Текст книги "Крутое время"

Автор книги: Хамза Есенжанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Глава вторая

I

А смельчаки в это время бились в долине Яика повсюду: и вблизи, и вдали.

После того неудачного похода Нурум все лето ходил подавленный.

На разгорячившуюся было молодежь неудача подействовала угнетающе. Учителя Калена освободили легко, но джигитам дерзкого аула возвращаться назад, даже не замахнувшись камчой на своего извечного врага – волостного, было досадней, чем идти с охоты с пустыми руками. «Надо было хотя бы брата его прижать – припугнуть», – с сожалением думали многие. Но хаджи Жунусу на старости лет не по душе стали походы. «Кален вернулся. Пока все в порядке. Возвращайтесь домой», – приказал он джигитам, и большой отряд, не тронув врага даже пальцем, повернул обратно.

Нурум был удручен больше других. Горячий, порывистый, непременно достигавший своей цели, он чувствовал себя опустошенным: опять не выдался случай блеснуть ярким, разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша Ораз, острый на язык, много повидавший, образованный, нередко говорил ему: «Нагаши, тебе надо быть всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом, ее песнью». Запали в душу Нурума эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль: «Что мне делать здесь, в ауле?» Но тут же являлась другая мысль: «А куда мне из аула податься?» Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно было, среди молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться; нет шумных тоев в аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно посоветоваться, нет рядом умного Ораза – один Нурум, как баксы, которого покинули вдруг духи. Одно развлечение – покос… Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей. Бесконечны его вздохи, неутомим стрекот кузнечиков… Сегодня и степь показалась Нуруму особенно унылой. Каждый день на покос, на жнивье вдоль реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон там, вдали, скачет одинокий верховой в сторону скособоченной землянки старухи, вдовы покойного Каипкожи, сыбызгиста. Даже не пытаясь разузнать, кто это может быть, Нурум завалился в тени копны. Задумался, ушел в себя и не заметил, сколько времени пролежал в забытьи.

– Сено лежит в копнах. Дождь нагрянет – все пропало, все сгниет, – недовольно пробурчал возле его уха Бекей. – Ты совсем распустился, лоботряс.

Нурум продолжал лежать, будто ничего не расслышал. Сам не зная с чего, вдруг начал шептать:

…Не разводя костра на снегу,

 
Чтобы зажарить наскоро дичь,
Не изломав всех ребер врагу,—
Цели герой не может достичь…
 

– Эй, парень, слышишь… обленился ты, говорю.

Нурум снова повторил полюбившиеся строки, словно разговаривая сам с собой. Он действительно не расслышал слов Бекея и удивленно уставился на него: «Что это Беке сегодня так разговорчив?» На лице ворчливого старика, минуту назад еле сдерживавшего свой гнев, вдруг появилось тревожно жалостливое выражение. Бекей со страхом заметил, как у Нурума шевелились губы. Ему даже показалось, что у юноши стали влажными глаза, точно у ребенка, собиравшегося заплакать. Заметив растерянность Бекея, Нурум чуть не рассмеялся, но тут же нахмурился.

– Астафыралла, аруак! – проговорил Бекей, еще более испугавшись. – Астафыралла! – Он отступил назад, не отрывая глаз от губ Нурума. Нурум только теперь понял, чего так испугался Бекей.

– Видать, бес вселился в меня. Ауп, ауп, ей, ауп! – задвигал лопатками Нурум.

Бекей давно заметил, что Нурума временами посещает нечистая сила. Когда тот заучивал стихи, новые песни, начинал вдруг шевелить губами и что-то бормотать про себя. Добродушный и недалекий Бекей приходил в ужас. И сейчас, увидев, как посинело темно-серое лицо Нурума, который к тому же весь день хмурился и работал спустя рукава. Бекей решил, что джигита корежит бес.

– Нурумжан, дорогой, помяни дух предков!

– Прошло, Беке, полегчало, – рассмеялся Нурум, подняв голову.

Ему расхотелось разыгрывать добродушного, как ребенок, старика. Он мигом согнал хмурь с лица, принял беззаботный вид.

– То-то, дорогой мой, ишь, как он сразу тебя отпустил.

Говори: ба-ба, помяни дух святых предков, – бормотал успокоенный старик. – А я думал, что ты лежишь и не встанешь…

Бекей улыбнулся, сочувствуя мучениям Нурума от нечистой силы.

Юноша встал, потянулся:

– Беке, страсть как хочется поиграть на домбре. Надо мне отправиться сегодня к Сулеке. Только не говорите старику, куда я ушел, ладно?

– Что ты, что ты! Зачем я буду говорить?! Мы тут и с Тояшем понемножку справимся, – легко согласился Бекей.

Этого как раз и ждал Нурум. Он схватил Бекея за пояс и легко, как ребенка, приподнял.

– Ну что скажешь: силен ли твой братишка, а? Подбросить тебя, как мячик, а?

– Ой, Нурумжан дорогой, отпусти. Отпусти, говорю, родной! Уронишь, ушибусь… – взмолился Бекей.

– Приподнять, а? – озорно спросил Нурум, выше плеч поднимая щуплого Бекея.

– Айналайн, Нурумжан! Ну, хватит, прошу тебя! Разобьюсь…

Нурум, все еще держа старика, заметил, как от землянки вдовы Каипкожи выскочил верховой, а впереди него суматошно несся какой-то мальчишка.

– Кто это там, Беке, с высоты видней, наверное? – спросил он, опустив Бекея на землю. – Вон про того конника спрашиваю.

Бекей сразу узнал:

– Это же Нурыш, хаджи Шугула сынок.

– А что он тут ищет?

– Он за мальчишкой Кали приехал. За своим пастушонком. Гонит его обратно…

Нурум помрачнел. Он живо представил, как везли тело Баки, как Шугул не позволил хоронить Баки на кладбище Ереке, где покоились предки хаджи, как волки разорвали валуха и мальчик Кали со страху бежал домой, а Нурум спас его тогда, не отдал в руки разъяренного джигита. Он вспомнил отчаянный визг забитого мальчишки: «Убьют меня, убьют!» Нурум побледнел, изменился в лице.

– Нурум… опять шайтан мучает тебя, – испугался Бекей. – Говори: ба-ба!.»

– Ба-ба… – Нурум скрипнул зубами. – Ба-ба… Что вы, как ребенок?

Бекей не знал, почему так неожиданно рассвирепел Нурум. А спросить – не решался.

– Говорить, «ба-ба» помогает… помогает, – невнятно пролепетал он.

Перепелкой метался мальчик впереди всадника и, поняв, что не уйти, круто повернулся и бросился назад. Нурыш, сделав вынужденный круг, настиг Кали и взмахнул камчой. Юлой завертелся мальчик и проскочил под брюхом лошади на другую сторону. Всаднику удалось резко повернуть коня; натянув поводья, он несколько раз кряду со свистом опустил камчу…

Нурум, не раздумывая, кинулся на помощь мальчику; Рослый джигит и шагом преодолеет немалое расстояние, а уж побежит – пусть враскачку, – ветер не догонит. Как буря, широко закидывая ноги, помчался Нурум. Предчувствуя беду, но не в силах ее предотвратить, Бекей лишь зачмокал губами:

– У-у, как несется, шайтан, глянь на него…

Не поймешь, кого он осуждал: то ли побежавшего Нурума, то ли преследователя Нурыша.

Нурыш не замечал Нурума. Словно сапожник, попеременно орудующий то шилом, то дратвой, он, не поднимая головы, злобно дергал поводья то влево, то вправо и, нацелясь, бил мальчика вшестеро плетеной камчой. Нурума он заметил, лишь когда тот появился рядом. Но, как благочестивый мулла, спутавший молитву, он только мельком покосился на подбежавшего, словно недовольный тем, что его напрасно отвлекли, и прохрипел:

– Оголтелое дурачье! Своей выгоды не понимают! Эх, черт, вот я тебя!..

В злобной суматохе, он даже не узнал Нурума и с удивлением глянул на него, как бы спрашивая: «Где это я тебя видел?» Потом, решив вдруг, что человек пришел ему на помощь, сказал:

– Поймай мне этого дурня, не знающего своей выгоды!

Пастушонок тем временем прибег к последней хитрости: стал вертеться у лошадиного хвоста. Мальчик тоже разозлился, он даже не плакал, стиснул зубы и не прочь был запустить камнем в своего обидчика. Но на плоской равнине Каракуги камня не сыщешь. Увертываясь от камчи, он все же умудрился как-то вырвать увесистый курай и хотел швырнуть его в лицо всадника, но тут заметил бежавшего во всю прыть Нурума. Увидев заступника, маленький беглец расхрабрился, точно козленок, в ярости бодающий верблюда, схватил обеими руками курай и приподняв левое плечо, широко размахнулся.

– Зачем трогаешь мальчонку?! Он ведь не убил твоего отца. И Шугул, кажется, жив?! – крикнул Нурум.

Его плечи поднимались как кузнечные меха, он еле переводил дыхание от ярости и быстрого бега. Нурыш на миг растерялся. Только теперь понял он, что перед ним известный забияка Нурум и что он спешил сюда не для того, чтобы взгреть мальчонку, наоборот, заступиться за него. Резкие слова вздорного Нурума, задевшие честь самого хаджи Шугула, будто насквозь пронзили Ну руша.

– Чего ты гавкаешь? Чего как собака бросаешься на верхового? Или тоже спина зачесалась, а? – взревел он, угрожающе приподняв витую шестихвостую камчу.

– Да, зачесалась… Попробуй!

Нурыш не стал долго раздумывать. Хотя он не слыл ни драчуном, ни задирой, но сейчас им вдруг овладело страстное желание огреть камчой необузданного Нурума. Ударив пятками коня, он вплотную подскочил к безоружному. Нурум не думал защищаться, скорей всего он собирался сам напасть: глаза следили за каждым движением всадника, а все тело настороженно сжалось, вспружинилось. Левой рукой он приготовился поймать камчу, а правой – ухватиться за ворот Нурыша. Испокон веков верховой чувствовал себя уверенней и сильней пешего. Нурыш, намереваясь сшибить конем этого долговязого черного джигита и уже потом огреть камчой, привстал на стременах и размахнулся. Но, оказавшись перед человеком, присевшим, будто тигр перед прыжком, конь вдруг испуганно шарахнулся, и камча, со свистом сделав в воздухе петлю и не задев Нурума, вяло хлестнула полу нанкового бешмета. Нурыш повернул коня вторично.

– А ты, оказывается, наглец! Опять мешаешь мне проучить пастушонка. Если отец твой бий, значит, можно тебе свою прыть показывать? – распалился он.

На этот раз конь безбоязненно двинулся на пешего. Зная, что если побежишь – догонит, будешь стоять – конь сшибет грудью, Нурум решил во что бы то ни стало ухватиться за всадника. Но спереди не дотянешься, надо попытаться прыгнуть на него сбоку. «Ах, черт, если бы на коне прискакать, тогда бы вырвал камчу и стянул бы самого с седла», – с досадой думал Нурум.

Подскочив почти вплотную к человеку, недобро изогнувшемуся перед прыжком, конь снова отпрянул в сторону. Снова взвилась камча и на этот раз хлестанула Нурума, обвилась вокруг правой руки выше локтя, а кончик звучно хлестнул по бедру. Когда всадник дернул ее к себе, рослый черный в броске ухватился за черенок. Плеть будто припаялась к сведенной судорогой руке – теперь она или оборвется, или Нурыш ее выпустит. Пробежав с разгона несколько шагов возле коня, Нурум на мгновение уперся ногами, изо всей силы потянул плеть к себе и, когда всадник накренился в седле, одним прыжком достал его и ухватился за полы бешмета. Камчу, однако, он не выпустил, опасаясь, что Нурыш хлестанет его по голове. Сидя на крепком коне, и сам не хлипкого сложения, байский сын не слетел с седла: как ребенок, ухватившись левой рукой за гриву, крепко прижав колени к бокам коня, он больно ударил скакуна пятками, намереваясь поволочить Нурума по земле, как козленка при козлодрании, и даже проволок его несколько шагов. Нурыш был в бешмете и поверх него еще в красном ватном чапане, так что Нуруму было за что держаться. По всему было видно, что Нурум не отпустит теперь сплоховавшего всадника, пока не стянет его с коня или не оборвет полы чапана вместе с камчой. От боли и позора, что его волочат как тушку при кокпаре, Нурум до бешенства рассвирепел: глаза налились кровью, лицо побагровело, в висках свело мышцы. Что бы там ни случилось, он должен стянуть, свалить, швырнуть на землю, подмять под себя надменного мурзу. Повидавший немало ссор и драк, но не участвовавший в них, Нурыш, хотя был силен и сидел на крепком коне, ничего не мог поделать с безоружным пешим джигитом. Уверенно действуя вначале, Нурыш теперь сник, даже робость охватила его. Он уже не думал растоптать этого ненавистного черного, а пытался всего лишь вырваться, без греха улизнуть; камчу он уже отпустил и старался высвободить бешмет. Свободной рукой захватив полы чапана, Нурыш снова ударил коня ногами. Испуганно захрапев, мелко дрожа, темно-серый конь, словно увидев перед собой овраг, взметнулся вдруг резко ввысь. Передняя подпруга с треском оборвалась, Нурыш, запрокидываясь, перелетел через голову Нурума и грузно, мешком бухнулся оземь. Вмиг облегченный, без всадника и сед-да, конь рванулся, но, наступив на повод, запутался и остановился, тревожно фыркая. А Нурум. сообразив, что случилось, только теперь выпустил полы чапана и наклонился над Нурышем: видимо, от ушиба, лицо его было сплошь в крови, а сам он лежал безмолвно, бесчувственно. «Не разбился ли насмерть?!»– промелькнула мысль у Нурума.

Не чувствуя ни жалости, ни досады, обомлев на мгновение, Нурум отвернулся и пошел в сторону землянки вдовы сыбызгиста Каипкожи. Маленький Кали, не выпуская из рук курай, почти добежал уже до торчавшей из-под земли трубы, откуда тянулся жидкий дымок. Нурум зашагал к Бекею, поджидавшему его у копны…

– По словам Бекея, он вывихнул плечо и, кажется, еще не совсем пришел в себя, – рассказывал вечером Нурум учителю Калену.

Кален покачал головой, но не стал осуждать Нурума. Совет его был короток:

– Сейчас все труднее становится бедняку доказать, что он не виновен, Нурум. К примеру, вспомни, как недавно взялись морочить мне голову. Пока здесь судят да рядят старшина и волостной, тебе лучше исчезнуть. Перемелется – вернешься, вот и весь мой совет.

– Значит, мне совсем уехать отсюда, Кален-ага?

– Да, – сказал Кален, помедлив. – Род Акберли тебе близок. А если захочешь узнать, что делается в городе, то там ведь живет твой нагаши, учитель Ихсан Изкулов. Он будет тебе и добрым наставником, и надежной защитой.

Наутро, когда пастухи погнали скот на выпас, Нурум оседлал белоногого мухортого коня Бекея и выехал из аула. Он не стал говорить отцу ни о причине своего поспешного отъезда, ни о том, когда думает вернуться. «Не впервой ведь уезжать из аула. Обо всем узнает после от Бекея», – успокаивал себя Нурум.

Он направил коня по дороге в город.

II

Неутомимый в верховой езде Нурум, выезжая из аула спозаранку, прибывал в уездный центр обычно задолго до вечера. И на этот раз уже после полудня он мог бы уже въехать на городскую улицу. Всю дорогу Нурум громко, на всю степь, пел песни, но перед самым городом вдруг смолк, запечалился, поехал медленней.

С детства рос он беспечным, никогда не задумывался о завтрашнем дне. Далекий от забот о семье, о скоте, занятый только собой, Нурум незаметно выскользнул из-под сурового влияния отца и жил беспечным весельчаком: среди молодежи пел песни, среди стариков был жырши – сказителем. Не тревожили его прежде и заботы путника: «Куда приеду, где остановлюсь?» А сегодня нет-нет да всплывала тревожная, назойливая мысль: «Куда, к кому, зачем я еду?» Иногда как будто голос со стороны спрашивал:

«Нурум, куда направился? Какая забота несет тебя в город?»

Ответить можно, конечно, не в первый раз уезжать из аула. Разве не гостил он в прошлом году целый месяц в далеком Акберли и Чулане?! А в позапрошлом? Разве не разъезжал он месяцами?! Разве не бывал всегда там, где той, где веселье?

«Нет! – снова упорно набегала тревожная мысль. – Прежде было совсем другое. А сейчас, признайся, ведь не настой, не на вечеринку спешишь?»

Как ни старался Нурум настроиться на беспечный лад, мучительные сомнения не покидали его. «А что будет, если сын грозного хаджи Шугула умрет, как Баки? Ведь Баки тоже, подобно Нурышу, слетел с коня. По словам Бекея, у него тоже будто бы вывихнулось плечо. Ай, трудно верить Бекею. Если б у Нурыша был просто вывих, лежал бы он так долго без памяти? Случится с ним беда – Шугул коршуном накинется на наш аул. Ни перед расстрелом, ни перед ссылкой, ни перед виселицей не остановится. И никто не станет винить Нурыша, хотя он и напал первым и сам свалился с коня», – думал про себя Нурум. И тут же ясно понял, что поездка его совершенно бесцельна, всего лишь жалкая попытка укрыться, спрятаться, уйти от расправы. Он беспокойно заерзал в седле. «Ты трус! Твоя жизнь пуста. Ты беспомощный сопляк, даже не можешь постоять за себя! Другие джигиты, сверстники твои, получили образование, служат, о крае родном заботятся. А ты? На что ты способен? Чем можешь похвастаться? Как перекати-поле, куда подует ветер, туда и катишься?»– корил он себя…

– Эй! Ты!.. – неожиданно окликнул его крупный, темнолицый вооруженный всадник, выскочивший вдруг из оврага возле Шидерты. – Ты, кажется, племянник Шагата, тот самый смуглый певец, а?

Нурум растерялся, увидев перед собой человека, о дерзких проделках которого говорила вся степь.

– Ассалаумагалейкум, Маке! – поздоровался Нурум, направляя к путнику коня и почтительно протягивая обе руки. – Вы тот самый Маке? Ой-пырмай…

– Едешь вступать в ханскую дружину? – спросил грозный путник, пожимая руку Нурума.

Не отрывая от всадника глаз, не зная, что ему ответить, Нурум молча застыл на коне.

– Тот самый, тот самый Маке… который взбудоражил всю волость… – пробормотал он.

– А ты не болтай. Говори: куда направился?

– В город, Маке. Я тоже немного потревожил аул…

– В городе тебя не ждут ни той, ни развлечения. Брось эту затею, лучше поедем со мной. Я не ошибся, ты ведь тот самый долговязый Нурум, певец Нурум, да?!

– Ой-бай, Маке-ау, объясни толком, куда зовешь меня? Куда тебя самого нелегкая несет?

– Там, где Мамбет, разве бывает спокойно? То же самое, что и в прошлом году. Но если тогда за мной погнался волостной, то теперь сам хан и вся свита на меня взъелись. Это долгий разговор, после узнаешь. Ну, а сейчас как, поедешь со мной?

– Куда?

– К старику Губайдулле.

– Я не знаком с ним. Может быть, скажешь все-таки, что случилось? Куда спешишь, куда меня зовешь?

Путник лишь махнул рукой, видать, действительно торопился.

– Недосуг болтать мне, дорогой. Завтра… нет, сегодня ночью увидимся. Ты, наверное, у Фазыла остановишься? Чего глаза вытаращил? Да, да, у Шагатова Фазыла. своего нагаши. Он ведь в городе живет, у него останавливайся. Я тоже туда заеду… Дом Фазыла недалеко от бойни.

Путник ударил коня и пустился рысью. Конь под ним был могуч, как и всадник; далеко закидывая передние ноги, вытянув гривастую шею, он несся легко, свободно, не чувствуя тяжести рослого, крепко сбитого Мамбета: хребет был чуть выгнут, мышцы на крупе ходили волнами. Нурум проводил его восхищенным взглядом. Все было загадочным: и неожиданная встреча с всадником, вывернувшимся из-за оврага, к торопливые его слова, за которыми чувствовалась тревога. Раньше Мамбет поражал всех своими выходками; сейчас же его непреклонный, решительный вид казался Нуруму особенно таинственным. Точно какой-то волшебник из сказки, появился и мигом исчез.

– Астафыралла! Ну и мчится! Не Мамбет – буря! Огонь! – воскликнул вслед ему Нурум.

Но Мамбет уже не слышал. Не успел Нурум опомниться, как всадник был далеко на увале.

Помедлив, покачав головой, Нурум шагом пустил коня по дороге в город. «Да благославит его всевышний! Хорошо, что встретил, он напомнил мне о Фазыле. А я и не знал, что нагаши в городе живет. Вот повезло, непременно у него остановлюсь», – подумал он облегченно.

Когда Нурум обернулся, Мамбет, рожденный для быстрой скачки, сын степей, нырнул в это время в редкий кустарник. Всадник показывался то здесь, то там. Нурум устал оглядываться, заболела шея. Мамбет долго не выходил из головы – один за другим вспоминались Нуруму события из бурной, полной приключений жизни Мамбета.

«Ну и Маке! Ну и Мамбет!»– расхохотался он вдруг, вспомнив один из случаев.

…О чем только не вспоминает человек, когда один в пути, да еще после долгих скитаний?! – рассказывал однажды Мамбет. – Когда я вернулся в родную степь, все прошлое так и стало перед моими глазами, как живое. Еду себе один, песни пою, чтобы путь сократить. Порой от хорошего настроения кричу, но иногда скучно становится, хочется с кем-то поговорить. Ехал, ехал и вспомнил: кажется, где-то здесь останавливался аул Курлена в осеннюю стрижку овец. Заеду переночевать. И еще вспомнил, как однажды Курлен оскорбил меня, унизил словами. Я тогда молод был, не слишком остер на язык, да и силенки не хватало, тонкий был, хрупкий. Все лето пас тогда скот богача Сорокина, а к осени возвращался домой. И вот как-то пр пути зашел я к Курлену. Стоял он возле своего дома.

– Ассалаумагалейкум, ата! – говорю. Он быстро обернулся, выпучил на меня глаза.

– С собакой иди здоровайся, наглец! – говорит.

«Что я ему сделал?»– растерянно подумал я. Почесываю затылок и топчусь на месте, не знаю, что дальше делать… Смотрю: оказывается, бай только-только справил нужду, завязывает шнурок подштанников.

– Что за невежда, здоровается с человеком, справляющим нужду?! Прочь отсюда! – взорвался он.

– Извините, ата. Не заметил… я так себе, божий гость. С той стороны иду. Можно заночеватьу вас? До аула еще далеко, а я устал, тридцать пять верст пешком… – вежливо ему объясняю.

Но бай снова рявкнул:

– Ты у русских работаешь. А от таких босяков добра не жди. Любой тихоня и тот – самое малое – чекмень твой сопрет. Сгинь, чтоб и духу твоего здесь не было!

По свирепым глазам его вижу, что это еще только цветики. Будто напуганный псом паршивый щепок, поплелся я дальше. А сам думаю: «Ну, подожди! Если только Мамбет не умрет, он еще о себе напомнит!» Вот раз ехал я домой из самого ада, убежал с окопной работы из-под Бобруйска. Там, как сурки, рылись тысячи солдат, а мне вдруг захотелось встретиться с Курленом и расплатиться с ним сполна за то давнишнее унижение. Еду и думаю: интересно, а жива ли его знаменитая бело-сивая кобылица Ак-Байтал? Наверное, ходят в табуне подросшие ее жеребята – сказочные скакуны. Эх, оседлать бы одного из них. Трусит себе заезженная кляча подо мной, то пущу ее легкой рысью, то снова шагом и вдруг вижу: за перевалом в низине пасется большущая отара. Пригляделся: овец куда больше тысячи. По краям отары – два чабана, оба пешие. А немного на отшибе, на холме, на рослом гнедом коне, надменный такой, застыл всадник. По всему видать: сам бай, хозяин отары. Спрашиваю у чабана поближе. Да, говорит, отара Курлена, а тот на холме, на гнедом скакуне, – сам Курлен. Ай, бывает же так, только захочешь – и мечта точь-в-точь сбывается! Не задумываясь, я направил клячу к знатному правителю-баю. Интересно, думаю, что он будет делать, если узнает меня.

– Ассалаумагалейкум, почтенный аксакал, – говорю.

– Уагалайкумассалем. Откуда будешь родом? Вид у тебя усталый, долог, видно, твой путь, – спрашивает он и глазами рыщет по моей одежде. А на мне – рваньем-рваньё.

Вижу, не узнает. Я молчу. Курлен взял в руки большую, богато выложенную серебром шакшу, собрался понюхать насыбай. Но с меня глаз не спускает – очень хочется ему знать, кто я такой.

– Аксакал, я издалека еду. Устал. Как только увидел вашу шакшу, не могу себя удержать. Можно мне хоть разок понюхать? – говорю ему.

Не отрывая от меня глаз, открыл шакшу, взял щепотку насыбая и снова закрыл крышку; потом подвесил шакшу к седлу и прижал коленом. И опять подозрительно уставился на меня, что-то припоминая. Побоялся мне шакшу в руки дать. Возможно, он догадался о моем намерении.

– Подставь ладонь, насыплю, – говорит.

Дерзкая мысль у меня промелькнула.

– Ну-ка! – говорю и протягиваю правую руку.

– Ладонь подставь. За мою шакшу, кроме меня, ни один смертный еще не держался, – заявляет Курлен.

– Ну что ж, и на том спасибо, – говорю.

Подъехал я ближе и протянул ладонь. Курлен повесил поводья на луку седла, уселся удобней и начал потихонечку сыпать насыбай на мою ладонь. Насыпал чуть – как псу на хвост, насыпал еще…

Я, как молния – раз шакшу и вырвал, ударил коня пятками и в сторону! Видать, я был на самом деле страшен: испугался Курлен, даже кричать не посмел и отобрать не пытался.

– Бесстыжий! Над старым человеком решил поиздеваться, – невнятно забормотал он.

– Ты, Курлен, известный всей округе правитель. А я Мамбет, сын Уразбая. Когда я пастухом работал у Сорокина, усталый и голодный возвращался как-то домой. А ты не разрешил мне переночевать и оскорбил. «Все вы конокрады, – сказал. – Самый тихоня и тот стащит чекмень хозяина». Помнишь? Забыл, а я тебе напомнил. Не вздумай пустить за мной погоню. Я твою шакшу не украл, я ее просто взял. Ты за нее ни гроша не платил, тебе ее подарил мастер, когда ты свирепствовал сорок лет управителем. Теперь шакша будет моей.

И тронул коня. Слышу, за спиной бормочет: «Злыдень… полудурок… У русских испортился… Иноверец!» Я не стал слушать, уехал. Потом надумал заехать к нему в дом и передать шакшу байбише. Зачем она мне? Первым среди смертных я подержался за шакшу и все, что надо, высказал хозяину. Кажется, теперь в расчете. Вошел, попросил у байбише кумысу. Старуха оказалась доброй, подала мне огромную чашу золотистого осеннего кумыса. Выпил я с наслаждением, поблагодарил старуху, вытащил шакшу.

– Передайте правителю, – говорю.

Отправился дальше. Но этим дело не закончилось. Проехал версту, слышу позади себя грозный клич:

– Аттан! Аттан!

Какие-то крики, гвалт. «В чем дело? – думаю. – Неужто бай и в самом деле пустил джигитов в погоню? Зачем? Я же оставил шакшу у байбише». Все ясней слышу топот коней и лай собак. Не успел отъехать версты две-три от аула, как увидел погоню – мчатся двое верховых с соплами в руках. Я не стал удирать, идет мой мерин труском. Но пригляделся, кто гонится. Один совсем мальчишка, другой – средних лет. Орут во всю глотку и мчатся галопом. Вижу, что уйти от погони невозможно, под мальчишкой вихрем несется Ак-Байтал. «Ба, да это же и есть знаменитая кобылица!»– изумился я. Забурлила в моих жилах кровь, решил я с ними схватиться и в сердцах огрел камчой свою клячу. Сивая кобылица камнем пролетела мимо меня – малый взмахнул длинной плетью, но меня не задел, промахнулся, видать, неопытный еще, лет четырнадцати-пятнадцати. Пока он, сделав круг, возвращался, сзади стал настигать меня верзила на гнедом. «Этот глупец решил, видимо, расшибить мне голову!»– подумал я и, глянув на соил, круто повернул клячу в сторону. Мне ничего не оставалось, как отбить соил и, если удастся, пустить в ход камчу. По всему видно, верзила надеялся не столько на ловкость, сколько на свою силу: по-бабьи обеими руками поднял несуразно длинный соил. А конь под ним, растянув брюхо, все набирал скорость. Раздумывать некогда – будь что будет, я наметом пустил клячу навстречу гнедому. В таких случаях удирать бесполезно, если тебя догонят – соил неминуемо опустится тебе либо на голову, либо на плечо. А сойдешься вплотную, соил, минуя голову, угодит либо по крупу лошади, либо с размаху уткнется в землю – и тогда горе самому преследователю: без увечья не обойтись. Я пошел на хитрость: разгорячил коня, прижался к гриве и, пока этот дурень готовился опустить соил, ловко подскочил вплотную. Мгновенно схватил его за правую ногу и стащил с седла. Конь его ускакал вперед, соил отлетел в сторону, сам он – в другую. А мне наплевать, я насчет сивой кобылицы уже прикидываю.

«Ну, дай-то бог удачи! – думаю про себя. – Догнать мальца невозможно, надо как-то обмануть». Рысцой поехал вперед, чтобы заманить. Не обращая внимания на свалившегося джигита, мальчик снова, как вихрь, пролетел мимо меня, размахивая камчой. Я и ухом не повел, еду себе потихоньку.

В третий раз мальчишка проскакал совсем близко. Но я опять будто не замечаю, еду дальше. В четвертый раз он пронесся почти рядом и кричит:

– Бросай шакшу!

Пока он проскакал вперед, я тем временем отвязал от седла тонкий длинный аркан, который всегда при мне, намотал один конец на левую руку, правой приготовил петлю. Лишь бы малый не заметил, думаю. Но тот увлекся скачкой, ему не до аркана.

– Отдай шакшу! Все равно не пропущу. Буду держать тебя, пока на подмогу не придут джигиты! – грозится он писклявым голоском.

«А мне того и надо, чтобы ты не отставал», – думаю. Наконец, сопляк так увлекся, так разошелся, что на десятом или – уж не помню на каком – заходе, чуть не задел меня стременем. И вот тут я и метнул петлю на шею сивой кобылицы и, упершись в стремена, изо всей силы потянул аркан к себе. Кобылица вздрогнула и остановилась как вкопанная. «Вот и все!»– закричал я громко. Сам тяну за аркан, все туже затягивая петлю. Слышу, как бедное животное уже хрипит. Мальчонка во все горло заревел. Я осторожно, будто изловил необузданного стригунка, не выпуская аркан, подъехал к застывшей на месте кобылице и ухватился за повод. Кобылица вся дрожит. На мальчике лица нет. Я спрыгнул наземь, снял петлю, погладил шею кобылицы, успокоил. Потом снял с клячи седло, перенес на кобылицу и поехал дальше на ней, а лихому преследователю оставил свою клячу…

Этот рассказ Нурум слышал от самого Мамбета. А сколько было таких историй в его неугомонной жизни!

«Ну и Маке! Ну и Мамбет! Твои дни, что вихрь в степи. Ты, наверное, опять угнал чужого скакуна? Или снова натворил такое, что уездное начальство не в силах опомниться, как в тот год, когда лишил покоя волостного Лук-пана? «Теперь сам хан и вся свита его взъелись на меня», – говорит. Значит, что-то натворил. Не спроста сказал», – думал Нурум.

Фазыл, сын Шагата, приходился Нуруму нагаши. Нурум и не знал, что он живет в городе.

Громко здороваясь, Нурум вошел в дом Фазыла.

– Эй, озорник! Певец-жиен! Проходи! Усаживайся! – обнимая и целуя его, радостно засуетился добродушный Фазыл. – Ой-пырмау, ты, наверное, каждый год на аршин вырастаешь. В прошлом году ты был как я, а теперь на целый аршин, нет, на два аршина вырос!

– Молодой растет, бедный богатеет, – ответил Нурум, неожиданно переиначив известную пословицу.

– Что-то я не видел, чтоб бедный богател, а вот что ты вымахал – вижу. Сестра и зять здоровы?

– Здоровы, привет передали, – выпалил Нурум и покраснел. Ему показалось, что он совершает грех, не сказав, что убежал из дому, что даже и не предполагал остановиться у Фазыла, а теперь вдруг торопливо говорит: «привет передали». Но греха его Фазыл не заметил.

– Ты тоже в войско записаться приехал, озорник-жиен? – спросил Фазыл, сделав озабоченное лицо.

Растерянному Нуруму этот вопрос снова напомнил Мамбета.

– Фазеке, по дороге я встретил Маке, он чем-то встревожен, гнал во весь дух куда-то. Он тоже спросил, не в войско ли записываться спешу. Иди, говорит, лучше в мое войско. Даже настаивал: иди да иди. Что, разве в город едут только для того, чтобы записаться в ханское войско? Вы, кажется, чем-то озабочены, недовольны…

Нурум изучающе оглядел кряжистую, чуть сутулую фи-гуру Фазыла, безбородое лицо в мелких красных прожилках, нахмурившиеся брови над тускловатыми глазами.