Текст книги "Наш двор"

Автор книги: Гуго Вормсбехер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Я открываю книжечку. В ней тоже маленькая фотокарточка, только приклеенная. Это же мой папа! Мой па-апа-а... Он смотрит прямо на меня! Он смотрит так, будто очень старается быть строгим, но все равно видно, что он добрый. Так он смотрел на меня, когда мама говорила ему: "А наш Фрицик, папа, сегодня что-то не очень слушался". Папа делал тогда такое же строгое лицо и говорил: "Ну-у? И в чем же дело, Фрицик? Ну-ка, иди сюда, поговорим с тобой по-мужски".

Я любил, когда папа говорил со мной по-мужски. Он сажал меня рядом с собой на стул, и глаза у него были добрые-добрые, и я честно-честно все рассказывал ему. Он никогда меня не ругал. И все-все понимал! И говорил мне потом:

– Ну что ж, я только прошу тебя помнить, что маму огорчать не надо. Дело в том, – он наклонялся ко мне и говорил совсем тихо, чтобы только я слышал. – Дело в том, что к женщинам мы должны с тобой быть очень внимательными. Они ведь слабые, не то что мы, мужчины. Согласен?

Я был согласен с папой. И от разговора с ним становился почти такой же большой и сильный, как он. Только ростом был маленький. А папа говорил мне:

– Ну, я рад, что мы оба думаем одинаково. Всегда, знаешь ли, приятно иметь единомышленников... А теперь ты можешь подушить меня.

Я обнимал папу за шею и душил изо всех сил. После этого он уже не старался делать строгое лицо, как на фотокарточке...

Я соскакиваю с кровати:

– Мама! Смотри, мой папа!

Мама вздрагивает, поворачивается ко мне и берет книжечку.

– Это папин партбилет, сыночек, – говорит она.

– А что такое партбилет? – спрашиваю я.

– Твой папа был коммунистом, – говорит мама.

Но мне все равно непонятно.

– А кто такие коммунисты? – спрашиваю я.

Мама думает. Потом говорит:

– Коммунисты – это те, кто хочет, чтобы всем рабочим людям на Земле жилось хорошо.

Теперь думаю я. Я думаю о том, что раньше, когда мы еще дома жили, мы жили хорошо – ведь все так говорят.

– Мам, а когда мы еще дома жили, мы ведь рабочие люди были, да?

– Конечно, маленький.

Значит, правильно. Мы были рабочие люди, и нам было хорошо. А почему же теперь нам плохо? Может, мы уже не рабочие люди?

– А сейчас мы рабочие люди, мама?

– И сейчас тоже, – говорит мама.

Мне снова непонятно. Я долго думаю, но мне все равно непонятно.

– И мы на Земле живем? – спрашиваю я.

Мама смотрит на меня, как будто ей тоже что-то непонятно.

– Ну да, а где же? – медленно отвечает она, поворачивается ко мне еще больше и смотрит на меня, будто я очень болен. Потом она вдруг резко прижимает мою голову к груди, и на макушку мне одна за другой падают теплые капли.

2. Мама

Уже совсем стемнело. И холодно уже становится. Внизу, наверно, уже совсем холодно.

Мы с Марийкой лежим на печи. Печь еще чуточку теплая. Мы завернулись в одеяло и гадаем, что принесут мама и Арно.

– Сегодня они принесут хлеб, – говорю я. – Вот такой кусок.

Мне очень хочется хлеба. Мама уже давно-давно не приносила его. "Сейчас ни у кого нет хлеба", – говорит она.

Вчера они принесли пять вареных картошин и миску толстых картофельных очисток. Когда Арно будет дома, мы будем печь очистки в печи. Печеные, они вкусные-вкусные. Шелуха на них почти вся сгорает, и, когда потрешь немножко пальцем, остается только белое.

А еще хорошо бы опять какая-нибудь тетя получила письмо из Тайги. Как тетя Берта тогда. Она пришла к нам, когда Фридриха Карловича уже похоронили, и принесла полкастрюли овсяной каши.

– Возьми... Твоим детям... – сказала тетя Берта, протянула кастрюлю маме и заплакала. – Мой младший, Эвальд, прислал письмо... Он совсем слабый был, похудел... норму уже не мог выполнять... паек меньше стал... Учитель давал ему от своего хлеба... спас его... Эвальд ведь был его ученик...

Мама тогда долго плакала и никак не могла успокоиться. Тете Берте пришлось даже стакан воды ей дать. Потом мама поставила кастрюлю на стол, и мы все стали есть кашу. И тетю Берту мама заставила есть с нами. Каша была еще вкуснее, чем печеные очистки...

Да, хорошо бы мама и Арно принесли хлеба. Может, сегодня у кого-нибудь будет и им дадут?

– Нет, хлеб они не принесут. Сейчас ни у кого нет хлеба, – повторяет Марийка мамины слова.

– А раньше был?

– Раньше у всех был, – говорит Марийка. – Дома у всех моих подружек был хлеб. Когда я долго играла у них, нам давали по куску хлеба. И когда у нас играли, мама тоже давала нам. Хлеб белый-белый и мягкий, и корочка такая... ну, хрустит которая. Мама намазывала на хлеб масло, а сверху посыпала сахар. Знаешь, как вкусно!.. С солью тоже вкусно,– добавляет Марийка.

– И у всех был хлеб? – спрашиваю я.

– У всех, – говорит Марийка.

Я люблю, когда Марийка про дом рассказывает. Ей повезло – мама купила ее раньше, и она ела белый хлеб с маслом, сколько хотела. А меня купили, уже когда хлеба ни у кого нет. Даже черного.

А может, Марийка выдумывает? Как это может быть, что у всех есть хлеб?! Откуда столько возьмется? Да еще белый. И с маслом. И с сахаром...

Выдумывает, конечно... Ну, пусть выдумывает. Все равно интересно.

– И папы у всех были дома? – спрашиваю я Марийку.

– Были, – отвечает она. Потом начинает плакать.

– Ты что плачешь? – спрашиваю я ее.

Она еще немного плачет, потом говорит:

– Ты меня про папу не спрашивай, а то я расстраиваюсь.

– Ладно, не буду... Есть хочется. И холодно. Может, печку растопим? – говорю я.

– Нет, мама не велела.

– А если они сегодня не придут?

Марийка молчит. Потом говорит:

– Придут. Всегда ведь приходили. Надо только не забыть сказать, что тетя Ида была.

Мы молчим. Зачем маму вызывают в сельсовет? Работы сейчас нет. Да и не может мама работать. Она болеет. У нее в животике что-то болит...

Тихо. На улице где-то скрипит снег. Скрип все ближе. Кто-то стучит в дверь. Мы соскакиваем с печи, Марийка бежит открывать, я выглядываю в сенки. Это мама и Арно пришли. Марийка обметает им снег с валенок.

Мама кладет на стол мешочек, снимает рукавицы, разматывает платок.

– Расстегни мне пальто, Фрицик, – садится она на скамейку.

Я расстегиваю ей пальто. Потом беру ее холодные руки и кладу себе на голову.

– Погрей, – говорю я.

Волосы у меня длинные. Мама запускает в них руки и трет их о волосы. Руки ее совсем не гнутся.

– Держи крепко, – говорю я и начинаю быстро-быстро крутить головой влево-вправо, вперед-назад. Аж голова закруживается.

– Согрелись? – спрашиваю я.

– Согрелись, спасибо, – говорит мама и приглаживает мои волосы.

Она идет к печи, открывает заслонку, разгребает кучку золы. Там еще есть уголек. Слава Богу, а то пришлось бы бежать за углями к дедушке Семенычу. Мама раздувает уголек, зажигает от него лучинку. В комнате становится светло.

Сейчас Арно быстро растопит печь, нагреет кипятку, и мы будем ужинать.

Нам хочется посмотреть, что принесли мама и Арно. Но лезть в мешочек нельзя. Нехорошо. Надо подождать, пока мы все сядем за стол и мама нальет кипятку в глиняные горшочки. Горшочки Арно принес из лесу. Там их развешивают на деревьях, чтобы в них стекала смола. Из них очень вкусно пить кипяток. Губы не обжигаются, и рукам не горячо. Когда мама нальет кипяток, она перевернет мешочек и высыплет все на стол.

Вот мы и за столом. Сегодня в мамином мешочке для каждого по две вареные картофелины и еще одна остается. Картофелины холодные и рассыпчатые. Они обвалялись в мешочке, и к ним прилипли всякие крошки. Мы счищаем крошки и посыпаем картошки крупной солью. Вкусно! Еще в мешочке кусок печеной тыквы,

– Это мне дали! – говорит Арно, показывая на тыкву. – Тетя хорошая попалась. Говорит, сядь, съешь кусок. Я говорю, нет, у меня дома сестренка и брат еще есть, не могу. Она говорит, ладно, все равно сядь. Если съешь, я тебе еще кусок дам, домой понесешь. Я хотел, мам, для тебя половину моего куска спрятать, а она заметила. Говорит, не съешь – не дам...

– Ладно, сынок, – говорит мама. – Мне тоже дали поесть там, где я платье перелицевала...

– А в другом доме дядька злой попался. Ты, говорит, что-то не совсем правильно по-русски говоришь. Ты кто? Я говорю, немец. А он: немец? И еще просишь, чтоб тебе подали что? Пусть фашисты тебе подадут! Мотай отсюда, щенок, пока цел! И выгнал меня. Я даже не успел сказать ему, что я совсем другой немец, что я пионер.

Арно шмыгнул носом.

– Успокойся, сынок. Люди ведь разные бывают. Все равно больше хороших.

– Стыдно, мам. Я уж стараюсь, чтобы правильно все по-русски сказать, а все равно сразу узнают, что немец.

– Ну что ты, сынок. Ты хорошо говоришь. Если бы я так умела...

Мы макаем картофелины в тряпочку с солью и слушаем маму и Арно.

– Ой, чуть не забыла, – говорит вдруг Марийка. – Мам, тетя Ида приходила, велела передать, что завтра утром всех вас в сельсовет вызывают. Обязательно-обязательно.

– А зачем вызывают, не сказала?

– Не сказала. Она сама не знает.

Мама надолго задумывается и вздыхает.

– Ну ладно, давайте спать укладываться, – говорит она.

Мы расстилаем на полу пальто, стаскиваем с печи одеяло. Печь еще не совсем протопилась. В комнате прохладно, и не хочется вставать на колени, чтобы молиться. Молиться – это говорить что-нибудь Богу. Раньше мы не молились, а теперь молимся. Это дедушки Семеныча бабушка посоветовала маме. Она сказала:

– Ну и что ж, что не верите. А все равно молитесь. Какая-никакая, а опора. А так-то тяжело сейчас устоять. Пошатает-пошатает, да и опрокинет. Не-ет, во что-нибудь верить да надо.

– Да во что еще? – сказала мама. – Больше уж и не во что...

Когда дедушки Семеныча бабушка ушла, то Володина бабушка Луиза, которая тоже тогда у нас была, сказала маме:

– Умная старушка... Ну, мне-то на старости лет поздно еще раз начинать, а им вот, – она кивнула на нас с Марийкой, – может, и правда стоит.

Через несколько дней она принесла исписанные листочки, и мама научила нас молиться. А потом мама и сама стала. Только после всех нас.

Молиться – это хорошо. Как помолишься Боженьке, так сразу забываешь про все, что было днем, и начинаешь думать: что же Боженька завтра нам хорошего сделает? И всю ночь спишь, и ждешь, и радуешься.

Только вот не хочется на колени вставать, когда холодно. Раньше, если было холодно, мы читали молитвы лежа под одеялом. Но теперь мама строгая, она смотрит, чтобы мы хорошо молились. Если стоять на коленях, говорит мама, то Бог лучше услышит нашу молитву.

Первым читаю я – я самый маленький, и молитва у меня самая короткая.

У Марийки и Арно молитвы длинней. Я их тоже уже знаю наизусть.

Дольше всех молится мама. Я уже засыпаю, а она все стоит на коленях, что-то шепчет и просит у Боженьки.

Марийка сидит за столом и рисует нашим красным карандашом двор, который был у нас дома. У нас только один карандаш, это был папин карандаш, и у Марийки все получается красным: и двор, и дом, и наша корова Мета, и солнце, и деревья. Сейчас она рисует колодец во дворе. А потом она будет рисовать себя на крыльце с куском хлеба в руках. Я уже знаю это. Она всегда так рисует.

В сенках скрипит дверь. Это пришла мама.

– Ну что там было? – спрашивает Арно, который печет нам очистки.

– Да ничего. Просто собрание, – говорит мама и вытирает глаза.

Глаза у нее красные. Мы смотрим на нее. Мама замечает, что мы смотрим.

– Ветер на улице такой... – говорит она. – Прямо в глаза дует, натерла, даже больно.

Арно набирает горсть готовых очисток.

– Это маме, ладно? – говорит он нам тихо.

– Ладно, – соглашаемся мы.

Арно относит очистки на стол.

– Вкусные, мам, – говорит он. – Попробуй.

Мама ест очистки и смотрит куда-то далеко. Потом она говорит мне и Марийке:

– Идите погуляйте немножко на улице.

– Там, наверно, холодно, ведь ветер, – говорит Марийка.

– Да нет, ветер слабенький. Пойдите погуляйте.

И правда, ветра на улице почти нет. Но холодно. Мы скоро замерзаем и бежим домой. Арно сидит и плачет. Мама успокаивает его.

– Арно, ты что плачешь? – спрашиваю я.

Арно не отвечает. Отвечает мама:

– Мне надо в район съездить на несколько дней, вот Арно и расстроился. Но я скоро вернусь.

– А зачем в район? – спрашивает Марийка.

– Да так, вызывают что-то.

– А зачем вызывают?

– Ну ладно, ладно вам... Тоже уже глаза мокрые... Я вернусь, вернусь!..

Но тут мама сама начинает громко-громко плакать, и мы все за ней...

Вечером к нам приходит тетя Ида со своим Хайнциком. Они пришли просто так, в гости.

Мы играем с Хайнциком. Хайнцика папа никогда больше не вернется, его насовсем схоронили в деревне Тайге. Тетя Ида и мама разговаривают. Тетя Ида говорит:

– Ну, ничего. Председатель сказал ведь, что в детдом устроят. Может, так даже лучше будет.

А потом еще говорит маме:

– Тебе хорошо. Тебя не возьмут. Со своими останешься.

– Ах, – говорит мама, – сейчас всех берут. Больная, не больная, на это не смотрят. Не то время. Сама ведь слышала, что в сельсовете сказали.

– Нет, не говори. – Тетя Ида как будто сердится на маму за то, что она больная. Даже начинает громче разговаривать. – Ты дома останешься.

– Перестань же, ради Бога, Ида, – говорит мама и кивает на нас.

– Да что перестань! – Тетя Ида, наверно, обиделась за что-то на маму. – Давай поспорим, что тебя не возьмут. Если останешься, дашь мне свои валенки, а я тебе мои.

– Ладно тебе, – мама тоже сердится. Ей, наверно, не хочется менять свои валенки, которые она сама подшивала, на стоптанные валенки тети Иды, из которых через дыры сзади выглядывают разноцветные тряпки. – Я бы всё отдала, чтобы только остаться.

– Ну, вот и хорошо, – радуется тетя Ида. – Валенки, считай, мои.

Марийка уже спит, Арно тоже спит. А я все не могу уснуть. Мама сегодня долго-долго стоит на коленях и молится.

Рано утром нам приносят две круглые буханки хлеба. Это, говорят маме, от сельсовета. Мама заворачивает одну буханку в белую тряпку и кладет на полку рядом с посудой.

– Это вам, – говорит мама. – Арно, разделишь это на четыре дня. Каждому в день по кусочку.

Потом мама немного глядит на вторую булку, берет нож и отрезает от нее кусок. Остальное кладет в свой мешочек. Кусок она разрезает еще на четыре.

Хлеб мягкий, а ножик острый, поэтому крошек почти нет. Только от хрустящей корочки на столе коричневая пыль.

– Это мышкам? – спрашиваем мы с Марийкой.

– Давайте дадим мышкам. Тоже, наверно, голодные, – говорит мама.

Мы с Марийкой собираем хлебную пыль в кучку, делим ее пополам и несем к печке. Там в полу две дырочки. Из них, если в комнате тихо, вылезают мышки. У нас у каждого своя мышка. Мы ссыпаем пыль нашим мышкам и садимся за стол. Теперь все в доме будут завтракать.

Хороший все-таки сельсовет. Хлеб нам дал. А может, это Боженька нам прислал? Услышал, что мы хорошо молимся, и сказал сельсовету: вот те ребятишки хорошие, дай им хлеба... Надо будет не лениться вставать на колени.

– Ты так быстро не ешь, – говорит мне Марийка. – Так и не вкусно. Надо вот так отщипнуть немножко, положить в рот и сосать. Тогда и вкусно будет, и надолго хватит.

И правда, у меня уже от кусочка почти ничего не осталось, а у Марийки еще половина. Я пробую делать тоже как она, но у меня не получается.

– У меня не получается, – говорю я.

– Ты не жадничай, не глотай сразу, тогда получится.

Я пробую еще раз, но вкусный кусочек сам идет к горлу.

– Опять проглотил, – говорю я. У меня осталось только немножко от корочки.

– Не расстраивайся, маленький, – говорит мама. – Все равно ведь хлеб в животике.

На улице кто-то кричит. Мама вздрагивает. Она выпрямляется, встает и начинает быстро одеваться.

– Мама, а ты не насовсем уедешь? – спрашиваю я.

– Нет, маленький, я скоро вернусь. Вот как хлеб съедите, так и вернусь.

Папа тоже говорил, что скоро вернется, а все еще не вернулся. А может, мама попадет к папе и они вместе потом приедут?

– А ты к папе не попадешь? – спрашиваю я.

Мама опускается на скамейку. На темную потресканную пуговицу ее пальто падают слезы. Слезы падают и разбиваются на много маленьких брызг. Одна капелька попадает мне в глаз. В глазах у меня начинает что-то щипать.

На улице снова кричат. Мама притягивает меня и Марийку к себе, Арно тоже обнимает маму. Мы плачем.

В сенки стучат. Открывается дверь, входит чужой дедушка в тулупе и с бичом.

– Давай быстрей, Петровна, – говорит он. – Ах, мать твою, и тут тоже... – Он хлопает длинными рукавами по бокам. Мама плачет еще сильней. – Ну, будет убиваться-то, будет. Давай, Петровна, пошли. Ехать надо… – Он немного слушает нас еще, потом сердито кричит: – А ну-ка, быстро собирайся! Ты чё, думаешь, ждать будем? Пешком пойдешь! Живо! В район опоздаем, ругать будут! Начальник сердитый! Быстро!

Мама встает.

– Молиться не забывайте, дети, – говорит она. – Трубу рано не закрывайте... На улицу зря не ходите...

Это мама всегда говорит, когда уходит из дому. Наверно, и правда она ненадолго уезжает.

– Да пошли, пошли, – берет ее дедушка за рукав. – Багаж-то забыла... – Дедушка берет маленький мамин мешочек. – Э-э-э, и эта тоже одну буханку с собой берет. Что, на именины поехали? Вить сказано вам: на десять дней паек. Только в районе три дня будете, а там еще куды повезут, неизвестно... – ворчит дедушка. – Ну, выходи, выходи, и так уж давно надо было выехать.

Мама выходит на улицу. Мы быстро надеваем пальтишки и бежим за ней. На дороге стоит несколько саней. Мы видим, как мама садится на последние сани спиной к нашему домику.

Дедушка кричит:

– Но-о, трогай!..

Впереди защелкали бичи, заскрипел снег. Первые лошади уже бегут. Из их ноздрей, к которым примерзли сосульки, в дорогу бьют струи пара. Вот и последняя сдернула сани с места.

– Ма-ма! – кричим мы с Марийкой.

Мама оборачивается. Она видит нас, хочет спрыгнуть с саней, но другие тети удерживают ее. Мы бежим на дорогу. Сани уже далеко. От них остаются две глубокие ровные полоски. Полоски становятся все длинней и все ближе подходят друг к другу. От телеги, на которой увезли тогда папу, тоже остались полоски. Только не такие ровные и красивые...

Лошади, сани и мама опускаются куда-то вниз. Вот осталась только одна дуга. Над ней поднялся и опустился бич.

Через два дня к нам приходят Роберт и Артур. Это друзья Арно. Они вместе с ним работают и ходят в лес за дровами. У них мамы тоже уехали в район. Они тоже остались с маленькими. У Артура двое, а у Роберта трое. Роберт и Артур хотят, чтобы мы все перебрались в один дом и жили вместе. Так, говорят они, веселее и дров меньше надо.

Арно соглашается с ними. Мы тоже радуемся – мы не будем оставаться весь день одни, а будем играть с другими ребятами. Мы будем играть в жмурки и в пять камешков и пуговицы на нитке крутить, так что аж гудит.

Мы собираемся, подпираем дверь палкой и идем все к Роберту – его домик самый большой.

Хлеб мы весь съели, а мама все еще не пришла.

Я хотел, чтобы мы его съели побыстрее, ведь мама сказала, что вернется, как только мы хлеб съедим. Но Арно сказал, что мама велела разделить его на четыре дня. Если мы не послушаемся маму, она может не вернуться.

Мы ели хлеб четыре дня, но мама все равно не вернулась.

Есть у нас больше нечего. У Роберта и Артура тоже. Сегодня мы еще ничего не ели. Арно, Роберт и Артур ушли куда-то утром. Мы все семеро залезли на печь. Нам сказали, чтобы мы в обед поспали, тогда нам не захочется есть. Мы поспали и теперь рассказываем друг другу, кто что видел во сне. Все видели один сон: вернулась мама и принесла с собой хлеба. Все уже рассказали свой сон. Отто и Эльза, которые меньше меня, стали плакать. Мы тоже начинаем потихоньку плакать. Мама говорила, что если у человека горе и он поплачет, то станет легче. И правда, когда мы поплакали, нам уже не так хочется есть. Мы начинаем играть в жмурки.

Когда начинает темнеть, приходят Арно, Роберт и Артур. Они приносят картошки. Сегодня мы ничего еще не ели, поэтому для каждого кладут в кастрюлю по две картошины.

После ужина каждый говорит:

– Спасибо тебе, господи, за хлеб наш насущный. Аминь.

Роберт говорит, что сегодня надо поблагодарить и председателя. Это он повел их к себе домой, слазил в подпол и дал им ведро картошки. Мы хором говорим:

– Спасибо тебе, председатель, за хлеб наш насущный. Аминь.

Еще через два дня ночью кто-то стучит к нам. Роберт подходит к двери, Арно и Артур берут свои топорики, с которыми они ходят в лес, и становятся рядом. Мы все проснулись и смотрим на них. Нам страшно.

– Кто там? – спрашивает Роберт.

– Роберт, это ты? – слышно из-за двери.

– Я.

– А мои здесь?

– А кто это?

– Мама Арно. Открой скорей.

– Ма-ма! – кричим мы с Марийкой и бежим к двери. – Ма-ма!

Остальные, наверно, думают, что их мамы тоже пришли. Они тоже вскакивают и кричат:

– Ма-ма!

Дверь открывается. Входит наша мама. Сначала мы не узнаем ее – она одета во все чужое. Она заходит и опускается на пол. Я кидаюсь к ней на шею – моя мама пришла! Я целую ее холодные щеки, нос, губы. Марийка хочет меня оттолкнуть, но я вцепился в мамин платок и не пускаю ее.

– А наша мама где? – спрашивает вдруг Эльза.

Я отпускаю маму. Все стоят вокруг нас, смотрят на маму и молчат.

– Она еще не пришла, – говорит мама. – Она потом придет.

– Когда? – спрашивает опять Эльза.

– Скоро, Эльзочка, скоро.

– А наша мама придет? – спрашивает Отто.

– Придет. Только не сегодня.

– Завтра?

– Нет, наверно, немножко позже... Сынок, – говорит мама Арно, – разденьте меня и принесите снегу. Я, кажется, вся обморозилась.

Арно быстро снимает с мамы старый чужой платок, расстегивает всю в заплатках телогрейку, стягивает дырявые тети Идины валенки, какие-то портянки.

– Ма-ам! – говорит он. – У тебя же ноги совсем белые!

– Да, сынок, – говорит мама. – Давай скорей снегу.

Пришла Володина бабушка Луиза. Пришли и другие бабушки. Они расспрашивают маму. Мама рассказывает, что комиссия началась только через три дня, и было очень много народу, и им пришлось долго ждать, пока их посмотрят. В последний день она молилась и обещала Богу, что если он сделает так, что она не пройдет комиссию, то в тот же день пойдет домой пешком. И вот она не прошла комиссию. «Куда ж ты такая, милая», – сказал ей врач. Мама отдала тетям, у кого было похуже, все свое, взяла их одежду и пошла. Был уже вечер, ее уговаривали: не ходи, ночь скоро, мороз вон какой, да и волки. Но мама пошла – она ведь обещала Богу, а слово надо держать. И всю дорогу опять молилась, чтобы волки не напали. И вот дошла, все хорошо. Только вот ноги немного...

Ноги у мамы начали чернеть. Внизу они черные, вверху белые. Между черным и белым красная полоска. Полоска каждый день поднимается выше. Мама все время лежит. Вчера приходил председатель. Он посмотрел мамины ноги и начал ругать ее:

– Да ты, Петровна, маленькая, что ли? Почему не позвала меня сразу? Ведь давно надо было в больницу...

Дедушка, который возил маму в район, пришел к нам опять. Он повезет маму в больницу. Там ей вылечат ножки, и она приедет.

Бабушка Луиза и бабушка дедушки Семеныча одевают и укутывают маму. Потом все вместе переносят ее на сани. Мы провожаем маму. Мы не плачем – мама скоро вернется.

Мамы уже давно-давно нет. Я гуляю по улице. На улице хорошо. Много снегу и не холодно.

На дороге разговаривают две тети. Я прохожу мимо.

– ...И что не согласилась, – говорит одна.

– Да, может, так и лучше, – говорит другая. – Что ж без ног-то за жизнь.

– Здравствуйте, тети, – здороваюсь я.

– Здравствуй, милый. – Одна тетя наклоняется ко мне, берет меня на руки и целует.

– Не надо, – хочу я опять на землю. – Я уже большой.

– Ах ты сердешный, – говорит тетя. – Ну иди, иди. – Она еще раз целует меня в щеку и опускает на землю.

– Мамы долго нет, – хочется мне поговорить с тетями. – Я скучаю.

– Конечно, миленький, конечно. – Одна тетя вытирает слезы. Наверно, она расстроилась, что я скучаю по маме. Мне жалко тетю. Я ее успокаиваю:

– Ну ничего. Она скоро приедет. Вот только ножки ей вылечат, – говорю я, как мне говорил Арно.

– Правильно, миленький, правильно. Ты молодец.

Я иду дальше. Я рад – я молодец.

3. Мария

В районе есть большой дом. Там живут только дети. Детей там много-много. Они играют там разными игрушками. Игрушек там тоже много-много. А еще там кормят три раза в день. И суп дают, и кашу, и хлеб. В этом доме хорошо.

Дедушка Семеныч везет нас в этот дом. Он сидит впереди в санях. Рядом с ним сидит Отто. Он самый маленький. Потом Эльза. Потом я. А сзади Марийка – чтобы я не выпал.

Напротив нас сидят тоже четверо. И один мальчик посредине. Мы едем пока без Арно. Арно потом приедет – он обещал. И будет жить с нами.

Мы уже долго едем. Выехали, как только светать начало, а теперь уже, наверно, обед. Мы опять замерзли. Дедушка Семеныч останавливает лошадь.

– А ну-ка, пробежимся, – говорит он.

Мы вылезаем из саней. Дедушка Семеныч тоже вылезает и идет рядом с санями. Он быстро уходит вперед, потом кричит:

– Догоня-ай! Шевели ногами!

Мы бежим по дороге. Если бежать, то становится тепло. Мы бежим, падаем, встаем и снова бежим. Последними подбегаем к саням мы с Отто. Теперь нам тепло, и мы опять садимся в сани.

Мы выезжаем из леса. Начинается большая-большая деревня. Домов здесь много-много, и людей тоже много. Это, наверно, уже район.

Мы подъезжаем к длинному-длинному дому. Дедушка Семеныч останавливает лошадь у крыльца и высаживает всех. Он заводит нас в дом. Там к нам подходит тетя.

– Ах ты, господи, – говорит она. – Что же делать-то будем? Вчера без предупреждения привезли шестнадцать человек. Тоже таких. Мест-то уже нету. Как же мне быть с вами?

Она куда-то уходит.

В комнате тепло. Мы раздеваемся и садимся на скамейки. Хочется спать и есть. Дедушка Семеныч тоже сидит с нами. Он курит и молчит.

Тетя приходит.

– Ладно, – говорит она. – Троих возьму. А остальных попозже подвези. Недельки через две. Может, места будут: слабеньких много... Давай пока самых маленьких.

Она берет Отто, Эльзу и меня.

– А Марийку? – спрашиваю я.

– Ее потом, – говорит тетя. – В другой раз.

Я иду к Марийке. Я буду с ней. Я приеду с ней лучше в другой раз. Вместо меня тетя берет мальчика, который сидел в санях посредине.

Нам дают по тарелке горячего супа с картошкой и немножко гороховой каши. Вкусно. Наверно, тут всегда так вкусно готовят. Хорошо бы здесь остаться. Но после обеда мы опять одеваемся и едем домой.

Обратно ехать хуже. Темнеет уже и холодно. Лучше бы я остался в том доме. Там тепло. И суп дают. А сейчас приедем домой, и есть нечего.

Нет, нельзя мне было оставаться. Что ж, Марийка одна дома будет сидеть, когда Арно уйдет на работу? Да и Арно будет скучать без меня. Он сам говорил, что скоро приедет к нам, потому что ему скучно будет без нас. Вот, наверно, обрадуется, когда мы сейчас вернемся! Мы залезем на теплую печку и все трое будем там спать. Вместе!..

Я, наверно, уснул. Сани сильно дернулись. Я даже на бок упал. Я хочу опереться на Марийку и подняться, но ее что-то нет.

"А где же Марийка?" – хочу я спросить. Но тут сзади на дороге раздается громкий-громкий крик. Крик обрывается, и теперь слышно, как кто-то там рычит и визжит. Как будто дерется много собак.

Лошадь храпит и бежит быстро-быстро. Дедушка Семеныч стоит на коленях, все время бьет лошадь бичом и часто оглядывается назад. Сани кидает из стороны в сторону. Дедушка Семеныч пересаживает нас вперед, сам передвигается назад. Рядом с ним лежит ружье.

Впереди мы видим несколько огоньков. Это, наверно, уже наша деревня. Огоньки все ближе. Сзади, далеко, тоже огоньки. Их много. Мы быстро едем от них, но они почему-то тоже все ближе. Вот они уже совсем близко.

Это же собаки бегут! Их много!

Дедушка Семеныч два раза стреляет назад. Собаки сбегают с дороги и бегут с двух сторон к нам. Светит луна, и снег из-под их лап сверкает.

Дедушка Семеныч снимает свою большую шапку и бросает ее назад. Собаки опять прыгают на дорогу. Снова слышно, как они громко рычат и дерутся. Пока они дерутся, мы уже далеко.

Вот уже и деревня. Дедушка Семеныч быстро везет нас к своему дому, заталкивает всех на крыльцо, а сам перезаряжает ружье. Уже в доме мы слышим, как он стреляет еще два раза. Потом он заходит в дом.

– Что случилось? – испуганно спрашивает бабушка.

– Волки, мать их так, – говорит дедушка. – Еле отбились. Девка вот только одна выпала.

Мне вдруг становится тепло-тепло. Это, наверно, потому, что я в избе и одетый. Нет, наверно, не поэтому. Ведь я и раньше был одетый в избе, а так мне никогда не было. Мне тепло-тяжело. Нет, уже не так. Мне тепло-легко. Потому что все от меня куда-то уходит. У меня уже ничего нет – ни рук, ни ног, ничего. Наверно, от меня осталась только душа. Может быть, я умер? А почему тогда моя душа не летит к небу? Моя душа куда-то падает. Но мне не страшно – я падаю мягко. Я падаю как на вату. И правда, я опускаюсь на вату, на мягкую белую вату. Не-ет, это же не вата, это снег. А вот и дорога. По сторонам дороги все еще бегут по снегу собаки. Нет, это же не собаки. Это же волки. Дедушка Семеныч ведь сказал, что это волки. Волки бегут по сторонам дороги, и снег из-под их лап сверкает.

А вон на дороге еще волки. Они сбились в кучу и дерутся. Это же они едят Марийку!

"А-а-а!" – кричит Марийка. Мне тоже больно. Я тоже кричу. Нет, я не кричу, я только хочу крикнуть, но никак не могу. И сдвинуться с места никак не могу. Даже пошевелить ничем не могу. Я только смотрю, как волки едят Марийку. Один волк схватил ее зубами за лицо. А-а-а, мне больно! Я дергаюсь, чтобы вырвать мое лицо, но вижу только желтые зубы и красный язык. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видеть. А волки всё рычат, дерутся и что-то грызут. Они грызут Марийкины кости! Я не могу слышать, как грызут кости! Я затыкаю уши, но все равно все слышу. Я чувствую, как острые зубы скребут по моим костям. А по сторонам дороги все бегут, мягко и тихо, другие волки, и медленно сверкает снег из-под их лап, а здесь волки всё рычат и дерутся, рычат и дерутся...

Куда это все пропало? Теперь просто темно. И совсем тихо. Рядом со мной кто-то дышит. Может, волки убежали и это Марийка рядом дышит?

– Марийка! – зову я.

Нет, это не я зову. Я только хочу позвать, а зовет кто-то другой вместо меня, потому что голос не мой.

– Фрицик, ты проснулся? – слышу я Арно.

– А где Марийка? – спрашиваю я.

– Бабушка, бабушка, – тихо зовет Арно. – Фрицик проснулся.

– Что? Очнулся? – слышу я голос бабушки дедушки Семеныча. – Ох, слава тебе, господи! Сейчас, я только свет зажгу.

Скрипит кровать. Значит, я дома? Но откуда у нас кровать? Ведь уже давно-давно, еще когда Фридрих Карлович умер, мама отнесла кровать обратно к дедушке Семенычу.

Становится светло. Я лежу на печке. Но это не наша печка – стенка с другой стороны. Рядом сидит Арно.

– Арно, а где Марийка? – спрашиваю я.

– Ты хочешь есть? – говорит Арно.

Я не хочу есть. Я хочу пить.

– Сейчас, сейчас, деточка, я тебе молочка дам, – говорит бабушка.

Она подает мне кружку. Я хочу взять кружку, но не могу сесть. И кружку держать не могу. Арно берет кружку, поддерживает меня и поит.