Текст книги "Меньший среди братьев"
Автор книги: Григорий Бакланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Этим сосновым перегородкам столько лет, сколько мне, если не больше, а из досок все еще вытапливается смола и пахнет. Есть воспоминание, которое со мной на всю жизнь. Вот здесь, у этой перегородки, на которой в детстве были сосчитаны все сучки и потеки смолы, стояла моя кровать. Было лето. Я болел, кажется, корью или еще чем-то; ставни снаружи были закрыты, и на солнечные полосы в них было больно смотреть. Я лежал в душном сумраке, наверное, у меня был жар, жужжали мухи, они вспыхивали, попадая в солнечный свет, садились мне на губы, на лицо. Пришла мама, накрыла меня кисейной накидкой с подушки. Она взмахнула накидкой надо мной, и от этого дуновения мне стало хорошо и сонно.
А когда я проснулся, пахло свежими огурцами и жарящимися грибами. Я услышал этот запах, мне захотелось есть, и я почувствовал, что здоров. Там, где теперь зимняя комната, была раньше открытая, незастекленная терраса; в дождь там особенно хорошо было играть на полу, смотреть, как, занавесив мир, течет с крыши... Мама в капоте с крылышками у плеч вместо рукавов, как тогда носили, стояла на террасе, нож ее тонко звенел по тарелке, а на керосинке в жаровне тушились грибы. Мама была совсем молодая.
Как вспомнит детство мой сын? Был ли он здесь счастлив, как были счастливы мы в своем детстве?
Не знаю, действительно ли мама любила меня больше других, во всяком случае, отец над этим нередко подшучивал. Я был младшим, меньший среди братьев, часто болел, и она жалела меня, ночи просиживала, положив мне руку на голову.
И когда она умирала, она тоже меня жалела. Погиб Костя, как погибали юноши в этой войне, никого не оставив после себя; жизнь Кирилла сложилась во многом не так, как ему хотелось бы; впрочем, не знаю, – но жалела она меня, словно со мной случилось самое страшное.
И еще одно воспоминание того времени. Зима. Солнце, Пушистый снег, выпавший ночью: все ели у забора и яблони в снегу. Ах, какой он пушистый в детстве, когда мы способны ему радоваться! Перелетит с дерева на дерево сорока длиннохвостая, и долго рушится с вершины снег, искрится снежная пыль на солнце.
Зимой, когда мы приезжали кататься на лыжах, топили не весь дом, а кухню только. Мы особенно любили эту тесноту на кухне, где мама всех нас, надышавшихся морозом, сажала обедать, и тут же у дверей оттаивали лыжи, пахло лыжной мазью, дегтем.
Воткнув палки в снег, братья раскладывали парами лыжи у крыльца, а я побежал за отцом. Мне было лет шесть, значит, это была зима тридцатого года. На кухне у нас сидел незнакомый старик в валенках, в расстегнутом полушубке, пил чай с пышным белым хлебом, пар подымался на солнце от его стакана. Он что-то рассказывал отцу, часто повторял непонятное мне тогда слово "шабаш" и хлопал себя бараньей меховой шапкой по колену. Я еще подумал, что он неправильно произносит "шалаш" – мы тогда все строили в лесу шалаши из веток, играли в индейцев. И поразило, что отец держит себя при нем как-то виновато, вскакивает, подливает ему чаю, меня вовсе не заметил.
Почему он пришел к отцу, почему рассказывал ему, кто был этот крепкий старик, я могу теперь только догадываться, но запомнилось, как он пил чай на кухне, расставя ноги в валенках. И еще я слышал, как вечером отец сказал маме: "У меня такое чувство, будто мы пришли сюда жить вместо него". И они долго о чем-то шептались. Я еще пошел на кухню, специально посмотреть это место, где на табуретке сидел старик, но ничего такого там не увидел.
Связь событий понятна и видна, когда оглядываешься в прошлое. Если б мы могли так провидеть свою судьбу.
Жизнь нашей семьи, всего нашего круга, как я теперь вспоминаю, складывалась тогда особенно счастливо, и надолго вперед все казалось счастливо и прочно. Это уж всегда так: когда одним становится небо с овчинку, другим как раз в это время особенно улыбается жизнь. Потом приходит их черед. Если бы так не было, если бы люди не думали постоянно: "Это с ними, а с нами так не может произойти, с нами все по-другому", – многого в жизни не было бы и не могло быть. Но опыт учит задним числом, и в первую очередь тех, кто уже ничего не может изменить.
То, что в дальнейшем случилось с отцом, я мысленно назвал взрывной волной. Так на фронте бывало: в кого-то прямое попадание, другого отбросит и контузит взрывной волной. Отец был очень здоровый человек: здоровый физически, здоровый нравственно. Такие люди способны многое выдержать, но они надламываются сразу.
Я был женат четвертый год, мы с Кирой жили отдельно, когда началось дело врачей. Отца это не коснулось, но я понимал, что ему грозит: с одним из тех, в кого на этот раз было прямое попадание, он полжизни проработал вместе. Кира боялась, что это отразится на нас, неминуемо отразилось бы, я чувствовал себя виноватым, что испортил ей жизнь, и мы, честно говоря, обра-довались, узнав, что отец решил ехать работать куда-то на Крайний Север: уже шли обсуждения, собрания, ему приходилось присутствовать, слушать. Но он не успел уехать: позвонил утром брат, сказал, что ночью у отца случился удар, инсульт. На меня это так подействовало, что я приехал к ним только на другой день. Отец уже никого не узнавал, только мычал. И опять кому-то в это время как никогда начинала улыбаться жизнь.
– Илья, ты занят? Что ты делаешь? – позвала Кира со двора. Она стояла у куста жасмина, прицеливалась в него взглядом, в руке рабочие перчатки решалась судьба этого куста.
– Знаешь, я все-таки думаю пересадить его вот туда, к беседке, раз уж мы приехали. Там, по крайней мере, он будет на солнце, а здесь только место занимает и фактически не цветет.
Дача цела, не сгорела, все вновь начинало обретать свое значение и смысл. Кира натянула перчатки, в которых она обычно возилась в саду, я пошел за лопатой и тачкой.
– Удобрение захвати! – крикнула она мне вслед. – Из кучи. И дерном прикрой.
Мы перетащили куст на новое место, полили, я заровнял яму. Оттого что мы не переоделись, мы все делали на расстоянии от себя, отстраняясь, чтобы не испачкаться, неловко и как будто неумело. А вообще я люблю возиться в саду. Мы не в первом поколении оторваны от земли, и мне доставляет удовольствие косить, пересаживать что-либо. Хлеб свой насущный я зарабатываю другим трудом, для меня это не работа, здесь я отдыхаю. И меня всегда поражает, как тут сразу видны результаты твоего труда.
За забором, за полем и речкой садилось на том берегу солнце, было видно, что оно сядет в тучку. Еще оно стояло высоко, слепило, но быстро холодало, звуки отдалялись, становились прозрачны.
– Как раз пересадили под дождь, – сказала Кира, тоже взглянув, как садится солнце. – Я что-то хотела еще... Да, вот что! Ты заровнял яму? Зачем? Я хочу отсадить туда отросток белой махровой сирени. Только надо сначала ведро навоза, сирень на навозе растет.
Мы отсадили еще сирень, притрамбовали, полили, присыпали сверху перегноем и листвой. Отойдя, посмотрели издали на смену декораций. При вечернем солнце наша дача с ее белыми ставнями, белыми ветровыми досками, порозовевшими на свету, была очень красивой.
– Почему мы здесь не живем постоянно? – спросил я. – У нас машина...
– И знаешь что... – Кира уже снимала перчатки, но остановилась. Лоб ее сильно намор-щился, кожа на нем тонкая, сразу собирается в складки. – Я все-таки прихожу к выводу, что дуб этот надо спилить. По-моему, ты сможешь обычной ножовкой. Он совершенно затеняет все вокруг. Смотри, какая от него тень. Причем именно тогда, когда солнце особенно полезное.
Я погрузил в тачку грабли, лопату, громыхая, покатил все это в сарай. Я допускаю, она может не помнить, что про этот дуб мы говорим не впервые ("Ах, ты опять все про то же!.. Забыла, понимаешь, за-бы-ла!"), наконец, ей может казаться это сентиментальным, но меня поражает ее какое-то инстинктивное стремление истребить, изгладить след всего, что было здесь до нее, все обязательно переменить. Если б другое можно было переменить, что уже сделано, тот след изгладить.
Однажды я приехал на дачу вот в такую пору, тоже осенью, но было холодней: что-то нужно было взять, не помню уже. Я закрыл машину, положил ключи в карман, вошел на участок, удивившись, что калитка открыта. Кто-то согнутый копался в земле под дубом. Я не сразу узнал мою мать – в старом пальто, худая, согнувшаяся. Она тогда уже плохо слышала и не слыхала, как остановилась машина, как хлопала дверца. Она вздрогнула, когда я подошел, с жалким выражени-ем, как застигнутая, смотрела на меня испуганными глазами.
– Мама, что же вы не сказали! Я как раз ехал в машине, если б знать, заговорил я о несущественном, отстраняя тем самым от себя главное и почему-то впервые в жизни обращаясь на "вы". Я понял уже, увидел, что она тут делала, она тайком набирала землю в платок – на могилу отца. Она испугалась, что я вижу, запомню и это будет мучить меня всю оставшуюся жизнь. – Неужели вы от остановки весь путь шли пешком?
И что-то еще я говорил, громким голосом заглушая совесть. Если б этого не было всего, если б этот след можно было изгладить.
Глава XXII
Монтер, которого мы ждали, все не шел, и мы ужинали в сумерках. Еще было светло на улице, и солнце еще не село, но в доме со стороны восхода наступали сумерки.
– Вот теперь я жалею, что ты не набрал с собой бутербродов, – говорила Кира.
– А за что был предан поношению?
– Ну, знаешь ли! В тот момент, извиняюсь, мне было не до твоих бутербродов. И вообще!
Она пошла к соседям, одолжила хлеба, нашлись в подполе консервы, мы вскипятили чай и сели ужинать. Да, в тот момент многое уже виделось по-другому, со многим успели проститься. Я подумал в дороге, мелькнула такая мелочная мысль, хорошо хоть, солярий, всю перестройку отложили до осени, а то бы и это сгорело.
– Слышишь? – насторожилась Кира. Я тоже прислушался. Какой-то странный звон возникал, прерывался, вновь возникал. Будто включалось что-то. Слышал? Это в проводке.
Звон исчез.
– Тока нет, что может быть в проводке? Подумай сама.
– Ты понимаешь в этом ровно столько же, сколько и я. Ты только думаешь, что понимаешь.
– Но ты все-таки подумай: провод оборван, тока нет.
– Что мне думать? Дом деревянный! Я уже несколько раз слышу: звенит. Надо, чтобы он все тщательно проверил и вник. В крайнем случае переночуем, я останусь, пусть при мне завтра все десять раз проверит, а не шаляй-валяй и скорей выпить.
Вновь включился звон. Или это в ушах от непривычной тишины? Какой-то посторонний звук включается – исчезает, включается – исчезает. Странно. Я бы тоже подумал, в проводке, но этого не может быть.
Я вышел посмотреть снаружи и тут же позвал Киру:
– Иди посмотри. Только не спугни, тихо.
На металлическом стержне громоотвода сидел дятел. Он сидел не как все птицы сидят на дереве, а вертикально, головой вверх, и между ним и громоотводом светилось заходящее солнце. Четко видный против света, дятел ткнул клювом в металл, и зазвенело, будто замкнулась сеть, было видно, как дрожит голова дятла.
– Что он клюет, когда там один металл?
– Он не клюет, он оповещает округу.
Это мне Костя рассказал когда-то, он много знал про птиц, про зверей. Тоже сидел дятел на этом громоотводе, и Костя сказал, что вот так они объявляют: здесь мои владения, мое место обитания.
– Глупость какая-то, – не поверила Кира.
Опять зазвенело. Голова дятла на свету мелко дрожала над металлическим стержнем, казалось, он не может оторвать клюв. И вдруг взлетел, показав красные штаны, короткохвостой черной тенью скользнул в деревьях и исчез.
– Одним словом, – заключила Кира, – надо, чтобы он все хорошенько проверил.
Мы постояли на крыльце. Солнце было уже огромное, и тучка над самой землей заслоняла его. Вернулись в дом, зажгли свечу на сосновом столе. Как тихо здесь после города, как хорошо в этой тишине. От огня свечи Кирины волосы отливали темной медью.
– Почему мы не живем здесь постоянно? – сказал я опять. – Машина есть, поехал на лекции, вернулся – мечтать можно. А зимой лыжи. Писать книгу, жить здесь. Тем более что мне, к счастью, не грозит стать деканом. Это действительно к счастью.
Я понимал, для Киры это удар, и все не мог найти подходящего момента сказать ей, чтобы она отнеслась спокойно. Но в этих стенах само как-то сказалось, естественно и легко. Особенно после всех недавних переживаний.
– Ты знаешь, мы все-таки поспешили, – сказала Кира. – Там, у беседки, тоже тень, пересадили из тени в тень. Тебе завтра во сколько выезжать?
И, наморщив лоб, вглядывалась обеспокоенно, вот только теперь она услыхала.
– Ты что-то сказал?
– Я говорю, грех не жить здесь.
– Нет, ты говорил еще что-то.
– А-а... Деканом, видимо, все же будет Вавакин.
Я хотел сказать небрежно, как того и заслуживает, но получилось фальшиво.
Она отогнула жесть вскрытой консервной банки со сгущенным молоком, положила себе в чай, облизала ложечку.
– Для меня тут нет ничего нового, ты всегда всем позволял плевать на себя, этим и отличался. Это ничтожество Вавакин! Чтоб посмеяться над тобой, лучше не придумаешь. Двух слов связать не умеет, и ты теперь будешь получать у него указания.
– Правильно, кто умеет, делает, кто не умеет, учит, – попытался я обратить в шутку.
С великим презрением она смотрела на меня.
– Ты только что мечтала об одном: чтобы вот это все не сгорело. Радуйся – цело. Умей радоваться. Несчастен не тот, у кого нет, а тот, кто хочет все.
– Ты, который столько лет...
Но тут с участка позвали ее:
– Кира Михайловна!
Сосед-художник вспомнил новые подробности и заново все рассказывал: как тут искрило около рубильника – "искрит и искрит", – как он с лопатой перелез через забор... Неземной голос отвечал ему. Я хорошо знаю эти интонации, этот неземной голос, когда в ней накипает. Легко, на одном верхнем дыхании она смеялась, провожая соседа, хотел бы я обмануться сейчас. Кира вошла.
– Ты, который столько лет!..
– Чего тебе не хватает? Скажи, чего не хватает нам?
Но я уже оправдывался. Неудач стыдятся, как болезней, стыдно быть
неудачником.
– Ты правильно сказал однажды: если человек лишен мужества, ему не поможет и Господь Бог. И сына так воспитал.
Ужалила. Даже сердце сдавило.
– При чем тут сын?
– Такой же точно.
– При чем тут сын? – Я поднялся. – Неужели все в жизни определяется только этим? – я показывал на вещи в доме. – Быт, заслонивший бытие!
– Ты, пожалуйста, не повышай голоса. Я ведь тебя не боюсь, ты знаешь. Тебе там самолю-бие отдавили, а здесь ты кричишь. Так приучить всех не уважать себя! Так позволять плевать себе в лицо! Тебе было обещано! Нет, ты скажи, тебе было обещано?
Сколько лет живем, я не могу привыкнуть к этим мгновенным переходам от самого лучшего к озлоблению против меня. Так хорошо все было только что, и такая вдруг ярость.
– В общем, так: первой дамой факультета тебе не быть. Переживешь. В оставшиеся годы я намерен написать книгу, есть у меня еще планы... Переживешь.
– Эту твою книгу? – Она с таким пренебрежением сморщилась, словно увидала дохлую мышь на полу.
– Да, эту. К счастью, мне есть что сказать...
– Чего это тебе сказать? Да говори, пожалуйста. А то времени у него другого не будет... Говори! Кажется, я со своей стороны только способствую. Не знаю уж, какая тебе тогда нужна жена. Сказать ему надо... Мой первый муж знал, чего хотел. Он знал всегда определенно и в двадцать шесть лет получил Сталинскую премию. Сталинскую! Он имел цель и шел к ней, а тебя надо вести за руку.
Я терпеть не могу разговоров о первом ее муже, она знает это. Расчесанный величественный лакей, который всю жизнь подает бумажки на подпись, этим занят, и за это его возят в персональ-ной машине – вот чего ей не хватало всегда.
– Он знал, чего хотел, и шел твердо. В двадцать шесть лет он говорил мне: ученый без твердого положения – не ученый. Кому ты нужен, когда ты никто. А Вавакина послушают. Он скажет, и теперь есть кому послушать. И напечатают. А тебя – кто? Книгу ему надо кончить...
Я чувствовал, могу ее сейчас ударить. И вышел во двор. Ходил по участку, успокаиваясь. Приехать сюда, в этот рай земной, и так отравлять себе жизнь. Из-за чего? Несчастья давно не было, вот чего не хватает нам. Разучились страдать, не умеем радоваться.
Несколько раз в этот вечер я выскакивал из дому, успокаивался, возвращался, и все опять начиналось сначала.
– Ты еще несчастье призови на нашу голову, – грозила Кира. – Призови, призови, мало нам всего! Знаешь, я буду тебя презирать, если утром ты не поедешь к Шарохину, лично не переговоришь с ним.
В какой-то момент я почувствовал вдруг непривычную, грозную боль в сердце, и разом все отступило. Я ушел в другую комнату, сел тихо, слыша только эту боль. "Это спазм, – сказал я себе. – Спазм. Он пройдет". И ждал, взяв две таблетки валидола под язык.
Куда-то надолго уходила Кира, потом вернулась. Я сидел в темноте. Боль постепенно отпустила, но остался страх и пустота в том месте, где была боль. И ожидание, что она вернется. Вошла Кира.
– Ты спишь? Ну так вот, я договорилась. Я звонила сейчас Маловатову, он предварительно поговорит с Шарохиным, тебя примут. Надеюсь, ты не поставишь себя в смешное положение.
У меня не было сейчас сил ни спорить, ни возмущаться.
– Я это не для себя делаю, ты знаешь. Мне вообще ничего не нужно, говорила она, как всегда в таких случаях. – Мне достаточно того, что есть. Но я не позволю, чтобы тебе плевали в лицо.
Томила тревожная пустота вокруг сердца, жгло. Как заболевшая собака ищет травку, которую она, может быть, и не видала никогда, но инстинктом чувствует – эта нужна ей, так я искал чего-то. Кира услышала, что я шуршу в аптечке, вошла со свечой.
– Что ты ищешь?
– Жжет что-то.
– Жжет? Это изжога.
С помятой щекой, которую она отлежала, в темноте, она ушла на кухню, принесла пачку соды, ложку, стакан воды.
– Безобразие, до сих пор монтер не пришел. На, прими. У тебя изжога. Тебе нельзя жирного, я много раз говорила.
– Иди спи.
– Но ты прими.
– Приму.
– И пожалуйста, без мнительности. Надо обратиться к хорошему желудочнику, исследо-вать... И черный хлеб тебе тоже, видимо, не на пользу.
Я вдруг вспомнил, что так ничего и не сделал для библиотекарши. Пообещал достать внучке лекарство и забыл, и она ждет, робко заглядывает в глаза.
Было без двадцати минут десять, никто еще не спит в это время. Просто рано темнеет теперь, да еще без света за городом, кажется, глубокая, глубокая ночь.
В проходной министерского дома отдыха, насквозь стеклянной, ярко освещенной, сидела вахтерша у телефона, одна у всех на виду. Я ее знаю, она меня знает лет сто, не меньше, но, когда я вошел и попросил разрешения позвонить, посмотрела на меня, не относящегося к министерству, как на чужого:
– Звоните...
Необъяснима для меня эта психология, не перестаю поражаться. У наших соседей, Василье-вых, есть маленький щенок. Встретишь на улице, глядит на тебя умильно, берет из рук, а подойдёшь к участку, кидается на забор, лает яростно, кажется, мог бы – загрыз.
Через коммутатор, через непрерывные "Занят город" я дозвонился к приятелю, попросил о лекарстве, потом позвонил библиотекарше домой, и было даже неловко, что она так растроганно, горячо благодарит меня. Я-то знал: я срочно сделал доброе дело, чтобы задобрить судьбу, чтобы за добро мне отдалось добром. Я бы никому никогда в этом не сознался.
Посвежело на улице. Облака во много ярусов громоздились над головой, а в просвете, в бездонном колодце – небо, свет нездешний. Опять я почувствовал боль и жжение в левой стороне груди. Но я представил, каково услышать Кире, что я заболел, когда она уже договорилась, как она опять начнет упрекать меня в недостатке мужества.
Озябший, я вернулся домой, взял таблетку валидола. А может, это инфаркт? Не обязательно обширный, микро... И само собой все решится. Я дососал таблетку. Боль явно становилась потише. И вдруг, зажмурясь, я помолился мысленно: "Господи, избави от позора! Сделай так, чтобы не было стыдно!" Я не был уверен, как правильно – "избави" или "избавь", – и на всякий случай произнес "избави".
Глава XXIII
С утра был сильный туман, в нем трудно дышалось, он шевелился перед лицом, холодил лысую голову, все время хотелось снять с нее что-то, как паутину. Наша машина под деревьями, когда я вышел протереть ее, была вся в ледяной росе и прилипших мокрых листьях: и ветровое стекло, и капот. Они падали, возникая из тумана, шуршали под ногами. Среди грифельно-серых листьев осины светились желтые листья кленов, большие, как раскрытые ладони. Есть чьи-то стихи: смотрите, мы уходим, мы ничего не взяли с собой...
Я выжал тряпку, постоял. Какое утро, какая тишина вокруг, как мы ничего этого не замечаем в вечной спешке, в суете. Дело не в этом утверждении, что в природе все прекрасно, а человек все портит и разрушает. Для зайца нет идиллии, когда его грызет волк, а с тех марсианских высот, с которых мы смотрим на закономерности природы, вырабатывавшиеся миллионы и миллионы лет, с этих высот и самые страшные трагедии человечества, возможно, покажутся проявлением некоей закономерности. Но действительно, как все это неповторимо: вот это утро, этот осенний туман.
Я все не мог вдохнуть до конца, страх и пустота остались вокруг сердца. И вялым чувствовал себя, лишний раз шевельнуть рукой стоило усилий. Наверное, не выспался, озяб ночью: дом стоял нетопленый, отсырел, все в нем отсырело. Может, не ехать? Зачем-то посмотрел на ноги. Ботинки снаружи были мокры от росы. А что, в самом деле, не ехать, и только. Но я вошел в дом, увидел жену и понял: ехать придется. Холодная, решительная, готовая к бою, Кира причесывалась, поставив зеркальце к свету, к стеклу окна, матовому от тумана.
– Подумать, этот алкоголик так и не пришел исправить свет. Но ничего, я вернусь, я поговорю с ним как следует.
Повернув голову, Кира закалывала волосы, худая шея собралась морщинами. Сколько нам осталось, если подумать? И много ли нам нужно? А если даже добьюсь, стоит ли того? Книга не закончена, часть рукописи дома, часть у Лели.
"Нет, ты трус, ты просто трус", – скажет Кира. Я даже эти ее интонации слышу, как она скажет.
Мы выпили по стакану чая перед дорогой. У меня все время сохло во рту.
– Ты опять набрал вес. – Кира неодобрительно оглядывала меня глазами того должност-ного лица, к которому предстояло являться. – В Крыму, пока ты ходил по горам, ты все же держал форму.
Я открыл ворота. Стоя рядом с машиной, Кира натягивала перчатки, светлые, замшевые, для одних пальцев и ладоней. Такие перчатки водителя, с вырезом с тыльной стороны, она видела на ком-то, давно хотела и вот купила наконец.
– За рулем буду я, а ты продумай еще раз весь разговор. Важно не только сказать, важно, как сказать.
И я опять услышал, как бы она сказала на моем месте. Я пропустил машину, закрыл ворота, закрыл калитку на ключ. Сидя за рулем, Кира прогревала мотор, из-под машины с треском, со стрельбой вырывались выхлопные газы.
Мы пристегнулись ремнями, будто предстояло взлетать. За два участка впереди нас выплыла в туман "Волга" Кузьмищевых, растаяла, помигав красными стоп-сигналами. Дома, сады – все казалось сгустками тумана. И пока мы медленно ехали по поселку, с участков – с правой, с левой стороны улицы выезжали машины, такие же смутно различимые, за ними закрывали ворота.
С утра пристали ко мне слова "аутогемотерапия" и "вазомоторная ремиссия". Даже в словарь хотел заглянуть: что за такая ремиссия вазомоторная? И отвязаться не мог.
Допустим, все так сойдется, что Шарохин на месте, сразу примет меня, я же знаю, это пустые хлопоты. Все будет очень доброжелательно – чем необязательней, тем любезней, – "извините" всякий раз, когда на маленьком столике звонят телефоны: психотерапия своего рода. И в трубку: "У меня тут небольшое совещание с товарищами... Минуток через пятнадцать..." Это те пятнадцать минут, которые отведены мне, которые прилично и еще можно сидеть. И конечно, ничего не сделает, потому что вопрос решен, и решен, должно быть, не на его уровне.
У выезда на шоссе мы чуть не столкнулись с автобусом. Кира посмотрела влево, путь был свободен, посмотрела вправо, оттуда мощно шел грузовик с прицепом, разрежая за собой туман. Мы пережидали, носком туфли она придерживала газ. И тут автофургон, с ходу делая левый поворот, закрыл нам видимость. Инстинктивно мы устремились следом, в этот момент близко возник рейсовый автобус, сверкнул на нас фарами.
– Кира!
Она успела затормозить, сидела бледная.
– Что ты кричишь? Что ты кричал, я видела!
Мы выехали на шоссе, стали на обочину справа. Она вышла протереть стекло – ей надо было успокоиться. Конечно, не следовало кричать так, надо было скомандовать "стоп!", но у меня, как это бывает, слово зацепилось на языке и сорвалось в последний момент то, что сорвалось.
Чья-то машина из поселка прошла мимо, что-то показали нам сквозь стекло или спросили, я не понял. Плохо, когда вот так начинают путь. Людей несуеверных нет, и все-таки я могу сказать, что практически я не суеверен. Дело не в плохой примете, дело в том, что нервы у обоих напряже-ны, внимание ослаблено, именно при таких обстоятельствах и попадают в аварию. А тут еще туман.
– Успокойся, – сказал я Кире максимально мягко. – Дорога скользкая, видимость плохая.
Она молча пристегнулась ремнем.
Встречные машины все шли с ближним светом. Но самый густой туман будет впереди, в районе кольцевой дороги. Однажды мы тоже вот так ехали на такси осенью, сын наш был еще грудной, он оставался на даче с моей мамой, Кира спешила кормить. Ничего не было видно впереди, она держала дверцу открытой, высовывалась то и дело. "Не выпади!" – говорил я. "Представляю, как он там сейчас орет!" – и оборачивалась ко мне, веселая и гордая. С ней так бывает в моменты риска.
По вздрагиванию, появившемуся в моторе, я чувствую, как в ней опять накипает, как она проговаривает в себе вновь и вновь.
– Спокойно, Кира.
– Он должен понять, это не твой личный вопрос! Тут не о тебе речь. Ты идешь говорить не за себя.
– Зачем ты обгоняешь?
– Ты должен объяснить, чтоб это было понятно: это вопрос всего уровня преподавания на факультете одной из главных дисциплин. Центральной дисциплины!
Инстинктивно я уперся ногами – мы обгоняли автобус, навстречу из тумана, светя фарами, шел МАЗ с прицепом, его мотало из стороны в сторону. И наша крошечная машина между прицепом и автобусом. Мы нырнули в ряд. Я только покачал головой. Теперь впереди нас шел трейлер. Какой-то остроумец написал мелом на заднем его борту: "Не гони 100, живи 100".
– Как такому Вавакину можно доверить факультет?
Я ждал следующего тезиса.
– Как вообще можно ему доверять?
Каждый раз, когда в ней накипало, меня начинал захлестывать пульс, это ведь передается мгновенно. И все же в чем-то она права. Поставить себя надо. Как можно позволить, чтобы тебе явно плевали в лицо? Но стоило подумать об этом и вспомнить, как сразу начинались перебои. Я сдерживал себя.
Опять мы высунулись из ряда, блеснули встречные фары.
– Сбрось газ!
Я следил за дорогой, готовый, если надо, взять руль. Она ведь тоже не виновата, это характер. Сколько ни отставляй назад заведенную детскую машинку, она вновь и вновь поползет вперед неуклонно. Вот и Кира не может остановиться, она должна достичь своего. Такой тип человека. И напряжение в ней будет расти, пока не кончится завод.
– Если они заинтересованы в подготовке полноценных специалистов...
– Они заинтересованы.
Наивность святая! Как будто можно поучать. Самое главное, чего нельзя делать, – учить. В какой-то мере еще проходят советы в форме вопроса, не более того.
– Они обязаны думать о будущем. Специалисты – наше будущее.
В другое время я бы удивился, откуда у нее берутся все эти слова. Она ведь не читает газет. Но сейчас я следил за дорогой, прислушивался к тому, что происходит в моем моторе. Он явно не тянул – я не мог вдохнуть до конца.
Туман сгустился, мы приближались к кольцевой. Движение замедлилось. Впереди, насколь-ко можно было разглядеть, долгой очередью стояли машины. Должно быть, авария под мостом. Года два назад именно здесь, у кольцевой дороги, я видел аварию. Как раз постелили жирный свежий асфальт, а утром по нему прошел дождь. Это был автофургон пионерлагеря, вез продукты. Его размазало по шоссе: валялись какие-то листы крашеной фанеры, цинковые ящики от продук-тов, батоны белого хлеба, откатившиеся колбасы. И среди всего этого расхаживали орудовцы, направляли движение. Раму, шасси, то, что осталось от машины, оттащили уже на обочину.
Мы подвигались шажочками: двинулись – стали, двинулись – стали. Уже различим был впереди бетонный мост в тумане. По нему высоко над шоссе смутно мелькали машины.
Мне все хотелось сесть поудобней. Наверное, это ремень не дает глубоко вдохнуть, теснит сердце. Я ослабил его, пересел повыше; проедем кольцевую отстегнусь.
Как можно было ожидать, авария. Две машины столкнулись и стояли под мостом, загородив движение; у красных "Жигулей" сплющен и открыт багажник, у "Волги" смят перед. Помахивая полосатыми жезлами, ходили по битому стеклу орудовцы в шинелях, в белых поясах, направляли движение в узкое русло. И желто-синяя "канарейка" – машина ОРУДа с мигалкой наверху – ждала на обочине. Все почтительно притормаживали в пределах ее видимости, дальше вырыва-лись на свободу.
Оттого ли, что я отстегнулся, оттого ли, что выехали из-под моста, как из ущелья, дышать стало просторней. Появились светофоры, знакомые транспаранты с лозунгами – мы въезжали в город. Впереди по сторонам шоссе высились огромные дома, верхние этажи их были закрыты дымкой тумана.
– Кира, это напряженное шоссе, – сказал я.
– Мы и так опаздываем!
И в тот же момент мелькнул со свистком у рта, с жезлом, вытянутым в нашу сторону, регулировщик, мелькнул и исчез, я даже не слышал свистка. Мы как раз обгоняли такси, оно, в свою очередь, начало обходить троллейбус. Кира не остановилась.
– Это бессмысленно, – сказал я. – Он уже передал по рации.
Молча она перестраивалась из четвертого ряда. Мысль понятна: хочет свернуть в переулок, в арку и там дворами, переулками выйти на другую трассу. Главное, ведь предупреждал.
Крошечная наша машинка ныряла между автобусами, грузовиками, "Волгами", устремля-лась в малейший просвет, пересекая поток, визг тормозов сопровождал нас. Как гонщик на поворотах, просто артистически вела она машину. Мы были уже во втором ряду, нацелились в арку, но тут троллейбус оттеснил нас. Я оглянулся: автобус, троллейбус, еще автобус, сплошной очередью они подвигались к остановке.
– Бросим машину, поймаем такси, – быстро сказала Кира.
Но нам не удавалось протиснуться в первый ряд. В утренней толчее машины шли тесно друг за другом, не давали воткнуться. А уже виден был другой орудовец, он сошел с нейтральной полосы: жезл в руке, микрофон у плеча, на бедре рация. Машины обтекали его, он смотрел номера, и мы сами к нему приближались. Он придержал движение, жезлом показал нам: к бровке.
