Текст книги "2х2=мечта"

Автор книги: Халина Снопкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Халина Снопкевич
2x2=мечта

1

Людка как раз задумалась о глубине морального падения Марека Корчиковского, который объявил на переменке, что его любимое развлечение – охота на мух с помощью пылесоса, когда пани Мареш вызвала:

– Корчиковский! Знаешь, Марек, по-моему, жалко будет, если эта жемчужина пера останется незамеченной. Пусть не только я одна, но и другие получат удовольствие. Прочти нам свое гениальное произведение.

Марек внимательно изучал крышку парты, упорно избегая взгляда пани Мареш.

– А нельзя ли просто поставить мне двойку?

– Насчет двойки можешь не беспокоиться, ты ее уже получил, – весело сказала пани Мареш и тут же переменила тон: – Вероятно, когда ты это писал, ты казался себе чертовски остроумным. И смелым. Так будь смелым до конца! Тема урока у нас сегодня – неизменяемые части речи, а это вещь довольно скучная. Так что все мы охотно отвлечемся и послушаем нашего классного сатирика. На, вот твоя тетрадка. Читай.

Марек подошел к столу пани Мареш, взял тетрадь, открыл ее, покраснел и сделал еще одну попытку:

– Пани учительница, теперь мне это уже не кажется остроумным. И потом, у меня нет литературных способностей. Вы ведь знаете.

– А я и не собираюсь делать из вас Хемингуэев, я хочу одного: научить вас думать. И уверена, что ты способен овладеть этим трудным искусством. Но если, по-твоему, можно валять дурака и не нести за это никакой ответственности, тогда не читай, не надо. Садись.

– «Что я вижу из окна моего дома, – начал Корчиковский. Левую руку он сжал в кулак. – Из окна моего дома с первого взгляда я вижу соседний дом. Со второго взгляда я вижу веревку для белья. С третьего взгляда я вижу помойку. С четвертого взгляда я вижу кусочек газона. С пятого взгляда я вижу проезжающий трамвай. С шестого…» Пани учительница, я осел.

– С этим не могу не согласиться. Но ты продолжай, продолжай, не порти впечатления самокритикой. Двойку я тебе поставила на девятом взгляде, и мне самой интересно, что еще и с какого взгляда ты увидел. А сколько их у тебя всего?

– Двадцать пять, – пробормотал Корчиковский.

Ребята рассмеялись, уже не сдерживаясь, а Людка почувствовала глубокое удовлетворение. Вот и Мареку утерли нос. Наконец-то! Пани Мареш умела любой поступок своих учеников представить так, чтобы класс мог оценить его по достоинству. Сейчас, глядя на Марека, учительница, наверно, думала, хватит с него или стоит еще немножко помучить. И, видимо заметив, что сконфуженная физиономия Корчиковского постепенно принимает свое обычное выражение, велела продолжать.

– «С пятнадцатого и шестнадцатого…» – прочитал Марек.

– А что было с десятого и с одиннадцатого? Неужели я прослушала? Или ты пропустил страничку?

– Детский сад или ясли, – прошептал Марек.

Свое он получил, это было ясно. Класс притих, зная, что теперь пани Мареш передаст слово ученикам.

– Ну, что скажете? Будем слушать дальше или не будем? Может быть, пора кончать это позорное представление?

– Пусть читает, – тихо сказала Людка.

– Пора кончать, – сказал Казик, верный подпевала Корчиковского.

– Объясни нам, пожалуйста, Марек, чем ты руководствовался, сочиняя этот шедевр? Хотел посмеяться над учительницей? А ведь у тебя в этой четверти две тройки и одна тройка с минусом. Мы с вами условились, что такое минус?

– Ноль целых пять десятых балла.

– И что же у тебя получается в среднем?

– Все зависит от того, в какую сторону вы округлите.

– В меньшую, как обычно.

– Значит, десять и пять десятых делим на четыре, ну, и если в меньшую…

– Вот видишь. Претензии есть?

– Нет, претензий нет. Извините. Как-то по-дурацки у меня это получилось.

– Надо полагать, теперь, когда ты получишь двойку в четверти по польскому, ты тоже будешь себя чувствовать по-дурацки. Садись.

Девятый «А» был удивлен. Обычно каждая такая выходка долго и подробно обсуждалась в классе. Однако на этот раз то ли пани Мареш устала, то ли не сочла случай достойным особого внимания, но она как ни в чем не бывало перешла к теме урока.

А Людка так надеялась, что на этот раз Мареку не отвертеться. Уж он-то никого не щадил, и Людку меньше всех. А попробуй его задень – тут же отразит любую насмешку. Этой его способности Людка завидовала всей душой. Сама она в ответ на обиду только молча глотала слезы. Хоть бы раз хлесткое словцо пришло ей в голову в нужную минуту! Задним числом – сколько угодно. Да что в том толку!

И хотя после истории со Стефаном – ей даже и поговорить об этом не с кем было – Людка стала гораздо сдержанное, Марек все-таки ухитрялся доводить ее до бешенства. В классе всегда найдется несколько человек, готовых слушать его развесив уши. Но Людка могла поклясться, что вот, например, сегодня он вовсе не для них старался, когда распространялся насчет мух и пылесоса. Нет, он явно хотел досадить Людке, которая позавчера призналась на классном собрании, что мечтает стать биологом и принять участие в какой-нибудь грандиозной научной экспедиции, ну, скажем, по Амазонке или вокруг света.

Пани Мареш одобрила ее планы, половина класса захихикала, половина раскрыла рот от изумления, а Корчиковского понесло:

«Любопытно, товарищ биолог, вы, наверно, каждого паршивого котенка на улице гладите? А если оса залетит в комнату, чем вы скрашиваете ее последние минуты? Медом? Или грушами? А потом – рраз! – на булавочку и под стеклышко? А крылышки у бабочек вы отрываете? В научных целях? Вот вы говорите, хамелеон – образец целесообразности в природе. А не будете ли вы любезны нам объяснить, в чем цель и смысл существования мух и клопов?»

Людка не поддалась на провокацию. Она знала, что из дискуссии с Мареком победителем ой не выйти. Да и придирки очень уж дурацкие. С Мареком вообще трудно разговаривать. Но неприятный осадок остался. На следующий день был урок труда, девочки шили себе полотняные харцерские[1]1
  Харцеры – члены организации польских школьников (до 10 лет), типа нашей пионерской организации.


[Закрыть] юбки, и у Людки в портфеле лежал сантиметр. Улучив момент, когда Корчиковский повернулся спиной, она подскочила и – он и спохватиться не успел! – обмерила ему голову. Обмерила демонстративно, чтобы все видели, а потом, помахивая сантиметром, глубокомысленно и громко объявила: «Окружность черепа, как у обезьяны-резус, следовательно, и объем мозга никак не может быть больше». Людка, конечно, прекрасно знала, что умственные способности не зависят от объема мозга, кроме того, голова у Корчиковского была самая обыкновенная, величиной со средний арбуз, темноволосая, коротко остриженная, – ей просто хотелось его унизить. Потом Людка так же громко объяснила Ядзе, что сечение головного мозга поразительно напоминает сечение кочана капусты и что со временем у одних это сходство исчезает, а у других, напротив, увеличивается. Может быть, это был запрещенный удар, но впечатление он произвел. Корчиковский не нашелся что ответить. Это видели все. Между тем в классе Марека уважали, хотя считали чистюлей и пижоном, за что и прозвали Маркизом. Когда же Людка, высказавшись насчет резуса, вышла из класса, чувствуя себя почти счастливой – ведь ей удалось поставить Корчиковского на место! – он, говорят, покраснел от злости и обозвал ее зеленым клопом. Хорошо хоть, не придумал ничего похлеще – такого, что пристало бы надолго! Все (кроме Людки) об этом прозвище сразу забыли: тоже еще прозвище – зеленый клоп! Просто Марек расписался в своем бессилии. Оказывается, и он от злости может потерять дар речи.

Людка вдруг заметила, что почти не слышит объяснений пани Мареш – так ее захватили мысли о Корчиковском. А тот после своей дурацкой выходки весь обратился в слух, словно искупить вину надеется. Спина прямая, глаза серьезные, вдумчивые – ни дать ни взять первый ученик… «Вот болван, – подумала Людка. – Ох, была б я мальчишкой, врезала бы ему, чтоб не приставал!»

2

Когда пани Мареш несколько дней назад задавала им домашнее сочинение на тему «Что я вижу из окна моего дома» и так хорошо говорила о том, что хотя витать в облаках и очень приятно, но все же важно уметь вовремя спуститься на землю – а вдруг кому-нибудь рядом нужна помощь или поддержка и еще много чего в таком роде? – Людка просто испугалась: а вдруг пани Мареш каким-то чудом угадала, что она – только она одна – видит из окна своей квартиры. Пани Мареш знала про своих учеников самые разные вещи, они и понять не могли откуда. Ябед она не терпела, так что никаких доносчиков в классе не было.

Да и кто мог проникнуть в тайну Людкиного сердца? Она никогда ни с кем не делилась, даже с Ядзей.

Нет, видно, тема для сочинения была выбрана чисто случайно. Но Людка в тот день достала свою красивую тетрадь в кожаном переплете, запирающуюся на ключик, и вместо домашнего сочинения начала писать:

«Я никогда не напишу Вам письма, просто смелости не хватит. Но Вы должны знать…»

Людка не могла точно определить, что именно должен знать Тот Человек. Ей хотелось, чтобы Он знал все. Мысль о том, что на самом деле Он никогда ничего не узнает, в сущности, не очень ей мешала. Она и так рассказывала Ему все, а говорить с Ним по-настоящему она бы, наверно, и не смогла. Например, когда Он однажды уронил в магазине десять злотых, Людка подняла и протянула Ему деньги без единого слова. Он сказал: «О, спасибо тебе большое» – и купил банку зеленого горошка, растворимый кофе и майонез. Все это Он сунул в кожаную папку и вышел из магазина. Людке поручили купить килограмм мороженого шпината, но она купила горошек. А дома сказала, что перепутала. Давно ей не приходилось есть такого вкусного обеда: Он и она ели в тот день одно и то же. Но, вспоминая о встрече в магазине, она страшно себя ругала. Упустить такой случай! Можно ведь было сказать, например: «Извините, у вас монета с Нике, я их собираю, а я вам взамен дам Костюшко»[2]2
  На польских монетах одного достоинства бывают выгравированы разные изображения. Здесь речь идет о десятизлотовых монетах с изображением Тадеуша Костюшко и так называемой «Варшавской Нике» – памятника «Героям Варшавы 1939–1945 годов», представляющего собой женщину, занесшую над головой меч.


[Закрыть]. Монет она не собирала, но сказать так можно было. Он, конечно, согласился бы – какая ему разница! А она промолчала. Отдала монету и даже такой простой фразы, как: «Вы уронили деньги, и вообще у вас кошелек распоролся», не сказала. А как приятно было думать, что некому Ему зашить дырку в кошельке! Ему самому, конечно, не до того: разве Он может думать о таких мелочах! Ведь Он, Он…

Он был великим биологом, и смелым мореплавателем, и гениальным писателем, и мудрым философом Абеляром, и знаменитым гонщиком, и известным певцом Фрэнком Синатрой, и отважным летчиком, но прежде всего Он был Туром Хейердалом. И дело тут не во внешнем сходстве – хоть оно и бросалось в глаза, – была в Нем, кроме того, какая-то одержимость, какая-то необычная энергия, так и струившаяся из Него, когда Он, расправив плечи, шел по улице с гордо поднятой головой или когда наклонялся, чтобы заглянуть под капот своей «шкоды». Даже когда Он выносил мусор в желтом пластмассовом ведерке, это тоже было полно глубокого смысла. Видимо, в квартире Он поддерживал идеальный порядок, хотя делал это, скорее всего, бессознательно, думая совсем о другом. В этом Людка была твердо уверена. Их дома стояли друг против друга, между ними был маленький скверик, где росли анютины глазки и чахлый тополь. На окне у Него висела желтая занавеска (ведерко для мусора тоже желтое – значит, Он питает склонность к желтому цвету), которая иногда не отдергивалась по целым дням. Людка в таких случаях представляла себе, что Он сидит в кресле, может быть покуривая трубку, и в полумраке обдумывает какие-то грандиозные идеи, в которые никто всерьез не верит, а вот она бы, Людка, поверила с первого слова. Прошлогоднюю историю с лютиками она Ему уже давно простила, да и в конце концов не Его это была вина, просто сама идея была отчаянно нелепой. Зря она тогда так мучилась и даже схватила из-за этого (в конце года!) двойку по физике. Уже вечером, когда она вытащила эти лютики из вазочки, вид у них был довольно потрепанный, потому что у нее они простояли полдня, да и купила она их не первой свежести, – чего же можно было ждать наутро, когда они целую ночь пролежали без воды на капоте автомобиля! Хотя нет, не совсем без воды. Стебли Людка переложила мокрой ватой и обернула сверху полиэтиленом, оторвав полоску от мешочка для хранения хлеба. Так что вроде бы они должны были продержаться, могли продержаться. Но они не продержались. Утром, когда Людка с трепетом заняла свой пост у окна, она поняла, что дело плохо. Очень печально выглядел этот букет, но сделать уже ничего было нельзя, не могла же она пойти и забрать его, вдруг бы кто-нибудь ее увидел и все открылось. Если б еще Он перед тем, как выбросить лютики, хоть на секунду задумался – это бы означало, что Он их заметил и что-то понял. Но увы! Он рассеянно смахнул цветы с машины, как пылинку с рукава. Именно это небрежное движение так ее потрясло, что она потеряла аппетит, а в школе на уроке не смогла ответить, что такое вектор. Она, конечно, и не мечтала, чтоб Он их взял, засушил или еще что-нибудь в этом роде, – нет. Но хотя бы заметить, улыбнуться, догадаться о существовании кого-то, кто Его… кто… Ну да ладно, все это ерунда, пусть бы только Он улыбнулся, подумал о чем-нибудь приятном, и пусть бы этот день был для Него днем сплошных удач.

Людка дорого бы дала, чтобы узнать, кто Он такой, чем занимается. Жил Он один, в этом сомневаться не приходилось. Никакой визитной карточки на дверях у Него не было, если только она не ошиблась дверью, когда, после долгих вычислений – «третье окно слева на третьем этаже, значит, дверь или слева, или посередине», – она решилась туда сходить. Итак, какая же – слева или посередине? В конце концов Людка выбрала среднюю, потому что перед ней лежал красивый мохнатый коврик, а перед той, что налево, – обыкновенная грязная тряпка. Выбрала – и тут же удрала, а пойти второй раз оказалось свыше ее сил. Напрасно она доказывала себе, что на той же самой площадке у нее могут жить знакомые, что она может идти, например, в гости, да мало ли еще зачем. Так ни в чем себя и не убедив, Людка вихрем слетела вниз в полной уверенности, что женщина с тяжелой авоськой, которая подымалась по лестнице, волоча за собой ревущего во всю глотку мальчугана, обо всем догадалась. Наводить справки тоже было рискованно – всякий бы поинтересовался: «А зачем тебе?» Да и как спрашивать – у кого? Впрочем, разве это так уж важно? Валено, что Тот Человек жил на свете, дышал, ходил и что Людка могла на него смотреть.

Однажды ей пришла в голову блестящая идея, почти гениальная, – она и сама от себя такого не ждала. Кто сказал, что она должна выбивать дорожки около их дома? Ведь это отлично можно делать в двух шагах от Его «шкоды». Итак, как только Он подойдет к машине, она немедленно хватает дорожку и выбивалку, и… и так раз, другой, третий…

План был настолько прост, а успех настолько очевиден, что Людка откладывала исполнение его со дня на день. Приятнее всего было об этом думать. Например, представлять себе, как Он скажет: «Что это вы там все время чистите?» А она ответит: «Да так, ничего особенного». Или все получится как-нибудь еще, по-другому. Только бы успеть домчаться со своей дорожкой до Его дома, прежде чем Он отъедет на машине! И Людка решила с точностью до секунды рассчитать время.

3

У Людки было одно преимущество перед тем же Мареком Корчиковским – она побывала за границей. Не очень, правда, далеко, но все-таки. Она была вписана в мамин паспорт, имела право обменять деньги, и таможенник осматривал ее чемодан. Было о чем поговорить с Ядзькой по возвращении. Но о самом главном, о чем стоило бы рассказать, говорить было нельзя. Ядзька тут же пришла бы к выводу (ох, очередная дурацкая острота Корчиковского: «Шел я, шел и пришел к выводу, что E равняется mc², а потом оказалось, что кто-то пришел туда же раньше меня»), что у Людки «не все дома». Вообще-то история эта, все эти мысли, мечты и планы корнями уходили в далекое прошлое, к тем временам – лет семь или шесть назад, – когда Стефан подарил Людке на день рождения глобус. Даже к Тому Человеку этот глобус имел некоторое отношение. Да-да, с глобуса все и началось. А точнее, то, что было связано с Ним, началось с «Кон-Тики». Очень это была сложная история. Впрочем, а что в жизни не сложно? Разве что сесть за стол и пообедать… Да нет, пообедать в школьной столовой тоже непросто: ножей не дают – попробуй съешь отбивную; под ногами вертится всякая мелкота, того и гляди, кто-нибудь заедет локтем в бок. Однажды Людка, отчасти по рассеянности, пролила Корчиковскому на брюки томатный суп с лапшой. В отместку за зеленого клопа, а вовсе не потому, что она такая вредная. Потом ей вроде даже жаль его стало – известное дело, пижон, бросился тут же в умывалку, выпросил у нянечки щетку и целый час чистил, оттирал… А Людке ни словечка не сказал, только смерил уничтожающим взглядом. И потом целых два дня ее не задирал, воротил с презрением нос. Нет, все-таки ей решительно не удавалось выработать последовательную тактику по отношению к Корчиковскому. Иной раз ей даже приходили в голову неплохие идеи, но стоило посмотреть Корчиковскому в глаза, увидеть его нахальную усмешку – и она тут же забывала о своих намерениях и делала какую-нибудь глупость. Например, обозвала его однажды «медным лбом», хотя весь класс, и Людка, и Корчиковский прекрасно знали, что это самое неподходящее для него ругательство. А всё нервы…

* * *

Людке было лет восемь, когда Стефан подарил ей этот глобус. С изумлением посмотрела она тогда на раскрашенный шар.

– Это земля, оно вертится, – сказал брат.

– Скажешь тоже, земля вертится! – усомнилась Людка.

– И все-таки она вертится, – ответил Стефан.

Немало прошло времени, пока Людка узнала, чьи слова брат повторял, и поняла, почему он тогда так весело смеялся. А Стефан ткнул в глобус пальцем, и земля в самом деле несколько раз обернулась вокруг оси. Ну ладно, пусть: вертится так вертится, но что же это за земля в кухне на столе – жалкое подобие, которое ничего не стоит обхватить одной рукой!

С тех пор Людка выросла и получила некоторое представление о том, что такое земля. И она полюбила глобус. Она заботливо покрыла его поверхность лаком, чтобы не слезала краска, потому что в старом доме у них было сыро и глобус начал лысеть, от него отвалился кусочек Канады и вспучилась Южная Америка. Людка обратила внимание, что слово «земля» часто пишут с маленькой буквы. Даже если речь идет не о той земле, что в цветочных горшках, а о земле – планете, частице космоса, где по велению судьбы живут, думают, набираются опыта люди. А какой-нибудь Марс или Венера, Юпитер или Сатурн, о которых мы и знаем-то мало – кое-что про атмосферу и про количество спутников, вот, пожалуй, и все, – пишутся с большой. И Людка решила в знак протеста всегда писать слово «Земля» с большой буквы, дабы выразить ей свое уважение.

Было их у родителей четверо, а осталась одна Людка. Стефан – «довоенный», самый любимый, самый старший, самый умный, самый лучший… О боже, почему он так поступил!..

Тереса – год рождения сорок второй, оккупация… «Родиться в такое время – подумать страшно». Говорят, в тот самый момент, когда Тереса появилась на свет, рядом с домом разорвалась бомба. Мама испугалась, что дочка вырастет глухой, но, к счастью, все обошлось, и Тереса окончило музыкальную школу.

Барбара «едва родилась, сразу было видно – не жилец, такая красоточка, и правда, пожила бедняжка два часа и умерла». Но тем не менее о ней вспоминали несколько раз в году – на рождество и в другие праздники. В таких случаях все, из уважения к маме и ее заплаканным глазам, старались говорить шепотом и представляли себе Барбару чудом ума и красоты, а мама прикидывала, сколько бы сейчас Басе было лет и чем бы она занималась.

И Людка. Нежданная, нежеланная. «И зачем людям ребенок под старость – да, видно, уж так суждено». Тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения. Мама рассказывала своей приятельнице, что и думать не думала о ребенке и что для нее самой это была неожиданность. Причем это говорилось, когда Людку уже нельзя было обмануть сказками про капусту и аистов. Ну, а в результате – Людка, поначалу вроде бы и ненужная, вроде неведомо откуда взявшаяся, а теперь горячо всеми любимая, «единственная отрада на старости лет», преспокойно жила на свете и училась в девятом классе.

Тереса, закончив музыкальную школу, сразу же после прощального концерта (Людка сидела в первом ряду и сияла) укатила в Советский Союз в молодежный лагерь. Все семейство по этому случаю пришло в неслыханное волнение, потому что до сих пор они никаких дел с заграницей не имели, если не считать служебных командировок Стефана. Мама очень боялась отпускать такую молоденькую девушку на каникулы так далеко. И не зря боялась! Осматривая Ленинград, Тереса познакомилась с молодым латышом Алексом и через год, после бесконечных бурных переговоров с мамой, вышла за него замуж. «Ну, теперь начнутся концерты на кастрюлях и стиральной машине», – сокрушался отец, мечтавший видеть дочь великой пианисткой. Однако его мрачные предсказания не оправдались. Тереса поселилась с мужем в Риге и поступила в консерваторию. Вот у них-то и гостила Людка. Тереса и Непоседа (так в их семье прозвали ее мужа, который был специалистом по электронным машинам и вечно куда-то ездил) пригласили всех на месяц к себе. Каждый день они ездили в Дзинтари – это такая курортная местность на берегу моря, полчаса электричкой от Тересиной рижской квартиры. Это был незабываемый месяц. Людка осматривала старую Ригу и рижский порт, побывала в Филармонии, опере, оперетте и в театре (не поняла ни слова, но от этого пришла в еще большее восхищение). Непоседа подарил ей толстый альбом марок с флорой. Он явно к ней подлизывался – хотя тесть и теща давно уже сменили гнев на милость, Непоседа по-прежнему делал все, чтобы завоевать расположение заграничных родственников. Он доставал билеты в театр, пытался говорить по-польски, готовил на ужин национальные латышские блюда. Людка не могла понять, как он только выдерживает – да еще с неизменной улыбкой – семейные выезды на пляж, увесистые сумки с одеялами и вечный мамин страх перед дождем. Непоседа был сиротой; вырос в детском доме, отец его погиб на воине, в мать умерла. Говорил он о своем детстве редко, но стоило ему коснуться этой темы, как у Людки тут же навертывались на глаза слезы, да и мама с подозрительной торопливостью отправлялась на кухню заваривать чай. В конце концов все отлично поняли то, о чем Тересе было известно с самого начала и что она терпеливо втолковывала маме: Алекс счастлив, что у него появилась семья и что теперь он может о ком-то заботиться и кто-то заботится о нем. Все это Людка рассказывала Ядзе по меньшей мере раз десять, и еще она рассказывала, как они с Непоседой танцевали чарльстон в шикарном ресторане у самого моря (жаль только, что море было то же самое, что и у нас. Балтийское, а не какое-нибудь другое) и как она была в пионерлагере, и пионеры, узнав о приезде иностранного гостя, просто засыпали ее сувенирами, а она для них ничего не приготовила и ужасно неловко себя чувствовала… Правда, Непоседа на следующий день дал ей свой альбом с видами Варшавы и двух куколок в польских национальных костюмах и отвез в лагерь на машине… Когда она отдала альбом, пионеры попросили ее сделать надпись, и она впервые в жизни пожалела, что не слишком усердно занималась русским, но, к счастью, оказалось, что им хочется получить автограф на иностранном языке, так что можно было писать по-польски, и она, войдя в роль, написала: «От представителя 9 класса «А» Варшавской общеобразовательной школы Людмилы Бальвик», что, в общем-то, было мелким жульничеством – она тогда только перешла в девятый класс… Но, во всяком случае, благодаря ей их класс попал в альбом и в Книгу почетных гостей лагеря.

Самое же главное произошло на кладбище. Было это накануне отъезда, когда наконец-то сбылся мамин прогноз – шел дождь. Родители с Непоседой пошли на техническую выставку, чтобы полюбоваться машиной, сконструированной по проекту их зятя. Отец пошел, потому что ему было интересно, а мама – из вежливости. Людка там уже побывала на днях, когда они с Тересой возвращались из похода по магазинам, – она тогда долго стояла перед машиной и приличия ради одобрительно качала головой над этим чудовищем.

– Людик, – сказала Тереса, – а хочу съездить с тобой на кладбище. Родителей я уже туда водила, когда вы с Алексом были в кино.

– На кладбище? Ты что, спятила? Кто у меня там, на этом кладбище?

– Не в том дело, Людик! Мы не будем зажигать свечки, у них это не принято, ты только посмотришь, какое это удивительное кладбище, только посмотришь. Кто не был там, не был в Риге.

– А далеко оно? Если из-за какого-то кладбища будет считаться, что я не была в Риге, я согласна, – без особого восторга ответила Людка, потому что по телевизору как раз показывали польский фильм.

– Довольно далеко, но поехать стоит, – сказала Тереса.

– Неужели это так уж необходимо?.. – сделала Людка последнюю попытку уклониться от экскурсии.

– Совершенно необходимо. Это необыкновенное кладбище. Одевайся, копуша.

Пришлось подчиниться. Характер у Тересы был железный, никогда еще никому не удалось ее переспорить. Когда Людка вспоминала, как Тереса в самую жару часами просиживала за пианино в комнате с закрытыми окнами – чтобы не посходили с ума соседи, – она не знала, чего сестра заслуживает в большей степени: восхищения или сочувствия.

– И кто ж похоронен на этом кладбище? – спросила Людка в автобусе.

Ей вообще нравилось громко говорить по-польски на людях, тогда она чувствовала себя иностранкой, заграничной туристкой, все ей улыбались, а и автобусах и трамваях уступали место возле окна, чтобы она могла получше увидеть город.

– Их национальные герои и Райнис.

Фамилия Райнис привлекла внимание сразу нескольких человек, и они стали что-то говорить Тересе по-русски и по-латышски, вперемежку. Тереса отвечала, кивала головой, видимо благодарила.

– Видишь, – сказала она Людке, – здесь это кладбище все знают. Мне объясняли, как туда добраться.

– А кто такой Райнис?

– Великий латышский поэт. Вылезай, приехали.

– На польский его переводили?

– Представь себе, я не знаю; кажется, не переводили. Я читала по-латышски.

– Очень тебе было трудно?

– Как на всяком чужом языке поначалу. Ну, вот и кладбище.

– Это кладбище?!

– Вот именно. Видала ты когда-нибудь что-нибудь подобное?

Людка с Тересой вошли в ворота. За воротами начинался великолепный парк.

Вдоль длинной, обсаженной деревьями аллеи пестрели яркие клумбы. Если бы не надписи на мраморе, их ни за что нельзя было бы отличить от обычных цветочных клумб. Людка и в самом деле никогда не видела такого кладбища-парка.

Они остановились в конце аллеи, где росли две березы. У одной из них ветки были опущены книзу, а у другой – к большому Людкиному удивлению – все листья были обращены вверх.

– Вот это и есть надгробный памятник Райнису, – сказала Тереса.

Подошли поближе. «Не Мицкевич же, с какой стати мне раскисать?» – подумала Людка, чувствуя, что у нее дрогнула какая-то струнка в груди. И все из-за этих живых символов скорби и торжества жизни.

– Тереса, а что здесь, внизу, написано?

– Как бы тебе поточнее перевести… Это строка из стихотворения Райниса: «Освобожденный, поднимусь к солнцу и увижу утро завтрашнего дня».

Освобожденный, поднимусь к солнцу… Да он же великий поэт! Всего несколько слов, а сразу чувствуется. В этих словах было все то, что Людка знала, но не умела выразить. Была человеческая дерзость, и мудрость, и слабость, и легкомыслие, и брошенный миру отчаянный вызов, и фантастические замыслы алхимиков, и эликсиры, и лекарство от рака, и смерть Лумумбы, и экспедиция на «Кон-Тики» и лаборатории великих биологов, и проекты Леонардо да Винчи, и каналы в пустыне, и пирамиды фараонов, и государство инков, и мир, каким он будет через несколько сот лет, и космические полеты, и путешествия в глубину джунглей, и собственные Людкины колебания, чему посвятить жизнь – биологии или археологии, и то, от чего хотелось плакать без причины, и Людкино чувство к Тому Человеку, и она сама, со своими смешными мечтами, – с тех пор, как она полюбила глобус, ей хотелось обнять весь мир.