Текст книги "Осколки"

Автор книги: Ханзарифа Гутиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Книга 1

Будни

Из программистов в трактаристы

Тяжёл переход от заваленного программами стола, сосредоточенной тишины и психологической предсказуемости каждого рабочего дня к неформализуемому труду с расплывчатой перспективой результата, часто от тебя не зависящего.

Было непонятно поначалу желание работников ГРЭП'а сваливать вину друг на друга перед начальством, а не искать истинную причину оказии и пути её решения.

На заседании Правительства происходит что-то подобное – распекание, выволочка, грозные предупреждения вместо поиска решения возникших проблем. И все министры сидят и молчат.

ГРЭП – слепок с государственной системы управления.

Не понимая, что происходит, я всегда по старой привычке пыталась анализировать ситуацию. Если гнев обрушивался, с готовностью брала всё на себя, чем здорово обескураживала всю взбудораженную компанию. Не встречая сопротивления, упреки немедленно смолкали.

И пригвождение к кресту теряло свою прелесть.

Почти все сотрудники администрации конторы не имели высшего образования, или оно носило номинальный характер. Это отнюдь не относилось к их интеллектуальному уровню. Люди там собрались умные, энергичные, прошедшие рано свои жизненные университеты. Просто так сложилась их судьба.

Сметливая Дусина говорила мне, что с детства только и знала крестьянский труд, а с двенадцати лет таскала на себе тяжёлые мешки картошки. Она пила и умерла рано.

В Ковалевской пропал артистический талант. Её импровизации поражали своей экспрессией, брызжущим остроумием и образностью. Неустроенный быт в полуподвальной комнатушке и полное одиночество всё больше и больше погружало её душу в психическую мглу.

Рябова, помимо потрясающей природной красоты, удивляла своей вёрткостью – она могла выскочить сухой из любой ситуации. А однажды подсказала решение нестандартной головоломки. Она пережила трагедию, расставшись с любимым мужем.

Чернышёва вообще отличалась мужским умом и деловой хваткой. Пошла на решительный шаг – родила дочь от женатого, воспитывала её сама. Сама же и обрастала бытом – квартирой, дачей. Всё-всё делала сама.

Ирина Георгиевна – ума палата – могла разрулить любую ситуацию. Когда надо было, ныряла одна в любой загаженный подвал или лезла для инспектирования на тёмный чердак. Ничего не боялась. Её поклонникам было несть числа. Не успевал распрощаться один, как в дверь входил другой. Контору это чрезвычайно потешало, а она небрежно расшвыривала воздыхателей, ибо была по уму на голову выше их всех.

Один из них, уже немолодой мужчина весьма солидной внешности, приходил, садился напротив, и трогательно молчал часами, глядя на неё, пока она что-то писала, писала, писала…

Отнюдь не болтливая и обычно сдержанная, Ирина Георгиевна однажды в порыве весёлого откровения вспомнила об эпизоде далёкой молодости: «Ну вот уже всё, всё, всё было готово. Но в последний момент я его пнула ногой. Он как-то мне в одну секунду разонравился».

Ещё у нас были два прытких и вёртких инженера-кудесника. Им удалось изобрести такие дрожжи, что пироги всходили на глазах и каким-то чудодейственным образом превращались в машины и прочие блага цивилизации. Природу рецепта дрожжей, раскиснув от моих восхищенных похвал, добрые малые не стали держать в секрете, а даже предложили заняться с ними вместе увлекательной кулинарией. Моё неопределённое мычание было воспринято как согласие.

Через несколько дней моего молчания у них началась паника. Проходила она медленно, как тяжёлая болезнь. А я не спешила успокаивать, ехидно забавляясь их тревогой. Больше они со мной не откровенничали.

Мне они вполне были симпатичны, ибо «…ворюга мне милей, чем кровопийца…».

А были умны. Один блестяще учился в аспирантуре, но надо было кормить семью, и он аспирантуру бросил. А другой, в прошлом геолог, долгое время вкалывал на Севере.

Многих девяностые ткнули носом в землю.

О нашей начальнице Косиновой отдельный разговор. Бешеный темперамент, быстрый ум и решительный характер приводили меня в состояние гипнотического шока. Её природный артистический дар из любого собрания лепил неповторимый импровизированный спектакль с чётко распределёнными ролями, где главным героем и режиссером была она сама. Спектакль мог быть сокрушительным, но всегда интересным.

Приехали они из разных уголков России. Кто из городов, кто из отдалённых деревень и посёлков.

Перечень можно продолжать очень долго. Ответственно могу сказать, что государство, в котором такие люди не смогли профессионально реализоваться, – больное.

Моему, как им казалось, элитарному образованию сначала тихо завидовали, стараясь меня подколоть.

Как-то Сергей Иванович, бывший десантник, молодой мужчина, работавший у нас главным инженером, ехидно спросил после очередного распекания, и чего только я делала на предыдущей работе. Упрек незаслуженный, и его ревнивый мотив был очевиден.

Растерявшись, я неожиданно для себя тихо выдавила: «Искала истину».

После этого ко мне по поводу моего образования никто не приставал.

А потом и вовсе успокоились, ибо по характеру я – трудяга и без понтов.

Женская часть коллектива конторы – слепок неблагополучия государства. Именно в их неустроенных судьбах, срывающихся в истерику спорах и визгах, в привычном мате, лихо разбавляющем любую беседу, слышалась неизбывная русская несчастливость.

Молодости у многих в обычном понимании слова не было.

Свой медовый месяц Лосинова, ещё будучи дворником, провела в дворницкой на мётлах. Потом она с мужем рассталась, так и не став матерью до конца своей жизни. Больше замуж эта энергичная женщина не вышла. Кому нужна бедная девушка. А потом стало поздно, да и стоящие мужики все уже были заняты. Знакомая картина, не так ли?

Этот же путь повторился в судьбах и других женщин конторы – кто остался один с ребенком, кто вообще не нашёл своей половины, а кто вынужден был тащить семейную лямку с пьяницей или ничтожеством. Счастливых среди нас не было.

– Как вы можете работать с такими? – спросила меня как-то одна знакомая по двору – Вы, интеллигентная, не долго выдержите в этой помойке.

– А знаете, зря вы так. Они ничуть не хуже, – чуть было не сказала: «вас», – нас с вами.

Стерильная особа поджала губы и потеряла с этих пор ко мне интерес.

Ну как ей объяснить, что заграничные вояжи её мужа и возможность научных потуг дочери, материальное благополучие семьи и чистый, спокойный, устроенный быт есть следствие многочисленных уступок, компромиссов и просчитанных ходов, усилий по завязыванию нужных связей, книксенов и приседаний разного рода в нужное время и в нужном месте.

Всё то, что называется психологической несвободой.

А там внизу человеческие страсти не прикрыты лицемерной кисеёй, и люди ежедневно вынуждены жить и выживать за счет исключительно собственного труда. Ну не повезло им родиться в рубашке, и судьба не подарила шанс для накатанной, предсказуемой карьеры.

Первое время меня очень смущала одна из моих служебных обязанностей – инспектировать мусорные контейнеры. Привыкла. И от осторожного заглядывания перешла к активному ворошению их содержимого. Нельзя было допускать наличие строительного мусора – контейнер становился неподъёмным. Тогда мусорщик просто поутру выбрасывал его вместе с рассыпавшимся содержимым на асфальт. Затем ехала комиссия, штраф мне и дворнику, – и месячное голодание с детьми обеспечено.

И вот однажды, вытащив свою голову из контейнерной помойки, я поймала на себе взгляд интеллигентного пожилого человека, полный ужаса и глубочайшего сочувствия.

Видимо он решил, что вполне прилично одетой тётке приходиться рыться в поисках пищи.

Ещё почему-то непривычно было залезать в грузовые самосвалы для разъездов по участку.

Но очень скоро и контейнеры, и прыжки в самосвал перестали меня смущать.

Впереди ждали испытания куда более страшные, о которых даже сейчас без содрогания не могу вспоминать. Пришло, пришло время, когда я задумалась о Провидении и об Ангеле-хранителе каждого из нас. Хотя особой набожностью никогда не страдала. Но об этом позже.

Блохи подземелья

На моём участке из восьми улиц стояли многочисленные старые дома с чердаками и подвалами, пространными, грязными и опасными. Никто из идущих в густом потоке, спешащих или праздно гуляющих людей и не подозревал о наличии за вполне приличными фасадами зданий таких зловонных клоак, такого чрева с многолетней слежавшейся грязью прямо в центре столицы. Для их полной очистки нужна была целенаправленная работа, денежные средства и специальные рабочие бригады. И воля.

Но вся неподъёмная, неблагодарная работа ложилась на плечи всё тех же бессловесных отверженных и забытых.

Вот эти улицы: Большая Никитская, Романов переулок, Большой , Средний , Малый и Нижний Кисловские переулки , Калашный переулок , Суворовский бульвар (ныне Никитский).

Все жилые дома, все ведомства, дворы и закоулки, переходы, проходы и подворотни перечисленных улиц требовали ежедневного контроля.

Не оставляли меня в покое ни днём, ни ночью непредсказуемые ЧП всего жилого и расположенного на этих улицах ведомственных фондов.

Как и его обитатели, среди которых находились люди не вполне адекватные.

Один такой житель с Суворовского бульвара побежал жаловаться начальству из-за выброшенного нашей бригадой хлама.

Несусветный хлам был набит в никому не принадлежавшую нишу лестничной площадки чёрного хода. Мы выбросили его, не подозревая, что у него есть хозяин и как он дорог его плюшкиному сердцу.

В каких драматических красках этот склочник описал наше вероломство, не знаю, но мне целый месяц пришлось голодать с детьми.

Дня через три после инцидента он шёл мне навстречу и как ни в чём не бывало широко улыбался, как своей старой знакомой.

И сказал: « Мы с вами подобно двум одиноким сердцам в утлой лодке среди бушующих волн житейского океана!»

Короче – псих с поэтической душой.

Сколько приходилось тратить сил и времени на всякие разборки между жильцами и на их жалобы по разным поводам – бегать по залитиям от текущих труб и кранов, по затоплению с гнилых крыш, на очистку комнат от вещей умерших. К этому добавлялся и контроль за ведомствами перечисленных улиц.

Поднимали меня и ночью.

В наследство от предыдущего техника досталась валявшаяся в ящике стола перепутанная связка ключей от чердаков и подвалов. Стершиеся адреса засаленных бирок из линолеума, устаревшие ключи от уже не существующих или сбитых замков требовали немедленной инвентаризации.

Когда дело было сделано, на огромной доске, прибитой к двери подсобки, на каждом гвозде с номером висел ключ с алюминиевой биркой. Отдельно к этому хозяйству была тетрадь, где по номеру бирки указывался адрес для ключа, – и никто не мог взять ключ без росписи.

Одновременно на ушки для висячих замков подвалов и чердаков участка были приварены цилиндры чугунных труб, чтобы нерадивые слесаря для доступа к объекту не выламывали замки, ленясь обратиться за ключом.

По окончании работы я насчитала на доске до трехсот ключей, аккуратно висящих на гвоздиках с чистыми бирками. Была проделана большая работа.

Сначала работники ГРЭП'а надо мной смеялись. Но потом из-за потерь слесарями ключей-дубликатов с диспетчерской потянулись ко мне. У меня не пропал ни один ключ, потому что в тетради каждый расписывался прежде, чем его получить.

Отсутствие в нашем национальном характере тяги к порядку с упорным постоянством отражалось в каждом штрихе грэповской деятельности.

Чердаки и подвалы на моём участке теперь были закрыты наглухо. Это очень важно, и вот почему.

В девяностых в СМИ маленькой заметкой промелькнуло известие о мученической смерти молодой девушки от рук маньяка. Он затащил её глухим вечером в открытый подвал дома 12 Суворовского бульвара, арендуемого музеем Народов Востока. Рядом располагалась дверь моего подвала, к тому времени уже прочно закрытая. В противном случае, возможно, он затащил бы её туда.

Трагедия проживавшей в этом злополучном доме несчастной семьи продолжилась – отец от горя спился и умер, а мать, продав квартиру, уехала навсегда подальше от жутких воспоминаний.

Говорят, американский джаз возник, когда отработавшие на похоронах музыканты возвращались домой. Для поднятия настроения они исполняли свои искромётные импровизации, чтобы снять стресс.

Нам это тоже было нелишне.

В первый день своей работы в конторе мне пришлось организовывать очистку двора дома 5 по Романову переулку. Когда увидела, как подневольные работяги набросились с лопатами на гору слежавшегося мусора, меня охватил стыд. По правилам я должна была стоять в стороне и следить за ходом работ. Лопаты взлетали в полном молчании, без остановки, без передышки. Люди прыгали на вершине кучи с остервенением и, не разгибая спин, спешили поскорее закончить.

А я, как положено начальнику, стояла в стороне. Схватив лопату, присоединилась к ним.

И тут вредная и въедливая дворник Нина Григорьевна Василенко, которая, как мне сказали позже, метила на место техника, сказала вполголоса: «Будете сами лопатой махать, ничего у вас в работе не получится. Это не ваша работа». Я в растерянности замерла и после преподанного урока больше никогда не копала.

Однажды жильцы дома 8 по Суворовскому бульвару пожаловались на невыносимый запах в квартирах, несущийся из подвала дома. Дом располагался впритык к злачным тусовкам Арбата, где в 90-х целыми днями пили и кололись всякие подозрительные личности. Так что надо было быть готовым ко всему.

И мы пошли выносить грязь.

Не успел внук знаменитого революционера Нариняна нырнуть туда, как на него набросились блохи. Они жили припеваючи и размножались там на залежах всякого дерьма ещё с боевых времён его деда, спрятавшись от всех революционных бурь. Страну всю вычистили, а про блох забыли.

Володя, покусанный, выскочил с ужасом и категорически отказался спускаться в подвал.

Мы уныло побрели в контору объясняться с начальством.

Зычным голосом боевая баба Танька Косинова приказала лезть к блохам и немедленно очищать подвал. В принципе такой настойчивостью можно обладать в двух случаях: либо ты сама не знаешь, что это за напасть, либо, напротив, так привыкла к ним, что даже спишь с ними.

Не знаю, как в её случае, но меня бог миловал от второго, а гнать людей на пир для блох невыносимо. Я сначала пришла в остолбенение, а потом впала в истерику прямо у неё на глазах.

И тут сердобольная секретарша Галя Копылова сказала: «Что вы плачете? Ведь не вам же лезть в подвал, а дворникам».

И при этом все верующие. Чуть что, бегали к местному батюшке отцу Георгию за наставлениями и келейно прыскались святой водой. А он – бывший слесарь с окладистой бородой,– бывало, выставит огромное пузо на них, снисходительно слушает и благословляет.

В гениальной повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая…» есть характерный эпизод. Голодные детдомовские дети, обожавшие свою молодую воспитательницу, равнодушно отказались пойти на похороны, когда она внезапно умерла. Но помчались туда, как только узнали, что там будут раздавать варёное мясо.

Бездушие рождается не только от богатства, но и от дефицита эмоциональной среды в нищем детстве.

Вызвали дезинфекцию, обработали, и лишь потом можно было очищать подвал. Спасибо, сжалились.

Из смрадного чрева, полного жидкой грязи, несчастные несли и несли тяжёлые торбы мусора. Шли они, пошатываясь и обливаясь потом, по шаткой деревянной лестнице и вынесли за несколько дней не меньше тонны семидесятилетнего кошмара.

Чего там только не было – склад огромных прозрачных стеклянных плафонов от уличных фонарей начала века, старые газеты двадцатых годов, кошачьи трупы, тряпки, ящики и прочее слежавшееся барахло.

В подъезде этого же дома, но со стороны двора, умер бомж.

Вызвали санитарную бригаду. Заглянула она в вонючий тёмный подъезд, где под лестницей нашёл последний приют бедолага, – и призадумалась. Долго они ломали голову, как к нему притронуться, грязному, уже разлагающемуся, пока их не озарило.

Побежали они на Арбат, нашли у ларька пьяницу, кандидата на такой же конец в трущобе, и за бутылку водки он им вынес, поднёс и упаковал драгоценный благоухающий груз.

При этом, таща труп своего возможного собутыльника за ноги, неунывающий HOMO SAPIENS пел во всё горло: « …в бою не сдаёётся наш гордый «Варяг», пощады никтоо не желаает …».

Разве можно победить такой народ!

В доме 12 по Cуворовскому бульвару со стороны Калашного переулка на последнем этаже был вход на чердак со слуховым окном, выходящим точно на окна японского посольства на противоположной стороне улицы.

Подивилась его необычной чистоте, отремонтированным стенам и потолку.

Нижние жильцы говорили о странном арабе. Он наездами жил в соседней квартире и поднимался зачем-то на чердак и даже имел от него ключ. Потом, уже в горбачёвские времена, араб исчез.

Из окна слухового окна была видна панорама Москвы. Я подумала, как романтично здесь по ночам любоваться ночным московским небом.

Может быть, араб тосковал по своей Родине и декламировал восточного поэта, глядя на звёзды?

Ну, что-нибудь типа:

«В морях любви на дне есть жемчуг, и вот оттуда кладь моя…», или

«…Бросив дом, из-за Алеппо, из-за Шама я пришёл…», или

« Ах, не нужен мне лекарь, не нужен врач…».

Ну, что ещё в голову придёт арабу, если он высунется в слуховое окно, выходящее прямо на окна японского посольства?

Видимо муниципальные власти, или кто там ещё, привели в порядок грязный чердак, чтобы странный араб красиво тосковал по родной стороне.

Другим чердакам и подвалам, а заодно и нам, повезло гораздо меньше.

Иногда случай посылал любопытные предметы с помойки или от умерших людей, последнее обиталище которых моя бригада тоже должна была очищать.

Однажды мне позвонил старик с Суворовского, 12. И настоятельно просил меня прийти, потому что после смерти его соседки остались вещи, и он не знает, что с ними делать.

Видимо надо описать и закрыть помещение.

Вообще, на Суворовском, 12 жили бывшие работники министерства финансов – люди небедные, как правило.

На пороге меня встретил старик лет восьмидесяти пяти и проводил в комнату умершей. Вся комната была завалена тряпками, а по периметру стояли вещи. Там была посуда. Какой-то сервиз, ваза из фаянса пятидесятых годов, высокая синяя ваза из стекла. В дальнем углу на комоде – старинный бронзовый подсвечник, на стене висели турьи рога, а на другой стене в старинной резной оправе из красного дерева – большое зеркало. Что-то ещё.

Я остановилась по колено в тряпках и растерянно смотрела на всё это.

Странный старик сказал: «Берите, что хотите».

Решив, что он сбрендил, я уставилась в его ненормально блестевшие глаза и медленно, с расстановкой спросила, знает ли он, что всё это стоит денег и, возможно, немалых.

– Ну, можете заплатить, – со странной усмешкой сказал он.

– Платить я вам не буду, да и не чем. Сообщу только дворникам, что у вас есть тряпки. В них у нас дефицит.

Не понравились мне его сумасшедшие глаза. И ушла я от греха подальше.

К нему, как я потом узнала, ходила некая молодая особа с целью женить на себе.

В другом месте моя бригада очищала комнату умершего. Зингеровскую ножную машинку с ажурной чугунной станиной мы спустили по лестнице, а мелкие вещи бросали сверху.

Среди них и была та самая немецкая эмалевая с голубоватым отливом кружка с делениями, трофейная, которую я до сих пор вспоминаю. Она, брошенная с девятого этажа, лишь чуть-чуть деформировалась. И ни одного скола или трещины на эмали! Чудеса.

Зингеровскую машинку кто-то из жильцов прихватил себе. А в бункеровоз полетели старые виниловые пластинки с песнями Вяльцевой и фигурный обливной комод сливочного цвета со вставками из стекла. Туда же отправились двери со старинными бронзовыми ручками в стиле Арт-нуво и сундук работы прибалтийского мастера.

Многие дома в центральном округе принадлежат постройкам начала прошлого века, и некоторые ещё не разграбленные детали – старые фонари в прихожих, люстры с матовыми плафонами, дверные ручки – сохранились.

Дворник нашей бригады однажды в мусорном контейнере нашёл заляпанный, обросший слоем грязи графин. Отмыл его – и засверкал старинный хрусталь в серебре с ручкой из слоновой кости.

Это был графин знаменитого мастера Виноградова.

Так что, ройтесь, господа, ройтесь! Авось и вам улыбнётся удача.

А если серьёзно, то вся эта возня только унижает, изматывая последние силы, и полностью соответствует определению – рабский труд.

Были и такие помойки, что никакие сюрреалистические картины не идут с ними в сравнение.

Прошли годы, и, вспоминая эти пейзажи, этот отрицательный опыт, я уже путаюсь, где была реальность, а где мне это снилось.

Для реальности – слишком нереально, а для сна – слишком извращённо.

В снах приходили ко мне мои усталые работяги и мы шли по каким-то адресам – то на несуществующий чердак, то в зловещий подвал. И копали, копали, и вгрызались железными лопатами, и врубались тяжёлыми ломами в слежавшиеся горы мусора, как и было в реальной жизни.

То мне снится, что мы с Лианой Панцулаей очищаем чердак в старом доме на Малом Кисловском, том самом, постройки семнадцатого века, со сводчатыми потолками в подъезде и стенами метровой толщины, с множеством подвалов, неожиданных бетонных колодцев, заваленных доверху многолетним дерьмом.

И будто Лиана говорит мне, что нашла там тарелки, и не знает, что с ними делать.

То мне снится после реального убийства на Суворовском, 12, его длинный, не кончающийся чердак со множеством выходов на чёрные хода. Я иду одна при полной тишине, рискуя встретиться с кем угодно в любом из отсеков этого бесконечного перехода.

Так и было в реальности до убийства. После него одна туда уже не ходила.

То во сне я вскакиваю от страха, что проспала время выхода на очистку крыши, и мои отверженные и забытые в рассветных сумерках сгрудились в назначенном месте и тщетно ждут.

И теперь, повторяю, я не знаю, что было явью, а что сном