355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Харуки Мураками » Медленной шлюпкой в Китай » Текст книги (страница 3)
Медленной шлюпкой в Китай
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 12:08

Текст книги "Медленной шлюпкой в Китай"


Автор книги: Харуки Мураками



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

3

– Смотрела по телевизору твою программу, – сказала подруга.

Мы сидели на берегу того же пруда. Встретились спустя три месяца. Начиналась осень.

– Похоже, ты был уставший.

– Верно.

– На тебя не похоже.

Я кивнул.

Она вновь и вновь пыталась аккуратно сложить мягкую ветровку.

– Похоже, у тебя за спиной была бедная тетушка?

– Похоже.

– Ну?.. И как?

– Как у арбуза, упавшего на дно колодца.

Она засмеялась, поглаживая аккуратно сложенную на коленях ветровку, словно кошку.

– Что-нибудь понял в ней?

– Немного.

– И что, сколько-нибудь написал?

– Нет. Нисколько. Может, больше не напишу никогда.

– Слабо?!

– Сдается мне, нет никакого смысла писать. Если окажется так, как ты когда-то говорила: мол, меня ничего не спасет.

Она молчала, закусив губы.

– Постой, спроси меня о чем-нибудь. Может, я тебе хоть немного пригожусь.

– Как авторитет по бедным тетушкам?

– Да.

Мне потребовалось время, чтобы сообразить, с чего начать.

– Иногда я думаю: какие люди становятся бедными тетушками? – сказал я. – Они такие с рождения? Или бедно-тетушковая ситуация на улице широко раскрывает пасть, как личинка муравьиного льва, и заглатывает прохожих, превращая их в бедных тетушек до мозга костей.

– Я думаю, это одно и то же.

– В смысле – одно и то же?

– В смысле, у бедных тетушек было их бедно-тетушкинское детство – а может даже, и юность. А может, и не было ничего. Но это без разницы. Мир могут переполнять миллионы разных причин. Миллион причин Для того, чтобы жить, миллион причин – чтобы умереть. Сколько будет стоить их горсть? Но тебе ведь нужны не они, верно?

– Точно, – ответил я.

– Она существует. Только и всего. Другое дело, воспринимаешь ты ее или нет.

Мы молча продолжали сидеть на берегу пруда, почти не шевелясь. Прозрачные осенние лучи обнимали ее профиль.

– Ты не спрашиваешь, что я вижу у тебя на спине?

– И что ты видишь у меня на спине?

– Ничего, – рассмеялась она. – Я вижу только тебя.

– Спасибо, – сказал я.

Разумеется, время выхолащивает всех людей в равной степени. Подобно тому кучеру, что хлещет старую клячу, пока та не сдохнет посреди дороги. Но удары, видимо, слабы, потому что мало кто замечает, что его хлещут. Но даже при этом мы своими глазами можем видеть сквозь, можно сказать, стеклянное окно аквариума безобразие того момента, что именуется «бедной тетушкой». В этом жутко тесном стеклянном ящике бедную тетушку иногда выжимали как лимон. Теперь из нее больше не выжмешь и капли.

Меня привлекает вот такая ее идеальность.

Действительно – больше ни единой капли!

Идеальность, как скованный в леднике труп, присаживается сверху на ядро существа тетушки. Замечательный ледник – будто из нержавеющей стали. Растопить такой под силу лишь солнцу... через тысячи лет. Но на столько бедной тетушкл не хватит. Поэтому она будет жить вместе с этой своей идеальностью, и вместе с нею умрет. Вместе с идеальностью ее и похоронят.

Идеальность в земле – и тетка.

Пойдем дальше. Допустим, через тысячи лет ледник растает и идеальность, словно бы взломав снизу надгробную плиту, вырвется на поверхность. К тому времени все изменится до неузнаваемости, но достаточно, чтобы сохранилась хотя бы церемония бракосочетания. Идеальность, оставленная бедной тетушкой, получит приглашение занять свое место и, в великолепной манере разделавшись с праздничным обедом, встанет, и произнесет душевную поздравительную речь.

Ладно, хватит об этом. Как-никак это случится в 11980 году.

4

Бедная тетушка оторвалась от моей спины в конце осени.

Вспомнила о делах, которые нужно закончить до прихода зимы. Я сел вместе с ней в пригородную электричку. В рабочее время пассажиров в них можно сосчитать по пальцам. Я давно не выбирался из города, и поэтому не отрываясь разглядывал пейзажи за окном. Воздух был чистым, горы неестественно голубыми. На некоторых деревьях вдоль дороги висели красные плоды.

На обратном пути через проход от меня сидела мамаша за тридцать, с двумя детьми. Старшая девочка в саржевом платьице, похожем на детсадовскую форму, на голове – новенькая серая шляпка из фетра, с красной ленточкой. Узкие поля плавно завивались кверху. Шляпка покоилась на голове, словно маленький зверек. Между мамашей и сестрицей скучал мальчик лет трех. Обычная картина, такую можно наблюдать в любой электричке. Красивыми этих людей не назовешь, но и не уроды. На богачей не тянут – вместе с тем, и на бедняков не похожи. Я зевнул, стараясь ни о чем не думать, и отвернулся, разглядывая вид по другую сторону вагона. Что-то начало между ними происходить минут через десять. Мать заговорила с дочкой на повышенных тонах, и я мгновенно вернулся к реальности. Уже темнело. В тусклом свете старого вагона люди выглядели желтоватыми, будто на старых фотографиях.

– Но мама, моя шляпа...

– Я уже поняла. Веди себя по-взрослому.

Девочка проглотила уже готовую сорваться с губ фразу и недовольно замолчала. Сидевший посередине брат держал в руках шляпку девочки, растягивая ее из всех сил.

– Забери у него...

– Я сказала, сиди молча.

– Так помнется же...

Мать вскользь посмотрела на сына и безысходно вздохнула. Я подумал, что она сильно устала. Ежемесячные выплаты, счета от дантиста, стремительное течение времени подкосили ее силы.

Тем временем мальчик продолжал терзать шляпку. Круглейшие, словно вычерченные циркулем поля потеряли форму, а свисавшая сбоку горделивая ленточка безжалостно скомкалась под пальцами ребенка. Безразличие матери только подстегивало сына. «Когда ему надоест это занятие, шляпа напрочь потеряет прежний вид», – подумал я.

Девочка, мгновенье поколебавшись, видимо, пришла к такому же выводу. Тогда она вдруг протянула руку и так заехала брату по плечу, что когда тот покачнулся выхватила шляпку и положила на верхнюю полку, чтобы не достал. Все произошло так стремительно, что мать с сыном только ахнули и лишь потом до них дошло. Малыш вдруг разревелся, а мать почти одновременно хлестко шлепнула дочь по голой коленке.

– Мама, он же первый начал...

– Тот, кто безобразничает в поезде, – не мой ребенок.

Девочка, сжав губы, отвернулась и с ненавистью уставилась на шляпку, покоившуюся на верхней полке.

– Иди вон туда, – показала мать на место рядом со мной. Девочка, не поднимая глаз, попыталась не обратить внимания на указующий материнский перст, но тот как бы застыл в пространстве, показывая на мой левый бок. – Иди! Ты больше не мой ребенок.

Девочка, словно бы смирившись, встала с места, прихватив шляпку и сумочку, неспешно пересекла проход, села рядом со мной и потупила взор. Отлучена она от семьи или нет, самой ей было определить не под силу. При этом она не прекращала разглаживать морщины на полях шляпки, лежавшей на коленях, словно думала только о них. Если меня действительно выгнали, размышляла она, куда мне пойти? Вдруг она посмотрела на меня. Но плохой все-таки братец. Еще бы, так измочалить мою шляпу... Я заметил, как по ее лицу стекают редкие слезинки.

Обычное лицо. В него, как дым, будто просочилась окружающая ее монотонность. В ее пухленькой физиономии сквозила та особая девичья прозрачность, что свойственна возрасту, но она с приближением половой зрелости наверняка исчезнет за глухой стеной упитанности. Я мог себе представить, как она взрослеет, превращаясь из девочки в женщину – и не переставая разглаживать морщины на шляпке.

Я оперся головой о стекло, закрыл глаза и попробовал представить лица всех девушек, с которыми мне доводилось до сих пор встречаться. Также попробовал вспомнить отрывки оставленных ими слов, ничего не значащие привычки, слезы и формы ступней. Как они там сейчас поживают? Быть может, некоторые, подобно детям, которые, спасаясь во мраке, забредают все глубже в лесную чащу, продолжают невольно брести по своему мрачному пути. Вот такая смутная печаль витала, словно серебристая пыльца мотылька, в желтом вагонном освещении. Я опустил на колени ладони, долго и пристально их рассматривал. Темные и грязные, будто я вволю напился чьей-то крови.

Я хотел нежно опустить руку на плечо девочки, всхлипывавшей рядом, но побоялся, что испугаю ее. Моя рука никого больше не сможет спасти. Так же, как невозможно разгладить поля ее серой фетровой шляпки.

Когда я вышел из электрички, вокруг завывал холодный зимний ветер. Завершался сезон свитеров, к городу приближался сезон пальто.

Я спустился по лестнице, миновал турникет и наконец-то освободился от заклятия вечерней пригородной электрички, от заклятия той желтой лампы в вагоне. Странное настроение. Будто что-то выпало из тела... Прислонившись к столбу возле турникета, я смотрел, как передо мной плывет, словно по течению реки пестрая толпа людей, каждый – в собственной оболочке. И вдруг я заметил, что бедная тетушка уже покинула мою спину.

Она пропала так же, как и пришла, – никем не замеченной. Исчезла там, где жила и раньше. Куда теперь идти, я не знал. Я был один-одинешенек, словно торчащий посреди пустыни никчемный дорожный знак. Перебирая в кармане монеты, я вошел в телефонную будку и набрал номер подруги. Она ответила на девятый звонок.

– Я уже спала, – сонным голосом сказала она.

– В шесть вечера?

– Вчера было много работы. Разгребла все лишь пару часов назад.

– Извини, что разбудил. Просто хотел уточнить, ты жива или как. Извини. Как бы тебе это объяснить?

Она тихонько хихикнула.

– Я жива. И чтобы это и дальше было, работаю изо всех сил. Поэтому и спать хочу до смерти. Так пойдет?

– Может, поужинаем?

– Извини, что-то не хочется. Мне бы сейчас поспать...

– Хотел с тобой поговорить.

В трубке повисла короткая тишина – подруга прикусила губу и потрогала мизинцем бровь. Или же мне просто так показалось.

– Потом, ладно? – сказала она, как бы чеканя слова.

– Потом – это когда?

– Ну, потом. Дай поспать. Немного посплю, и все будет в порядке. Ладно?

– Ладно, – сказал я. – Спокойной ночи...

– И тебе тоже – спокойной ночи...

Разговор закончился. Я какое-то время пристально смотрел на желтую трубку, затем медленно вернул ее на рычаг. Жутко хотелось есть. Я готов был съесть что угодно. Ради того, чтобы мне дали что-нибудь поесть, я бы ползал на карачках, я бы пресмыкался – вплоть до того, что обсасывал бы им пальцы.

Да, я согласен даже сосать вам пальцы. А потом – уснуть мертвым сном, как вымокшая шпала.

Опершись на вокзальный подоконник, я закурил.

Если, – размышляю я, – через десять тысяч лет возникнет общество сплошных бедных тетушек, откроют они мне ворота города? В этом городе будет правительство бедных тетушек, избранное бедными же тетушками. По улицам будут ездить трамваи для бедных тетушек, за рулем которых будут сидеть сами бедные тетушки, наверняка будут книги, написанные рукой бедных тетушек.

Нет, вряд ли им это необходимо. И правительство, и трамваи, и книжки... Может, им хочется делать огромные уксусные бутылки, чтобы неспешно внутри них жить. Если посмотреть сверху, по всей земле, насколько хватает глаз, будут стоять в ряд десятки... сотни тысяч таких бутылок.

И если в этом мире найдется местечко для одного стихотворения, его могу написать я. А что? Первый поэт-лауреат мира бедных тетушек.

Неплохо.

Буду воспевать солнце, отражающееся в зеленых бутылках, восхвалять расстилающееся под ногами море травы в росе утренней зари.

Но, к сожалению, это история 11980 года. А ждать десять тысяч лет – очень долго. Сколько зим придется мне пережить для этого?

Декабрь 1980г.

Трагедия на шахте в Нью-Йорке

Может, кто-то копает под землей,

Или все смирились и ушли домой...

«Трагедия на шахте в Нью-Йорке, 1941»,
музыка и слова – «Bee Gees»

Мой приятель последние десять лет соблюдает странный обычай – во время тайфунов и проливных дождей ходит в зоопарк.

Пока нормальные люди готовятся к стихии: закрывают ставни, проверяют радиоприемники и фонари, – он облачается в плащ-палатку американской армии – трофей Вьетнамской войны, – рассовывает по карманам банки пива и выходит из дому.

Если не повезет, ворота зоопарка заперты.

Сегодня зоопарк закрыт из-за плохой погоды.

И это – разумный довод. Кто в разгар тайфуна потащится в зоопарк, чтобы непременно увидеть жирафа или зебру?

Приятель мой смиряется с такой участью, в прекрасном расположении духа садится на скульптуру белок перед входом, пьет слегка нагревшееся пиво и возвращается домой.

Но если повезет, ворота открыты.

Он покупает билет, входит внутрь и, с трудом умудряясь курить намокшую сигарету, усердно обходит каждую клетку.

Животные, прижимаясь к прутьям, рассеянно наблюдают за дождем; возбужденно мечутся взад-вперед под порывами ветра; сердятся на внезапную смену давления.

Приятель всегда выпивал банку пива напротив клетки с бенгальским тигром (тот сердился на тайфуны сильнее прочих зверей), ко второй приступал в павильоне с гориллами. Кстати, горилла тайфунами не интересовалась. Более того, всегда с сожалением наблюдала за моим приятелем, пока тот сидел, как какая-нибудь тварь из Черной лагуны[9]9
  «Тварь из Черной лагуны» (1954) – фильм американского режиссера Джека Арнолда о человеке-рыбе.


[Закрыть]
, на бетонном полу и пил пиво.

– Такое ощущение, будто мы с ней случайно застряли в лифте, – говорил он.

Когда же тайфунов нет, мой приятель – совершенно нормальный человек. Работает в скромной торговой компании с иностранным капиталом. Живет один в аккуратном многоквартирном доме, раз в полгода меняет подружку. Признаться, я сам не мог понять, зачем ему так педантично менять подруг. Они все – подруги эти – походили друг на друга, как однояйцовые близнецы.

Многие почему-то считали моего приятеля чересчур заурядным и недалеким, но он и в ус не дул. Ездил на приличной подержанной машине, имел полное собрание сочинений Бальзака, а также – ладно сидящий костюм, и к нему галстук и ботинки черного цвета. Для свадебных и похоронных церемоний.

Всякий раз, когда кто-нибудь умирал, я набирал его номер. Чтобы взять костюм, галстук и ботинки. Правда, и пиджак, и кожаные ботинки были мне на размер велики, но, как говорится, не до жиру...

– Извини, – каждый раз говорил я, – опять похороны.

– Пожалуйста-пожалуйста, – каждый раз говорил он.

До его дома было пятнадцать минут на такси.

Когда я заходил в комнату, на столе уже лежали тщательно выглаженный пиджак и галстук. Ботинки начищены, а в холодильнике – полдюжины банок иностранного пива. Вот такой он человек.

– На днях видел в зоопарке кошку, – открывая пиво, сказал он.

– Кошку?

– Да. Пару недель назад ездил в командировку на Хоккайдо. Сходил в тамошний зоопарк. Смотрю, на одной клетке висит бирка «кошка», а внутри эта самая кошка спит.

– Какая кошка?

– Обычная. Коричневая, с коротким хвостом, жутко толстая. Завалилась себе набок и дрыхнет.

– Видимо, на Хоккайдо кошки – редкость, – сказал я.

– С какой бы стати?

– А почему бы кошку не посадить в зоопарк? Или она что – не животное?

– Все дело в привычке. Кошек и собак везде полно. Чтоб еще платить деньги за возможность на них посмотреть, – сказал он и добавил: – Как и на людей тоже.

– Пожалуй, так, – согласился я.

* * *

Покончив с полудюжиной банок, он аккуратно сложил костюм, галстук и ботинки в большой бумажный пакет. Будто мы на пикник собираемся.

– Ты уж извини.

– Не бери в голову.

Он заказал себе этот костюм три года назад, но ни разу его не надевал.

– Никто не умирает, – сказал он. – Странная штука – как сшил этот костюм, так все умирать перестали.

– Так всегда.

– Вообще.

Жуткое дело, но в том году было огромное количество похорон. Вокруг меня один за другим умирали нынешние и бывшие друзья и приятели. Будто кукурузное поле в засуху. Мне – 28.

Товарищи мои – примерно того же возраста. 27, 28, 29... Совсем неподходящий взраст для смерти.

Поэт умирает в 21, революционер и рокер – в 24. Большинство из нас предполагало: перевали этот рубеж, и дальше все пойдет своим чередом.

Мы уже преодолели поворот невезения, миновали мрачный и сырой тоннель, и теперь достаточно следовать к цели по прямой шестиполосной магистрали (даже если этого не хочется).

Мы постриглись, мы начали бриться по утрам. Мы уже не поэты, не революционеры и не рокеры. Мы прекратили спать пьяными в телефонных будках, перестали съедать пакет вишни в вагоне метро, слушать в четыре утра на полной громкости пластинки «Дорз». Мы по знакомству купили страховку, стали выпивать в гостиничных барах, собирать счета от дантиста для компенсаций за лечение.

Что ни говори, уже 28...

Непредвиденный мор начался сразу после. Можно сказать, врасплох.

Мы как раз переодевались под вальяжным весенним солнышком. Никак не подходил размер, рукава вывернуты наизнанку, вставляешь правую ногу в реальную штанину, а левая нога оказывается в штанине нереальной. Суета, одним словом.

Мор начался после странной стрельбы.

Кто-то на вершине абстрактного холма взял абстрактный автомат и окатил нас очередью абстрактного свинца.

Но в конечном итоге, смерть – всего лишь смерть. Иными словами, по каким полям ни прыгай – хоть шляпы, хоть пшеницы, а заяц – всего лишь заяц. Жаркая печь – лишь жаркая печь, черный дым из трубы – лишь черный дым из трубы.

Первым темный порог между реальностью и ирреальностью (или же ирреальностью и реальностью) переступил мой университетский товарищ, который преподавал английский в средней школе. На третьем году после свадьбы, в декабре жена уехала рожать в родительский Дом на Сикоку.

В не по-январски теплый воскресный полдень он купил в универмаге лезвие немецкого производства, способное отрезать ухо даже слону, и два флакона пены для бритья. Вернулся домой, набрал ванну. Достал из холодильника лед, уговорил бутылку виски, после чего в ванне легко вскрыл себе вены...

Через два дня труп обнаружила его мать. Приехала полиция, сделала фотоснимки места происшествия. Поставь сюда несколько горшков декоративных цветов, и натюрморт вполне сгодился бы для рекламы томатного сока.

«Самоубийство» – официальная версия полиции. Дверь была заперта, да и лезвие в тот день купил он сам.

Непонятно только одно – зачем он купил пену для бритья (причем два флакона)? Ведь пользоваться ею он явно не собирался.

Может, никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже через несколько часов будет мертв. Или боялся, что продавец раскусит его план самоубийства.

Не было ничего – ни посмертного письма, ни простой записки. Только на кухонном столе остались стакан, пустая бутылка из-под виски, миска под лед и два флакона пены для бритья.

Не исключено, что пока набиралась ванна, он, вливая в себя стакан за стаканом виски со льдом неотрывно смотрел на флаконы с пеной. Кто знает, может, при этом думал:

Мне можно больше не бриться.

Смерть в двадцать восемь печальна, как дождь в декабре.

* * *

За следующие двенадцать месяцев умерло четверо.

Один в марте при аварии на нефтескважине где-то в Саудовской Аравии или Кувейте. В июне умерло двое. От инфаркта и в дорожной катастрофе. С июля по ноябрь все было спокойно, а в середине декабря не стало еще одной. Тоже ДТП.

За исключением первого самоубийства, у остальных не было времени осознать смерть, и они умирали моментально. Вроде как рассеянно поднимаешься по знакомой лестнице, а одной ступеньки – нет.

– Постели мне постель, – сказал тот, что умер в июне от инфаркта. – Что-то у меня побаливает голова.

Нырнул под одеяло, уснул и больше не проснулся.

Умершая в декабре девчонка была самой младшей из четырех, и вместе с тем – единственной женщиной. 24 – возраст революционеров и рокеров.

Дождливым вечером, в канун Рождества ее прямо размазал по бетонному столбу грузовик пивной компании.

Через несколько дней после последних похорон я, прихватив благодарственную бутылку виски, пошел возвращать только что вернувшийся из чистки пиджак.

– Спасибо тебе за все. Выручил.

– Брось ты. Все равно я им не пользуюсь, – смеясь, ответил приятель.

В холодильнике охлаждалась полудюжина банок пива, удобный диван слегка попахивал солнцем. На столе – только что вымытая пепельница и горшок рождественского молочая.

Приятель взял у меня запечатанный в целлофан костюм и убрал его в шкаф так осторожно, как опускают в берлогу едва заснувшего медвежонка.

– Хорошо, если пиджак не пропитался запахом похорон.

– Одежда-то – ладно. Для того она и нужна. Меня больше волнует, кто ее носит.

– А-а.

– Да, сплошные похороны... – Сев на диван напротив, он разливал пиво по стаканам. – Сколько всего человек?

– Пятеро, – ответил я, пересчитав по пальцам на левой руке. – Но на этом все.

– Думаешь?

– Кажется. Умерло уже достаточно.

– Как заклятье пирамид. Пока звезды плетут на небе хоровод, а тень луны покрывает солнце...

– Так и есть.

Покончив с пивом, мы принялись за виски. Зимние лучи вечернего солнца скользили по стенам квартиры, как по пологому склону.

– В последнее время плохо выглядишь.

– Разве?

– Видно, по ночам много думаешь.

Я хмыкнул и посмотрел на потолок

– Я прекратил этим заниматься

– Как?

– Становится хреново – начинаю уборку. Включаю пылесос, мою окна, протираю стаканы, двигаю стол, глажу рубашки, сушу подушки.

– А-а.

– А в одиннадцать выпиваю и ложусь спать. Только и всего. А когда по утрам обуваюсь, уже не помню почти ничего. Напрочь.

– А-а-а.

– В три часа ночи людям приходят в голову разные мысли.

– Пожалуй.

– В три часа ночи даже звери – и те думают о разных вещах, – сказал он, как бы что-то вспомнив. – Ты ходил в три часа ночи в зоопарк?

– Нет, – рассеянно ответил я. – Нет... конечно.

– А я один раз ходил. Упросил один знакомый. Вообще-то это нельзя.

– А-а.

– Странно это. Толком не объяснишь – как будто беззвучно расступается земля, и оттуда выползает нечто. И вот, это невидимое нечто, выбравшись под покровом ночи на поверхность, начинает беспредельничать. Как замерзший сгусток воздуха. Простому глазу не виден. Но животные-то его чувствуют. А я чувствую, что это чувствуют они. В конечном итоге, земля, по которой мы ходим, тянется до центра Земли, и в этот центр втянуто огромное количество времени... Странно, да?

– Нет, – ответил я.

– Но больше идти не хочется. В ночной зоопарк.

– Уж лучше тайфун, да?

– Точно, – сказал он. – Тайфун – лучше.

Зазвонил телефон.

По обыкновению долгий клеточно-неделимый звонок от его клеточно-делимой подруги.

Устав его слушать, я включил телевизор. На 27-дюймовом экране цветного телевизора каналы меняются беззвучно от легкого прикосновения к кнопкам пульта. Плюс к этому шесть динамиков, благодаря которым создается ощущение, будто сидишь в старом кинотеатре.

Промотав все каналы по два раза, я решил посмотреть программу новостей. Пограничный конфликт, пожар в здании, плавание курса валют. Ввели ограничения на импорт автомобилей, проводился турнир пловцов-моржей, семейное самоубийство. Все эти события, казалось, где-то хоть как-то между собой связаны, будто на памятной фотографии об окончании средней школы.

– Что интересного в новостях? – спросил он, вернувшись.

– Все так себе, – сказал я. – Уже не помню, когда включал в последний раз.

– У телевизора есть одно прекрасное свойство, – подумав, произнес он. – Его всегда можно выключить.

– Лучше уж тогда не включать вовсе.

– Брось! – радостно засмеялся он. – Я и так человек добрый.

– Похоже на то.

– Ну что, хватит? – спросил он и нажал кнопку. Экран мгновенно погас. В комнате повисла тишина. За окном в зданиях зажигались огоньки.

Еще минут пять мы молча пили виски. Опять раздался звонок. На этот раз он сделал вид, что не заметил. А когда телефон наконец умолк, он, словно вспомнив, опять включил телевизор. Моментально вернулось изображение: комментатор, скользя указкой по графику за спиной, продолжал говорить об изменениях цен на нефть.

– Он даже не заметил, что мы на пять минут выключали телевизор.

– Ну, это...

– Почему?

Думать было лень. Я покачал головой.

– В момент, когда погас экран, чье-то существо свелось к нулю. Наше или его.

– Есть и другая мысль.

– И это правильно. Есть целый миллион разных мыслей. В Индии растут пальмы, в Венесуэле политических преступников сбрасывают с вертолета.

– Ну так.

– Не хочется судить о людях, – сказал он. – Но в мире есть смерти без похорон. Есть смерти без запаха.

Я молча кивнул. Затем потрогал пальцами зеленые листья молочая.

– Уже Рождество.

– А у меня есть шампанское, – серьезно сказал он. – Привезли из Франции. Дорогое. Будешь?

– Для какой-нибудь девушки?

Он достал охлажденную бутылку, два чистых фужера и поставил на стол.

– Разве не знаешь? – сказал он. – У шампанского нет назначения. Есть только время, когда необходимо откупорить пробку.

– Вот как?

Мы открыли бутылку.

И продолжили разговор о парижском зоопарке и его обитателях.

* * *

В конце года устроили вечеринку. В новогоднюю ночь арендовали небольшой бар на Роппонги. Играло неплохое фортепьянное трио, подавали вкусную еду и выпивку. Знакомых почти не было, напряга тоже, поэтому можно было рассеянно сидеть в укромном уголке.

Конечно, меня кому-то представили. Рад познакомиться. Да, так. Вполне. Да, что-то в этом духе. Хорошо, если все получится, и т.д., и т.п. Я, весело улыбаясь, нашел повод отлучиться, и прихватив виски со льдом, вернулся в угол. Там я сидел и думал о странах Южной Америки и их столицах.

Однако в ту ночь ко мне подошла одна из тех, кому меня представляли.

– Я сама попросила, чтобы нас познакомили.

Она была не такой красавицей, чтобы привлекать взгляд, но очень приличной девушкой. Хорошо смотрелась в голубом шелковом платье не самого дешевого покроя. Года тридцать два. Могла бы при желании выглядеть моложе, но сама считала, что ей это не нужно. На пальцах три кольца, в уголках рта покоилась легкая, как летние сумерки, улыбка.

Я не знал, о чем заговорить, поэтому просто сидел напротив и улыбался в ответ.

– Вы так похожи на одного моего знакомого.

– Вот как? – удивился я.

Так я в студенчестве сам девчонок прибалтывал. Только не похоже, чтобы она пользовалась такими уловками.

– И лицом, и со спины, и выражением лица, и манерой речи – все на удивление совпадает. Я наблюдала за вами с тех пор, как вы сюда пришли.

– Интересно было бы с ним встретиться, раз уж мы так похожи, – ответил я. И эту фразу я где-то уже слышал.

– Правда?

– Да, немного даже страшно.

Ее улыбка на мгновенье стала глубже – и опять вернулась на место.

– Невозможно. Он умер лет пять назад. Было ему тогда, примерно как вам сейчас.

– Вот как?

– Я его убила.

Фортепьянное трио закончило отделение, удостоившись лишь редких аплодисментов.

– Вижу, разговор у вас складывается, – сказала подошедшая к нам хостесса.

– Да.

– Вот уже да, – подхватила моя собеседница.

– Можете заказать мелодию, – сказала хостесса.

– Нет, спасибо. Достаточно того, что играют. А вам?

– Мне тоже.

Хостесса улыбнулась и перешла к другому столу.

– Любите музыку? – спросила моя новая знакомая.

– Если она хороша и звучит в хорошем мире.

– В хорошем мире нет хорошей музыки. Воздух в хорошем мире не колеблется.

– Вот как?

– Видели фильм, где Уоррен Битти играл пианиста из ночного клуба?

– Нет, не видел.

– А Элизабет Тэйлор приходит в этот клуб, вся такая бедная и трагичная.

– А-а.

– Так вот, Уоррен Битти спрашивает Элизабет Тэйлор, что ей сыграть?

– Ну и как, – спросил я, – что-нибудь заказала?

– Не помню. Фильм очень старый[10]10
  Герои говорят о фильме «Единственная в городе добыча» (1970) американского режиссера Джорджа Сивенса.


[Закрыть]
. – Сверкая кольцами, она пила виски с содовой. – Нет, только не на заказ. Жуткое настроение. Как с книгой, взятой в библиотеке, – не успеешь начать, а уже думаешь о концовке.

Она взяла сигарету, я чиркнул спичкой.

– Итак, – сказала она, – мы говорили о сильно похожем на вас человеке.

– Как вы его убили?

– Засунула в пчелиный улей.

– Врете.

– Вру, – созналась она. Вместо вздоха я отхлебнул виски.

– Разумеется, убийство не противозаконное, – сказала она. – И при этом – не нравственное.

– Не противозаконное, не нравственное... – Настроения не было. Я попробовал все это обобщить. – Но убили же его вы?

– Да, – весело согласилась она. – Очень похожего на вас человека.

Группа заиграла мелодию. Такую старую, что я даже не смог вспомнить названия.

– Потребовалось меньше пяти секунд, – продолжала она, – чтобы убить.

Повисла тишина. Казалось, моя новая знакомая этой тишиной наслаждается.

– Приходилось думать о свободе? – спросила она

– Иногда. А почему вас это интересует?

– Можете нарисовать маргаритку?

– Пожалуй... Совсем как тест на интеллект?

– Близко к тому. – И она рассмеялась.

– Ну и как, я прошел?

– Да, – ответила она.

– Спасибо.

Группа заиграла «Огонек светлячка».

– Без пяти двенадцать, – взглянув на золотые часики в кулоне, сказала она. – Я очень люблю эту мелодию, а вы?

– Мне больше нравится «Мой дом на перевале». Всякие козочки, бизоны.

Она еще раз весело рассмеялась.

– Было приятно с вами поговорить. До свидания.

– До свидания, – попрощался и я.

Для экономии воздуха выключили ручные фонари, и вокруг все поглотил мрак. Никто не говорил. Лишь звенели в темноте капли, падавшие с потолка раз в пять секунд.

– Старайтесь не дышать. Воздуха осталось мало, – сказал пожилой шахтер. Тихо сказал. Но порода над головами все равно просела.

Шахтеры сгрудились в темноте, напрягли слух, ожидая услышать хоть что-нибудь. Стук кирки, звук жизни.

Они ждали так уже несколько часов. Мрак постепенно растворял реальность. Казалось, что все это произошло давным-давно в какой-то далекой стране – или же произойдет в будущем, в неком далеком мире.

Старайтесь не дышать. Воздуха осталось мало.

Снаружи люди, разумеется, продолжали рыть тоннель. Ну чем не сцена из фильма?

Март 1981 г.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю