Текст книги "Три судьбы. К берегам Тигра. Пустыня. Измена"
Автор книги: Хаджи-Мурат Мугуев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА XI
«Цветная» дивизия, расположившаяся на двухдневный отдых в районе станции Медынь, внезапно получила приказ переброситься на мобилизованных по всей округе подводах на юго-запад от стоянки и, пройдя за ночь более пятидесяти верст, занять село Медвежье, чтобы перерезать путь отходившим на Изюм красным войскам. Ночью, едва над степью опустилась темнота, на сотнях мобилизованных фургонов и повозок выступил в поход 2-й дроздовский полк. Спустя полчаса вслед за ним потянулись остальные. Бесконечная лента обозов, артиллерии и пехоты, нарушая безмолвную тишину, текла через степь, чтобы до рассвета занять село Медвежье.
С того памятного дня, когда прапорщик Клаус впервые открыл огонь из пулемета и обстрелял конный разъезд красных, в ожесточенных боях прошло недели две. Неуверенность и бессилие, на минуту охватившие Клауса, оставили его, но на их место явилось новое, еще более сильное и гнетущее чувство тоски. Вспоминая эти две недели, Клаус понял, как нелепы были его мальчишеские мечты о боях, романтические бредни о бранных подвигах. Там, в тепле и покое, война казалась ему торжественным рыцарским поединком, веселым турниром, в котором освободители-добровольцы побеждали погрязших в грехе и насилиях красных. Ему рисовались богатые города, которые под звон колоколов, восторги населения освобождают они, принимая как приятную дань счастливые улыбки и поцелуи устилающих им путь цветами женщин.
Увы… Война оказалась совсем иной. Яркие снопы огня взлетали к небу над жалкими деревнями. Не сказочные красавицы, а жалкие, дрожащие от страха мужики встречали их. Смерть, голод, увечья, вши и усталость вместо цветов устилали их путь. Клаусу до слез было жаль оставленной им спокойной жизни. Он вспоминал безмятежные дни в родном городке, мать, Соню. И тяжелая тоска по утраченному охватывала его…
Ночь, подобно паутине, окутала спящую землю, и в ее колеблющейся тьме утонули обозы.
Прикорнув между пулеметом и спиной невидимого в темноте кучера-солдата, Клаус незаметно для себя задремал и сразу же опустился в мягкую, сладковатую истому, волной захлестнувшую его.
Движущиеся впереди повозки, храп и пофыркиванье коней, осторожные голоса солдат и сладковатый дым махорки кучера – все исчезло. Тачанка то натыкалась на идущих впереди и останавливалась, то резко срывалась вперед. Но ни толчки, ни ухабы, ни остановки не пробудили прапора.
– Господин прапорщик, господин прапорщик. Вас командир батальона требует к себе, – словно из другого мира донеслось до сознания Клауса. Поеживаясь от утреннего холодка и широко зевая, он открыл глаза.
Звезды уже слабее горели на начинающем сереть небе, край сгустившейся мглы был чуть подернут белизной. Впереди в серой полумгле неясно вырисовывались расплывчатые фигуры людей, недвижные фургоны и уныло приставшие кони. Где-то в стороне неуверенно мигали редкие огни.
– Скорее просят, господин прапорщик. Кабы не осерчали.
Клаус быстро вскочил с сиденья тачанки, спрыгнул на землю и хриплым от сна голосом произнес:
– Иду, где командир?
– Пожалуйте за мной, – из мглы ответил вестовой, и прапорщик скорее почувствовал, нежели увидел его. Стараясь не отстать, он поспешил за вестовым между стоявших орудий и фургонов, то и дело натыкаясь на лежащих прямо на земле людей.
По приказанию командира бригады полурота под командой штабс-капитана Геловани с приданными ей двумя пулеметами Клауса осталась охранять хуторок Карпушина и следить за скрещением проходящих здесь дорог на села Медвежье и Люшня.
Суетливый и чрезмерно любезный хозяин хутора проводил Клауса и Геловани в дом.
Проснулся, Клаус поздно. Старые отцовские часы, подаренные ему матерью перед отъездом в училище, показывали девять, когда он открыл глаза и, разнеженный покойным сном, чистой постелью и сознанием, что ему не надо никуда спешить, сладко зевнул и от избытка приятных чувств улыбнулся глядевшему со стены портрету.
Тюлевые занавески на окнах, пестрая ткань на мягких стульях, круглое зеркало на комоде придавали комнате веселый и праздничный вид. На полу у самой кровати лежал бархатный, полустертый австрийский ковер.
– Долго спите, прапорщик, – входя в комнату, сказал штабс-капитан. – Я уже хотел будить вас.
– А что? Разве что-нибудь случилось?
– Да с нами пока нет, а вот там, у Медвежьего, как видно, идет не шуточный бой. – Подойдя к окну и с силою распахивая его, Геловани продолжал: – Слышите? Как бы скоро и до нас не докатилось.
Застегивая на ходу гимнастерку, Клаус быстро подошел к окну.
Издалека, из-за неясной линии горизонта, по земле низко и тяжело стлался густой гул. В нем было что-то зловещее.
– Неужели пушки? – широко открытыми глазами уставился прапорщик на Геловани.
– Конечно. И это с самого утра, не переставая. Воображаю, какой там идет кавардак. Это напоминает мне бой под Екатеринодаром в прошлом году. Что было, ужас… Сплошной рев. Ну, вы все-таки умойтесь да потом валите в столовую, закусите, пока есть время. Надо пользоваться каждой минутой.
Когда прапорщик наскоро умылся и пришел к столу, там уже сидело несколько человек дроздовцев. Хозяин с озабоченным видом прислушивался к гулу и, боязливо покачивая головой, спрашивал гостей:
– Не собьют ваших-то? Не дай господи, собьют, пропали тогда мы.
И он тревожно поглядывал в окна, недоверчиво слушая успокоительные фразы Геловани.
– Господа, аэроплан. Все во двор, по местам, – крикнул Геловани. – Спрятать людей за укрытием.
Пролетев над домом и сделав два больших круга, аэроплан снизился и почти вплотную подкатил к экономии. Из него вылезли два офицера, которых сейчас же окружили высыпавшие из-за прикрытий дроздовцы.
– Село за нами, но с северных высот красных сбить не удается, – говорил летчик, передавая запечатанный пакет штабс-капитану.
В пакете был приказ немедленно двигаться на хутор Карамыш.
Станция Карамыш, в прошедших боях дважды служившая местом ожесточенных схваток, очень пострадала от артиллерийского огня. Когда-то веселый хуторок был почти дотла разбит снарядами.
В молодой зелени побитых садов расположились дроздовцы. Чубатые донцы, держа в поводу коней, не спеша расхаживали по улочкам хуторка, уныло и безнадежно пытаясь набрести на съедобное среди опустевших и полуразрушенных хат.
– Чего шукаете-то? Здесь до вас небось не один полк проходил. Вишь, как развернули, – кивая на обгорелые руины, сказал один из пехотинцев.
– Дале некуда, как есть зруиновали… – печально оглядывая мертвый хутор, подтвердил донец, – видать, здесь дюже бились.
– Хватало, – закуривая, подхватил солдат.
Через дорогу, саженях в пятнадцати от них, среди молодой фруктовой поросли расположился офицерский взвод. Утомленные переходом офицеры вповалку лежали на мягкой, недавно напоенной дождем земле.
На окраине хутора были выставлены пулеметы, возле которых прохаживался командир роты.
– От Изюма на нас бронепоезд идет, большевистский. Через полчаса будет здесь, – доложил прибежавший вестовой.
Командир роты быстро, почти бегом, бросился к отдыхавшим в саду дроздовцам.
Улица хуторка заполнилась серыми фигурами, быстро перебегавшими в широкий яр, полукольцом окружавший станцию.
Позади семафора, в густой низкорослой зелени крыжовника, дулом вперед, прямо на железнодорожное полотно, были установлены два снятых с передков горных орудия, невидимыми стволами хищно стороживших еще свободный путь.
– Прапорщик Клаус, вы с двумя пулеметами и офицерским полувзводом займите двор станции и, как только артиллерия откроет по бронепоезду огонь, стреляйте по вагонам. Я с полуротой и остальными пулеметами буду из оврага обстреливать фланг, – командовал ротный. – Вы, сотник, – обратился он к ожидавшему своей очереди казачьему офицеру, – с вашим разъездом поддерживайте огнем остающуюся здесь офицерскую заставу. Помните, господа, будет позором и преступлением, если мы упустим бронепоезд. Уйти он не должен, ни в коем случае.
Люди быстро рассыпались по садам и оврагам. Клаус со своими пулеметами и офицерским полувзводом примостился у станции. Страха не было, взамен него было чувство тоскливого одиночества.
Он быстро окинул взглядом рассыпавшихся по двору офицеров, устанавливавших пулеметы и занимавших позиции.
– Господин прапорщик, гудит, уже близко, – услышал он внезапно около себя шепот, и над пулеметом поднялось напряженное лицо наводчика.
Впереди гудели рельсы, по которым, словно по гигантским струнам, полз набегающий шум подходившего к хутору бронепоезда.
Прапорщик чуточку приподнялся и быстрым шепотом приказал:
– Приготовьтесь. Без моей команды не стрелять!
Пулеметчики замерли в проломах стены. По двору, на корточках, пригибаясь и волоча винтовки, перебегали, прячась за камнями, офицеры.
Гул рос и приближался. Над холмами поднималось облако дыма, из-за пригорка медленно вырастала закопченная паровозная труба подходившего бронепоезда.
– Сергеев, ну-ка взгляните, дружок, не блестит ли орудие? Вам с фланга виднее, – прикрывая рукой рот, негромко крикнул артиллерийский капитан одному из дроздовцев.
– Куда там видно. Да вас теперь и в бинокль не рассмотришь. Так в зелени упрятались, что любо-дорого, – похвалил дроздовец.
– А все матушка германская война научила, – любовно похлопывая по стволу трехдюймовки, проговорил батареец.
Из зелени ветвей на расстилавшееся впереди полотно дороги и платформу полустанка смотрели два внимательных орудийных дула, мастерски замаскированных срубленными в саду деревцами и ветвями.
У орудий, в полной боевой готовности, ждали батарейцы, тщательно, не в первый раз выверяя прицел наведенных в упор на станцию пушек.
Вдруг капитан поднял голову и внезапно изменившимся голосом произнес:
– Да что там такое? Остановился он, что ли? – и, прячась в кустах, поспешно бросился к дороге.
Шум подходившего бронепоезда стих, потом опять застонали-запели рельсы, возник тяжелый, но теперь уже удаляющийся гул. Дымное облако над трубой закачалось и тоже стало уплывать назад.
– Уходит! – с отчаянием закричал ротный. – Заметил, видно, засаду. Да бейте, бейте же по нему! – завопил он.
И сразу же на дорогу из кустов высыпали прятавшиеся в засаде дроздовцы. Кто стоя, кто с колена, кто даже на бегу открыли частый огонь по быстро уходившему задним ходом бронепоезду.
– Да стреляйте ж из орудий, окаянные! – вопя и матерясь орал капитан.
Оба орудия беглым огнем стали бить по бронепоезду, но он, даже не отвечая на выстрелы, быстро уходил на север.
– Упус-ти-ли! Проморгали, мерзавцы! И кто это вылез, кто высунулся? Обнаружили себя, не смогли замаскироваться. Под суд отдам негодяев! – орал капитан, ясно понимая, что за упущенный бронепоезд в первую очередь придется отвечать ему.
– Да, Борис Иваныч, все было скрытно, ни один человек не появлялся. Видно, они получили приказ по рации, – оправдываясь, стали говорить офицеры.
Еще два гулких выстрела проводили быстро исчезавший за холмами бронепоезд.
– Проспали, прозевали, – чуть не плача от бесполезной ярости, простонал ротный.
Все стояли молча, с растерянными и смущенными лицами.
– Борис Иванович, верно, так и есть – они по рации получили приказ вернуться, иначе не могло и быть. У нас все было сделано отлично, – наставительно сказал артиллерист.
И Клаус, молча наблюдавший за капитаном, заметил, что тот с надеждой и удовлетворением кивнул головой.
– Пишите рапорт, а мы все присутствующие здесь господа офицеры подтвердим, что только случай спас красных от гибели, – еще раз подсказал артиллерист.
– Так точно. Именно случай, не будь у них рации или искрового телеграфа, каюк бы, – заговорили офицеры.
Капитан обвел всех глазами и уже спокойнее сказал:
– Благодарю, господа. Сейчас пошлю донесение штабу.
«И тоже ложь, и тоже обман! Господи, все, все обман!» – подумал Клаус и медленно пошел к своим пулеметам.
ГЛАВА XII
«Я больше не могу. Пусть я трус, пусть слизняк, ничтожество, но я не мо-гу больше, – шептал Клаус, в сотый раз обдумывая состояние, которое не покидало его все последние дни. – Пусть это стыдно и отвратительно, но ведь я-то ничего, решительно ничего не могу поделать с этим…» – как бы оправдываясь перед собою, повторял прапорщик.
«Ах, почему не ранили меня, – неожиданно пришло в голову Клаусу. – Ведь ранят же других легко, куда-нибудь в кисть руки или в ногу. Сейчас же эвакуировался бы в тыл, и все эти страхи прошли бы, а там – мама, Соня. Я, раненный, для них герой». Прапорщик сразу сжался и остыл. Ему стало стыдно. «Ведь ранят же не по заказу, а если убьют… – Клаус съежился и боязливо оглянулся по сторонам. Противная угодливая мыслишка закопошилась в голове: – А что, если по заказу: именно в мякоть или в кисть».
К вечеру разыгрался бой. Авангард «цветной» дивизии наткнулся на казачий хуторок Генералов, где неожиданно оказалась красная пехота Жлобы, отразившая все атаки белых на хуторок. Обходная колонна, посланная во фланг, встретила по пути заслон и, ввязавшись в бой, не смогла продолжать движения, а артиллерия красных, открывшая шрапнельный огонь по цепям дроздовцев, приостановила их. Спешно послали за орудиями, шедшими вместе с головной колонной. Красные, сбив цепи дроздовцев и обстреляв их беглым орудийным огнем, перешли в наступление и, смяв обходную группу белых, врезались в авангард наступавшей колонны. Паника и смятение охватили дроздовцев. Впервые за несколько недель, проведенных в полку, Клаус видел, как боевые, казавшиеся ему до этой минуты бесстрашными офицеры, потеряв в общей суматохе голову, бросали винтовки и бежали назад. Грохот лопавшихся шрапнелей, треск пулеметов, взрывы ручных гранат и гул частой беспорядочной стрельбы, крики и ругань отступавших усиливали панику. Неожиданно где-то со стороны захлопали пулеметы. В тылу послышался шум и топот скачущих коней…
– Обошли, обошли, кавалерия в тылу! – этот крик, подхваченный обезумевшими, потерявшими самообладание людьми, подхлестнул еще дравшихся впереди дроздовцев.
Все перепуталось. Цепи отступающих поглотили бежавших в тыл одиночек. Клаус, бросив свой только что выдвинутый на позицию пулемет, кинулся к тачанкам, которыми завладели бегущие.
– Господа, остановитесь, остановитесь же, черт вас побери! – размахивая наганом и загораживая бегущим дорогу, кричал батальонный командир. – Остановитесь! Буду стрелять… – донесся до Клауса его визгливый, срывающийся голос, но батальонного не слушал никто.
Крики «Обошли, спасайся кто может!», «Кавалерию давай, давай кавалерию!» заглушили жалкий, бесполезный вопль командира.
– Пулеметчики, бей по бегущим, – скомандовал батальонный, но, видя, что около пулеметов не осталось никого и все живое, охваченное одною общей стихийной паникой, бежало, он опустился на землю и, обхватив обеими руками холодный пулеметный ствол, зарыдал.
Впереди, в сгущавшейся вечерней темноте, стали отчетливо видны цепи стремительно наступавших.
Когда подошел спешно высланный в подкрепление третий батальон и на галопе подскакала артиллерия, отступление было в полном разгаре. Почти весь авангард, за исключением отдельных, не перестававших отбиваться дроздовцев, был смят и деморализован. Наступившая темнота помешала резервам задержать стихийно уходивших в тыл беглецов.
Раненые со стонами и руганью брели по дороге, уходя к остановившейся в поле центральной колонне. На рысях проскакала сотня донских казаков и, громыхая и позванивая лафетами, протащилась вторая полубатарея. Перепуганных, безоружных беглецов задерживали высланные из отряда заставы и снова сводили в роты. Впереди не умолкая гремели залпы. Отчетливо бухали орудия, и тяжелые трехдюймовые стаканы, перелетая хуторок, лопались в темной степи.
К полуночи перестрелка стихла, и только редкие выстрелы тревожили наступившую темноту.
Раненых было человек шестьдесят. Сестры осторожно и быстро перевязывали их, а старший врач лазарета тут же распределял их по категориям, предназначая одних к немедленной, других же к утренней отправке в тыл.
На носилках и в двуколках лежали тяжелораненые. Неровный свет керосиновых фонарей освещал их перекошенные страданием лица.
Хриплые, прерывистые вздохи, перемежавшиеся болезненными выкриками и отрывистой бранью, наполняли перевязочный пункт. Легкораненые, кто шепотом, кто неестественно громко, еще не остывшими от волнения голосами возбужденно рассказывали эпизоды недавнего боя. Запах иодоформа и марли кружился над повозками и медленно растекался по сторонам.
Ночь становилась все темнее, и ярче загорались готовые погаснуть звезды. Из степи порывисто набегал предутренний ветерок, струйки холодного воздуха благотворно освежали метавшихся в бреду и корчах людей.
– А батальонного так на пулемете и прикололи. Третий батальон отбил тело, – медленно, с долгими паузами, сказал один из раненых, как видно продолжая начатый разговор.
– И Дулькевича тоже…
– И Пономарева…
– И Веденеева… – подхватили со стороны голоса.
– А жалко Веденеева… Веселый и отчаянный был человек.
– Что, один Веденеев, что-ли? Там-наших столько полегло, что жутко даже и вспомнить.
– Все пулеметы отдали, – снова проговорил первый. – Стыд-то какой. Дроздовцы, и так бежали.
– Батальонного не убили. Он сам застрелился, – раздался из темноты голос.
– А это кто? Ты, что ли, Перегудов, – поднимаясь на локте и всматриваясь в еле освещенный угол, спросил раненый.
– Нет, прапорщик Клаус, пулеметчик.
– А вы откуда это знаете?
– Я был около него, когда он застрелился, – ответил Клаус. – Когда все кинулись бежать, все перемешалось. Крики, паника, кто куда. Он пытался остановить, а потом махнул рукой и из нагана…
– А вы, прапорщик, тоже ранены?
– Да, к счастью, легко, в руку, – нетвердо и не сразу ответил Клаус.
– Ну, значит, утречком вместе в тыл, – умиротворенным голосом закончил первый.
В стороне, у огней, по-прежнему возились доктор и сестры, и все так же, не переставая, стонали раненые.
Рассвет медленно полз по холмам, неуверенно сбивая темноту.
По степи пробегал легкий ветерок и, чуть шелестя ковылем, мчался дальше через курганы и буераки. От сочной молодой травы поднимался пьяный аромат весны и густым дурманом тек по степи. Шмели и кузнечики шныряли в воздухе, стрекоча на все лады и монотонно жужжа. Большой орел низко плыл над курганами, и его косая гигантская тень медленно ползла по земле.
– Вот бы его отсюда жигануть. Зараз бы свалил, – сказал красноармеец.
– Влет бить – патроны губить, – поднимая голову и глядя вслед улетавшему орлу, сказал второй.
– Отчего? У нас на Тереке влет бить я во как приобык. Редко когда прокину. У нас утей да гусей по болотам страсть водится, так чечены их прямо из винта и лупят. Ну и мы по-ихнему… Эй, гляди, – обрывая речь и вглядываясь в даль, насторожился он, – никак, обоз или пехота.
Первый наблюдатель чуть приподнялся и, почти не отрывая головы от земли, стал напряженно всматриваться туда, где по белевшей вдалеке дороге, медленно кружась, поднималось облако пыли.
Из-за холмов черной лентой выворачивался обоз.
– Видать, обоз, а кругом охранение, – не отнимая от глаз ладони и все еще следя за колонной, подтвердил красноармеец и, не поворачивая головы, уверенно добавил: – Кадюки, их обозы. Видать, их наши где-то нажучили, в тыл уходят. Ну, Скиба, айда назад, к командиру. – И оба наблюдателя поползли с кургана, продолжая сквозь высокий ковыль следить за приближавшимся обозом.
Эскадрон, ведя коней в поводу, прошел по дну еще сырого от недавних дождей ерика и, скрываясь за волнистой грядой курганов, подошел незамеченным к самой дороге. Камни дышали теплом, росистой влагой, ароматами засохших трав и нагретой земли.
– Са-а-а-дись, – негромко скомандовал эскадронный. – Шашки к бою, пики на руку. В атаку карьером ма-а-арш!
Взяв с места в галоп, эскадрон на скаку разомкнулся и ровной лавой вынесся на холмы. Свежий степной ветерок обтекал хмурые, сосредоточенные лица.
Как один, сверкнули лезвия вздернутых шашек. Лава карьером налетела на передние фуры и телеги белого обоза. Обскакивая бегущих, мечущихся в панике людей, конница рубила перепуганную пехоту и мчалась дальше, вдоль колонны, в конце которой слышались беспорядочные выстрелы. Впереди по дороге метались пешие. Одни из них что-то кричали, поднимая вверх руки, другие, отстреливаясь, бежали вдоль дороги. С подвод суматошно соскакивали какие-то люди.
– Ура, бей кадюков. Уррра!.. – закричали сзади, и конь Скибы, словно подхлестнутый этим криком, рванулся вперед, настигая бежавших вдоль дороги людей. Один из них, белобрысый пехотинец, выстрелив на бегу, оглянулся и, встретившись с глазами Скибы, неестественно дернулся и присел. Скиба перегнулся и рубанул по шее. Белобрысый охнул, свалился под копыта налетевшего сзади красноармейца. Солдаты из охранения бросили винтовки и рассыпались по полю, ища спасения в буераках и ложбинах.
Несколько убитых чернело позади проскакавшей лавы, сухая пыль впитывала густую кровь. Всадники сгоняли пленных к дороге. В тылу обоза одиноко прозвучал и замер последний выстрел, после которого всадники погнали пленных к поджидавшему их обозу.
Клаус спокойно лежал на мягкой соломе, обильно постланной на широком дне санитарной двуколки. Ночной бой, разгром – все это отошло так далеко, что прапорщику не хотелось и вспоминать об этом. Буйная, еле сдерживаемая радость от мысли, что он, Клаус, завтра будет далеко от опасности, волновала его. Сегодня к вечеру транспорт с ранеными дойдет до Варламовки, а через день раненые будут доставлены в тыл, в Ростов, – туда, где тишина, покой, отдых. А главное – безопасность.
Прапорщик уже не стыдился своих мыслей.
«Значит, не герой, не воин. Разве все должны быть храбрецами? – думал он. – Конечно нет. Ведь вот Надсон тоже был офицером, а какие прекрасные и человечные стихи оставил он». Умиротворенный, он радостно зажмурился.
Впереди что-то грохнуло. Двуколка дернулась в сторону, и Клаус от толчка почувствовал боль в раненой руке. Передние телеги остановились, и из них с криками и воплями выскочили люди. Сбоку от обоза через поле бежали испуганные солдаты из охраны обоза. Несколько раненых, беспокойно озираясь, высовывались из двуколок. Растерявшийся доктор бегал между фурами, волоча за собою скатанную шинель.
Обоз стал, и только испуганные крики будоражили тишину.
– Красные, кавалерия атакует…
Мимо двуколки с побелевшим от страха лицом, изредка оглядываясь и стреляя, пробежал капитан Слесарев.
Клаус похолодел и выглянул из двуколки. В эту минуту лихой и, как показалось Клаусу, огромного роста всадник нагнал Слесарева и на всем скаку ловко и уверенно рассек ему надвое череп. Клаус в ужасе закрыл глаза. Не отдавая себе отчета, скорее инстинктивно, чем сознательно, прапорщик выпрыгнул из остановившейся двуколки и, не помня ничего от страха, не видя мчавшейся на него лавы, большими заячьими скачками кинулся в поле, к недалеким буграм, где, как ему казалось, было его спасение.
Рядом с Клаусом, отстреливаясь, бежал дроздовец из обозного охранения. Налетевший сзади кавалерист с маху рубанул Клауса по тонкой, не успевшей еще загореть шее, и прапорщик, дернувшись, стал медленно оседать.
Когда закончилась рубка и улеглась взбудораженная атакой пыль, грязный окровавленный комочек, на который уже густо налетела пыль, ничем не напоминал еще полчаса назад веселого и счастливого Клауса.
