Текст книги "Арье «Баал-Гуф»"

Автор книги: Хаим Нахман Бялик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Хаим Нахман Бялик
Арье «Баал-Гуф»

I

Каждое утро, как только солнце глянет в окно, Арье Цап – «баал-гуф»[1]1
  Баал-гуф – человек грузный и здоровенный, в юго-западной Украине евреи употребляют это выражение для обозначения богатея, выскочки (прим. пер.).


[Закрыть] – вскакивает с постели в рубахе и белых подштанниках и немедля идет на двор, к конюшне, проведать свою рыжую лошадку – Гнедка.

Через двор, загроможденный бревнами, досками, штабелями дров и прочих лесных материалов – Арье ими торгует, – он подходит к конюшне, открывает ее и входит внутрь.

В конюшне, справа от входа, в тени, на подстилке из сена и соломы, смешанных с навозом, неподвижно, как мертвая, стоит рыжая лошадь, – в полутьме цвет ее расплывается. Лошадь привязана веревкой к корыту, ее маленькие уши обвисли и, кажется, она задремала или задумалась. Над головой у нее свисает с потолка на веревочке дохлая черная ворона – талисман против чертей, которые по ночам донимают лошадей – заплетают гриву косичками.

Арье подходит к лошади, кладет ей на холку сильную, мускулистую руку и приговаривает: «Стой, Гнедко». Лошадь вздрагивает, подается назад, настораживает уши и поводит глазами. Арье журит ее: «Стой, негодник, не бойся, это ж я!». Он снова проводит рукой по гриве лошади, щупает ей брюхо, смотрит в корыто, поела ли скотина корм, и рад видеть, что за ночь брюхо округлилось. Огладив рукой все тело лошади, ее хребет, бока, даже хвост, он отвязывает веревку от корыта, снимает с вбитого в стену гвоздя ведро и ведет лошадь во двор к колодцу поить.

Пока лошадь пьет из ведра, из протянутых рук Арье, тот стоит и насвистывает, чтобы лошадь охотнее пила. Водой, что остается после лошади, Арье ополаскивает лицо и руки, веря, что опивки полезны. Когда он подставляет под струю холодной воды лохматую голову, на его жирном затылке видны два красных кружка – следы от банок: Арье имеет обыкновение в канун нового месяца ставить себе банки; как он говорит, это чистит кровь и спасает от головной боли.

Затем это крепкое и здоровое тело со стальными мышцами, с медными ручищами и мясистым красным лицом, тело, которое, несмотря на пятьдесят лет, сильно, как у тридцатилетнего, – влажное и посвежевшее, уверенными шагами возвращается вместе с лошадью в конюшню, и при каждом шаге жирные щеки Арье вздрагивают и трясутся.

Водворив лошадь на место, Арье направляется в хлев посмотреть, выгнали ли уже корову на пастбище, заглядывает в дровяной сарай, целы ли дрова, подозревая, что дрова у него крадут соседи. Он бегло оглядывает лежащие у забора бревна, – в порядке ли метки, которые он поставил на них вчера на ночь, боясь воров. И только успокоенный всем этим осмотром, он идет в дом будить жену Хану и трех сыновей и сам одевается.

Через несколько минут, надев верхнюю одежду из грубой и прочной черной материи, которая ему так по душе, Арье снова выходит из дому и открывает ворота, ведущие на тихую, еще сонную улицу, и одновременно шепча по-украински всегдашнее свое, обычное в их округе заклинание, приблизительно означающее:

– Всяк, кто торгует, кто покупает, кто продает, пусть сюда придет.

Говоря это, он указывает рукой на «плац» (так лесоторговцы называют огороженный двор для хранения лесоматериалов) и мысленно зовет к себе: «Сюда, сюда, ко мне, к Арье Цапу, пусть придут покупатели со всего света, Отец наш Небесный».

Затем Арье довольно осматривается: все остальные дворы и склады еще закрыты, он опередил всех. Скрип его ворот первый нарушил тишину улицы. То все евреи, тяжелые на подъем, как говорится, неженки, или просто лентяи да лодыри, а он, слава Богу, не ленится, а ведь говорят, кто рано встает, тому Бог дает. Но почему это дети не выходят во двор?

Арье идет назад, подходит к окну, за которым спят сыновья, громко стучит и кричит: «Шепл! Зелиг! Мойше! Вы еще не оделись? Погодите, вот я вас, собаки! Живо!» И только после этого, если день не базарный, Арье возвращается в дом пить чай.

К этому делу, к чаепитию, Арье приступает, предварительно сняв с себя кафтан и засучив рукава рубахи. Он усаживается за стол и кричит:

– Хана, подай самовар.

Толстопузый самовар, пышущий паром, ставится на стол перед Арье, и тот с головой погружается в чаепитие. От каждого его глотка стакан заметно пустеет. Так он пьет один стакан за другим, пока хорошенько не пропотеет. Лишь после этого он снова надевает кафтан и становится на молитву. И так как Арье человек простой, он не пускается в длинные разговоры с Творцом, и молитва его коротка: быстро намотать филактерии,[2]2
  Филактерии – то же, что тфилин (иврит), две черные коробочки с ремешками, которые еврей повязывает на левую руку и на лоб во время утренней молитвы в будни. В коробочках – написанные на пергаменте четыре отрывка из Торы: Исход, 13:2 и 13:11, Второзаконие, 6:4–9 и 6:13.


[Закрыть] поцеловать цицис,[3]3
  Цицис, или цицит (иврит) – кисть из нитей на концах малого талеса, неотъемлемая принадлежность еврейского религиозного мужского облачения.


[Закрыть] сплюнуть от дурного глаза и – «Хана, подай хлеба!»

На завтрак он ест разную зелень, редьку, лук, в поглощении их участвуют все мускулы его лица, словно вертятся колеса водяной мельницы. Покончив с трапезой, он окончательно приходит в себя и чувствует потребность выйти за ворота, чтобы выдышать свою редьку и, зевая, покалякать в обществе балагул,[4]4
  Балагула, или балагола, от «баал агала» (иврит) – возчик, хозяин телеги с лошадью.


[Закрыть] которые обычно располагаются возле его двора и к этому часу уже начинают собираться.

II

Когда это могучее тело показывается у ворот, оно по своей мощи и тяжести кажется высеченным из каменной глыбы – ни впадины, ни выпуклости, ни выпирающего сустава, а еще оно похоже на дуб, который не шелохнулся бы, даже если бы ветры всего мира ополчились против него.

Хворей и недугов это тело отроду не знало: Арье никогда не испытывал боли и ничем не болел. Даже холера, которая дважды посещала его улицу и собрала обильную жатву, не осилила этого здоровяка. Кажется, будто сам ангел смерти оробел перед таким человечищем и поспешил обойти его стороною, как и многие соседи, которые при встрече с Арье трусливо пятились, хотя тот никогда не злоупотреблял своей силой, разве только при случае и шутки ради.

Арье ставил это себе в заслугу. Он всегда черпал уверенность в мощи своих рук, видя, как окружающие боятся его, с каким почтением они говорят о его силе; сам же он знал, что запас его сил они переоценивают и в своих похвалах хватают через край, передавая слухи, которые он сам же про себя и распускал всем на удивление, – слухи о чудесах, которых никогда не совершал.

То же самое и с его богатством, молва о нем была сильно преувеличена, и тоже благодаря хвастовству Арье. Но если даже оставить без внимания общественное мнение, надо все же признать, что Арье действительно «баал-гуф», не только в прямом, но и в переносном смысле слова: человек солидный, крепко стоящий на земле, у которого есть не только недвижимость, но хватает и наличных, надежно припрятанных в кубышке.

Главные статьи дохода Арье – торговля лесом и большие проценты с малых ссуд, которые он когда-то дал бедным кацапам, пришедшим издалека, чтобы поселиться в окрестностях города. Они осели на земле только по милости Арье, это правда, но зато попали к нему в трудовую и денежную кабалу, стали его вечными данниками, а он – их компаньоном во всех предприятиях. Раз в неделю Арье выезжает в своей тележке, запряженной Гнедко, на кацапскую слободу, объезжает поля и огороды и собирает положенную ему дань: от плодов земли – бобы, огурцы, капусту и прочую зелень, из живности – петухов, уток, молочного теленка; не брезгует он и такими продуктами, как яйца и молоко. Порою перепадает ему и наличный рубль. И все в счет процентов за старые долги, которые числятся за должниками. Выехал Арье в пустой тележке, а когда под вечер возвращается домой, тележка его до краев полна всяким добром, каким изобилует кацапская слобода.

Это – его главное дело, но основное его богатство – земельные угодья и наличная «монета», любимое словечко Арье, которое он постоянно ввертывает. «Коли нет здесь монеты, – говорит Арье и, чтобы подчеркнуть всю важность этого слова, ударяет себя по полному оттопыренному карману брюк, – нет здесь монеты – ничего нет. Есть монета – есть все. Без монеты шагу не сделаешь».

А греет монета только тогда, когда она поближе к телу. Поэтому Арье никогда не рискнул бы положить свои деньги в банк или заменить их процентными бумагами. Он не верит в них, как не верит и в другие новейшие изобретения и выдумки, например, в телеграф. Впрочем, когда нужно или когда можно извлечь из этого выгоду, он не прочь воспользоваться и новшествами.

– Все эти акции, банки, то да се, – говорит Арье, – все эти штуки один обман и подвох, они и нужны-то одним бездельникам и голоштанникам, у которых все состояние – фи-фу-фа (при этом Арье красноречиво поводит рукой в воздухе, чтоб объяснить вам, что означает это фи-фу-фа). Ломаного гроша не стоят все эти бумаги. Ими только кринки накрывать, на это они годятся. Тьфу! Вот звонкая монета совсем другое дело.

По той же причине, из боязни обмана и подвоха, Арье избегает всякого мало-мальски сложного дела, требующего вычислений и расчетов, которые ему не под силу. Арье любит настоящее дело, такое, чтоб сразу прибыль – и все. А если ему предложат «ярмарку в небе», то бишь «журавля в облаках», или что-либо в этом роде – нет, его не проведешь!

Из недвижимости, кроме большой усадьбы, где он сам живет и торгует, – там стоит дом окнами на улицу, а амбары, конюшни и хлева тонут в высоких штабелях и кучах кое-как наваленных досок, – у Арье есть на одной из площадей города большой каменный дом. Этот дом продавали с аукциона за долги, а Арье был в числе кредиторов. У него есть и большой сад на окраине города – он достался ему за долги от одного кацапа, отъявленного пьяницы, которому Арье помогал в трудные минуты и в итоге тот задолжал ему крупную сумму под солидные проценты. Вдобавок, у Арье есть земля, пустыри, которые перешли к нему в уплату долгов от соседних крестьян и уже под его, Арье, властью получили вольную и отдыхали, зарастая травой и бурьяном и служа выгоном для скота. Если к этому прибавить огуречные и арбузные баштаны на слободе, в которых Арье имел долю как вечный кредитор, то выходит, что не напрасно его прозвали «баал-гуф»: так в наших краях называют выскочку, человека разбогатевшего, но грубого и неотесанного.

III

«Цапом» называли Арье не потому, что такова была его фамилия, а потому, что в городе N. нельзя было оставаться без прозвища. Как только в городе появлялся новый человек, ему немедленно придумывали кличку, ухватывающую какую-нибудь слабую или смешную его сторону. Эта кличка прилипала и переходила из поколения в поколение. Но если в других городах прозвища дают спустя рукава, хватая откуда ни попадя, из Писания и из естествознания, то в городе N. имена одалживают по большей части у животных: Алтер – Гадюка, Рувим-Гирш – Куница, Акиба – Девка, Шолом – Индюк. Само собой, у всякого прозвища свой смысл и дается оно знатоками, успевшими раскопать у нарекаемого какое-нибудь сомнительное достоинство или скандальное происшествие в семье. Вот и Арье звался Цапом, потому что его отец, мир праху его, человек невежественный, из старых откупщиков, всю свою жизнь арендовал «общественного козла», и хозяева коз платили ему за услугу. Эту кличку отец оставил в наследство потомкам, и семейство «козлов», или, по-нашему, «цапов», здравствует и поныне; один из славных отпрысков его – Арье Цап.

Из всех своих владений Арье больше всего любит вышеупомянутый каменный дом с садом на окраине города. Когда его встречают на улице в тележке, запряженной Гнедком, и спрашивают по еврейской привычке: «Откуда и куда, реб Арье?» – он отвечает: «Еду в имение» или «Еду проведать поместье». Если верить Арье, этот сад – единственный в своем роде, его не обойти за день, и не найти равного ни по числу деревьев, ни по урожаю плодов, что душистее и слаще всех в мире. И этот сад приносит ему ежегодно пять тысяч рублей доходу!

– Ты видал мои осенние яблоки? – хвастает Арье. – Не видал? Ну и дурак!.. Считай, что ты осенних яблок не видел никогда! Ты думаешь – это яблоки как яблоки? Эх, дурак ты, дурак, – да таких яблок, как у меня, даже в губернаторском саду не сыщешь. Дыню ты видал? Вот какие у меня яблоки. Каждое с дыню! Их за версту видать, глупый ты человек, как висят на дереве между листьев дыни. Пойдем, дурак, я тебе покажу, чтоб не говорил, будто Арье врать горазд. – С этими словами он тащит недоверчивого к себе в дом, показывает ему два огромных красавца-яблока и все расписывает их чрезвычайный вкус, запах и цвет.

Правда, со временем обнаружилось, что эти два яблока, хранившиеся в буфете, выросли не у Арье в саду, а были подарены ему неким Лампедрицким, его должником; однако это нисколько не смутило Арье. Он продолжал водить в дом маловерных, чтобы придать весу своим словам и наглядно показать, каковы яблоки Арье, «чтоб не говорили, будто Арье врать горазд».

Эти два яблока так долго валялись в буфете, что в конце концов испортились. Однажды накануне субботы запах гнильцы почуяла жена Арье Хана, дородная, дебелая женщина с постоянно красным носом и красными глазами – из-за пристрастия к бутылочке. Чтобы не рассердить мужа покушением на честь его яблок, она обратилась к нему вкрадчиво и как бы за советом:

– Как ты думаешь, Арье? Кажется, яблоки немного попахивают… Жалко их… Отчего ты молчишь, Арье?

– Протухли? Так пусти их на цимес, – ответил Арье без лишних слов. Хана послушно обратила их в цимес, и яблок как не бывало.

То же и с его богатством и силой – двумя главными доблестями, которыми Арье так гордился. Их он расписывал и разукрашивал байками и небылицами. Однажды ночью к нему в конюшню забрались три вора и наметили себе жертвой Гнедка. Он, Арье, как раз в это время – случайно или по какой надобности – вышел во двор в одной рубахе и подштанниках. Он услыхал шум, заподозрил неладное, осторожно подкрался, схватил двоих за шиворот и стукнул их лбами, а третьего свалил пинком ноги. Затем связал их, погрузил на телегу и повез в полицию. Или как-то раз пять пьяных кацапов хотели его избить, так он схватил одного из них за ногу, размахнулся им, как дубиной, и повалил наземь всех остальных. Рассказы о своем богатстве Арье начинал историей о графе или генерале, одолжившем у него пять или десять тысяч рублей. Иногда Арье связывал свое богатство и силу в одно: начинал с графа, который якобы одолжил у него большие деньги и не захотел платить, а заканчивал такой, например, историей: однажды он пришел к графу требовать свою монету. Тот был один в доме. Арье схватил графа за горло и сказал:

Отдашь деньги – ладно, а нет – тут тебе и крышка.

Подобные истории Арье рассказывал в окружении работников дровяных складов и балагул, которые толпились рядом со своими ломаными-переломаными телегами и полудохлыми клячами, ожидая, пока их наймут везти купленный лес. Они обступали Арье и охотно слушали его. Если и после всех этих рассказов находился скептик, Арье разрешал его сомнения специальным способом: он раздвигал два пальца, большой и указательный, хватал ими, как клещами, маловерного за затылок, и принимался трясти его, как тростинку, из стороны в сторону и приговаривал:

Отвечай, отвечай же, клоп, кто сильнее всех?

– Реб Арье, реб Арье, – поневоле признает несчастный, тщетно пытаясь высвободиться из мертвой хватки.

– Кто сильнее всех? Кто самый сильный? – не унимается Арье, продолжая сжимать его шею, хотя тот уже бьется в тисках, как рыба на суше, и лицо его наливается кровью.

– Реб Арье, реб Арье! – стонет бедняга, позволивший себе усомниться, задыхаясь и страдая от боли.

– Ну ладно, ступай, собака, к себе в конуру и держи язык за зубами, когда взрослые разговаривают, – заканчивает Арье нравоучение и отпускает провинившегося.

– А ты чего пятишься? – обращается Арье к другому балагуле, который действительно отступает назад, – подойди-ка, я пощупаю тебя, сынок. Не бойся, дурачок, ничего я тебе не сделаю. Я тебя на один ноготь положу, другим прищелкну, тут тебе и конец. – При этом Арье показывает, как давят приговоренную к смерти вошь, чем возбуждает смех всех присутствующих.

Само собой разумеется, все это делается не со зла, а ради развлечения. И балагула, и Арье хотят только позабавить собравшихся.

А тем, кто сомневается в его богатстве, Арье отвечает коротко. Он встает, показывает на оттопыренный карман, хлопает по нему ладонью и говорит:

– Вот где монета! – Этот довод заставляет умолкнуть всякого.

Вывернуть кишки, переломать кости, размозжить голову, свернуть шею, выпустить потроха – вот прибаутки, которыми Арье обильно пересыпает свою речь, будто читает лекцию по анатомии. Когда ему приходится разбирать ссору между балагулами, а это случается раз по десять на день, он советует одному выпустить кишки, а тому – размозжить ему паршивую голову или свернуть его пакостную шею, и все будет в порядке. За это балагулы уважают Арье и постоянно избирают посредником и миротворцем в своих бесконечных дрязгах.

IV

По правде сказать, говорит все это Арье для красного словца. На самом деле он вовсе не злоупотребляет своей силой. То ли молодая кровь в нем успела остыть, то ли считает он, что это не подобает его возрасту, – во всяком случае немногие удостоились видеть, как Арье дерется, выворачивает кишки, выпускает потроха. Эту работу обычно исполняют его сыновья.

Правда, в молодости Арье обучился этому делу в кацапской слободе и весьма в нем преуспел. С малолетства на этом деревце расцветали цветочки, еврейских детей не украшающие. Ребенком он удирал из хедера; в бытность грубым и туповатым мальчишкой неохотно слушал Пятикнижие; задиристым и дерзким подростком не повиновался учителям, а став распутным юношей отправлялся в кацапскую слободу, дружил с тамошними хлопцами и водил сомнительную компанию. Кацапы сызмала привлекали его ростом и статью, дерзкими лицами и крепкими шеями, его пленяла их одежда, походка и, разумеется, вихрастый чуб, а над чубом – нахлобученный набекрень картуз. Это ли не удальцы! Арье старательно подражал им во всем: отрастил волосы, надел шапку, как у них, набекрень, двигался внушительно и в то же время непринужденно, лущил семечки рассеянно и с ленцой и даже свистал, как они, негромко и сквозь зубы, подергивая при этом слегка ногой. Появилась в нем какая-то спесь, он будто говорил каждому встречному: «А ну-ка тронь». Успокоился Арье только тогда, когда сшил себе черную рубаху навыпуск, узкую сверху и широкую книзу, такую, как носили кацапы. С этих пор его приняли, как своего, и он с головой ушел в их забавы и похождения. Ночи он проводил с ними, карауля лошадей, днем упражнялся в езде верхом и совершенствовался в выпускании кишок. Арье вырос, женился на своей Хане, но все не расставался с кацапами, которые тоже стали взрослыми парнями. Он видел их насквозь, понимал каждый шаг их и обделывал вместе с ними всякие темные делишки. Начались ночные похождения – конокрадство и мена лошадей: пегие сюда, гнедые туда.

Но все это было очень давно. С тех пор, как Арье скопил монету и народил детей, он остепенился и от всего этого отошел. От всех забав юности остались только воспоминания, которые он приукрашивал и расцвечивал до неузнаваемости, да еще непроходящая, бескорыстная любовь к лошадям и ко всему, что с ними связано: к торговцам лошадьми, к коноводам, к цыганам, к балагулам, к разговорам о лошадях. Десять раз на неделе Арье менял лошадей. Сегодня пегую на гнедую, завтра гнедую на серую, и так без конца. И все это не ради заработка, а исключительно из любви, из страсти к этому делу. Лишь это немногое и осталось в нем от бурной юности, а все остальное он передал сыновьям, которые тоже уже выросли и возмужали.

Вы верно думаете, что Арье скопил монету всякими темными делишками, конокрадством и ночными похождениями? Ничуть не бывало! Арье разбогател благодаря рукопожатию цадика из К., а случилось это из-за его жены Ханы. Вышло так, что после пятнадцати лет жизни душа в душу жена вдруг опротивела ему, и он захотел с ней развестись. Она, однако, развода не захотела и пошла жаловаться цадику. Цадик ради мира в семье обещал Арье, что даст благословение и счастье войдет к нему в дом, если там по-прежнему будет хозяйничать Хана. Но Арье, человек простой, этим обещанием не удовлетворился и довольно бесцеремонно спросил:

– Ребе, чем вы докажете, что ваше обещание исполнится? Чем можете вы поручиться? – И ребе – слушайте и дивитесь! – спорить не стал, а просто пожал ему руку. Так рассказывают наивные соседи Арье. Сам же он дрожал за свое счастье, боялся, чтоб не сглазили, и открыто о том случае не говорил – как бы от лишних слов не пропала сила рукопожатия цадика. Но в душе был рад, что легенда эта распространяется среди соседей, большинство которых завидовало ему: пусть эти паршивцы знают, что у Арье есть на кого надеяться, и пусть лопнут от зависти. А чтобы укрепить в других эту уверенность, он порой хитрил и говорил намеками: мол, он свое богатство скопил сам, вот этими вот руками, да тут же словно спохватывался и добавлял: «и по милости ребе». Совсем иначе поступала Хана, виновница чудесного происшествия, вернувшего ей расположение мужа, – она говорила об этом по десять раз на день и каждый раз закатывала свои круглые красные глаза, терла рукой стенку и прибавляла:

Прежде всего я благодарю Всевышнего, а потом… ребе.

V

Скопив монету, Арье не возгордился и не стал гнаться ни за гонором графов и панов, ни за славой почтенных евреев, а остался таким же Арье, каким был. Та же компания, те же беседы и грубые шутки, те же порядки в доме и вне дома; только все это приняло более солидный, подобающий его возрасту характер. Он все тот же Арье-удалец, выкормыш слободы, но удалец немолодой. Домашний быт, трапеза, одежда – ничто не изменилось. Не то что у выскочек, которые, разбогатев, сразу делаются благородными, образованными, учеными, у которых даже нога, прежде с трудом влезавшая в большой грубый сапог, становится меньше и свободно входит в маленький изящный ботинок. Арье не нашел в себе ни желания, ни способности освободиться от своей простоты и перейти в лагерь почтенных евреев. Он укреплялся на своей позиции и довольствовался именем «баал-гуф». Это имя вполне удовлетворяло его честолюбие, и он с легким сердцем отказался от почетного обращения «господин». Если б его самого спросили, он бы избрал себе имя «монетчик» – вот что в точности передает его устремления. Арье-монетчик – вот какое имя ему подобает! С него довольно, чтоб все эти паршивцы знали, что у него есть много монеты, остальное – дело плевое. Арье не считал себя обязанным важничать, кичиться и заниматься всякой чепухой и церемониями, которые ревностно блюдут почтенные евреи – все это он предоставляет им, пусть хвастают этим в синагоге, он решительно ничего против них не имеет. Прежде всего, все стоит денег: почет и уважение, что стоят за подобострастным обращением «господин», не даются даром. И вообще, все эти штуки вообще претят его натуре и только отравили бы ему жизнь. Он вовсе не хочет подставлять свою толстую шею под такое тяжелое ярмо.

Коль скоро Арье не пожелал выбиться в высший свет и сделаться господином, он жестоко возненавидел все, что несет на себе печать почтенного еврея. Мало того, что высохшее лицо тщедушного и невзрачного раввина, «бутылки», как Арье называл завитые пейсы толстопузого резника, вечно слезящиеся глаза плаксивого кантора возбуждали в нем крайнее негодование – всех сколько-нибудь почтенных людей и хороших евреев Арье ненавидел и считал своими исконными врагами за то, что те не похожи на него. Сам же он нисколько не огорчался и не обращал ни малейшего внимания на гордое презрение и насмешки важных господ – все это только из зависти к его богатству. Его-то богатство настоящее, надежное, непреходящее – имения и земли, а их богатство призрачное, солнце в тучах, фи-фу-фа, как пришло, так и уйдет.

В пересудах с балагулами Арье не щадил ни одного мало-мальски приличного домохозяина; кто ни попадает ему на язык, в каждом он находил над чем посмеяться, у каждого замечал слабости и недостатки. Особенно щеголял он этим уменьем, когда речь шла о человеке, имевшем с ним денежные дела.

– Реб Аарон Буйвол – свинья, извините за выражение, Хаим-Гирш Левиафан способен на все что угодно, Яков-Нисон Кишко – пиявка, к тому же надевает четыре пары филактерий, Бэриш Петух – того… насчет женского пола, Ици Пупок – жулик и вдобавок хитер, как черт, – так перечислял Арье достоинства всех соседей, почтенных евреев. К чести его нужно сказать, что он обладал особым даром наблюдательности и проницательности и на своих врагах замечал малейшее пятнышко, которое тут же делал предметом дружеской беседы, приправляя свои замечания ругательствами и шуточками, к великой радости конторских служащих и балагул. Эти жадно ловили его слова и старались еще более раззадорить его своими вопросами.

– А что вы скажете, реб Арье, относительно реб Боруха Куницы? – спрашивает один юркий и вострый балагула.

– Реб Борух Ку-кур-ница? – с нарочитым удивлением коверкает Арье знакомое прозвище. – Реб Борух Кур-ку-ница? – И тут же спокойно продолжает: – Реб Боруха Куницу не трогайте, господа. Они правда хороший еврей. Не простой вор, а вор с бухгалтерией. Не понимаете? Что ж, могу рассказать. Помните лес, который мы с ним купили на паях? Монету на покупку и порубку дал я, а как пришло время делить барыши – вижу, в четверг под вечер подъезжает коляска и слезает с нее реб Борух. Я думаю, он привез монету, говорю: «Добро пожаловать». Но вижу, реб Борух сгружает с телеги не деньги, а книги! Одну книгу, другую, третью – штук пятнадцать. Все толстые и тяжелые, как свиньи. «Реб Борух, – спрашиваю я, – куда вы это несете? Зачем оно вам?» – «Я несу бухгалтерию». Отлично, неси себе бухгалтерию. Бухгалтерия лежит на столе, а главного не вижу. «Где монета?» – спрашиваю. «Вот», – указывает реб Борух на самую толстую из книг. Раскрываю ее, листаю, а все не вижу. «Не вижу, реб Борух, не вижу». – «Смотрите сюда», – отвечает реб Борух и переворачивает страницу. Смотрю сюда, смотрю туда, ничего не вижу. Только значки какие-то, черточки и точки, как от мух. Говорю: «Ничего здесь нет, реб Борух». «Смотрите сюда», – снова отвечает реб Борух и переворачивает еще несколько страниц. Дай-ка, думаю, посмотрю, что там у него лежит между значками. «Хана, дай мне очки». Надеваю на нос очки и говорю реб Боруху: «Читайте». Реб Борух читает: «Сто семнадцать рублей и тридцать семь с половиной копеек». Отлично. – «А дальше что написано?» – «Овес – тридцать семь рублей и семнадцать с четвертью копеек». Отлично. – «Дальше?» – «Лошадь – столько-то и столько-то, телега столько-то и столько-то». И так далее: «Лошадь, сено – сено, лошадь» – до самого конца. То была бухгалтерия. А монеты я так до сих пор и не видал.

– А как вам нравится реб Мендель? – задает ему снова вопрос балагула.

– О реб Менделе ничего плохого не скажу. Реб Мендель очень долго сидит в синагоге после молитвы и жует «Закон».[5]5
  «Еврейский закон», «Хок ле-Исраэль» – книга на иврите, составленная Хаимом Виталем (1542–1620), учеником р. Ицхака Лурия из Цфата, и получившая широкое хождение среди евреев в качестве пособия к исполнению заповедей; материал в ней распределен в соответствии с еврейским календарем.


[Закрыть] А как он во время чтения из своей рыжей бороды заговорит – что моя рыжая корова замычит. Ты знаешь, что такое «Закон», Береле? – вдруг обращается Арье к ближайшему из собеседников. Не знаешь, осел, так спроси, я тебе объясню. «Закон» – это книга, которую почтенные евреи кладут в мешок с талесом[6]6
  Талес, или талит (иврит) – четырехугольное полотнище из шерсти или шелка белого цвета с синими или черными полосами по краям и кистями цицит по углам, которым еврей прикрывает голову и плечи во время молитвы. Хранится в специальном расшитом узором мешочке.


[Закрыть] и читают после всех молитв на закуску. А реб Мендель у нас тоже почтенный еврей. С недавних пор, с того дня, как ему достались пожитки бедной вдовы и сироток, которых он по миру пустил, а сам в Лейпциге объявил себя банкротом… Даже серебряную корону вышил на талесе, подлец!

– Эх, дурачье, дурачье! – заканчивает Арье свои излияния. Не знаете, что все мы люди из плоти и крови, и что все люди только и думают, что о копейке. Что будет там, на том свете, один Бог знает, а мы что?

Такие обличительные тирады Арье произносил обычно после обеда, сидя на скамеечкев кругу балагул и захудалых торговцев лесом, с которыми обращался запросто, без церемоний, можно сказать, по-товарищески. Они платили ему добром за эту скромность, внимательно слушали его, прикидываясь простаками, что верят басням о лошадях и кацапах, о графах и генералах, берущих у него в долг, о разбойниках, с которыми он расправлялся один на пятерых. Они благоговейно внимали его рассуждениям о том, что будет «там» – их Арье берег под конец беседы. Дойдя до темы смерти, он забывал привычное легкомыслие и будто каялся в том, что раньше говорил. У него на все были свои взгляды и, по своему обычаю, он камня на камне не оставлял от жизни в этом мире, которая не стоит выеденного яйца.

– Смерть – это всему конец, последняя сделка, – дурень ты этакий, – удрученно заключал он: вчера он, сегодня ты, завтра я. Все там будем. Всем нам закатают рубашонки до шеи… лежи, милый человек, и не рыпайся. – Балагулы вздыхают и долго молчат.

VI

Вообще Арье был прост. Он всегда первый здоровался с нищими на базаре, не стесняясь, запускал руку в грязный карман балагулы или мужика, чтобы извлечь щепотку табака для цыгарки. Ему не зазорно было при случае померяться силой с каким-нибудь крестьянином, прямо на базаре побороться с ним на глазах у всей честной компании, а потом зайти в ближайший кабак выпить победную чарку за счет крестьянина. Одним словом, была в Арье своя простота.

А кроме простоты, было еще у Арье какое-то смирение, присущее людям такого рода и вызванное исключительно постоянным страхом и тревогой за свои деньги. Поэтому-то, несмотря на веру в свою силу и богатство, он частенько поминал имя Господа и в денежных делах ставил милость Божию наравне с трудами рук своих. По той же причине он был очень суеверен: верил ворожеям, цадикам и шептунам, оберегам и талисманам. Зарезать летучую мышь золотой монетой и похоронить под порогом – к добру; беречь живущую в доме кошку как зеницу ока – беречь свое счастье; открывая на заре ворота, троекратно прошептать знакомое нам заклинание – хорошо начинать день. Это заставляло его развязывать мошну, которая была ему дороже самого себя, перед К-ским цадиком и испаряться при приближении похоронной процессии и при звоне благотворительных кружек. Суеверный страх и дикий трепет охватывали его, едва что-то напоминало о нечистой силе или о близости Страшного Суда. Тогда его было не узнать. Арье Цап, как все простые люди, которых счастливый случай вывел из грязи в князи, по временам боялся какой-то тайной силы, мощной и жестокой, которая может рассердиться и сбросить его назад в ту самую грязь, где он барахтался прежде. Как осел, который взбирается по лестнице и то и дело замирает в страхе, вдруг треснет под ногами ступенька, костей не соберешь. У Арье, правда, есть на что полагаться – на пресловутое рукопожатие, но все же надо остерегаться… ведь и на старуху бывает проруха: как говорится, с Богом шутки плохи. Главное – держаться подальше от этой тайной вражьей силы, не попадаться ей на глаза, чтоб она тебя не заметила, не вмешивалась в твои дела, обошла тебя стороною. А что если о тебе совсем позабудут? Тоже не так страшно, пока у тебя есть монета и ты крепко стоишь на ногах. Держаться подальше не стоит ни копейки и Арье особенно по душе. Забавно было видеть, как это большое тело сжималось и съеживалось, когда по соседству оказывался тяжело больной, умирающий или покойник. Куда девался тогда этот грузный здоровяк? Куда девался Арье «баал-гуф» этот самонадеянный силач, насмешливый и задиристый балагур? Как безобидны и скромны, как кротки и смиренны становились тогда разговоры Арье с возчиками о печальном событии! Арье говорил серьезным, тихим голосом, рассуждал о тщете всей этой жизни, что ни гроша не стоит, о том, что между животным и человеком никакой разницы, о скудоумии тех, кто думает, что они не как все, что для них законы не писаны, о том, что богатство – суета сует и даже хуже, чем суета сует… Сокрушенным и вздыхающим балагулам он между делом бросает крупицу утешения: «Он, Всемогущий, не желает зла Своим созданиям. Он, Отец небесный, милосерд и жалостлив». И откуда у такого человека подобные слова и подобные мысли? Так и кажется, что он читает «Жезл наставления».[7]7
  «Жезл наставления», или «Нравоучения» – одна еврейских морализаторских книг, написанная на иврите в Измире Элиягу бен Шломо Га-когеном и позднее получившая широкое хождение благодаря параллельному переводу на идиш.


[Закрыть] Во время такой беседы приближается похоронная процессия. Покойника несут, по обычаю, на носилках, позади идет народ с грустными лицами, склонив головы, побрякивают благотворительные кружки – бряк-бряк – благотворительность спасет от смерти! А Арье, который только что сравнивал злато-серебро с прахом земным, сокращается, съеживается, пока вовсе не исчезает из виду. Когда «шамес»[8]8
  Синагогальный служка (прим. пер.).


[Закрыть] с благотворительной кружкой подъезжает к кружку балагул, и те наперебой суют копейки в щель, Арье уже давно засел в погребе или закрылся в комнате и слушает оттуда, как звякание кружек все удаляется и наконец умолкает. И все это затем только, чтобы не привлечь внимания Высшего Судии, «Разве я что-то значу в Твоих глазах, Отец Милосердный, что Ты обращаешь на меня внимание? Я, Владыка мира, человек маленький, мое дело – сторона».