Текст книги "Пойди поставь сторожа"
Автор книги: Харпер Ли
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
2
Аттикус Финч поддернул левый обшлаг, потом осторожно опустил. Без двадцати два. Иногда – вот и сегодня тоже – он носил две пары часов: карманные с цепочкой, о которую прорезывали зубы его дети, и на запястье. Одни – по старой привычке, другие – чтобы узнавать время, когда скрюченные пальцы не лезли в жилетный карман. Покуда возраст и артрит не ужали его до средних размеров, Аттикус был крупный мужчина. Месяц назад ему исполнилось семьдесят два, но Джин-Луизе всегда казалось, что он застрял где-то в категории «за пятьдесят» – и молодым она его не помнила, и стареть он вроде бы не старел.
Перед его креслом стоял металлический нотный пюпитр, а на пюпитре – «Странное дело Элджера Хисса»[4]4
Элджер Хисс (1904–1996) – американский дипломат, сотрудник Госдепартамента, один из создателей ООН, в 1948 г. обвиненный в шпионаже в пользу СССР. Его дважды судили и в 1950 г. приговорили к 5 годам тюремного заключения по обвинению в даче ложных показаний. Через две недели после оглашения приговора с диатрибой против коммунистов в Госдепе выступил сенатор Джозеф Маккарти, с чего и началась его краткая, но блистательная карьера охотника за коммунистами. Впоследствии были преданы гласности советские, американские и другие документы, более или менее прямо намекавшие на виновность Хисса, однако Хисс до конца жизни отрицал свою причастность к шпионажу Книгу «Странное дело Элджера Хисса» (The Strange Case of Alger Hiss, 1953) написал Уильям Аллен Джоитт (1885–1957), британский юрист и политик-лейборист.
[Закрыть]. Аттикус немного подался вперед, чтоб удобнее было негодовать. Человек посторонний не заметил бы его досады, поскольку Аттикус вообще редко ее обнаруживал, но близкий, увидев вздернутые брови и поджатые в ниточку губы, ожидал бы в скором времени услышать скептическое «гм».
– Гм, – сказал Аттикус.
– Что ты, милый? – откликнулась его сестра.
– Не постигаю, как у этого британца хватает дерзости излагать свое мнение по делу Хисса. С тем же успехом Фенимор Купер мог бы взяться за «Романы Уэверли»[5]5
Свой первый исторический роман «Уэверли, или Шестьдесят лет назад» (Waverley; or Tis Sixty Years Since, 1814) Вальтер Скотт (1771–1832) опубликовал анонимно; в последующих его произведениях на исторические темы (1815–1831) указывалось, что они написаны автором «Уэверли».
[Закрыть].
– Почему, милый?
– Потому что автор с детским простодушием верит в неподкупность государственных служащих и полагает, что наш Конгресс – то же самое, что их аристократия. Вообще не понимает, что такое американская политическая жизнь.
Сестра всмотрелась в буквы на суперобложке:
– Автора не знаю, – произнесла она, тем самым прокляв книгу навеки. – Не огорчайся. Им пора бы уж приехать, а?
– Да я и не огорчаюсь, Сандра. – Аттикус поглядел на сестру, забавляясь. Невыносима, но не сравнить с тем, что творилось здесь, когда Джин-Луиза торчала дома и страдала. Страдая, она места себе не находила, Аттикус же любил, когда его женщины умиротворенны, а не беспрестанно вытряхивают переполненные пепельницы.
Он услышал, как подъехала машина, как поочередно хлопнули сперва ее дверцы, а потом – входная дверь. Ногами осторожно отодвинул пюпитр, предпринял безуспешную попытку выбраться из глубокого кресла, не опираясь на подлокотники, со второго раза преуспел и только выпрямился, как Джин-Луиза повисла у него на шее. Он вытерпел ее объятие и постарался не сплоховать в ответ.
– Аттикус… – сказала она.
– Хэнк, будь добр, отнеси ее чемодан в спальню, – сказал Аттикус поверх ее плеча. – Спасибо, что встретил.
Джин-Луиза чмокнула тетушку мимо щеки, достала из сумки сигареты, швырнула на диван.
– Как твой ревматизм, тетя?
– Лучше, дитя мое.
– А у тебя, Аттикус?
– Лучше, дитя мое. Как добралась?
– Лучше не бывает, сэр! – и плюхнулась на диван сама.
Хэнк вернулся, сказал:
– Подвинься-ка, – и уселся рядом.
Джин-Луиза зевнула и потянулась:
– Что у вас здесь слышно? Все, что знаю, вычитано между строк в «Мейкомб трибюн». Вы же оба ничего никогда не пишете толком.
– Ты видела извещение, что умер сын кузена Эдгара? – спросила тетушка. – Такая печаль…
Джин-Луиза заметила, как отец и Генри Клинтон переглянулись.
– Вернулся разгоряченный с тренировки, опустошил морозилку в общежитии Каппа Альфа, – пояснил Аттикус. – Потом закусил десятком бананов и запил это все пинтой виски. Через час его не стало. Так что вовсе не печально.
– Ничего себе! – отозвалась на это Джин-Луиза.
– Аттикус! – сказала тетушка. – Как ты можешь! Это же мальчик кузена Эдгара!
– В самом деле ужасно, мисс Александра, – сказал Генри.
– Кузен Эдгар все еще за тобой ухаживает, тетя? – спросила Джин-Луиза. – Глядишь, все же посватается – через одиннадцать-то лет.
Аттикус предостерегающе вскинул брови. Он видел, как бес вселяется в Джин-Луизу, подчиняет ее себе: брови у нее вздернулись, глаза в тяжелых веках округлились, и уголок рта опасно приподнялся. Когда у нее такое лицо, одному Богу да Роберту Браунингу известно, что за фортель она выкинет.
– Что ты такое говоришь?! – возмутилась тетушка. – Эдгар – наш с Аттикусом двоюродный брат.
– На данном этапе это вряд ли имеет значение.
– Ну, как тебе там живется? – поспешно спросил Аттикус.
– Сейчас я желаю знать, как живется здесь. От вас обоих новостей не дождешься. Тетя Сандра, я надеюсь на тебя – за пятнадцать минут дай мне полный отчет обо всем, что случилось за год. – Она похлопала Генри по руке – главным образом для того, чтоб не завел с Аттикусом деловой разговор. Но Генри воспринял это как знак приязни и ответил тем же.
– Ну-у… – начала тетушка. – Ну, про Мерриуэзеров ты наверняка слышала. Очень грустная история.
– Что с ними стряслось?
– Расстались.
– Да ты что?! – вскричала Джин-Луиза с неподдельным изумлением. – Неужто разошлись?
– Разошлись, – кивнула тетушка.
Джин-Луиза обернулась к отцу:
– Быть не может! Мерриуэзеры! Сколько же они прожили вместе?
Аттикус, припоминая, возвел взор к потолку. Он любил точность.
– Сорок два года. Я был у них на свадьбе.
– Мы почуяли неладное, когда в церкви они расселись в разных концах… – сказала тетушка.
– И смотрели друг на друга с ненавистью, – сказал Генри.
– А потом объявились у меня в конторе и попросили начать бракоразводный процесс, – сказал Аттикус.
– А ты что? – спросила Джин-Луиза.
– А что я? Начал.
– А мотив какой?
– Супружеская измена.
Джин-Луиза ошеломленно покачала головой. Боже всемогущий, подумала она, не иначе дело в местной воде…
Голос тетушки отвлек ее от этих размышлений:
– Джин-Луиза, ты и в поезде ехала В Таком Виде?
Захваченная врасплох, она не сразу сообразила, что Александра Имеет В Виду.
– A-а, ты вот о чем… Погоди, дай вспомнить… Из Нью-Йорка выехала в чулках, перчатках и туфлях. Переоделась после Атланты.
Тетушка фыркнула:
– Все-таки было бы хорошо здесь одеваться приличней. Не ходить распустехой. А то в городе о тебе превратное мнение. Думают, ты – э-э… из трущоб.
Джин-Луизу слегка замутило. Столетняя война, перемежаемая шаткими перемириями, длилась приблизительно двадцать шестой год, и конца ей не предвиделось.
– Тетя, – сказала Джин-Луиза. – Я приехала всего на две недели и собираюсь просто-напросто тихо и мирно сидеть дома. И очень сомневаюсь, что вообще хоть раз выйду за порог. Я целый год напрягала мозги…
Поднялась и отошла к камину, с неприязнью поглядела на решетку, обернулась:
– Не создастся одно мнение – создастся другое. Ей-богу, здесь не привыкли, что я хожу расфуфыренная. – И добавила терпеливо: – Ты рассуди сама: если я выряжусь как на бал, они скажут – ишь ты, совсем нью-йоркская штучка стала. Теперь ты говоришь, что они подумают, будто мне плевать, что они подумают, если я хожу в штанах. Господи ты боже мой, да весь Мейкомб знает, что я вообще носила комбинезон на голое тело, пока у меня не начались эти дела…
Аттикус позабыл про свой артрит. Наклонился завязать отлично завязанные шнурки, а когда выпрямился, покрасневшее лицо было бесстрастно.
– Ну хватит, Глазастик, – сказал он. – Попроси у тетушки прощенья. Не успела приехать – уже дерзишь.
Джин-Луиза улыбнулась ему. Каждый раз, когда отец хотел выразить ей порицание, он вспоминал ее детское прозвище. И со вздохом сказала:
– Извини, тетя Сандра. Извини, Хэнк. Я просто извелась в дороге, Аттикус.
– Извелась не извелась, а все же веди себя прилично. Тут тебе не Нью-Йорк.
Тетушка Александра поднялась и погасила волны, которыми от этого движения пошли планки корсета.
– Тебя хоть кормили в поезде?
– Кормили, – соврала она.
– Тогда, может, кофе выпьешь?
– С удовольствием.
– Хэнк, а ты?
– Спасибо, мэм.
Тетушка вышла, Аттикусу кофе не предложив.
– Так и не пристрастился? – спросила Джин-Луиза.
– Нет.
– А виски?
– Не пью.
– …не курю, женщинами не увлекаюсь?
– Примерно так.
– И не скучно тебе?
– Справляюсь.
Джин-Луиза изобразила замах клюшкой для гольфа:
– А с этим как?
– Тебя не касается.
– Клюшку-то удержишь?
– Да.
– Раньше ты играл прилично для слепца.
– Я никакой не… – сказал на это Аттикус.
– …если не считать, что ты не видишь.
– Не затруднит ли вас подкрепить свое утверждение доказательствами?
– Разумеется, сэр. Завтра в три вас устроит?
– Устроит… A-а, нет. У меня встреча. В понедельник? Хэнк, что там у нас в понедельник после обеда?
– Ничего, кроме этой закладной. В тринадцать ноль-ноль, больше часа не займет.
– Ну вот, я к вашим услугам, мисс. На тебя посмотреть – слепые будут поводырями слепцов.
У камина Джин-Луиза обнаружила старую почерневшую клюшку с деревянной рукоятью, давно уже по совместительству исполнявшую обязанности кочерги. Потом выгребла из старинной плевательницы мячи для гольфа, положила ее на бок, выкатила мячи на середину гостиной, а когда начала загонять их обратно, в гостиной с кофейником, чашками, блюдцами и кексом на подносе появилась тетушка.
– Ты, твой отец и твой брат превратили этот ковер Бог знает во что, – сказала она. – Хэнк, когда я решила привести дом хотя бы в относительный порядок, первым делом выкрасила ковер в самый темный цвет. Ты ведь помнишь, на что он был похож? Черную дорожку отсюда до камина ничем было не вывести…
– Еще бы не помнить, мэм, – ответил Хэнк. – Боюсь, и я приложил к этому руку.
Джин-Луиза поставила клюшку на место, рядом с каминными щипцами, и побросала мячи в плевательницу. Потом села на диван, покуда Хэнк собирал по углам беглецов. Часами могу смотреть, как он двигается, подумала она.
Хэнк подсел к столу, с пугающей стремительностью осушил чашку обжигающего черного кофе и сказал:
– Мистер Финч, мне, пожалуй, пора.
– Погоди, вместе пойдем, – ответил Аттикус.
– Намереваетесь выйти из дому, сэр?
– Непременно. Скажи-ка мне, Джин-Луиза, – спросил он неожиданно, – а о том, что у нас происходит, пишут в ваших газетах?
– Про политику? Ну, каждый раз, как губернатор наглеет и вляпывается, таблоиды поднимают вой. Не более того.
– Нет, про судьбоносное решение Верховного суда.
– А, ты об этом. Ну, если верить «Пост», мы тут, пока не линчуем кого-нибудь, не заснем спокойно, «Джорнал» это вообще не интересует, а «Таймс» до того погружена в думы о вечном, что читать ее скучно до одури. Я вообще ни во что не вникала, кроме бойкота автобусов[6]6
Очевидно, речь идет о деле Розы Паркс, чернокожей жительницы Монтгомери, которая 1 декабря 1955 г. была задержана и затем оштрафована за отказ уступить место в автобусе белому пассажиру, как от нее требовалось по местному закону Это привело к бойкоту негритянской общиной городского транспорта.
[Закрыть] и этого дела в Миссисипи. То, что штат не добился обвинительного приговора,[7]7
Очевидно, имеется в виду дело об убийстве двумя белыми чернокожего подростка Эмметта Тилла в штате Миссисипи; в сентябре 1955 г. обвиняемых Роя Брайанта и Дж. У. Майлама оправдали, несмотря на веские доказательства в пользу их вины.
[Закрыть] – самый крупный наш провал после атаки Пикетта[8]8
Джордж Эдвард Пикетт (1825–1875) – генерал армии Конфедерации. 3 июля 1863 г. при Геттисберге по приказу генерала Роберта Э. Ли и вопреки неутешительным прогнозам атаковал наиболее укрепленные центральные позиции северян – атака окончилась провалом, из 15 тысяч южане потеряли 6,5 тысяч убитыми, ранеными и пленными.
[Закрыть].
– Это правда. Газеты, надо полагать, оттоптались от души?
– Как с цепи сорвались.
– А что Ассоциация?[9]9
Имеется в виду Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения (National Association for the Advancement of Colored People, NAACP, c 1909), проводившая активную кампанию против расовой сегрегации, в результате чего в 1954 г. Верховный суд США объявил сегрегацию незаконной, а в 1964 г. Конгресс принял закон о гражданских правах.
[Закрыть]
– Про них я ничего не знаю, кроме того, что там у них какой-то полоумный клерк в прошлом году отправил мне серию рождественских марок. Я их лепила на все открыточки. Кузен Эдгар получил?
– Ну как же! Получил и выдвинул ряд предложений касательно того, что именно я должен с тобой сделать, – широко улыбнулся Аттикус.
– Например?
– Например, отправиться в Нью-Йорк и надрать тебе уши. Кузен Эдгар вообще тебя не одобряет. Считает, ты чересчур независима.
– Старый надутый сомище. У него всегда было плоховато с юмором. Ну ведь натуральный сом: и эти усищи с бакенбардами, и пасть. Небось считает: в Нью-Йорке жить – во грехе закоснеть. Ipso facto[10]10
В силу самого факта (лат.).
[Закрыть].
– По сути дела, да. – Аттикус выбрался из кресла и дал знак Генри.
Тот обернулся к Джин-Луизе:
– В семь тридцать, как договорились?
Она кивнула, потом искоса взглянула на тетушку:
– Я пойду в брюках, ладно?
– Нет, не ладно.
– Дай тебе бог здоровья, Хэнк, – сказала Александра.
3
Несомненно, Александра Финч Хенкок производила внушительное впечатление в любом ракурсе и с тыла была столь же монументальна, сколь и с фасадной части. Джин-Луиза часто гадала (но вслух не спрашивала), откуда тетушка добывает свои корсеты. Они возносили ее бюст на головокружительную высоту, сужали талию, плавным раструбом расширяли бедра и намекали, что в другой жизни тетушка Александра была песочными часами.
Никому из родственников не удавалось так блистательно доводить Джин-Луизу до белого каления, как сестре ее отца. И нельзя сказать, что тетушка относилась к ней слишком уж сурово – она вообще была добра ко всякой земной твари, помимо кроликов, которых травила, чтоб не смели объедать ее азалии, – но умела превратить жизнь племянницы в сущий ад, находя для этого и время, и место, и повод, и способ. Теперь, когда Джин-Луиза выросла, спустя пятнадцать минут любого разговора обнаруживалось, что на все на свете взгляды у нее с тетушкой совершенно противоположные – дружба от этого крепнет, а вот между близкой родней воцаряется лишь нестойкая взаимная любезность. Много было в тетушке такого, что на расстоянии в полконтинента втайне восхищало Джин-Луизу, но коробило вблизи и бесследно сходило на нет при первой же попытке постичь тетушкины резоны. Ибо мисс Александра принадлежала к числу тех, кто проживает жизнь, не расходуя себя: если бы на этом свете выписывали счета за чувства и привязанности, полагала Джин-Луиза, у стойки регистрации в царствии небесном тетушка задержалась бы и потребовала компенсацию.
Если тридцать три года брака и оставили на ней хоть какой-то отпечаток, Александра умело его скрывала. Она произвела на свет сына, который получил имя Фрэнсис, был, по мнению Джин-Луизы, конь конем что наружностью, что манерами и давно покинул Мейкомб, устремясь к сияющим высям страхового бизнеса в Бирмингеме. Как оказалось, все к лучшему.
Замужем тетушка была (и формально оставалась) за Джеймсом Хенкоком, человеком рослым и покладистым: шесть дней кряду он сидел на своем складе хлопка, а в день седьмой отправлялся на рыбалку. Пятнадцать лет назад в одно прекрасное воскресенье из рыбацкого лагеря на реке Тенсо пришел негритенок и передал на словах – мистер Хенкок, дескать, домой не вернется: решил остаться там. Удостоверившись, что другая женщина тут не замешана, тетушка отнеслась к случившемуся с полным безразличием. Фрэнсис счел, что этот крест ему предназначено нести в одиночку, и никак не мог понять, почему Аттикус, хоть и не видится с зятем, но все же поддерживает с ним – пусть и на расстоянии – прекрасные отношения (а не Сделает Что-Нибудь) и почему мать не убита горем от отцовской сумасбродной и посему непростительной выходки. Когда до дядюшки Джимми дошли слухи о сыновнем недовольстве, он опять прислал из своих чащоб гонца с сообщением: мол, если Фрэнсис желает его застрелить, он охотно с ним встретится, а когда Фрэнсис желания не изъявил, пришла и третья депеша такого содержания: «Веди себя как мужчина или заткнись».
Совершенное дядей Джимми клятвопреступление и легчайшим облачком не омрачило безмятежную ясность тетушкиного горизонта: ее угощения в миссионерском обществе по-прежнему были лучшими в городе, еще более бурной стала ее деятельность в трех городских клубах, а когда Аттикус сумел вытянуть из дядюшки некоторую сумму, еще богаче – ее коллекция молочного стекла; короче говоря, Александра презрела мужчин и в их отсутствие жила себе не тужила. И потому даже не заметила, что во Фрэнсисе развились дремавшие до поры чудачества, а выражаясь иначе – приметы малого с мозгами набекрень, и только неустанно радовалась, что сын теперь в Бирмингеме, больше не угнетает ее тиранической преданностью и она, стало быть, не обязана принуждать себя к взаимности, проявить которую так вот за здорово живешь была неспособна.
Для всех слоев и сословий, что имелись в округе и участвовали в его жизни, тетушка Александра была последней могиканшей, хранительницей заветов: у нее были изысканно-старомодные манеры барышни из хорошей семьи; готовность подпереть любые моральные устои при малейшем на них покушении; склонность к осуждению ближнего своего и неисцелимая страсть к сплетням.
В ту пору, когда она училась в школе, понятие «сомнений» в учебниках не встречалось, поэтому она не ведала, что это такое, и при первой же возможности неустанно пользовалась исключительными правами, положенными ей по рангу, – устраивать, советовать, предупреждать, предостерегать.
И понятия не имела, что одним неосторожным словом могла повергнуть Джин-Луизу в смятение, заставить племянницу усомниться в истинных мотивах ее поступков и наилучших намерений, подкручивая протестантские, мещанские колки, пока цитрой не зазвенят под пальцами струны совести. Знай тетушка, какие раны ей удается наносить, она с полным правом подвесила бы к поясу еще один скальп, но Джин-Луиза после многих лет тактических занятий в совершенстве изучила противника. Она уже умела давать отпор, но пока не научилась исцелять нанесенные раны.
Последняя стычка произошла, когда умер брат. После похорон они на кухне убирали остатки погребального пиршества, без которого в Мейкомбе на тот свет не провожают. Кэлпурния, старая кухарка Финчей, была в отъезде и, узнав о смерти Джима, не вернулась. А тетушкин натиск в тот вечер был достоин Ганнибала:
– Я все-таки считаю, Джин-Луиза, что тебе пора вернуться насовсем. Сейчас самое время. Ты очень нужна отцу.
Джин-Луиза во всеоружии долгого опыта ощетинилась моментально. Врешь, подумала она. Если бы Аттикус нуждался во мне, я бы знала. А объяснить, как бы я узнала, не могу, потому что к тебе не пробиться.
– Нужна? – переспросила она.
– Да, дитя мое. Нужна. Ты сама, без сомнения, это понимаешь. Я могла бы ничего тебе не говорить.
Говорить мне. Решать за меня. Шлепать своими разношенными туфлями там, куда хода нет никому, кроме нас двоих. У нас с отцом и речи об этом не заходило.
– Тетя, если я нужна Аттикусу, я, конечно, останусь. Но вот прямо сейчас я ему нужна как дырка в голове. Вдвоем в этом доме нам обоим будет только хуже. Он это знает. Я это знаю. И как ты не понимаешь, что если мы не заживем, как жили, пока это все не случилось, нам труднее будет прийти в себя. Не знаю, как тебе втолковать, но уверяю тебя, мой долг перед Аттикусом – делать то, что делаю, и все: жить и устраивать свою жизнь. Аттикусу я понадоблюсь, только если он начнет прихварывать, и тебе прекрасно известно, как я поступлю тогда. Неужели сама не понимаешь?
Нет, она не понимала. Тетушка Александра глядела на мир глазами Мейкомба, а Мейкомб ожидал от всякой дочери исполнения дочернего долга. И ясно, что должна сделать единственная дочь для вдового отца, только что потерявшего единственного сына, – вернуться и зажить одним домом с Аттикусом; вот как поступает дочь, а если не поступает, значит, она не дочь.
– …ты могла бы поступить на службу в банк, а на уик-энды ездить к морю. В Мейкомбе сейчас собралось приятное общество, много новых молодых людей. Ты ведь, кажется, любишь рисовать?
Любишь рисовать. Интересно, как, по мнению тетушки, она проводит вечера в Нью-Йорке? Примерно как кузен Эдгар в Мейкомбе? Каждый вечер в восемь собирается Лига любителей искусств: юные леди делают наброски, рисуют акварелью, пишут прозу. Для мисс Александры художники и писатели разительно отличаются от тех, кто увлекается живописью или сочинительством, – разительно и неприятно.
– …на побережье столько красивых мест, а по субботам и воскресеньям мы бы тебя отпускали.
О-о, черт. Как она умеет подгадать, когда я не в себе, и развернуть предо мной мои лучезарные дали. Ни малейшего представления о том, что творится в голове у родного брата, у меня в голове – у кого угодно в голове. Господи Боже, отчего лишил ты нас дара что-либо втолковать тетушке Александре?
– Знаешь, очень просто объяснять человеку, что ему надо делать…
– Но очень трудно его заставить. Едва ли не все беды в нашем мире проистекают от того, что люди не делают, что им говорят.
Ну, значит, решено и подписано. Джин-Луиза останется дома. Тетушка сообщит Аттикусу, и не будет на белом свете человека счастливей.
– Тетя, я не останусь дома, а если б осталась, не было бы на белом свете человека несчастней Аттикуса… Но ты не тревожься – он все понимает, а если ты возьмешься за дело с душой, то и весь Мейкомб поймет.
Но неожиданно последовал удар ножа, и клинок вонзился глубоко:
– Джин-Луиза, до последнего часа твоего брата тревожило, как безалаберно ты живешь.
Вечер жаркий, на могилу тихо падают мелкие капли дождя. Ты никогда этого не говорил, ты этого даже не думал; если бы подумал – сказал бы. Мне ли не знать тебя? Спи спокойно, Джим.
Она подсыпала соли на рану: да, я живу безалаберно. Я думаю только о себе, я потакаю своим прихотям, я слишком много ем, я чувствую себя ходячим молитвенником. Господи, прости меня, я не делаю, что должна, и делаю, чего не должна… ах, чтоб тебя!
И она вернулась в Нью-Йорк, мучаясь угрызениями совести, унять которые было не под силу даже Аттикусу.
С тех пор прошло два года; Джин-Луиза перестала корить себя за безалаберность, а тетушка обезоружила ее первым и единственным в жизни великодушным поступком – переехала жить к Аттикусу, когда его скрутил артрит. И благодарность заставила Джин-Луизу склонить голову. Знай Аттикус, о чем говорили его сестра и дочь, он бы их ни за что не простил. Ему и вправду никто не был нужен, но мысль прекрасная – кому-то ведь надо приглядывать за ним, застегивать ему рубашку, когда руки не слушаются, вести хозяйство. Еще полгода назад с этим справлялась Кэлпурния, но с недавних пор она настолько одряхлела, что Атгикус почти все делал сам, так что, получив почетную отставку, старушка вернулась в негритянский квартал.
– Я уберу, тетя, – сказала Джин-Луиза, увидев, что Александра принялась составлять на поднос посуду. – В такую погоду ужасно хочется спать. – Она поднялась с дивана и потянулась.
– Сиди-сиди, – сказала тетушка. – Что тут убирать – три чашки? Минутное дело.
Джин-Луиза вняла ей и оглядела гостиную. Старая мебель отлично прижилась на новом месте. В соседней столовой на буфете, на фоне светло-зеленой стены сверкали серебром массивный кувшин, поднос и бокалы покойной матери.
Что за человек, подумала она. Очередная глава его жизни дочитана – Аттикус сносит старый дом, в новом квартале строит новый. Я бы так не смогла. Там, где было их прежнее гнездо, теперь кафе-мороженое. Интересно, чье?
Она прошла на кухню.
– Ну что, как там Нью-Йорк? – осведомилась тетушка. – Хочешь еще чашечку, пока я не вылила?
– Спасибо, с удовольствием.
– Да, кстати. В понедельник утром созываю всех на кофе.
– Тетя-я! – чуть не взвыла Джин-Луиза. Таков был примечательный обычай в Мейкомбе: в дом к девушке, вернувшейся в отчий край, приглашали гостей и угощали их кофе. В половине одиннадцатого их усаживали на всеобщее обозрение, дабы захрясшие в Мейкомбе сверстницы могли на них посмотреть. В таких условиях у детских дружб было мало шансов заиграть новыми гранями.
Джин-Луиза со школьными подружками связей не поддерживала и вовсе не горела желанием узнать, как там у них сложилась жизнь. Школу она вспоминала с отвращением как худшее время жизни, к женскому колледжу сентиментальных чувств решительно не питала, и ничем нельзя было досадить ей сильней, чем играми в «А ты помнишь Такого-то?»
– Перспектива наводит на меня смертельный ужас, – сказала она, – но от чашечки кофе я бы не отказалась.
– Я так и думала, дитя мое.
Джин-Луиза почувствовала прилив нежности. Она в неоплатном долгу перед Александрой, согласившейся перебраться к Аттикусу. А она, мерзавка, все язвила по адресу тетушки, беззащитной, несмотря на броню корсетов, и к тому же наделенной неким врожденным достоинством, которого никогда не будет у Джин-Луизы. Тетушка и в самом деле была последней могиканшей. Ее даже краешком не затронула ни одна война, а тетушка пережила три; ничто не могло поколебать прочность ее мира, где джентльмены курят на крыльце или лежа в гамаке, а дамы тихонько обмахиваются веерами и пьют холодную воду.
– Как дела у Хэнка?
– Дела у него превосходны. Ты, наверно, знаешь – Киванис-клуб объявил его Человеком Года. Вручили такой чудный диплом.
– Нет, я не знала.
Звание «Человек Года» по версии Киванис-клуба было в Мейкомбе послевоенным новшеством и значило обычно «молодой человек далеко пойдет».
– Аттикус был так горд. Говорит, Генри еще не вполне понимает значение слова «контракт», но в налогах разбирается прекрасно.
Джин-Луиза усмехнулась. Отец утверждал, что выпускнику юридического колледжа нужно еще пять лет, чтобы изучить право: два года – на экономику, еще два – освоить принятый в Алабаме порядок подачи кассаций и еще год – чтобы перечесть Библию и Шекспира. После этого человек полностью оснащен и ему ничего не страшно.
– А что ты скажешь, если Хэнк станет твоим племянником?
Александра, вытиравшая руки посудным полотенцем, замерла. Повернулась, пристально взглянула на Джин-Луизу:
– Ты серьезно?
– Не исключено.
– Не торопись, дитя мое.
– Не торопиться? Мне двадцать шесть, тетя, а Хэнка я знаю с рождения.
– Да, но…
– Что такое? Он тебе не нравится?
– Не в этом дело… Ты пойми, флиртовать с молодым человеком – одно, а выйти за него замуж – совсем другое. Тут следует принять в расчет все. Происхождение Генри…
– …точно такое же, как мое. Мы с ним из одного курятника.
– У него в роду были алкоголики…
– У кого их не было?
Александра выпрямила стан:
– У Финчей.
– Это верно. У нас все просто полоумные.
– Ты сама знаешь, что это неправда.
– Кузен Джошуа, скажешь, был не чокнутый?
– Тебе прекрасно известно, что тут виной другая ветвь. Послушай меня, деточка, во всем округе нет юноши достойней и приятней Генри Клинтона. Однажды он составит чье-то счастье, но…
– …но для наследницы рода Финчей недостаточно хорош, да? Милая моя тетушка, это все сгинуло после Французской революции… или началось, не помню точно.
– Я вовсе не это имела в виду. А просто в делах такого рода надо быть осторожнее.
Джин-Луиза улыбалась, но линии ее обороны были приведены в боевую готовность. Опять начинается. О господи, и зачем я это ляпнула. Убить меня мало! Тетушке Александре только дай волю – с нее станется подыскать Генри где-нибудь в Уайлд-Форк чистенькую хорошенькую телушку в образе человеческом да еще благословить их детей. Знай свое место, Генри Клинтон.
– Я, ей-богу, в толк не возьму, куда уж тут осторожнее. Аттикус хотел бы, чтобы Хэнк вошел в семью. Рад был бы до смерти.
Да, это так. Аттикус Финч с доброжелательным бесстрастием наблюдал, как Хэнк коряво ухаживает за его дочерью, советовал, когда просили совета, но всячески показывал, что его дело сторона.
– Аттикус – мужчина. Он в этом не разбирается.
У Джин-Луизы даже зубы заныли.
– Да в чем «в этом», тетя?
– Послушай меня, деточка. Какой судьбы ты бы желала для своей дочери? Разумеется, самой счастливой. Ты пока этого не понимаешь, как и большинство девушек твоего возраста… Что бы ты сказала, если б твоя дочь собралась замуж за человека, чей отец бросил их с матерью, а потом спился и умер где-то на железнодорожных путях в Мобиле? Кара Клинтон была добрейшей души человек, жизнь ей досталась тяжелая, об этом можно только пожалеть, но ты ведь намереваешься связать свою судьбу с плодом такого союза. Тут семь раз отмерить надо.
Семь раз отмерить, ага. Джин-Луиза увидела, как поблескивает золотая оправа очков на брюзгливом лице, обрамленном буклями парика, воздетый костлявый перст. И продекламировала:
Александра восторга не выказала. Наоборот, была до крайности удручена. И решительно не желала понимать нынешнюю молодежь. И не то чтобы молодежь нуждалась в понимании – в каждом поколении молодые люди одинаковы, – но эта дурашливость, это легковесное отношение к важнейшим вопросам, от которых, может быть, зависит человеческая судьба, раздражали ее чрезвычайно. Племянница вот-вот сделает непоправимый шаг, совершит главную ошибку своей жизни, а вместо того чтобы осознать серьезность последствий, валяет дурака и строит насмешки. Вот что значит – остаться без матери. Аттикус с двух лет предоставлял ей полную волю, девочка росла как трава – нечего удивляться тому, что выросло. Она просто обязана привести племянницу в чувство, причем немедленно и крутыми мерами, не то будет поздно.
– Джин-Луиза, – сказала она. – Придется напомнить тебе кое-какие истины. Подожди, не перебивай. – Александра простерла руку, призывая к молчанию. – Я уверена, ты и сама это знаешь, однако так привыкла все вышучивать и над всем глумиться, что кое на что просто не обращаешь внимания. Живешь в Нью-Йорке, а разума – как у младенца. Генри Клинтон тебе не пара и парой никогда не будет. Мы, Финчи, не можем породниться с голытьбой и белой швалью, а родители его именно таковы и были. И хотелось бы назвать их иначе, да нельзя. Генри более или менее выбился в люди лишь благодаря Аттикусу, который его тянул и тащил, и еще потому, что случилась война, а ветеранам обучение бесплатно. Какой бы славный он ни был, плебейство не спрячешь и не отскоблишь. Ты, может быть, не обращала внимания, что он облизывает пальцы, когда ест торт? Это оно. Тебе не бросается в глаза, что он кашляет, не прикрывая рот? И это оно. А ты знаешь, что в университете он очень некрасиво поступил с одной девушкой? То же самое. А ты ни разу не замечала, как он ковыряет в носу, думая, что его никто не видит? Оно…
– Это не плебейство, а мужское начало, – сказала Джин-Луиза мягко, хотя внутри у нее все кипело. Надо выждать немного – и к тетушке вернется доброе расположение духа. Она-то никогда не сорвется, не опустится до грубости, а вот я – уже на грани. Она не унизится до перебранки, как это бывает с Хэнком и со мной. Не знаю, кто она, но, ей-богу, пусть лучше замолчит, а не то я подкину ей пищу для размышлений…
– …и в довершение всего он уверен, что Аттикус на своем горбу вывезет его к успеху. Метит на его место в церковном совете, пытается за его счет расширить свою практику, колесит по всей округе на его машине. И ведет себя так, словно этот дом уже принадлежит ему… И что же Аттикус? Да ничего. Принимает как должное. Более того, ему даже нравится. А в городе только и разговоров, что Генри Клинтон прибирает к рукам все, что у Аттикуса есть…
Пальцы Джин-Луизы, проворно сновавшие по ободку чашки в раковине, замерли. Она стряхнула капли на пол, подошвой растерла по линолеуму.
– Тетя, – сказала она почти нежно, – ты чушь мелешь. Собачью чушь. Заткнись, а?
* * *
Ритуал субботнего вечера возник так давно, что нарушить его было просто немыслимо. Джин-Луиза вошла в гостиную и остановилась перед креслом отца. Откашлялась.
Аттикус отложил «Мобил Пресс» и поднял глаза. Дочь медленно повернулась кругом.
– Ничего не расстегнуто? Швы на чулках посередке? Челочка приглажена?
– Семь часов, и ты при полном параде. Ну что – нагрубила тетушке?
– И не думала даже.
– А она говорит – нагрубила.
– Я, может, выразилась резко, но не ругалась. – Аттикус как-то объяснил своим тогда еще маленьким детям разницу между желанием все называть своими словами и богохульной бранью. Первое он готов был снести, но терпеть не мог, когда к ругани припутывали Господа Бога и поминали черта. И потому ни Джин-Луиза, ни ее брат никогда не чертыхались в его присутствии.
