Текст книги "Портмоне из элефанта (сборник)"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ну, хватит! – Бугор поднялся с места и строго спросил: – Где собака, ебена мать, я спрашиваю. Апрель где мой?

Аверьян в страхе взглянул на бугра, потом на корейца.

– Постой, бугор, – испуганно, опустив ведро с картошкой на пол, сказал Чен, – мы же вместе это решили… Это…

– Чего это, чего это?! – в ярости заорал вдруг бугор. – Чего решили?!

– Так порешить решили, – растерянно ответил третий помощник, – на деликатес.

Бугор вышел из-за стола, распахнул дверь в машзал и заорал туда:

– Апре-е-ель! Апреля-я-я!

Он прислушался, но никто не ответил. Собаки на машине не было, а это означало, что раз нет, то больше ей быть негде, в этой если жизни. И это же не могли не знать все трое, весь экипаж. Бугор обернулся и негромко так, раздумчиво произнес:

– Убил, значит, говоришь… – Он поднял глаза, вмиг налившиеся прихлынувшей кровью, и упер их в Чена. – Убил, мразь кривоглазая, убил, хуй желтомордый… – Чен побелел и замер на месте; Аверьян, не на шутку испуганный, совершенно не понимающий, как себя вести, переводил взгляд с одного на другого. – Убил, инородец ебаный, – продолжал страшный перечень бугор. Ноздри его раздулись от бешенства, в которое он впал быстрее, чем сам мог предположить, дышал он прерывисто, с сипловатым хрипом, прорвавшимся откуда-то изнутри. – Убил, говноед проклятый, убил, говоришь?

Чен на секунду пришел в себя и попытался что-то сказать, но успел лишь открыть рот, а начавшийся было там звук не успел даже вылететь наружу, потому что тут же его заткнул обратно бугров кулак, влетевший прямо в торец фотокарточки третьего помощника. Чен рухнул как подкошенный.

– Ты чего, бугор? – еще больше испугавшись, спросил Аверьян. – Убьешь же.

– И убью суку, натурально уничтожу гада… – Он выдохнул, посмотрел на лежащего помощника и сказал Аверьяну: – Выкинь его с машины, пусть там побудет, видеть его не желаю…

Аверьян приподнял Чена, но тот начал уже очухиваться сам, открыл один глаз, тот, который не заплыл от удара, и поднялся на ноги с Аверьяновой помощью. Аверьян прихватил Ченов ватник с ключом, взял корейца под руку и повлек к двери. Чен попытался слабо сопротивляться, но сказал лишь, уже в дверях:

– Да погоди же, бугор…

Машинист подскочил к нему, схватил за грудки и заорал прямо в разбитое лицо:

– Не бугор я тебе больше, понял? Не бугор! Вали отсюдова насовсем, понял? – Он ткнул его за дверь, спиной вперед.

Нога Чена зацепилась за порог, он завалился спиной назад, по толчку тело сделало неловкий кувырок, тоже назад, и этого хватило, чтобы оно приземлилось на лестнице, ведущей в машзал, на верхней ее металлической ступеньке, откуда легко, почти уже без всякого сопротивления со стороны природных сил, скатилось по ступеням вниз и замерло окончательно сразу после глухого удара твердым о твердое.

– Да что же это делается-то, господи? – Аверьян слетел по ступенькам вниз, вслед за помощниковым телом, наклонился над ним, недвижимым, с откинутой в сторону рукой, и, не поворачиваясь назад, к кабине, заорал бугру: – Петро! Свет на машзал подай! Полный!

Чен лежал лицом вниз, и когда в зале вспыхнуло освещение, Аверьян сумел рассмотреть все отчетливо. Крови было мало, почти не было совсем, – только лишь от получившихся при падении лицевых ссадин. Но голова корейца была откинута назад, как-то нехорошо откинута, слишком сильно как-то, непривычно, и Аверьяну это не понравилось. Он толкнул Чена в плечо, желая прекратить обморок.

– Слышь, Чень, а Чень, ты чего тут разлегся, вставай давай. – Он осторожно похлопал его по щекам. Чен не реагировал. Аверьян знал, что больным обычно смотрят в зрачки: судорожным, беспамятным и кто в обмороке. Он обтер руку об сатиновую робу, что поддевал всегда под ватник, и оттянул Ченово узкое веко – сначала одно, потом другое. И там и там зрачки были белые. Вернее, он понял, это были не зрачки, это были закатившиеся до отказа вверх глазные яблоки. Мертвые яблоки мертвого Чена, третьего в их экипаже помощника. И когда он расстегнул Чену все на груди, чтобы приложить туда ухо, он уже знал, что ничего там не услышит, никакого, даже слабого стука. Он и не услышал…

Аверьян в предшоковом состоянии обернулся назад и встретился глазами со стоящим за его спиной бугром. Внешне бугор был спокоен, но левый глаз его слегка подергивался, выдавая внутреннее напряжение вперемежку с животным страхом.

– Мы ничего не знаем, когда спросят, – внятно сказал он, глядя в пространство между Аверьяном и мертвым телом, – понял? С вечера он остался, а утром – свет горит, а там – никого, понял? Пашка-шофер тоже подтвердит. Видел…

– А мне зачем не знать-то? – не отрывая глаз от тела, раскинутого на металлическом полу, тихо спросил Аверьян. – Ты ж убил, тебе и не знать. – Он посмотрел на бугра. – Или знать… Наоборот…

– Вместе убили… – глядя все в ту же точку, сказал бугор. – Вместе держали, вместе толкнули, вместе, выходит, и убили. – Он наконец перевел глаза на Аверьяна и добавил: – Или же вместе ничего не знаем… А это, – он кивнул на труп, – в отвал. – Он помолчал немного, размышляя о своем, и добавил: – У меня сынов четыре. Выбирай…

– В отвал выбираю, – ответил Аверьян, быстро ухватив суть бригадирского разъяснения, и непривычно жестким голосом произнес: – Тащи все сюда вниз, жратву эту с бутылками, скатерть, ну и все остальное тоже…

Бугор понял…

Через двадцать минут они запустились, бугор поднял ковш, в котором лежал бывший член экипажа, засыпанный остатками пира, дал первое положение, самое тихое, вправо по кругу, и ковш поплыл в сторону отвала. Там, где кончались насыпанные экскаватором кучи породы, на самом краю разработки, вернее, над тем местом, где они заканчивались, ковш замер на весу, словно прицеливаясь, и, опрокинувшись, разом высыпал содержимое вниз. То, что оказалось там, внизу, на дне будущего оврага, следующий ковш, доверху наполненный мерзлой породой, навсегда закрыл от всякого любопытствующего глаза, своего или чужого…

– Жалко, «Северную» тоже схоронили, – сказал Аверьян, желая нарушить затянувшуюся паузу, после того как они помолчали с полчаса, – помянуть могли бы. Человек все же…

Страх не отпускал, и бугор не ответил. Он задумчиво скосил глаза на пол и обнаружил рядом с креслом бумажный квадратик с печаткой. Он подвинул ее сапогом поближе и поднял. Там было напечатано, по-типографски: «Рулет домашний к завтраку. Вес 800 г. Изготовитель: Оленегорский мясоперерабатывающий к-т. Упаковщик…» На месте упаковщика стояла завитушка. К завитушке прилипла мясная крошка и две разваренные гречневые крупинки из рулетной начинки. И то и другое прилипло при разрезании. У бугра сжалось сердце.

«Выходит, не кишка это была, – подумал он, с опаской покосившись на Аверьяна, – выходит, купленое было…» Он закрыл глаза и внезапно для самого себя спросил вслух:

– А где ж тогда кишка?

– Да зарыли, – недоуменно ответил Аверьян. – Ты чего, бугор, с ума сходишь, что ль?

– На воздух пойду, – ответил машинист, открыв глаза по новой, – дурно мне чего-то стало. Правда твоя, выпить надо было. Хер с ним теперь, с планом.

– Я с тобой, – решил Аверьян, – мне тоже худо…

Они надели ватники и спустились в машзал. Снизу, откуда-то из-под движка, вертикально установленного левого поворотника, раздался слабый звук. Мужики прислушались. Теперь звука вроде не было.

– Чего-то там было, – недоверчиво протянул Аверьян, – такое, чего-то, какое-то…

– Не мели, Емеля, – отмахнулся бугор. – Ветер по базе гуляет, не закрыл кореец на зиму, как надо…

Звук повторился снова – теперь уже отчетливо и гораздо громче, чем раньше. Оба посмотрели друг на друга. И обоим пришло в голову одно и то же. Почти одновременно. И оба кинулись за поворотник, к квадратному люку, монтажному, что вел вниз, в саму базу. Люк был просто прикрыт, а не затянут на болт, как всегда. Аверьян резко откинул крышку и заглянул вниз, в темноту.

– Дай переноску! – крикнул он бугру. Тот протянул лампу в кожухе и воткнул с другого конца в двенадцативольтовую сеть. Стало светло, и тут же раздался радостный лай. Их, Апрелевский. Собака сидела в базе и с надеждой смотрела на освободителей.

– Еж ты мое-е! – схватился за голову Аверьян. – Апрелька! Как же ты туда, миленький?

– Это он его туда заныкал, Чен. От нас, чтоб, – с тихой яростью в голосе сказал бугор, – игрушки играет. – Он говорил о помощнике в настоящем времени, – апрель свой празднует. По первым числам. Понял я…

Аверьян обалдело уставился на бугра, до него тоже начало доходить…

– А сосиску эту в буфете взял, – добавил бугор, – упаковщик херов, с мясокомбината… – Он со злостью кивнул вниз, в базу. – Из-за него все, из-за кабысдоха этого, Апреля недоебаного. – Он посмотрел вниз еще раз и жестко сказал Аверьяну: – Ну-ка, давай его сюда, морду блядскую.

Аверьян спустился вниз по приварной металлической лесенке, взял Апрельку на руки и протянул его наверх, к полу, со своей, нижней стороны. Бугор перехватил собаку. Апрель с бешеной радостью вылизывал лицо и руки хозяина, подвывая при этом от счастья.

– Радуешься, сука? – спросил его бугор. – Ну, щас ты у меня зарадуесся.

Двумя руками он перехватил псину за задние ноги и опустил его головой вниз. Апрель жалобно вякнул и сделал попытку вырваться. Игра эта была ему непонятна.

– По косой, говоришь, плохо получится? – спросил бугор неведомого собеседника. – Дерево, говоришь, надо?

Пес продолжал извиваться в его руках и поскуливать.

– Ты чего, бугор? – тревожно спросил его снизу Аверьян. – Чего надумал?

– А ничего, – ответил машинист и, резко развернув вполоборота корпус, с размаху ударил по круглому корпусу вентилятора, что обдувал левый поворотник. Ударил Апрелем, его головой.

– Ничего, говорю, особенного. – Он размахнулся снова и в точности повторил движенье.

Боли Апрель не почувствовал никакой – не успел даже удивиться. Собачий череп раскололся с первого удара, забрызгав кожух вентилятора и немного пол вокруг него. Второй удар был лишний, из командирского принципа. Не выпуская безжизненного тела из руки, бугор подошел к двери на улицу, протянул туда Апреля и разжал кулак. Труп полетел вниз, в заполярную апрельскую полутемь, и мягко шмякнулся о мерзлый грунт.

– В отвал, – подвел итог бугор и захлопнул дверь.

…Все время убивания Аверьян простоял на приварной лесенке, высунув голову наружу, выше уровня пола, и онемев.

– В отвал его после, – повторил бугор свой вердикт и, посмотрев на Аверьянову голову, кивнул в сторону улицы. – Туда же…

Аверьян услышал и словно очнулся.

– Тебя… – сказал он тихо и сжал зубы.

– Чего? – переспросил бугор, хорошо не расслышав помощника. – Кого?

– Тебя, падлу. – Аверьян выбрался из подпола и отчетливо повторил: – Тебя в отвал надо… Падлу паскудную, морду хохляцкую. – Страх в его глазах пропал окончательно, и что-то новое, бесстрашное и бесшабашное родилось у него внутри. – Одного убил, а теперь другого, значит, тоже порешил? – Он сделал по направлению к бугру два шага. – Он же любил тебя больше нас всех, Апрель-то. Его-то за что, мразь?

Бугор вытаращил глаза на помощника, свою вторую руку, и пораженно спросил:

– Ты что, совсем ебанулся, парень? При чем здесь хохляцкая, а?

– При том, – сквозь зубы тихо ответил Аверьян, – при том, что и на Алихановке вы все решали – кому работу давать, а кому – скатертью дорожка, и получилось, что скатерть-дорожка нам вышла, русским, а вас, хохлов тупых, буграми садили всегда, и на шагающие, и на экэгушки. И здесь тебя, гниду, тоже бугром посадили, на Ченову погибель и на Апрелеву тоже. – Он нагнулся и поднял с пола ключ на тридцать два, что при падении выпал из Ченова ватника. – Скажешь, что убил, понял? – Он пошел на бугра с занесенным ключом в руке. – Обоев убил… – Аверьян уже приблизился к бригадиру вплотную и теперь ждал его ответа.

– Ладно, раз так, – согласился бугор, – скажу, если хочешь. – И протянул вперед руку, за ключом.

Теперь, получив его согласие, Аверьян не знал, что делать дальше. Но знал бугор, на то он и был бугром…

Он взял протянутый ключ и с размаху, ловко и по-хитрому пригнувшись, не давая помощнику опомниться, со всех сил ударил его ключом по правой ноге, чуть выше щиколотки. Аверьян завалился на пол, как мешок с картошкой. Боль пронзила ногу и была такой, как если бы кость надломилась от переехавшей ее телеги, груженной тоже картошкой, но доверху, под завязку. Бугор отложил ключ в сторону и удобно разместился верхом на помощнике, всей бригадирской тушей.

– Ну, сначала за хохляцкую морду, – сказал он и, коротко размахнувшись, нанес первый удар справа. Кулаком в лицо. Получилось во все лицо, целиком, почти без остатка. Брызнула кровь.

– А это за сволоту твою предательскую, – добавил бугор и повторил слева. То же и так же, с кровью, но уже большей.

Аверьян захрипел и попытался выдавить через кровавую пену какие-то слова.

– После, после скажешь, – успокоил его бугор и объявил: – А это, чтоб место свое знал всегда, как водится на разрезе. – Он прицелился, высмотрел на лице у Аверьяна наименее пострадавший участок и опустил туда кулак сверху, заскорузлым торцом…

Аверьян очнулся оттого, что кто-то брызгал ему в лицо водой и аккуратно обтирал влажной тряпкой. Он с трудом открыл один глаз, второй – затек совершенно.

– Сам-то как? – по-отцовски спросил бугор и сплюнул семечковую шелуху. – Как сам-то, болит, поди?

Аверьян слабо кивнул и прислушался к себе – больно на самом деле было уже не очень. И самое странное – куда-то пропала кипевшая в нем ненависть. К бугру, и вообще.

– Я чайку заварил, – сказал бугор, – крепкого. Щас попьем, а потом Апрельку в отвал снесешь, к ковшу. Добро?

Аверьян разлепил разбитые губы и выпустил воздушный пузырь. Пузырь постоял немного и лопнул. И тогда он снова слабо кивнул в ответ и выдавил:

– Добро…

Господин из Сан-Франциско

До поверхности воды оставалось еще метров десять, но страха не было. Более того, дышалось легко и спокойно, прямо так, через воду, по-рыбьи, и никуда не давило – ни в голову, ни в живот. Снизу смотреть на это было потрясающе красиво – залитая солнцем ярко-голубая поверхность воды окружала длинный, узкий корпус деревянной лодки, замершей в едва заметном покачивании там, наверху… Он наслаждался своим послушным телом, не спеша выталкивая его наверх легкими плавными движениями ног. В руках, по сути, особой нужды не было, он просто забыл о них. И, обретя такую полную свободу в соленой океанской невесомости, они едва колыхались, следуя за телом в том же направлении – наверх…

Как только голова его показалась на поверхности, четыре черные женские руки опустились в воду, нежно подхватили его под мышки и втянули в лодку. Туземок этих он видел впервые, но совершенно этому не удивился, как будто все шло по неизвестно кем разработанному, но заранее согласованному с ним плану.

Обе чернушки были хороши… Лица, разукрашенные несмываемыми полосками краски, местного, туземного, изготовления, поочередно с глубокими, давно зарубцевавшимися ритуальными надрезами на щеках, излучали приветливую радость обитателей тихоокеанских островов. Расплющенные местной природой могучие женские носы были оттянуты еще и несколько вниз, поскольку несли каждый по здоровенному кольцу, выточенному, похоже, из козлиной, если не из еще какого зверя покрупней, лопатки.

Девушки были совершенно голые, но, казалось, это их совсем не смущало. Они заботливо усадили его на дно лодки в кормовой ее части. Одна из них ловко пристроилась сзади, прижавшись грудью к его спине, раздвинула ноги и откинула руки назад, упершись в днище, образовав таким образом нечто наподобие живого мягкого кресла. Вторая – прилегла рядом и, робко заглядывая в глаза, начала нежно гладить ноги своего белого господина. Третья девушка, самая жгуче-черная, с отдающей в синеву гладкой кожей, сидела на носу лодки, горделиво держа голову на прямой высокой шее, переходящей в такую же прямую спину, и, не мигая, смотрела на него. Чтобы понять, какая из туземок главная, особых усилий не потребовалось.

– Это – королева… – с почтительным уважением сказала туземка, та, что была в ногах, и скосила глаза назад.

– Принцесса… – на ухо ему добавила девушка-кресло. – Она тебя ждет…

Все это было сказано на хорошем русском языке, и опять он ничему не удивился… Черная принцесса наконец моргнула и указала ему глазами на место перед собой. Девушка-кресло слегка подтолкнула его в спину. Он приподнялся и, придерживаясь руками за борта узкой посудины, двинулся к главной туземке. Грудь ее, в отличие от плоских пустых черных кошельков, что украшали тела ее спутниц, была полной, упругой и вполне шарообразной. Нижнюю часть красавицы украшала рукодельная юбочка, состоящая из папоротниковых листьев, насаженных по кругу на розовый махровый пояс от банного халата. Он присмотрелся… Пояс показался знакомым… На конце его было вышито красным «Ю». Он открыл было рот от удивления, но красавица опередила его, произнеся чуть насмешливо:

– Да, да, ты не ошибся, Лев, это ваше… Юля мне его подарила… На память… А это… – она кивнула на свою грудь, – силиконовые имплантанты, тоже, кстати, черные, косметическая хирургия, сам Вульфсон делал, знаменитый… Ну, который еще в «Мегаполис-Экспресс» рекламируется. Для тебя, между прочим, сделала… Потрогай…

Он, не веря своему счастью, протянул вперед руку и дотронулся до упругого черного шара. Шар скрипнул, как скрипит под рукой воздушный шарик. Он в испуге отдернул руку назад. Принцесса захохотала:

– Ну, ладно, хватит прелюдий… Иди ко мне…

Она схватила его за шею, резко притянула к себе и впилась мокрыми, вывороченными розовым вверх губами ему в рот. Колени ее в этот момент разошлись, листья папоротника раздвинулись, и в прорехе показались темно-синие мужские плавки, крепко и без обмана загруженные как положено, по-мужски, – внизу и посередине… Он в ужасе вскрикнул, отпрянул и… проснулся…

Данька, огромный дымчатый пудель, забравшись на постель, толкал его лапой в грудь и лизал прямо в губы, часто-часто. Лева вскочил и тут же рухнул назад.

– Ну кто тебя пустил сюда, урод? А? Ну сколько раз можно повторять – не место здесь лохматым уродам! Пошел отсюда! – Он скинул пса на пол. – Вон, говорю!..

Данька, оказавшись на полу, все равно продолжал часто подпрыгивать, желая общения.

«А что, Юлька не ходила с ним, что ли? – подумал он, и тут же мысль, споткнувшись о внезапное воспоминание, сменила трассу. – Господи… Что же это мне приснилось такое…»

Воспоминание, несмотря на близкий к роковому финал, было приятным. Это он обнаружил по легкому сигналу одеяла, дрогнувшего где-то внизу, чуть ниже кроватного экватора.

– Ну, чудеса… – присвистнул Лева. – Вот что значит экзотика в жизни немолодого мужчины.

Рядом, на тумбочке, он обнаружил записку, написанную Юлькиной рукой:

«Ежик! Я уехала к отцу, в больницу, допоздна. Сегодня мой день. На обед – гречка, под подушкой, в кухне. Компот сразу не пейте, еще не настоялся. Помоги Гошке написать сочинение, завтра сдавать… Звонить не буду. Целую, мама».

Лева встал и босиком подошел к окну, подтянув на ходу трусы.

«Фельдман, точно, завтра сводную на запчасти не успеет… – подумал он внезапно. – Раздолбай… Не успеет – переведу из ведущих в просто…»

За окном был январь, морозный и хороший. Окно затянуло паутиновой сеткой замерзшей воздушной влаги. Лева приложил к стеклу руку и, терпя ледяной ожог, подержал чуть-чуть, самую малость, затем отдернул руку и подул на стекло…

Трусы снова сползли на бедра… Он машинально подтянул их, не задумываясь над таким их странным поведением, и посмотрел на свой морозный отпечаток. Его уже начало затягивать самым первым, наитончайшим белым рисунком.

«Вот оно, чудо… – подумалось ему, – а мы все суетимся чего-то, дергаемся… Забываем о прекрасном… А оно – вот оно, рядом… Только дунуть…»

Трусы снова сползли на бедра, теперь уже основательно…

«Да что такое, черт возьми! – раздраженно подумал он, обратив наконец внимание на возникшее неудобство. – Резинка, что ли, слабая? Надо Юльке сказать или выкинуть…»

Лева опустил глаза вниз и с удивлением обнаружил, что дело, оказывается, было не в резинке… Он обнаружил иную, более вескую и даже весомую, в хорошем смысле слова, причину такой нестыковки фасона с организмом… и нельзя сказать, что она его расстроила. Вариант расшифровки был единственный.

«Вещий сон… – пронзила его догадка, – сон в руку!»

В животе булькнуло, подтвердив правильность ее обнаружения.

– Ну, а дальше что? – с легкой издевкой спросил он сам себя. – Где следствие-то? Где-где… – ответил он себе же…

Рядом весь извертелся Данька. Лева вздохнул:

– Ладно, Даниил… Пошли…

По пути он стукнулся в комнату сына:

– Гошк! Вставай и умывайся!.. Сейчас приду с улицы, завтракать будем. Мы сегодня без мамы…

На улице Данька носился, как умалишенный, хватая пастью комки подвалившего за ночь свежего снега, как будто желая их покусать. Потом он смешно выплевывал снег изо рта, и это получалось у него совсем не так ловко, как захваты…

Все это время Лева пребывал в странных раздумьях, почти не двигаясь, сосредоточенно уставившись в одну точку. Если бы кто-нибудь сейчас спросил его, о чем же он, солидный, прилично одетый господин, так глубоко задумался, он вряд ли бы смог ответить на этот вопрос – в этот важный момент Лева и сам не предполагал, что он о чем-то думает. Он просто почувствовал вдруг, что какой-то совсем маленький ручеек, один из тех, что десятками и сотнями протекают по проторенным руслам в его отлаженном за годы честной жизни, неутомимого труда и счастливого супружества организме, поменял свое направление, преодолев миниатюрную запруду, тоже одну из тех, что казались ранее незыблемыми преградами на всем пути их следования.

Помыв Даньке лапы, он пошел на кухню, включил чайник и зажег газ.

– Гошк! Ты чего будешь? – крикнул он сыну, задумчиво глядя на пламя.

– Мне бутерброд с красной рыбкой и яйцо, слюнявое… – ответил влетевший на кухню двенадцатилетний отпрыск и с размаху бухнулся на кухонный диван. Подушка перевернулась и отскочила на пол. Кастрюлька с гречкой, заботливо укутанная женой сначала в газету, а затем в одеяло, для достижения надлежащего разбухания и рассыпчатости, как все они любили, завалилась набок. Лева успел перехватить посудину. Он взвесил кастрюльку в руках и сказал:

– Все равно надо уже вынимать. Уже, наверное, набухла…

Сначала он развернул одеяло, потом газету. Это был теперь уже смятый «Московский комсомолец».

– Пап! А мне надо сочинение сочинить, про Каштанку… К завтра… Нам на выходные задали… – сообщил ему Гошка, жуя бутерброд. – Напишем?.. Мама говорила, ты про нее умеешь…

– Про кого?.. Про маму? – рассеянно переспросил Лева.

Сын хмыкнул:

– Да про Каштанку, про собачку… Нам задали… Ну, как она потерялась…

Лева поставил кастрюльку на стол и прикрыл газетной шапкой. На самый верх газеты жирным курсивом пришлись слова «V. I. P. Досуг». Он приподнял газету и заинтересованно прочел еще: «Апартаменты пять звезд. Центр».

– Напишем, пап, а? – Сын не унимался.

– Я тебе что, писатель, что ли? – ответил Лева, не отрывая глаз от раздела объявлений. – Я – конструктор, главный инженер, а не бумагомаратель какой…

– А мама говорила, писатель – инженер человеческих душ, – продолжая жевать, предложил нахальную версию Гошка. – А ты, значит, главный по душам. А ты свое яйцо будешь? – промычал он, не придавая особо серьезного значения смысловому недострою.

– Буду! – ответил Лева с непонятным раздражением и стукнул ложкой по известковой макушке. Удар оказался раза в четыре сильнее, чем того требовала жизнь, и на завтрак ему достался лишь розовый пластмассовый подъяичник, перепачканный растекшейся яичной жижей вперемешку с осколками скорлупы. Гошка удивленно, с легким испугом, посмотрел на отца и попятился к выходу из кухни.

– И вообще, залезь в Интернет и возьми там чего надо, – в легком раздражении предложил отец. – Когда не надо – часами сидишь, позвонить не даешь…

– Я уже заходил, – с искренним энтузиазмом ответил сын. – Даже «Оувер Ультра Плюс» поставил, специальную программу для поиска редких и особо сложных объектов. Нет там ничего про Каштанку, а чай я не буду…

Что-то было не так. Странный зуд, прицепившийся с самого утра и вызвавший такие странные реакции в давно исследованной им в молодости и уже порядком подзабытой в суете конструкторских буден области основного инстинкта, не отпускал… Этот же самый зуд заставил Леву зависнуть где-то посередине между тупой необъяснимой злобой неизвестно к кому и тянущим за нутро позывом в таинственную неизвестность.

«Хорошо, что Юльки дома нет… – подумал он, – а то бы сейчас ей точно досталось за что-нибудь… ни за что…»

Он еще раз передумал последнюю мысль по новой, убедившись в ее справедливости, но в то же время отметил ее стилистическое несовершенство:

«Вот тебе и писатель… – Желание прокопать в себе что-то совершенно новое не проходило. – Даже думать грамотно не научился, не то что писать…»

Юлька была женой любимой и красивой. Однако и она обладала серьезнейшим, на Левин взгляд, недостатком, который постепенно усугублялся с количеством прожитых вместе лет. И заключался он, как ни странно, в отсутствии каких-либо, сколь угодно малых недостатков, которые могли быть зафиксированы как недремлющим оком, так и прочими бдящими органами чувств мужа, отца и начальника. Стерильная Юлькина чистоплотность, доброжелательная отзывчивость, забота о каждом в отдельности и немного обо всех, включая малознакомых друзей своих плохознакомых соседей, глубочайшая порядочность, несмотря на хорошее образование, семейная преданность и, наконец, пугающая в своем постоянстве доминантная убежденность о невозможности нарушений супружеской верности – постепенно перевели вышеизложенный гармонический ряд в несложный перечень вещей удобных, приятных, порой совершенно необходимых, но в то же время – привычных, обыкновенных и легко прогнозируемых.

«Это мне повезло еще, что она в Бога не верит, – иногда такая странная мысль залетала в Левину голову, – а то жизнь могла бы в какой-то части осложниться…»

Мысль была весьма сомнительного достоинства, и Лева прекрасно об этом знал, но все-таки отгонял ее не сразу, а чуть-чуть погодя, слегка сначала переварив и успев немного понаслаждаться гипотетическим эффектом неслучившегося. Все это, а также самоотверженная забота о сыне, от витаминов до уроков у-шу и английского, в сочетании с гениально вкусными картофельными котлетами с грибной подливкой и обожаемым всеми гороховым супом с копченой рулькой, делали Юльку не только Гошкиной, но и его, Левиной, мамой. Добрым, любимым и необходимым всем мамусиком…

Он взял кастрюльку с гречкой и переставил ее на подоконник. «Шапка» из «Московского комсомольца» все еще находилась сверху. Лева взял газету в руки, разгладил ее на кухонной стене и продолжил прерванное несвоевременными раздумьями расследование преступного «досугового» раздела. Очередное объявление гласило: «Киски! Дешево! Всегда! Тел…». Лева поморщился… Далее шли: «Скорая помощь, 48 часов, тел…», «Суперлюкс, очень дешево, тел…», «Евростиль, модели, тел…». Лева перестал морщиться, но сердце почему-то чаще тоже не забилось. Он задумчиво пошуршал еще чуть-чуть, и тут взгляд его упал на объявление в рамке: «Сказка Востока. Только для вас. Экзотика! Круглосуточно! Тел…».

«Вот оно… – вздрогнул он, – экзотика…»

Все срослось и сразу сомкнулось. Он взял телефонную трубку…

– А почему, собственно, и нет? – спросил он у Левы. – Вильнер, вон, когда рассказывал, аж задыхался…

– Подумай хорошенько… – ответил ему Лева. – Тебе это надо, мудило?.. Из Нижнего Тагила… Чего тебе не хватает-то, а?

– Адреналина! Адреналина мне не хватает, понял? Пересохло все уже без адреналина, понял?! – заорал внезапно Лева.

– Чего понял?! – крикнул из своей комнаты Гошка в лихорадочном поиске возможной провинности. – Мне сочинение надо писать, пап! Ты поможешь?

– Так, все… Пора с этим кончать! – Второй Лева определился окончательно и снова взял в руку телефонную трубку. – Сам ты из Нижнего Тагила! – бросил он первому Льву и закрыл на этом дискуссию.

И пока он вздрагивающей от слишком нервической прелюдии рукой набирал отсортированный внутренним чутьем номер, первый все-таки успел вставить последнее слово:

– Кстати, по Уралу… Боюсь, Нижнетагильский медеплавильный к среде тоже не успеет со спецификациями по недокомплекту… Имей в виду…

Через полтора часа он припарковал свою «Тойоту» в подозрительно глухом дворе, в самом центре Сухаревки. Сначала он хотел оставить ее на Садовом кольце, под бдительным оком золотопряхих воров из муниципальной службы, но после передумал.

«Я лучше этот червонец в «Сказку Востока» отнесу, – решил он. – Они хоть за дело берут…»

Лева похлопал «Тойоту» по новенькому плечу.

– Ну, давай, шиншилла, не скучай тут…

Он нашел подъезд и нажал кнопку домофона.

– Это Лев? – раздался тоненький девичий голос. – Проходьте…

Замок щелкнул, и Лева зашел внутрь. Квартира была на первом этаже. Дверь уже приоткрыли, и гостя ждали. Он зашел в полутемную прихожую и осмотрелся.

– Здравствуйте! – Перед ним стояла молодая девушка в короткой юбочке и розовой мохеровой кофте на голое тело. – Вы Лев? – спросила она.

– Я Лев, но рак, – ответил Лева.

– Ой, а мы Льва ждем, – растерянно сказала девушка, – нам сказали, Лев будет…

– А кто сказал? – поинтересовался Лева.

– Так диспетчер наш, тетя Зина. Она позвонила, сказала Лев будет, сильно пожилой…

– А как же она возраст определила? – Его действительно это заинтересовало. – Ну-у, что пожилой…

– Мы не знаем, – ответила девушка, – по голосу, наверное, или чтобы нас заинтересовать. Пожилые… они добрее и иногда еще добавляют, потому что, бывает, во время не укладываются, ну… из-за проблем… А вы кто?

– Я – Лев, – окончательно вынес себе приговор Лева, – не бойтесь, не рак…

– Ой, да я рака и не боюсь совсем, – воспрянула духом девушка, радуясь успешно проведенной идентификации. – Я спида боюсь, ужас как. Меня Анжелка звать, вы раздевайтесь сюда…

Лева вздрогнул, перспектива была не из приятных. В коридоре сильно пахло жареной картошкой.

– Со шкварками? – по-отцовски улыбнувшись, а может, из-за легкого волнения, спросил ее Лева.

– С кем? – не поняла она. – Кого?

Лева смутился. Контакт постоянно обрывался из-за глупых мелочей, которые все время наползали на нелепейший разговор, затеянный в полутемной коммуналке.

– Ну, с луком и салом, картошка… – неуверенно прояснил он ситуацию.

– Не-е-е, – обрадованно подхватила Анжелка, – мы ее так, без масла даже, на непригарке, с белой булкой… Идемте в зал, я счас девчонок заведу…

Зал представлял из себя комнату с четырехметровым протечным потолком и неровными стенами, покрытыми отслоившимися местами линялыми обоями в цветочек образца шестидесятых, из-под которых вылезала дранка. Интерьер завершали темно-вишневая софа приблизительно того же года издания и полированная румынская горка с блюдцами и стаканами. На батарее сохло банное полотенце.