Текст книги "Будда из пригорода"

Автор книги: Ханиф Курейши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Деньгами снабжала Чангиза Джамила, которая вечерами работала в магазине и оплачивала все расходы. А я вносил свою лепту из того, что получал от папы. Брат Чангиза тоже кое-что присылал, что само по себе странно, потому что как раз наоборот – он должен был помогать им, оказавшись в богатой западной державе, но, видимо, индийские родственнички до сих пор не могли придти в себя от счастья, что им удалось так удачно его сбагрить.

Джамила заняла удобную позицию по отношению к мужу – она не любила его, но и ненависти в ней не было. Ее забавляло, что его присутствие никак на ней не сказывается, как будто его и вовсе не существует. Но по ночам они любили вдвоем играть в карты, она расспрашивала его об Индии. Он рассказывал ей об убегающих женах, о бесприданницах, о прелюбодеяниях в среде бомбейских богатеев (эти истории заняли несколько вечеров), и – самое любопытное – о коррупции политиканов. Очевидно, он нахватался этой информации из газет, и растягивал свои рассказы, как жвачку. Это у него здорово получалось, он слеплял воедино несколько сюжетов, как несколько подушечек жвачки при помощи слюны, вводил новых персонажей: "Знаешь этого плохого-плохого типа, которого поймали голым в купальной шапочке?", как в диковинной мыльной опере, пока не добился того, что в конце дня, когда её мозг уставал от безвкусной интеллектуальной жвачки, её губы, сводящие меня с ума, неминуемо произносили:

– Эй, Чангиз, муженек, или кто ты там есть, а не знаешь ли ты ещё чего-нибудь о том политике, что попал за решетку?

В свою очередь, он совершил грубейшую ошибку, спросив об её взглядах на социальную и политическую жизнь. Однажды утром она положила ему на грудь книгу Антонио Грамши "Тюремные тетради", даже не предполагая, что читает он далеко не все подряд.

– Чего ж ты не читаешь, если тебя это так интересует? – спросила она спустя несколько недель.

– Потому что предпочитаю услышать это из твоих уст.

Он действительно хотел услышать это из её уст. Он хотел смотреть, как двигаются губы его жены, потому что эти губы нравились ему все больше и больше. Это были губы, которые он хотел познать.

Однажды, когда мы бродили по дешевым магазинам и книжным обменам, Чангиз взял меня за плечо и развернул лицом к себе, а зрелище это, надо сказать, не из приятных. Собираясь с духом в течение многих недель и дрожа, как испуганная гагара, он наконец вымученно спросил:

– Как ты думаешь, Джамила когда-нибудь пустит меня в постель? В конце концов, она же все-таки мне жена. Я же не требую ничего противозаконного. Прошу тебя, ты с ней всю жизнь знаком, скажи честно и откровенно, как ты оцениваешь мои шансы в этой области.

– Твоя жена? С тобой в постели?

– Да.

– Ни за что.

– Как?

– Никогда, Чангиз.

Он не врубался. Я пояснил:

– Она бы до тебя даже в асбестовых перчатках не дотронулась.

– Почему? Пожалуйста, будь со мной откровенен, раньше ты был всегда откровенен, будь даже груб, если тебе так привычней, Карим.

– Ты для неё слишком уродлив.

– Правда? Ты имеешь в виду мое лицо?

– Лицо. Тело. Ты весь. Брр.

– Да?

В этот миг я глянул на свое отражение в витрине и остался доволен увиденным. У меня не было ни работы, ни образования, ни перспектив, но выглядел я очень даже ничего, о да!

– Джамила – женщина высшего сорта, ты же знаешь.

– Я хотел бы иметь детей от своей жены.

Я покачал головой.

– Даже не думай.

Вопрос о детях возник у Чангиза Пузыря не на пустом месте. Недавно произошел ужасный инцидент, который, должно быть, крепко засел у него в голове. Анвар попросил нас вымыть пол в магазине, видимо, рассчитывая, что я смогу просто руководить Чангизом. Действительно, чего ж тут не смочь. Короче, я драил полы, а Чангиз с несчастным видом таскался за мной с ведром по опустевшему залу и выклянчивал почитать ещё какой-нибудь роман Гарольда Роббинса. Явился Анвар и задумчиво наблюдал за нашей работой. И наконец додумался вот до чего: он спросил Чангиза, как там Джамила. И спросил, не "ждет" ли Джамила.

– Чего ждет? – переспросил Чангиз.

– Внука моего, черт подери! – сказал Анвар. Чангиз ничего не ответил, но попятился, шаркая, подальше от очей Анвара, горящих огнем презрения, топливом для которого служило бездонное его разочарование.

– Неужто, – сказал мне Анвар, – неужто между ногами у этого осла ровным счетом ничего нет?

И тут Чангиз начал на глазах раздуваться, прямо от центра своего обширного живота. По нему прокатывались волны ярости, а лицо, ставшее плоским, как медуза, вдруг показалось даже привлекательным. Даже парализованная рука заметно сжалась в кулак, в то время как все его тело сотрясала дрожь гнева, обиды и непонимания.

Он крикнул:

– Между ногами у этого осла гораздо больше, чем у другого осла между ушами.

И запустил в Анвара морковкой, случайно подвернувшейся под руку. Джита, которая все слышала, поспешила к нам. В последнее время в ней пробудилась какая-то дерзость или смелость: когда ослабел Анвар, она вошла в силу. Вдобавок нос у неё стал острым и крючковатым. Теперь она поместила это препятствие в виде собственного носа между Анваром и Чангизом, чтобы они друг до друга не добрались. И отругала Анвара. Она была бесстрашна. Одним вздохом она могла превратить Гулливера в лилипута. Анвар повернулся и, чертыхаясь, ушел. Нас с Чангизом она отпустила.

Пузырь, у которого раньше не было времени особо размышлять, теперь крепко задумался над своим положением. В супружеских правах ему было отказано; в человеческих – временами тоже; повсюду его преследовали неудобства; оскорбления сыпались ему на голову как дождь, и это при том, что он родом из уважаемой в Бомбее семьи! В чем же дело? Надо срочно предпринимать какие-то меры! И прежде всего вот что... Чангиз рылся в карманах. Наконец выудил бумажку с телефонным номером.

– В таком случае...

– В каком таком случае?

– Я об уродстве, которое ты так беспощадно упомянул. Здесь можно кое-что предпринять.

Чангиз кому-то позвонил. Очень и очень загадочно. Потом пришлось везти его к большому многоквартирному дому, стоящему особняком. Дверь открыла старуха – похоже, его тут ожидали. Входя, он обернулся ко мне и велел ждать. И я, как идиот, простоял под дверью минут двадцать. Когда он появился в дверях, у него за спиной мелькнула черноволосая японочка средних лет в красном кимоно.

– Ее зовут Шинко, – радостно сообщил он по дороге домой. Хвост его рубашки высовывался из расстегнутой ширинки как маленький белый флаг. Я решил об этом умолчать.

– Проститутка, да?

– Не будь грубияном! Теперь она мне друг. Еще один друг в этой недружелюбной холодной Англии! – он обратил на меня счастливый взор. – Она это сделала как описано у Гарольда Роббинса! Карим, все мои проблемы решены! Я могу любить свою жену как все нормальные люди! Одолжи мне фунт, ну пожалуйста! Хочу купить Джамиле шоколада!

Меня развлекала вся эта суета с Чангизом, и скоро я уже считал его членом семьи, он стал нераздельной частью моей жизни. Но была у меня и собственная семья – не папа, поглощенный своими заботами, а мама. Я звонил ей каждый день, но не виделся с тех пор, как переехал к Еве; не мог заставить себя переступить порог того дома.

Когда же решился, наконец, съездить в Чизлхерст, улицы были пустынны и после Южного Лондона казались нежилыми, как будто район эвакуировали. Зловещая тишина сгущалась и грозила обрушиться на плечи. Первое, что я увидел на улице, сойдя с поезда, это Волосатая спина и его пес, датский дог. Волосатая Спина покуривал трубку у ворот своего дома и ржал, переговариваясь с соседом. Я перешел дорогу и вернулся, чтобы понаблюдать за ним. Стоит, значит, как ни в чем не бывало – словно это не он нанес мне такое жестокое оскорбление! Меня внезапно замутило от ярости и обиды – я такого никогда не испытывал. И не знал, что делать. Больше всего мне хотелось вернуться, сесть в поезд и поехать к Джамиле. Я стоял минут пять, глядя на Волосатую Спину и раздумывая, куда двинуться. Но как объясняться потом с мамой, которая меня ждет? Пришлось идти.

Ну ничего, лишний повод вспомнить о том, как я ненавижу пригород и о том, что я должен продолжать свой путь в Лондон и в новую жизнь, чтобы оказаться как можно дальше от этих людей и улиц.

Мама слегла в постель в тот самый день, когда покинула наш дом, и до сих пор не вставала. Но Тед был в полном порядке, и мне не терпелось с ним увидеться. Он совершенно изменился, как сказал Алли; потерял прежнюю жизнь, чтобы найти новую. Так что Тед олицетворял папин триумф, папа его действительно освободил.

С тех самых пор, как папа изгнал из дяди Теда, сидящего с проигрывателем на коленях, нечистую силу, он ровным счетом ничегошеньки не делал. Теперь он до одиннадцати утра валялся в постели, даже не умывшись, и читал газеты, выжидая, когда откроются пабы. Дни он посвящал долгим прогулкам по Южному Лондону или занятиям в группах медитации. По вечерам отказывался разговаривать – обет молчания – и один день в неделю голодал. Он был счастлив, счастливее, чем раньше, если не считать того, что жизнь его не имела никакого смысла. Но теперь, по крайней мере, он знал об этом и смотрел фактам в лицо. Папа посоветовал ему "исследовать" это дело. Еще он сказал Теду, что смысл жизни может "проявится не сразу", иногда на это уходят годы, но он должен жить настоящим, радоваться голубому небу, деревьям, цветам, хорошей еде, и, возможно, чинить кое-что в доме у Евы, допустим, папин торшер или проигрыватель, если у него возникнет нужда в трудотерапии. Что-нибудь чересчур техническое может снова сбросить его с орбиты.

– Я хочу только одного – лежать в гамаке, – сказал Тед. – Лежать и качаться, качаться...

Все это гамачное поведение Теда, его обращение в Теда-буддиста, как метко назвал это папа, приводило тетю Джин в ярость. Ей хотелось срезать его качающийся гамак.

– Злится на него страшно, – с удовольствием констатировала мама. Борьба между Тедом и Джин была для неё единственным развлечением в жизни, и это можно было понять. Джин бесновалась, и ругалась, и даже пускала в ход ласку, лишь бы вернуть Теда на путь привычного, но трудового несчастья. Ведь доходы-то у них прекратились. Раньше Тед хвастался: "Подо мной десять человек работают". Теперь не осталось ни одного. Под ним был только разреженный воздух горных вершин и бездна банкротства. Но Тед лишь улыбался и говорил:

– Это мой последний шанс стать счастливым. Я не могу пропустить его, Джинни.

Однажды тетя Джин, чтобы хоть как-то досадить ему, принялась перечислять бесчисленные достоинства её бывшего хахаля Тори, на что Тед в отместку произнес (это случилось как раз во время его вечернего молчания):

– Этот парнишка довольно быстро прозрел в отношении тебя, не так ли?

Когда я добрался до их дома, Тед мурлыкал песенку, какие обычно поют в пабах. Он сгреб меня в охапку и затащил в чулан, чтобы поговорить на любимую тему – о моем папочке.

– Как там отец поживает? – спросил он громким шепотом. – Счастлив? и продолжал мечтательно, будто говорил о каких-то героических приключениях. – Просто взял да и удрал с этой роскошной женщиной. Невероятно! Я его не осуждаю. Завидую! Сжечь мосты и бежать. Этого каждый хочет, разве нет? Хотеть-то хочет, но не делает. Никто, кроме твоего папы. Вот бы с ним повидаться. Все детально обговорить. Но в этом доме сия тема табу. Не то что видеться, говорить о нем запрещено. – Тут из гостиной появилась тетя Джин. Тед прижал палец к губам. – Ни слова!

– О чем, дядя?

– Ни о чем, черт побери!

Даже сегодня тетя Джин выглядела блестяще – с прямой спиной, на высоких каблуках и в темно-синем платье с приколотой на груди бриллиантовой брошью в форме ныряющей рыбки. Ногти у неё были само совершенство: яркие, маленькие ракушки. Она сверкала, как свеженарисованная, даже дотронуться было боязно: не дай бог смажешь. Как будто готовилась к очередному званому вечеру. Во время этих вечеров она щедро оставляла отпечатки своих губ на щеках, бокалах, сигаретах, салфетках, печеньях и палочек для коктейля, покуда всю комнату не украсит. Но вечеринок больше не устраивали в этом доме полумертвецов, доме, где жил один новообращенный человек и один сломленный. Джин была груба и пила; до этого она долго крепилась. Но что ещё делать, когда понимаешь, что при нынешних обстоятельствах судьба твоя пожизненное тюремное заключение, а не просто временное лишение основных удовольствий.

– А-а, это ты, – сказала тетя Джин.

– Угу, кажется, я.

– Ну и где ты теперь?

– В колледже. Поэтому я и не живу здесь. Чтобы поближе к колледжу быть.

– Ну да, как же, конечно. Другим можешь заливать, Карим.

– Алли дома?

Она отвернулась.

– Алли хороший мальчик, но слишком на шмотки падок, верно?

– Да, он у нас, пожалуй, чересчур экстравагантен.

– Он переодевается по три раза на дню. Как девчонка.

– В самом деле, как девчонка.

– Подозреваю, он и брови выщипывает, – безжалостно сказала она.

– Ну, он же волосатый, тетя Джин. Его в школе дразнят Кокосом.

– Мужчина и должен быть волосатым, Карим. Волосатость – признак настоящего мужчины.

– Вы в последнее время прямо детективом заделались, да, тетя Джин? Вы не надумали случайно поступить на службу в полицию? – сказал я, поднимаясь наверх. А сам подумал: милый старина Алли.

Я не скучал по нему, вообще почти не вспоминал, что у меня есть брат. Мы были не слишком близки, и я презирал его за то, что он такой воспитанный и выслуживается перед родителями, шпионя за мной. Держался от него подальше, чтобы домашние не знали, что у меня на уме. Но сейчас я радовался, что он здесь – во-первых, мама не одна, а во-вторых он бесит тетю Джин.

Нет во мне, видно, ни капли сострадания, или ещё чего. Наверное, я бессердечный негодяй, но мне чертовски не хотелось тащиться по этой лестнице к маме, тем более когда Джин следит снизу за каждым моим шагом. Может, ей делать больше нечего.

– Был бы ты внизу, – сказала она, – я бы тебе врезала за твою дерзость.

– Какую такую дерзость?

– Которая у тебя внутри сидит. Дерзость и наглость.

– Может, вы заткнетесь? – сказал я.

– Карим, – она чуть не поперхнулась от злости. – Карим!

– Отвалите, тетя Джин.

– Буддистский ублюдок, – ответила она. – Все вы, буддисты, такие.

Я вошел в мамину комнату. Тетя Джин орала мне вслед, но слов было не разобрать.

Одна из стен свободной комнаты тети Джин, где непричесанная, в своей розовой ночной рубашке, лежала, свернувшись калачиком, мама, состояла из зеркальных шкафов, забитых старыми, но роскошными вечерними платьями славных былых времен. Возле кровати стояли клюшки для гольфа и несколько пар пыльных кроссовок Теда, тоже предназначенных для игры. Они ничего не убрали. Алли сказал по телефону, что Тед кормил её – приходил со словами: "Вот, Мардж, кусок вкусной рыбы и хлеб с маслом", но в результате все сам и съедал.

Я поцеловал её с неприязнью, боясь заразиться её слабостью и печалью. Разумеется, я ни на секунду не задумался о том, что мое жизнелюбие и стойкость могут её поддержать.

Мы сидели, почти не разговаривая, пока я не начал описывать "особые" увлечения Чангиза, его походный топчан и то, какое уморительное зрелище представляет собой человек, влюбившийся в собственную жену. Но вскоре мама потеряла интерес к этой теме. Если её не порадовали несчастья других, то ничто ей не поможет. Разум её превратился в ледяную горку, и жизнь безнадежно соскальзывала с её наклонной поверхности. Я попросил её нарисовать мой портрет.

– Нет, Карим, не сегодня, – вздохнула она.

Но я не отставал: нарисуй меня, нарисуй меня, нарисуй меня, мама! Ругал её. Разозлился страшно. Не хотел, чтобы она сдавалась и мучила себя размышлениями, забившись в темную норку. Жизнь для мамы была сущим адом. Ты постепенно слепнешь, тебя насилуют, забывают о твоем дне рождения, Никсон побеждает на выборах, твой муж уходит к блондинке из Бекенгема, потом ты стареешь, не можешь передвигаться, и умираешь. Ничего хорошего на земле случиться с тобой не может. Тогда как у других подобная точка зрения может выработать стоическое отношение к жизни, у мамы она породила только жалость к себе. Поэтому я был удивлен, что в конце концов она начала меня рисовать, рука её вновь летала над листом, в глазах появился огонек. Я замер, изо всех сил стараясь не шевелиться. Когда она вылезла из постели и пошла в ванную, велев мне не подглядывать, я тут же воспользовался шансом.

– Ну не ерзай, – жалобно попросила она, вернувшись и продолжив свое занятие. – У меня глаза не получаются.

Как же заставить её понять? Может, не надо было ничего говорить. Но я был рационалистом.

– Мам, – сказал я. – Ты смотришь на меня, твоего старшего сына, Карима. Рисунок получился замечательный, и не слишком волосатый, но это портрет папы, правда? Это же его большой нос и двойной подбородок. И мешки под глазами – его мешки, не мои. Мам, это совершенно не мое лицо.

– Ну, дорогой, с годами сыновья становятся очень похожи на своих отцов, разве нет? – и посмотрела на меня со значением. – Вы же оба меня бросили, не так ли?

– Я тебя не бросал, – сказал я. – Я приду как только понадоблюсь. Я учусь, не забывай, в этом все дело.

– Ага, знаю я, чему ты там учишься. – Не слишком ли часто мои домашние с иронией отзываются обо мне и о том, чем я занимаюсь? – Я одна-одинешенька. Никто меня не любит.

– Нет, любят.

– Нет, не любят и не помогают. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.

– Мам, я тебя люблю, – сказал я. – Просто виду не подаю.

– Нет, – сказала она.

Я поцеловал её и обнял, и постарался убраться из этого дома, ни с кем не попрощавшись. На цыпочках сошел вниз и выскользнул на улицу, и почти добрался до ворот, когда из-за угла стремглав выскочил Тед и схватил меня за рукав. Видно, подстерегал, затаившись в засаде.

– Скажи отцу, что мы все в восторге от того, что он сделал. Он мне здорово помог!

– Хорошо, скажу, – сказал я, вырываясь.

– Не забудь.

– Ладно, ладно.

Чуть не бегом возвращался я в Южный Лондон, в квартиру Джамилы. Заварил себе целый чайник мятного чая и молча уселся за стол в гостиной. В голове у меня царило смятение. Пытался отвлечься, сосредоточившись на Джамиле. Она, как всегда, сидела за столом, лицо освещено мягким светом настольной лампы. На стопке библиотечных книг – большой кувшин с ярко-красными полевыми цветами и эвкалиптом. Думая о людях, которых любишь, всегда выбираешь какие-то моменты – определенный день, а то и целые недели, – когда они прекрасней всего, когда в них идеально сочетаются юность и мудрость, красота и душевный покой. И пока Джамила увлеченно читала, бубня под нос, а Чангиз, лежавший на своем топчане в окружении "особенных" книжек, покрытых слоем пыли, посвященных крикету журналов и початых пакетиков с печеньем, поедал её глазами, я почувствовал, что сейчас – момент наивысшего расцвета её личности. Ведь и я мог бы так же сидеть сейчас, как фанат, глядящий на свою любимую актрису, как любовник, глядящий на свою возлюбленную, и не думать о маме и о том, что же с ней делать. Если вообще возможно помочь другому человеку.

Чангиз дождался, пока я допью чай; тревога моя слегка улеглась. Потом он взглянул на меня.

– Ну как?

– Что "ну как"?

Он, кряхтя, сполз с топчана с видом человека, который пытается идти, держа в руках пять футбольных мячей.

– Пошли, – сказал он, волоча меня в кухню.

– Послушай, Карим, – зашептал он. – Я должен сегодня уйти.

– Да?

– Да.

Он попытался придать важность своему пухлому лицу. Что бы он ни делал, доставляло мне радость. Дразнить его было одним из самых приятных развлечений в моей жизни.

– Ну и уходи, – сказал я. – Тебя же, вроде, никто не держит.

– Тсс. Я ухожу с моей подругой Шинко, – доверчиво сказал он. – Она хочет показать мне Тауэр. А ещё я прочитал о некоторых новых позах, ага. Весьма диковинных, когда женщина стоит на коленях. Мужчина сзади. Так что ты оставайся и отвлекай Джамилу.

– Отвлекать Джамилу? – я рассмеялся. – Пузырь, да ей плевать, здесь ты или нет. Ей все равно, где ты.

– Что?

– А чего ей волноваться-то, Чангиз?

– Ну ладно, ладно, – сказал он, отодвигаясь. – Я понял.

Я продолжал язвить.

– Зато Анвар волнуется, недавно о твоем здоровье спрашивал. – Страх и уныние немедленно отразились на лице Чангиза. Восхитительное зрелище! Нельзя сказать, чтоб это была его любимая тема для разговора. – Ну что, Чангиз, штанишки обмочил от страха?

– Этот говнюк, мой тесть, на целый день у меня эрекцию отобьет, сказал он. – Лучше уйду поскорей.

Но я удержал его за увечную руку и продолжал:

– Меня уже тошнит от него, вечно на тебя жалуется. Пора тебе что-то с ним делать.

– Этот гад думает, я ему слуга, что ли? Какой из меня торговец! Я в бизнесе ничего не смыслю, не мое это. Я человек умственного труда, не какой-нибудь необразованный иммигрант-замухрышка, который едет сюда, чтобы вкалывать день и ночь. Скажи ему, чтоб не забывал этого.

– Ладно, скажу. Но предупреждаю, Чангиз, он собирается написать твоему отцу и брату и рассказать, какая ты на самом деле ленивая, жирная задница. Я знаю что говорю, потому что он просил меня набрать письмо на компьютере.

Он схватил меня за руку. Лицо у него было взволнованное.

– Ради бога, только не это! Выкради это письма, если сможешь. Умоляю!

– Сделаю все, что в моих силах, Чангиз, я ведь тебя как брата люблю.

– Ага, и я тебя! – с чувством сказал он.

Стояла жара, я лежал на спине голый рядом с Джамилой. Все окна были открыты, и с улицы вливались в комнату выхлопы машин и ругань безработных. Джамила попросила трахнуть её, и я стал мазать ей между ног вазелином, руководствуясь инструкциями вроде "сильнее", "еще сильнее, пожалуйста" и "да, но ты все-таки не зубы чистишь, а любовью занимаешься". Я спросил, щекоча ей носом ухо:

– А Чангиз тебе совсем безразличен?

По-моему, мой вопрос её удивил.

– Чангиз? Он милый, правда, так симпатично хрюкает от удовольствия, когда читает, ходит и спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь поесть. Но меня вынудили стать его женой. Он мне тут не нужен. И я не вижу причины испытывать к нему какие-либо чувства.

– А что если он тебя любит, Джамила?

Она села и уставилась на меня. Потом выставила вперед руку и произнесла со страстью:

– Карим, в мире много людей, которым нужна забота и сочувствие, в этой расистской стране много угнетенных людей, таких, как наш народ, который каждый день подвергается оскорблениям. Вот их я жалею, а не мужа. Честно говоря, он иногда раздражает меня до безумия. Чем он живет – разве это жизнь? Жалкое зрелище!

Я покрывал её живот и грудь поцелуями, как она любит, покусывал и щипал, пытаясь отвлечь, но она все равно думала о Чангизе.

– Он вообще-то просто паразит, сексуально недоразвитый. Вот что я о нем думаю, уж если думаю.

– Сексуально недоразвитый? Он сейчас как раз пошел развиваться. К своей постоянной проститутке. Зовут её Шинко.

– Нет! Серьезно? Правда?

– Самая что ни на есть.

– Рассказывай, рассказывай!

И я рассказал о покровительствующем Чангизу святом по имени Гарольд Роббинс, о Шинко, о проблемах с выбором позы. В результате нам захотелось самим испробовать многочисленные позиции, этим же наверняка занимались и Чангиз с Шинко, пока мы здесь перемывали им косточки. Позже, когда мы лежали, обнявшись, она сказала:

– А ты-то как живешь, Карим? Ты какой-то грустный.

Мне и вправду было грустно. Как же было не грустить, когда мама день за днем не встает с кровати в чужом доме, совершенно раздавленная тем, что папа ушел к другой. Оправится ли она когда-нибудь? Она обладает такими великолепными качествами, моя мама, – обаянием, добротой, порядочностью, но оценит ли кто-нибудь эти достоинства, не причинит ли ей снова боль?

Потом Джамила спросила:

– Что ты теперь собираешься делать, Карим, ты ведь бросил колледж?

– Как бросил? Не бросил. Просто реже появляюсь на лекциях. Давай не будем об этом, а то у меня депрессия начнется. А ты что будешь делать в жизни?

Она вдохновенно заговорила:

– Я-то не бездельничаю, как может показаться с первого взгляда. Я серьезно готовлюсь. Только не знаю пока, к чему. Просто чувствую, что мне необходимо знать вещи, которые однажды мне очень пригодятся, чтобы понять, как устроен мир.

Мы снова любили друг друга, и, наверное, здорово утомились, потому что проснулся я часа через два, не раньше. Проснулся от холода. Джамила спала, накрыв ноги простыней. Как в тумане, сполз я с кровати, чтобы подобрать упавшее на пол покрывало, и случайно бросил взгляд в гостиную, где в темноте, глядя на меня со своего топчана, лежал Чангиз. Лицо его было бесстрастным; быть может, немного печальным, но скорее все-таки безучастным. Похоже, он давно наблюдал за нами, лежа на животе. Я захлопнул дверь спальни, поспешно оделся и разбудил Джамилу. Я часто гадал, как поступлю в такой ситуации, но все оказалось просто. Я выскочил из квартиры, не поднимая глаз на своего друга, оставив мужа и жену наедине, и чувствуя, что всех предал – и Чангиза, и маму с папой, и самого себя.

1 Чапати – незаквашеный хлеб в форме оладий, жарится в сковороде, обычно делается из пшеничной муки, распространен в Северной Индии. (Здесь и далее примечания переводчика).

2"Определенно четвертая улица" (англ). Боб Дилан (р. 1941) американский эстрадный певец и композитор. Один из ведущих представителей движения фолксингеров в США в 60-е годыэ выделялся исполнением баллад и песен в стиле "кантри", в т.ч. "песен протеста", и с 70-х гг. – рок-музыки.

3 Прямые каблуки средней высоты.

4 Сеть магазинов в Лондоне.

5 Денни Ла Ру – английский киноактер, один из наиболее известных его фильмов – "Мистер Бин: веселые неудачи", 1992.

6 Транскрипция: "кам тугезе", буквально: "давайте вместе". Знаменитая песня "Битлз".

7 "Оркестр третьего уха" – английская музыкальная группа, исповедовавшая древнее восточное Знание. Необычная и непростая для восприятия музыка этой группы в стиле "прогрессив-рок" и "арт-рок" была популярна очень недолго, лишь в период движения хиппи.

8 Знаменитая танцовщица Айседора Дункан – 1878 – 1927, основоположница пластической школы "Танца модерн", была задушена собственным шарфом, попавшим на ходу в колесо открытого автомобиля.

9 Крим – известный ансамбль рок-музыкантов, дословно Cream – сливки (англ.)

10 Марк Болан – лидер группы "T.Rex". Обладал своеобразным голосом.

11 Джек Керуак, настоящее имя Джин-Луис Керуак (1922 – 1969), американский поэт и прозаик, лидер движения битников – социального и литературного движения Америки 1950-х.

12 Трумэн Капоте (1924 – 1984), американский писатель.

13 Кандид – философская повесть Вольтера.

14 Мандала – графический мистический символ вселенной, обычно в форме круга, вписанного в квадрат, используется в основном в индуизме и буддизме как вспомогательное средство для медитации.

15 Буквально: "сержант Перец", этот альбом стал №1 за 1967 г.

16 Пинк-Флойд – одна из самых знаменитых групп в истории рок-музыки, основатели "интеллектуального рока". Основоположник – Сид Баррет (р. 1946 г.)

17 "Блюдце тайн" (англ.).

18 "Перламутровые король и королева" – победители конкурса традиционной одежды уличного торговца и его жены. "Перламутровое одеяние" праздничная одежда лондонского торговца, украшенная множеством перламутровых пуговиц.

19 Современная английская писательница, по роману которой поставлен фильм "Черная свеча".

20 Роман Скотта Фицджеральда

21 "Жить в Лидс", Лидс – город в Англии. "Ху" – известная рок-группа.

22 Боб Хоуп – американский комик, самый титулованный актер, награжденный высшими наградами США.

23 Бертран Рассел (1872 – 1970), английский философ, математик, общественный деятель.

24 Игра слов: быть призванным в Бар – быть принятым в адвокатское сословие, стать адвокатом /барристером/

25 Рудольф Нуриев (1938 – 1993), знаменитый балетный танцор.

26 Фэтти Арбакл (1887 – 1933), звезда немого комедийного кино.

27 улица в Лондоне, на которой расположены правительственные учреждения.

28 Джон Пауэлл Енох (род. в 1912), английский политик, член парламента, ратующий за то, чтобы в Британии не было цветных

29 Габриель Сидони Колетт (1873-1954), французская писательница.

30 Реймон Радиге (1903-1923), французский поэт и прозаик.

31 Билли Холидей, настоящее имя Элеонора Фаган (1915 – 1959), американская джазовая певица, одна из лучших в 30-х – 50-х годах.

32 Симона де Бовуар (1908 – 1986), французская писательница, феминистка, член содружества философов-писателей, давших литературное объяснение основным принципам экзистенциализма.

33 Бэсси Смит (1898 – 1937), США, одна из лучших блюзовых певиц; Сара (Луиза) Воган, псевдоним – Сасси, или Божественно Первая (1924 – 1990), американская джазовая певица и пианистка; Дина Вашингтон (настоящее имя Руфь (Ли) Джонс, (1924 – 1963), "Королева Блюза"; Элла Фицджеральд (1918 1996), знаменитая американская певица.

34 Анджела Дэвис (род. в 1944), американская коммунистка, участница негритянского и антивоенного движения, получила известность благодаря двухлетнему тюремному заключению в 1970 – 72 годах по обвинению в тайном заговоре. Там она влюбилась в молодого революционера Джорджа Джексона, члена так называемого "Тюремного братства Соледад".

35 Герберт Джордж Уэллс, английский писатель, классик научно-фантастической литературы.

36 Джими Хендрикс, полное имя – Джеймс Маршалл Хендрикс (1942 1970), американский блюз – и рок-гитарист, известный своими новаторскими приемами игры на электрогитаре и ставший символом молодежной контркультуры 1960-х. Название пластинки "Bold as Love" (в транскрипции: "болд эз лав") буквально переводится: "лысый как любовь".

37 Mustn't Grumble

38 Ист-Энд – большой промышленный и портовый рабочий район к востоку от лондонского Сити.

39 архитектурный стиль XVIII и начала XIX вв.

40 Карл (Адольф) Эйхманн, нацистский преступник, повешенный в Израиле за участие в истреблении евреев во время Второй Мировой войны.

41 Плас, Сильвия (1932 – 1963), американский поэт и прозаик. Получила известность после того, как покончила с собой.

42 Ареса Франклин, прозвище – QUEEN OF SOUL (Королева черной музыки) (род. в 1942), американская певица и композитор блюза и духовных песнопений, одна из первых представительниц негритянской музыки, получившая широкое признание среди белой аудитории.