Текст книги "Цветы полевые"
Автор книги: Гусейн Аббасзаде
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Гусейн Аббасзаде
Цветы полевые
Пучок полевых цветов продержался у меня несколько дней. Не раз медсестра меняла по моей просьбе воду в баночке, чтоб не увяли, – я бы сохранил их дольше, но что поделать, цветы не вечны. Очень дороги были они для меня. И хотя немало утекло воды с того далекого дня, они все еще стоят перед глазами, и я поныне вижу их краски и слышу их аромат. И душа хранит память о них.
…Было раннее утро.
Нас всполошил и разбудил грохот пальбы. В купе нас было четверо раненых офицеров – двое расположились на верхних полках, двое – на нижних. Все четверо вскинули головы и ошарашено переглянулись.
– Что за пальба?
– Что-то стряслось…
– Да, попусту палить не станут.
– Добром бы обернулось…
Наш санитарный поезд стоял на станции Кавказская. Вагоны были битком набиты ранеными. Поезд шел из Германии. Нас везли в госпиталь-стационар; по слухам, в какой-то курортный город.
Вдруг за окнами прокатилось неистовое, ликующее:
– Победа!.. Поб-е-еда!
– Братцы, война кончилась!
– Поздравляем!
– Ура-а-а!
Лежавший на верхней полке капитан Сарвар Аскеров, перегнувшись, подобрал шторку на окне, окинул взглядом вокзал:
– Все обнимаются… целуются… Похоже, и впрямь победа…
Забежала медсестра:
– Ребята, не волнуйтесь. Это наши палят, свои! С победой вас!
У всех на глаза навернулись слезы. Четыре года мы ждали этого дня, и нам все еще не верилось, что он наступил, что пушки умолкнут, не будут рваться снаряды, не будут рушиться города, не будет раненых и убитых.
Вскоре привокзальная площадь кипела от народа. Запела гармонь, послышались песни. Люди заполонили перрон, окрестные улицы. Веселились, плясали, смеялись и плакали.
Как было усидеть в вагоне?
Легкораненые, накинув халаты, вышли на перрон и присоединились к пляшущим и поющим. Вышел и Сарвар – он горел в танке, рука была опалена, но ноги целы. Вышли и двое других офицеров – у одного было пулевое ранение в плечо, у другого – в бедро. Я остался в купе один, загипсованный но пояс.
Как я завидовал своим товарищам! Ну, хоть бы приподняться, хоть бы выглянуть в окно, полюбоваться на толпу ликующих, на торжествующий народ!
Но ведь и я живой, черт возьми!
Что греха таить, бывали за эти четыре года минуты, когда казалось – конец, не выжить, не дожить… Победа казалась несбыточным сном… Но, слава богу, эти минуты затмения надежды позади, надежда сбылась.
Настал долгожданный праздник. Я дожил до него, раненый-перераненый, какой-никакой, а живой. Я увижу родной Баку, наш дом, маму, сестру… Мама проводила троих сыновей на фронт… Вернусь только я один. Хорошо, хоть один сын вернется, хоть один… Бедная мама…
Все дрогнуло во мне, все перемешалось, радость и горечь. Комок подкатил к горлу. И я заплакал. Как мальчишка, навзрыд. Никогда я так не плакал – ни до, ни после этого.
В коридоре вагона поднялся шум, топот. Станционный народ вломился в вагоны – поздравить тяжелораненых. В наше купе вошла седая старушка с курносым мальчуганом лет шести-семи с пшеничными волосами. У малыша в ручонке – свежие полевые цветы. Он, видно, плакал и прятал лицо, уткнувшись в протянутый букет. Душистые лепестки осушили мои ресницы.
– Поздравляю, сынок, с победой, – проговорила старушка, поцеловала меня, как родного, извлекла из корзины вареного цыпленка, пасхальные крашеные яйца и кулич. – Бери, ешь… Ты ведь, наверно, крови-то потерял сколько. Подкрепиться надо… Слава богу, пришел конец мукам и слезам нашим… Не сиротить уже войне людей… – Она показала глазами на малыша, который встал на цыпочки и через окно наблюдал перронное ликование, понизила голос до шепота: – Вот он… Никого не осталось на белом свете, фашист проклятый осиротил. Я его и призрела. Думает, бабка я ему… Ох, горе-горюшко… Я погладил пшеничные вихры малыша.
– Любишь бабушку? Малыш приник к женщине.
– Да.
– И я люблю моего Алешку, – сказала старушка. – У меня тоже никого нет, кроме него. Вырастила сыночка одного – в сорок втором в Крыму погиб. Малыш вскинул синие глаза:
– Бабушка, ты про папу говоришь? Старуха вздрогнула и не сразу нашлась:
– Да, детка, про папу…
На вокзале ударили в колокол. Товарищи мои вернулись в купе.
Медсестра мимоходом бросила:
– Бабушка, сходите, эшелон отправляется! Они вышли, мальчуган напоследок обернулся:
– Дяденьки, вы в окно поглядите, я вам рукой помашу.
– Ладно, Алеша, – пообещал я.
Сарвар стал у окна, подождал, пока малыш с бабушкой поравняются с нашим окном, и помахал им рукой на прощанье. Я их не видел, но в гомоне взрослых голосов услышал тонкий и звонкий крик:
– Счастливого пути, дяденьки!
Поезд медленно тронулся с места. Легкий аромат свежих цветов заструился в купе, перекрывая запах йода и табачного дыма. Я подумал, что в этой затхлости цветы протянут недолго, и попросил «ходячего» капитана взять у медсестры кружку воды. Колеса застучали чаще и громче.
