Текст книги "2х2=мечта"

Автор книги: Халина Снопкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

7

Людке пришлось выдержать еще две беседы с пани Мареш, хотя в школу она теперь приходила такая чистенькая, что вполне могла служить ходячей рекламой стирального порошка. Причем в таком виде, как будто и жить стало полегче – что ни говори, даже если человек не причесывается и не умывается не просто из лени, а демонстративно, из принципа, чувствует он себя довольно скверно.

Но на душе все-таки скребли кошки. После первого разговора с пани Мареш Людка поняла, что вела себя не так-то уж умно. Очень ей надо, чтобы Корчиковский выкрикивал в пространство: «Эй вы, люди! Видели когда-нибудь живое огородное пугало? Э-э-э-эх!» Вроде бы эти возгласы совсем к ней и не относились (они по-прежнему делали вид, что не замечают друг друга), но Людка-то прекрасно понимала, о чем речь.

Злополучные пять злотых Марек сначала предложил Ядзе отослать в Фонд Помощи Чокнутым Барышням из Хороших Домов, но, поскольку Ядзя не отступала, купил на всю пятерку мятных леденцов, и они с Казиком грызли их ни биологии, пока биологичка не услыхала хруст и не застукала их на этом деле. Корчиковский, как всегда, сумел выкрутиться. Он сказал, что увлекся темой урока и нечаянно разгрыз линзу от цейсовского микроскопа.

Учительница крикнула:

– О господи! Немедленно в медкабинет, врач, кажется, еще там!

Корчиковский поспешил заверить ее, что не проглотил линзу, а только разгрыз, и вышел из класса, чтобы «выплюнуть осколки и тщательно прополоскать полость рта». Корчиковский отсутствовал довольно долго, биологичка успела немного успокоиться и, может быть, даже кое-что заподозрила, потому что ехидно спросила, не валяет ли он, как всегда, дурака.

– Да, пожалуй, отчасти, – согласился Корчиковский, и Медуза, конечно, снова разволновалась.

Она то и дело прерывала урок и спрашивала:

– А ты уверен, что в горло ничего не попало? Совершенно уверен?

– Нет, пани учительница, в этом я не уверен.

– Корчиковский, очень тебя прошу, сходи к врачу.

В конце концов он все-таки пошел, и там, кажется, ему в самом деле пришлось прополоскать рот, чтобы обман не раскрылся. Впрочем, это у них надолго отбило охоту грызть леденцы, слишком уж большая поднялась суматоха. И самое обидное – даже смеяться нельзя было, чтобы не засыпать этого шута перед Медузой, а линзу Казику пришлось спрятать. Конечно, сам бы он никогда не сообразил – особой находчивостью Казик не отличался, это Людка велела Ядзе написать ему записку, чтобы он спрятал линзу. Но это неважно. Корчиковский там или кто другой – все же одноклассник, товарищ по несчастью. Правда, из-за того, что это был именно Корчиковский, Людка преисполнилась сознания собственного благородства и начисто забыла о своем вероломстве – о том, что не так уж давно, когда разбирали знаменитое сочинение Марека насчет «взглядов», она выкрикнула «Пусть читает». А Медуза, проверяя после урока микроскопы, обнаружила, что одной линзы недостает, и долго качая головой, приговаривая:

– Ну как это ему взбрело в голову, ведь можно было в самом деле тяжело заболеть! Иногда просто руки опускаются. Нет, в самом деле! И школа у вас такая прекрасная, и условия прекрасные – в самом деле, только учитесь. Да разве вы умеете это ценить, какое там! У вас в самом деле ветер в голове, но умудриться разгрызть линзу – это уж, в самом деле….

Корчиковский после этой истории не только не заболел, но то ли за последнее время вырос, то ли, как говорится, возмужал, во всяком случае, что-то такое с ним произошло. Вырасти-то он может, он и не вырос, куда уж больше, всегда был верзилой, как будто три года сидел в одном классе. Просто он стал ходить в школу в вязаной серой с синим куртке, причем «молнию» на куртке застегивал не доверху, чтобы видны были симпатичные – то синяя, то серая – рубашки. Мальчишки понашивали себе кожаных заплат – на локти, на джинсы – куда попало, и вовсе не потому, что том были дыры, а просто так, для фасону, но у Корчиковского заплат не было. Зато руки у него стали какие-то совсем мужские, хотя, конечно, не такие красивые, как у Маурицио Поллини (Людка была на его концерте с Тересой, и Тереса в перерыве шепнула ей: «У него руки как у Шопена»). Его красная авторучка на уроках так и бегала по тетрадке – правда, Людка сильно сомневалась, чтобы Марек добросовестно записывал. Скорее, рисовал карикатуры или еще что-нибудь в этом роде. Уточнить она не могла, потому что Марек сидел в первом ряду от окна, а она у противоположной стены – она на шестой парте, а он на третьей. Впрочем, все это ее ничуть бы не интересовало – плевать ей на Корчиковского, только раздражает, – если бы не разговор с Ядзькой.

В один прекрасный день Ядзька сказала Людке, что должна с ней поговорить. И сразу после уроков, отстегнув эмблемы, приколотые к рукавам булавками (насчет булавок Людка никаких обещаний не давала – о том, что существует такой способ, пани Мареш и не подозревала), они пошли в парк Красиньских. Но там было грязно. Людка пожалела сапожки, и они, не торопясь, повернули к Саксонскому саду, где часть дорожек была заасфальтирована. Ядзька все тянула, и настоящий разговор никак не начинался. Людка ее не торопила, она прекрасно понимала Ядзю. Не говорит ничего, значит, еще не наступил подходящий момент.

По выражению ее лица Людка догадывалась, что услышит какую-то потрясающую новость. Так они дошли до памятника Конопницкой[5]5
  Мария Конопницкая (1842–1910) – знаменитая польская поэтесса.


[Закрыть].

– Надо же было умудриться – превратить Конопницкую в такую наседку! – сказала Людка.

– Не говори. Снежная баба.

– Пойдем лучше поглядим на Нике. Мне вообще нравится эта площадь, хотя Стефан говорит… – Тут Людка прикусила язык, ей не хотелось вспоминать, что говорит Стефан.

– По-твоему, Нике должна быть именно такой? – спросила Ядзя.

Они все еще топтались перед Конопницкой. Грустно было в Саксонском саду в марте – на скамейках ни души, только рабочие в высоких сапогах выгружают из грузовиков гравий и громко ругаются. От голых деревьев тянуло холодом.

– Пошли быстрее. Придем сюда лучше в воскресенье, посмотрим смену караула перед памятником Неизвестному солдату. Если будет дождь или снег, или сильный мороз. В хорошую погоду не проберешься. Я так еще ни разу и не видела все от начала до конца. Обязательно или малышу надо место уступить, или старику, и толкаться нельзя. Сразу же все начинают…

– Известное дело, – кивнула Ядзя. – В булочной непременно кто-нибудь станет впереди тебя, а попробуй только пикни.

– Вообще-то люди всякие бывают.

– Ладно, нашли о чем говорить. Идем к Нике?

– Идем, – сказала Людка. – Знаешь, я когда-то написала Конечному письмо и положила внизу, возле памятника. Разумеется, скульптору Конечному, а не композитору Конечному, который пишет песни для Эвы Демарчик. А эти Конечные – титаны, что один, что другой, правда?

– Титаны, – согласилась Ядзя. – Когда Демарчик поет на слова Павликовской[6]6
  Мария Павликовская-Ясножевская (1893–1945) – знаменитая польская поэтесса, автор многих сборников лирических стихов.


[Закрыть], прямо мурашки по спине бегают. Особенно когда это, знаешь: «Я для тебя и земля, и воздух, ты сам говорил мне», – погрустнела Ядзька. – А что ты Конечному написала? Он нашел твою записку?

– Не знаю, на другой день ее там уже не было. Может быть, он взял, а может быть, ее просто вымели, и все. Вряд ли он каждый день туда приходит. А написала я, что памятник мне очень нравится и что это протест – я бы такого никогда не придумала.

– Какой же это протест, это Победа.

– В том-то и дело, что протест, – упорствовала Людка, – эта Ника кричит: «Нет!» Неужели ты не видишь?

Девушки подошли к памятнику.

– Людка, я влюбилась, – скала Ядзя.

– Врешь! С ума сойти! В кого?

– А ты никому не скажешь? Дай слово.

– Честное слово.

– В Марека Корчиковского. Две недели назад.

И тут, вместо того чтобы обрадоваться, или удивиться, или хоть немного поддержать Ядзю морально, Людка возмутилась.

– Нет! – крикнула оно, схватив Ядзю за пуговицу. – Ты не можешь влюбиться а такого кретина! Ты для него чересчур хороша, чересчур умна, красива, изящна, добра! Он мизинца твоего не стоит, он вообще ничего не стоит! Разлюби его.

– Любовь не выбирает, – вздохнула Ядзя и, помолчав, добавила: – Не могу я его разлюбить. – У нее даже слезы выступили на глазах. – Тебе легко говорить – разлюби, когда ты сама ни в кого не влюблена. А я не могу. Я пыталась. Я даже хотела выбить клин клином и пошла в кино с Кондзельским, но Кондзельский топал, когда обрывалась пленка, и свистел в два пальца, и корчил глупые рожи, когда на экране целовались… Какой уж это клин!

– Да, Кондзельский – это не тот случай, – подтвердила Людка. – Малявка он еще, вот он кто.

– Малявка, это точно.

– Дотянуть бы до одиннадцатого. В одиннадцатом малявок гораздо меньше. Они постепенно развиваются. Помнишь, пани Мареш говорила, когда собирала девочек, что мы их перерастаем.

– Да-да, физически и умственно.

– В том смысле, что мы гораздо взрослее.

– Вот именно. Они все сопляки.

– И еще она говорила, что мы должны им диктовать, как себя вести. Попробуй-ка подиктуй что-нибудь Корчиковскому… А он тоже? – спросила Людка. И проглотила слюну: у нее почему-то пересохло в горле. Наверно, от ветра. – Есть у тебя шансы?

– В том-то и трагедия, что я не знаю. И как узнать – не представляю. Если так подумать, вроде Корчиковскому никто не нравится. Ну скажи, что мне делать?

– Запишись в судостроительный кружок, – посоветовала Людка.

Ей было стыдно за свое возмущение. И за пуговицу. Сколько лет они с Ядзькой дружат, а она не сумела сдержаться в такую минуту, когда подруга открыла ей свою великую тайну. И все потому, что Марек ее раздражал.

– Туда девчонок тоже принимают. Будем с тобой встречаться в бассейне, судостроители плавают перед биологами.

– Я плавать не умею.

– А как же тебя перевели? В шестой?

– А мне дядя раздобыл справку. Потому что мама боялась, как бы я не простудилась. Они строят лодку, летом поплывут по Висле. Лодка будет называться «Л». Марек всем говорит, что «Л» значит «Люси», как в одной книжке. Он хотел еще записаться в авиамодельный, да ничего не вышло. Для этого нужно, чтобы в дневнике были одни четверки и пятерки, а у него тройка по истории, по русскому, по биологии, да еще та пара по польскому. С такой успеваемостью в два кружка не записывают. Но он все равно всех обошел – в авиамодельный не приняли, тогда он взял да и записался в фотокружок. Там милости просим, отметками никто не интересуется, только нужно внести сто злотых. Сначала он самолет хотел назвать «Л». А теперь лодку. Как ты думаешь, они настоящие лодки строят или модели?

– Понятия не имею. Если хочешь, могу узнать во дворце. А чего ради Корчиковский записался в фото?

– Он собирается снимать какие-то узкопленочные фильмы. И фотографировать с самолета раскопки. Так лучше видно. Он говорит, надо ведь с чего-то начинать.

– Откуда ты все это знаешь?

– Слышу. Думаешь, мальчишки не любят трепаться? Ты, по-моему, вообще в последнее время витаешь в облаках. Но у меня есть еще другие источники. На нашей площадке живет один парень из десятого. Он ходит вместе с Корчиковским в судостроительный. Мы с ним иногда болтаем на лестнице. Он мне и сказал, как называется лодка и насчет раскопок тоже. От Марека, если даже что и услышишь, никогда не разберешь, где правда, а где нет. Я, например, понять не могу. Скоро вечер в школе, может, он тогда…

– Не замечала, чтобы Корчиковский увлекался танцами.

– Но хали-гали он танцует.

– И чарльстон. Двойной. Только одной правой ногой, левой он никак не поспевает.

– Он твист танцевал. Слабо, но тянул.

– Зато шейк ни в зуб ногой.

– Ну, твист – древность.

– Средневековье.

– Кондзельский принесет пленки.

– Небось сплошной биг-бит. Оркестр фиолетово-коричневых.

– Нет, у него есть Луи Прима. И Нат Книг Кол.

– Покойник.

– Да. Жаль человека.

– А ты пойдешь на вечер?

– Нет.

– Почему?

– Не хочется.

Людка сказала и сама удивилась, с чего это она вдруг решила не ходить на вечер. Впрочем, она же не говорила раньше, что пойдет. Значит, все в порядке. Все равно ведь рано или поздно этот вопрос решить надо. Вот она и решила – в эту минуту. Хотя очень любит танцевать. Все, что угодно, – на худой конец, даже краковяк. Превосходно себя чувствуешь, когда потанцуешь эдак часика четыре. А вот на этот вечер она не пойдет. Просто-напросто не хочется. Хорошо бы, Ядзька разочаровалась в Корчиковском. Такая стоящая девчонки. И вдруг совершенно неожиданно, и одну секунду Людка пришла к мысли, что, собственно говоря, нет никакого смысла скрывать от Ядзьки про Того Человека и про то, что она тоже вроде бы и даже наверняка…

– Знаешь, и я тоже. Я тоже влюблена.

Наконец-то она произнесла это вслух, и сразу же Тот Человек и вся эта история обрели совершенно реальные черты.

Ядзька с удивлением уставилась на Людку.

– И ты-ы? В кого?

– Да там в одного.

– Ясно, что в одного. В двоих сразу нельзя влюбиться.

– Можно.

– Но ври. Нельзя.

– Ну да, если человек обыкновенный – такой, который рядом, тогда, понятное дело, нельзя.

– Сказала тоже! А этот твой «один», что ли, не обыкновенный?

– Конечно, нет.

– А шансы у тебя есть? Кто он такой? Как его зовут?

– Не знаю. Послушай, Ядзя… А не могла бы ты зайти к нему за макулатурой? Я тебе покажу, где он живет. Понимаешь, я его знаю только так, с виду.

– Чудачка ты. Людка. Я бы не смогла влюбиться в незнакомого.

– Я его достаточно хорошо знаю. Ну как, пойдешь за макулатурой?

– Пойду. А что я там должна говорить?

– Ничего. «Здравствуйте, нет ли у нас старых газет, мы собираем для школы… или еще какой бумаги». Прорвись в квартиру и погляди, как он живет. Красиво ли там у него, и вообще, что там есть. Может, какие-нибудь карты, старые книги, осмотрись хорошенько.

– Когда же мне идти? Прямо сейчас?

– Нет, я еще окончательно не решила. Я тебе тогда просигналю. Только обдумаю все хорошенько. Ну, мне пора домой, дел полно. Ты на трамвае?

– Нет, пешком. В часы «пик» я всегда пешком. Начнешь проталкиваться, обязательно кто-нибудь подымет крик, почему толкаешься, и повиснешь на подножке – кричат, зачем висишь. Ну ничего, на старости лет я отыграюсь.

Людка уже почти не слушала Ядзю. Она позволила ей уйти, так ничего и не сказав в утешение, ничего не посоветовав – даже слов ободряющих найти не сумела! А она ведь прекрасно понимала, что за излияниями Ядзи, обычно немногословной, скрывалось глубокое смятение. Да, влюбиться в Марека Корчиковского – радости мало, это уж точно. А пока что Людка все стояла перед памятником Нике, и было у нее, непонятно почему, такое ощущение в горле, как будто там застряла абрикосовая косточка.

8

Когда у Людки что-нибудь не ладилось, не клеилось, когда ей было плохо, она бралась за «Кон-Тики». Открыв наугад книжку, она перечитывала историю знаменитой экспедиции, восхищаясь смелостью ученых, отважившихся посягнуть на давным-давно признанные (и где? В знаменитых университетах!) теории, и все ее беды начинали казаться ей просто смехотворными. Так, временное помрачение ума, ДДТ, не более того.

Было воскресенье, робкое апрельское солнце заглянуло на минутку в комнату, где лежала на тахте Людка, и скрылось. Дома никого не было, родители уехали к тетке.

«Даже и воскресенье не удается поваляться всласть, – с раздражением отметила Людка. – Каждое утро встаешь в семь часов и утешаешь себя мыслью: «Ничего, скоро воскресенье», а приходит это долгожданное воскресенье, и ноги сами выносят тебя из постели ровно в семь, словно ты – это не ты, а пожарник в отставке, услыхавший сигнал тревоги».

Лидия перебралась ни тахту в большую комнату и включила радио. До концерта по заявкам оставалось еще много времени. Людка посмотрела на фотографию Тура Хейердала и захлопнула книгу. Пожалуй, стоит заглянуть на кухню. На плите, разумеется, красовалась кастрюлька с молочной овсяной кашей, а на холодильнике стояла тарелка с ветчиной и масло. Людка разрезала пополам две булочки, помазала маслом, положила сверху ветчину. Потом, не торопясь, вылила овсянку в уборную, а в кастрюлю налила воды. Пусть отмокает. Десять месяцев в году ей приходилось есть на завтрак либо овсяную, либо манную кашу. И только после каши, когда ни на какую еду уже и смотреть не хочется, бутерброд. Овсянка! Что ж, она бы охотно ела овсянку, но только не на кухне, не за столом. «Однажды утром, когда мы сидели за завтраком, шальная волна угодила в кашу и совершенно бесплатно научила нас тому, что овсянка в значительной степени перебивает неприятный вкус морской воды». Ничего, будет и на ее улице праздник, и ей доведется попробовать овсянку с морской водой! Конечно, если б она сейчас пришла куда-нибудь (куда?) и сказала: «Извините, мне бы хотелось принять участие в кругосветном путешествии», ее непременно спросили бы: «А что вы умеете делать? В какой области?» Ну и что бы она могла ответить? Ничего. А вот когда она будет великим биологом и работы ее получат широкое признание, те же люди сами к ней прибегут. Войдут в Людкину лабораторию и, робея в присутствии знаменитости, обратятся к ней с просьбой: «Не согласитесь ли вы, пани магистр…»[7]7
  Магистр – звание, присваиваемое по окончании высшего учебного заведения после защиты диплома или сдачи специальных экзаменов.


[Закрыть] Или нет, они скажут: «Не согласитесь ли вы, пани доцент[8]8
  Доцент – в Польше научной степень (следующая после доктора), дающая право преподавать в высшем учебном заведении.


[Закрыть], принять участие в научной экспедиции в Бразилию? У нас уже есть журналист, орнитолог, метеоролог, а также предложили свои услуги два биолога, но нам бы очень хотелось, чтобы вы… ваши труды… можем ли мы надеяться…» А Людка отодвинет в сторону свои препараты, неторопливо снимет очки (из-за непрерывной работы с микроскопом зрение у нее, безусловно, испортится), сунет руки в карманы халата… Или нет, не так: она возьмет сигарету, они все подскочат с зажигалками – неизвестно, у кого прикуривать, – выпустит изо рта длинную струйку дыма и скажет: «Согласна, но при одном условии: чтобы среди нас не было слюнтяев и нытиков, которые станут хныкать, что каждый день приходиться есть овсянку!» Неплохо также съездить в Новую Гвинею… Отец говорит, что все это фантазии. Вот так фантазии! Столько великих дел совершается на земле – почему же это фантазии? Уж если кому очень-очень чего-нибудь захочется, он этого добьется, можно не сомневаться. А яхта «Смелый»? А Телига? А польские экспедиции на Гиндукуш? Так что никакие это не фантазии. Конечно, для того, кто только и мечтает поскорей выскочить замуж или побольше заработать, это пустые фантазии. А Людка подаст в университет, на биофак. И поступит туда, это ясно, как дважды два – четыре. И вовсе не потому, что единственная пятерка, украшающая ее скромный дневник, – по биологии, просто не может быть, чтобы ее срезали на экзамене… Людка вздохнула и доела вторую булочку. Будущее ее ждет блестящее, тут двух мнений быть не может. Только в настоящем пока сплошные неприятности. Людка налила себе чаю, отрезала кусочек лимона и подошла к окну. Уже вторую неделю «шкоды» не было на месте. Тот Человек куда-то уехал. Интересно куда? Был конец марта, и Людка предполагала, что он отправился в горы. Там в это время полно снегу. Людка представила себе такую картину: Он с лыжами в руках садится в кабинку фуникулера; на Нем спортивная куртка и серые наушники; поднявшись на базу, Он осматривает перед спуском лыжи, снимает на минуту куртку, пьет чай; девушки с подрисованными глазами посматривают в Его сторону, а Он – ноль внимания. Он выше этого. По правде скапать, Людка теперь думала о Нем не так много, как раньше. Наверно, просто времени не хватало. Но этот блестящий воображаемый спуск с вершины производил ошеломляющее впечатление – прямо дух захватывало. Его не было в Варшаве, потому Людка и не послала Ядзю за макулатурой. А когда Он вернется… Надо будет еще подумать. Но может быть, Он археолог, ассистент профессора Михаловского, и уехал в Египет на раскопки? Не все же ассистенты профессора снимаются в фильме по его книге «Архангелы и шакалы». А может быть, Он вовсе не археолог, а выдающийся хирург и в эту минуту спасает кому-нибудь жизнь, а Людка уписывает третью булочку и шарит в холодильнике?..

Людка отодвинула недопитый чай. Концерт по заявкам начался, и, конечно, первым делом по просьбе какого-то «несносного класса» передали любимую песню их учительницы. Несносный класс! Не могли уж придумать что-нибудь поостроумнее! Людка тоже хотела бы, чтобы по ее заявке по радио передали что-нибудь для пани Мареш, но в классе могут подумать, что она подлизывается. Голос по радио сообщил:

 
Они танцуют с Куртом Юргенсом,
Их обнимает Жан Маре!
Как сла-а-адостны его объятья!
 

Но и выключать радио нельзя – а вдруг передадут что-нибудь стоящее! Ох, до чего обидно, что она не видела ни одного фильма с Монтгомери Клифтом! Вот бы с кем потанцевать. Но он умер. Вообще страшная это штука, когда умирают молодыми. А вдруг она, в своей лаборатории, в своем кабинете… Ну да, а пока что у нее пара по физике. Подгоняла химию и отстала по физике. По химии вытянула на троечку, а по физике пан Касперский недрогнувшей рукой поставил двойку. Корчиковский в это время играл с Казиком в «морской бой». Теперь надо взяться за физику и постараться не завалить снова химию. Ну и жизнь! Вообще в школе приходится все время быть начеку, потому что директор, которого до поры до времени удерживала властной рукой пани Мареш, в конце концов встал на дыбы и велел вызвать пани Бальвик. Пани Мареш как могла подготовила пани Бальвик и во время разговора с директором принимала главные удары на себя, но директор разошелся вовсю. Правда, он признал наличие смягчающих обстоятельств и учел все детали, но тем не менее, в угоду своей ненасытной педагогической совести, предложил поставить Людке четверку по поведению. Пани Мареш долго и терпеливо пыталась ему втолковать, что, если ученице снижают отметку по поведению, класс должен знать, по какой причине, а поскольку вся история носит характер деликатный, объяснять ничего никому нельзя. Тогда директор пошел на уступку и разрешил принять официальную версию, будто четверку по поведению Людка получила за пренебрежительное отношение к школьной эмблеме. («Пусть только эта Бальвик попробует еще что-нибудь выкинуть!»)

Класс моментально изменил прежней моде, гордую эмблему школы все дружно прицепили, по правилам, на левый рукав, а Людке, как невинной жертве, пострадавшей за коллектив, выражали сочувствие. В дело вмешались даже органы классного самоуправления – староста признался пани Мареш, что не одна Людка… Однако пани Мареш, старательно избегая устремленных на нее взглядов (обычно она умудрялась глядеть во все сорок пар глаз сразу), сухо пресекла дискуссию, сказав, что просто на этот раз попалась Бальвик, и начала спрашивать поэтов XVI века, которых никто не читал, – так что в классе сразу стало тихо. Один Корчиковский что-то учуял и объявил, что ему все это кажется подозрительным: «До сих пор подобных случаев не бывало. А может, директор встретил нашу коллегу Людмилу Бальвик в ночном кабаре? И дело просто прикрыли, чтобы не ввергать в искушение малолетних, а Людмиле Бальвик дать возможность вернуться в ряды полноценных членов общества?»

Так или иначе, Людка немного выделилась из общей беспокойной массы – в результате всякий раз, когда ей хотелось совершить какой-либо не предусмотренный школьными правилами поступок, она вынуждена была спрашивать себя: «А никто, случайно, не решит, что я опять что-нибудь выкинула?» И приходилось сдерживаться, другого выхода не было. Мама, вернувшись из школы после «приятного» разговорчика, долго не могла успокоиться и все повторяла: «Ах, Юзек, если б ты слышал, я, конечно, все понимаю, но чтобы девочка, школьница, нет, Юзек, если б ты только слышал…» А пап Юзеф Бальвик высказался коротко и ясно: в его время отец снял бы ремень и… Но теперь это не и моде».

И они тут же послали Людку вынести ведро с мусором – пусть знает свое место. На этом обсуждение, в сущности, и закончилось. Нельзя сказать, чтоб родители у Людки были очень современными, но мотивы Людкиного поступка они понимали, а кроме того, маму вызывали в школу впервые.

Концерт по заявкам кончился, ничего поящего не выдали, а день таял, как кусок мыла на разогретой сковородке. Скоро пора идти в бассейн, а у нее ничего не сделано. Людка помыла кастрюлю и стакан и обнаружила дыру в купальной шапочке. Эх, вот бы ей белый эластичный купальник! Но мама в ответ на робкий Людкин намек заявила, что она еще не совсем сошла с ума. Людка долго ломала голову, как бы заработать на такой костюм. Если б она училась в университете, ничего не было бы проще – поступила бы в какую-нибудь студенческую артель. А сейчас что придумаешь? Кто и на какую работу возьмет ученицу девятого класса? Хотя Людка умела и полы натирать, и ковры выбивать, и за ребенком могла присмотреть, и за покупками сходить и, коли уж на то пошло, автомобиль могла вымыть как игрушку. Когда-то она с радостью помогала Стефану наводить блеск на его «фиат». Можно, конечно, начать откладывать на купальник из карманных денег. Но тогда – даже если «железно» решить не есть вафель и не терять авторучек, никогда не покупать жевательной резинки и книжек и всегда ходить пешком – она накопит на такой костюм как раз к защите диссертации или в лучшем случае к окончанию университета. От винных бутылок доход невелик – гости к ним приходят редко, бутылки от уксуса будут только осенью, когда маринуют грибы, в суп мама вместо уксуса добавляет лимонную кислоту. А пока отмоешь бутылку от растительного масла, пропадет всякая охота получать этот несчастный злотый. Банки от варенья, которых в доме полно, в магазине не принимают. Даже баночки от меда, чистехонькие, с завинчивающимися крышками, и то не берут. Только однажды Людке, удалось заработать: зимой в кондитерской стали покупать сушеные апельсиновые и лимонные корки, но вскоре в газете появилось сообщение, что цитрусовые опрыскивают ядовитыми химикалиями, и корки принимать перестали. Потом в магазине самообслуживания напротив начали скупать черствый хлеб, но тут, как нарочно, врачи запретили отцу есть свежий, и это дело тоже не выгорело. Да где уж там копить, если даже в кино редко бывают льготные билеты, а на ковбойский фильм и вовсе билета не достанешь.

И Людка со вздохом сунула в сумку белый трикотажный купальник. Зато вот сумка у нее что надо. Не какая-нибудь там «Сабена» с фотографией красавчика-киногероя в слюдяном окошечке, а роскошная, комбинированная: с одной стороны черный кожзаменитель, с другой – яркая клетка. В общем, сумочка имеет вид. Да и пальтишко ничего. Из толстого синего вельвета на белом искусственном меху, сверху донизу на «молнии». И куртка у нее хоть куда, и джинсы, и шерстяные кофточки, и блузки – можно жить, если только добавить ко всему этому эластичный купальник. На пляже еще туда-сюда, а вот в воде…

Совсем другой вид в эластичном костюме. У двоих из Людкиной группы есть такие. И, как нарочно, в стих замечательных купальниках щеголяют девчонки, которые и плавают-то хуже всех. А попробуй-ка показать приличное время, добиться каких-то результатов в трикотажном костюме за сорок восемь злотых! Да и шапочка у нее скорее похожа на камеру футбольного мяча, а у других рельефные, со всякими там листиками, цветочками. Конечно, если б она занималась в плавательной секции, а потом перешла в какой-нибудь клуб, там бы уж наверняка выдали костюмчик для соревнований. Но записаться в плавательную секцию Людка не может по тем же причинам, по каким Корчиковский не может одновременно заниматься в судостроительном и авиамодельном кружке, – тогда пришлось бы бросить биологию. «Ладно, – утешили себя Людка, – все равно, рано или поздно, хлор в бассейне доконал бы эластичный костюм. А трикотажный не жалко. Впрочем, похоже, что трикотаж с хлором не вступает в реакцию – второй год никак не разлезется. Вот если бы разлезся, тогда бы, может, мама и…»

В бассейне еще плескались судостроители, хотя их время истекло, а задерживаться не полагалось – можно представить, какая получилась бы неразбериха, если б каждый кружок сидел в воде сколько влезет. Корчиковский с остервенением нырял, как будто надеялся во Дворце культуры, в центре Варшавы, изловить живого дельфина. Наконец инструктор свистнул ему и вежливо попросил убираться из бассейна, пока его не исключили на три недоли. У Марека был свой стиль, ничего не окажешь, баттерфляй у него получался вполне прилично. Людка о баттерфляе и представления не имела, сама она плавила брассом. И под водой Марек мог продержаться дольше, чем она. Это ей скрепя сердце все-таки пришлось признать. Но до чего ж он тощ! Когда на нем серо-синяя куртка, это незаметно. Инструктор засвистел, и биологи попрыгали в бассейн. Корчиковский оглянулся – надеялся, видно, полюбоваться, как Людка наглотается воды. Не тут-то было! В бассейне Людка занималась уже пятый год, правда, всего по сорок пять минут раз в неделю, но воду глотать уже давным-давно перестала. Корчиковский, видимо, быстро оценил положение, потому что повернулся и зашагал прочь. Ножки у него были тоненькие, как спички, и к тому же еще, кажется, кривоватые. Людка упорно плавала брассом, но в конце концов не удержалась и попробовала баттерфляем.

– Людка, неверно! – закричал сверху инструктор. – Ты что, баттерфляй освоить решила?

– Да нет, что вы! – крикнула Людка и нырнула – ей почему-то стало стыдно.

Зачем ей баттерфляй, она не собирается участвовать в соревнованиях. Под водой Людка открыла глаза, но ничего интересного, если не считать чьей-то розовой пятки, не увидела. Дыхания надолго не хватило, и она вынырнула. Да, с нырянием у нее слабовато. Надо потренироваться дома, в ванне – какая, собственно, разница, где совать голову под воду, лишь бы не было доступа воздуха. Потом они немного поплавали на время, и тут уж Людка отличилась. Она быстрее всех проплыла дистанцию вольным стилем. Как-никак за пять лет она пропустила занятия всего три раза, когда болела ангиной. Иногда, в сильные морозы, народу приходило мало, и тогда плавали по часу, а то и дольше. Но обычно сорок пять минут пролетали совершенно незаметно.

И вот уже пора вылезать из воды, потому что над головой нетерпеливо топчется следующая группа в белых купальниках. Людка взяла подушечку яичного шампуня и вымыла под душем голову. Плохо плавать в дырявой шапочке. Хлор ужасно сушит волосы. Не мешало бы натирать голову оливковым маслом, но когда? И так ей куда лучше, чем горемыкам с безнадежно устаревшими начесами, – после сушки достаточно рукой пригладить волосы, и готово. Интересно, что делают бедные спортсменки, которым приходится ходить на тренировки каждый день? Легко ли выигрывать секунды, когда у тебя на голове копна сена? Тут нужна большая сила воли. Людка оделась и вышла на улицу. Ей очень хотелось есть, но она стеснялась зайти одна в кафе и заказать пирожное. Прошли те времена, когда она покупала два пончика «на вынос» и расправлялась с ними на улице. Теперь так не сделаешь, но войти в кафе и сесть за столик – неловко, а купить пирожное и есть на улице – тоже глупо. К счастью, в холодильнике остался гороховый суп с колбасой. Можно будет его разогреть, а потом – ничего не поделаешь – придется сесть за уроки. Суббота, как всегда, пролетела – она и оглянуться не успела: пришила воротничок, посмотрела телевизор, прибрала в ванной, а там надо бежать за хлебом, и уже пора ложиться: «для молодого организма самое важное – сон», вот и субботе конец. Но после субботы приходит воскресенье, а после воскресенья – понедельник. Вот в чем беда. У человека должно быть два свободных дня в неделю. Тогда еще можно успеть что-нибудь сделать. Почитать, сходить в кино, вызубрить хотя бы два десятка французских слов, ну и прогуляться по улицам, на людей поглядеть…