Текст книги "Нет кармана у Бога"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ЧАСТЬ 2

В Москву вернулись без приключений. Я даже не думал, что всё пройдёт настолько без затей. И наша встреча с усыновлённым мальчиком, и его расставание с живыми родителями. Мать его, жена Минеля, жгуче-чёрная, в дымчатую синеву с отливом в направлении неразбелённой сирени, не вылезающая из круглосуточной стирки, худющая и покорная, казалось, никак не прореагировала на новость, сообщённую ей Минелем непосредственно перед событием. Это уже когда мы прибыли в Ашвем и поселились. Нет, не у них – во избежание ненужных эмоций, а по соседству, там, где жили в самый первый раз. Куда и доставили нам Джазира, объяснив тому, что теперь он будет жить в вечной прохладе, там, где нет бескрайнего океана и бесчисленных крабовых норок, а также наглых орехомордых обезьян и рыжеватых ягод мушмулы, щедро валящихся под ноги даже от самого слабого ветра. Там по вечерам от воздуха не будет пахнуть чадом тлеющих неприбранных кокосов; там не будет круглосуточно гореть обязательная молельная свечка перед картонкой с цветастым Иисусом в главной комнате каждого дома; там не цветут манговые деревья, а плоды зрелой папайи туда доставляют на больших океанских кораблях совсем с другого конца света. Зимой там не идут проливные дожди и не воют злые муссоны. В это время года там падают с неба рыхлые мягкие хлопья, прохладные на ощупь и приятные на вкус, когда превращаются во рту в чистую, незловонную и очень полезную для здоровья воду. Там много чего нет, что есть тут, у нас, на индийской земле. Но зато там с удовольствием поедают священных коров, и никому нет до этого дела, потому что мясо это считается там полезным и калорийным. И всем его хватает – хоть обожрись, хоть набивай себе рот с утра до вечера и запивай всё это волшебной снежной водой. Собственно, на этом всё. Да, ещё! Папой твоим теперь будет мистер Митя, наш друг и прошлый жилец, у которого, помнишь, жена убилась с нашего балкона? А сестрой – девочка Ника, его дочка. Ты их скоро увидишь. Мы так все решили, и так теперь тому и быть. Аминь! Вопросы есть?

Вопросов не последовало: в этот момент детское воображение уже рисовало Джазиру картинку из его новой жизни в далёкой стране, где он будет жить с белой сестрой и белым папой, сэром Митей, у которого упала с балкона и убилась насмерть его маленькая симпатичная и вечно улыбчивая женщина. Братья, те, кто уже пребывал в возрасте разумных лет, завистливо вникали в отцовские наставления, даваемые под мушмулой серединному отпрыску, самому удачливому в семье. Джаз, когда его уводили окончательно и безвозвратно, обернулся и сказал братьям:

– Надо было тоже молоко носить, тогда и вас бы увезли, как меня. А вы спали… – И осуждающе покачал головой.

Он был такой же иссиня-чёрный, как мать. В слабый фиолет. И тоже худой, как оба они с Минелем. Но отличался хорошим, с европейской конструкцией, лицом и кудрявой, с волосами вроссыпь, головой. Одним словом, красавчик, как все маленькие, любимые и непредсказуемые негодяи.

Никуська, как увидала новоиспечённого брата, взвыла от восторга. Кинулась обниматься и знакомиться. Джаз, быстро сообразивший, как следует себя вести, удачно слепил улыбку, точно соответствующую ситуации, – широкую и немного застенчивую, и позволил себя покрутить и пообжимать, как куклу. На первых порах, как теперь я понимаю, искренностью с его стороны и не пахло. Присматривался и взвешивал не по-детски. Не думаю, правда, что уже тогда он начал прикидывать, чего получится быстро поиметь стоящего от ситуации. Но где-то в глубине своей, полагаю, настороженно вычислял, быть может, неосознанно, как продать себя этим людям подороже. Отверженный родителями ребенок? Изгнанник голодной родины? Забава белым господам, по несчастью лишённым братика и сына? Или это тоже пришло уже позже, когда мы вернулись в Москву? А может, это всего лишь плод моей подозрительности, свойственной любому хорошему писателю, который, как известно, всегда психолог. А если очень хороший, то и психолог соответственно. Если только не психопат по совместительству. Не могу сказать точно…

Первый год ушёл на взаимное привыкание и язык. То и другое срослось значительно раньше обоюдного плана. За исключением одной незадачи. С Нельсон у Джаза отношения не сложились сразу, с первого дня, и никто не знал, почему. Кошка забилась под диван и оттуда шипела на мальчишку, словно чуяла в нём лютого врага. Джаз в свою очередь, зафиксировав отношение к себе со стороны животного, упорствовать в установлении дружеских контактов не стал. Сделал на глазах у членов новой семьи пару улыбчивых дежурных заходов, подтверждающих добрые намерения, и, не получив от Нельсон никакой ответной реакции, больше попыток сойтись на мирной основе не возобновлял. Списал из новой жизни. И соответственно стал списанным. Мы с Никуськой чуть-чуть для приличия поудивлялись, конечно, но дурного в этом странном факте не заподозрили. Решили, просто европейское животное опасается непривычно тёмного для здешних мест цвета человеческой кожи и потому шарахается на всякий пожарный случай. Что, как версия, было вполне приемлемо. На том и успокоились, закрыв для себя тему.

А в школу Джазира отдавать сразу не стали – решили потерять год, но отдать уже со знанием сносного русского. Получилось даже сверх ожиданий. Месяца через три запел подмосковным соловьём городского разлива. С нюансами и междометиями. Ника, конечно же, расстаралась. Поучаствовала в приобретении языкового навыка.

Надо сказать, прирождённая мать, умница и солнце. Оба последних семейных приобретения возлюбила по приезде как самоё себя. Брата и проросший кокос. Его мы всё же выхитрили, вывезли, несмотря на запреты, из страны обитания, уже основательно к тому времени проросший, вымахавший с метр или около того, прочно вцепившийся начинающимися корешками в прибрежный песок, который мы с Никуськой осторожно отгребали руками, пока Джаз, обхватив гладкие ореховы бока, осторожно тянул его тонкими ручками наверх, высвобождая корни от грунта. Ясное дело, не понимал абсолютно, для чего нам нужен этот мусорный плод без сока, каких тут тьма ненужная. Но виду не подавал, способствовал общей задаче, как умел. Старался. Так и вытянуло индийскую репку семейство Бург. А вывезли в длинной картонной коробке, на авось, будь что будет: сломается, усохнет – значит, не судьба. Или просветят на телевизоре и не пропустят.

Оказалась – судьба. И не повредили, и не просветили, и не засох, пока летел. Заодно рюкзак местного песку привезли с собой, как Инка и планировала – вживлять в родное. Ника сразу приспособила растение в пластиковый тазик, временно. Потом мы купили кадушку и пересадили пальму уже по всей науке: с родным грунтом, подкормкой и соблюдением температурно-влажностного режима.

Вот она и носилась теперь колбасой, с Джазом и кокосом. Пальме отдавала необходимое должное, памятуя о том, что мама этого очень хотела, а Джазика просто полюбила без памяти, как любят, когда хочется любить ещё больше, но уже просто больше некуда, невозможно, и так выпирает через край. Предел. Крыша. Дальше – небо и космос. Именно такое с утра до вечера и демонстрировала обожание. Сразу упросила меня: слово «нет» не существует в нашей семье, ладно? Это я про Джазика, не пугайся, папочка, пожалуйста. Видишь, у него сегодня утром практически отсутствовал аппетит. А я ещё подумал про себя, но не стал связываться с дочерью – тарелку манной каши с вареньем, омлет из трёх яиц, гренки с эдамским сыром и банку шпрот на десерт. Это если не считать чая с молоком. И тоже, кстати, с вареньем.

А вот мне на самом деле в глотку не лезет завтрак, уже который день. Не могу сюжет начать. Как ни крути, не выходит, чтоб и достойно, и с духовкой. На дворе – девяносто четвертый год истекает, сам я пятый десяток совсем уже скоро размениваю, давно пора новые очки набирать. И конкуренты не дремлют, суетятся кто где, каждый урвать от ситуации на рынке пытается, кто прямым подлым расчётом, кто скрытой от глаз бесчестной игрой. Люди без души и морали, что с них возьмёшь, с подонков. А слава не любит долгого простоя. Тем более когда ещё не пришла, как ей достойно надлежит. Не окончательно утвердилась в сознании этих сволочей. Читателей, читателей, это я о них, родимых. С другой стороны, для примитивного ума, носителями которого является основная масса книжных потребителей, нужна хорошая встряска, типа…

Итак. Отец, как мужчина, живёт с дочкой-подростком, которая не возражает против такого семейного нововведения, потому что так ей завещала покойница-мать, понимая, что лучшего варианта заботы о девочке достичь не удастся, если быть, конечно, в курсе интересных особенностей своего мужа, о которых ей удалось узнать совершенно случайно, незадолго до раковой смерти. Но расчёт оказался обманным для всех в этой непростой семье, потому что дочка не от мужа, что не известно никому, кроме матери-прелюбодейки, искренне раскаявшейся с приходом неизлечимого рака, разом спалившего весь организм, без остатка. Через год девочка тайно от отца заводит связь на стороне, с одноклассником, который ещё не вполне определился в собственной сексуальной ориентации и мучается от несовершенства не оформившегося окончательно молодого организма. Об этом случайно становится известно отцу. В порыве ревности он выискивает способ познакомиться с соперником и узнать его поближе, но внезапно обнаруживает, что мальчик этот вовсе не полный негодяй и урод, а вполне милый юноша, с нежной и чуткой натурой и нервической конституцией юной неокрепшей души. А ещё он тоненький и белокожий, чем-то даже напоминающий в юности мёртвую жену героя повествования. Герой внезапно понимает, что он любит этого мальчика, видя в нём всё то, чего не обнаруживал в жене или не смог ей дать. Тогда он даст это тому, кого нашёл волей провидения. Он соблазняет подростка тайно от дочери и теперь уже живёт с обоими, склоняясь всё же больше к мальчику. А мальчик, окончательно определившийся в области физических предпочтений, продолжает мучиться, но уже по другой теперь причине: он не может больше лгать бывшей избраннице и говорит ей страшную правду о себе и о её отце. Узнав эту правду, девочка в отчаянии прыгает с крыши блочной девятиэтажки, но полёт ее завершается ровно в кузове грузовика, везущего подушки на городской рынок. Она не пострадала, она лишь смертельно испугана и всё ещё в отчаянии. Водитель грузовика, молодой симпатичный парень, приходит ей на помощь, успокаивает, и та, натерпевшаяся, засыпает в кабине грузовика, прижавшись к парню. А когда просыпается, оба понимают, что они нашли друг друга. Как и отец с её бывшим одноклассником. Все четверо встречаются у могилы покойной жены и молча кладут цветы под чёрный мраморный камень. На глазах – слёзы благостного всепрощения… несмотря на то что отец-таки успевает бросить быстрый заинтересованный взгляд из-под приспущенных ресниц на водителя грузовика, избранника своей девочки. Но девочка не в обиде, она понимает своего отца, она уже почти взрослая. Она уже в курсе, что мужчина, способный понять женщину, как правило, живёт с другим мужчиной. Как-то так, в общем…

Но вопрос один: как органичней всё это насыщенное событийным рядом, волнительное повествование наполнить попутно высокой духовной составляющей, чтобы избежать обыденности, банальщины и пошлости, которую лично я ненавижу и не терплю, особенно когда речь идёт о настоящей литературе. И этого не так сложно, хочу сказать, достичь, если обладать необходимым профессиональным и человеческим чутьём, будучи прирождённым интуитом. Как я, к примеру.

Сразу раскрываю секрет удачи вышеизложенного сюжета: кто-то из героев должен непременно прийти к Богу. Или уже оказаться тайно верующим. Скажем, тоненький одноклассник – верующий, а отец – придёт со временем, заставив себя отказаться от попытки вступить в связь с молодым водителем грузовика. Вот тогда уж точно пройдёт «на ура», гарантирую. Я просто не могу этого не понимать, как подлинный счастливчик среди четырёхсот заурядных неудачников, как отдельно взятый неподдельный талант, дважды прошедший через горнило специального обряда для посвящённых – два раза по двадцать семь минут…

На следующий год восьмилетний Джазир Раевский, приёмный сын писателя Дмитрия Бурга, был определён мною в первый класс общеобразовательной средней школы, той самой, в которой училась Ника. К тому времени можно было уже вполне подумать и о частной школе, средства, слава Спасителю, позволяли. Но Инуська непременно хотела доучиться в своей, пускай и образца старого советского разлива, но зато привычной и близко расположенной к дому. А лишний глаз не помешает, подумал я тогда, пацанёнок ещё не оформился, не нашёл никакого направления предстоящей жизни, не избрал пока ещё внятных приоритетов, кроме прибалтийских шпрот крупного размера, и лучше с икрой.

Так и решили. Никуська взяла на себя роль школьной мамы: утром всегда уходили вместе, возвращались – как придётся, но если получалось по расписанию, всегда встречала, приводила и кормила. Странно, но с появлением в доме индусика я не то чтобы обрёк себя на лишнюю головную боль, а, наоборот, обрёл некоторую дополнительную степень свободы, поскольку Никуська целиком и полностью взяла на себя заботу о маленьком. Это незаметно для неё самой вынудило девочку подчиниться самодисциплине и предельно рационально организовать собственное время. Теперь она успевала сделать значительно больше, чем у неё получалось до покупки мною Джаза. Быстро переделав уроки, она присаживалась к чёрному братику и проверяла его задания в очередь: буквы, цифры, палочки, наклоны и что там у них ещё, я, честно говоря, не в курсе.

А к концу первого года стал не в курсе окончательно, утратив любой контроль над воспитанием младшего в семье ребёнка. К лету, когда закончилась учёба и пришла пора перемещать семью в Ахабино, на дачу, для вольной жизни, у меня завязался роман с Джазировой классной дамой, двадцатитрёхлетней училкой, которой я презентовал, помню, сразу после родительского собрания недавно переизданный «Пустой и полный». И тут же подписал: «С пронзительной надеждой на взаимность. Искренне ваш, Бург».

Цель была двойная. Во-первых, просто поиметь без напряга хорошенькую училку, о которую споткнулся ненароком, и уже не хотелось отступать. И во-вторых, пристегнуть её же к заботе о моём новом сыне, чтобы частично снять всецелое руководство процессом одной лишь любимой Никуськой. Как водится, влечение плоти и любовь к ближнему своему не могут не отозваться положительно в любом благом начинании. Причём девочка – это я сейчас об училке – на самом деле была очень даже себе, несмотря на свои довольно взрослые годы… Оп-па! И тут я впервые поймал себя на том, что думаю о совсем ещё молодой женщине как о вполне возрастном персонаже, уже не слишком вписывающемся в рамки моих последних сюжетных задумок. И впрямь – в нетолстом романе, тысяч так на триста знаков без пробелов, не более, который начал обмозговывать в конце весны, перед отправкой детей на лето, обнаружились внезапно трое и две. Самой старшей – девятнадцать. В остатке, разумеется, окажется ещё один. Под полтинник. Но он не в счёт. Он там понадобится для другого. Тем более сначала он убьёт, а потом уже покончат и с ним. И подвесят вниз головой. И лишат гениталий. А выйдет, думаю, в октябре. Это я о книжке, не о герое. И успевает к ярмарке. Первый тираж, прикидываю мечтательно, тысяч тридцать, не меньше. Или же все они просто идиоты, ремесленники, непрофессионалы. А сам… м-м-м-м… сижу… подписываю… рядом стопка ещё пахнущих типографией произведений моей оригинальной литературы, а вокруг люди, люди, толпа, суетятся, толкаются, всем же охота доказать себе близость к популярному писателю. Как-как вас зовут? Ираида Валерьевна? Очень приятно, Ираида Валерьевна, вот, получите, пожалуйста, на память, Дмитрий Бург…

Знаю, что «очень приятно» – самая распространённая ложь на свете, но не соглашаюсь, по крайней мере, сейчас, в этот момент авторской истины – чувствую, что и, правда, приятно, и даже очень, до самозабвенной дрожи в подколенных жилках, в пальчиках ног, в мочках ушей, в напряжённых от успеха яичках. Что вы сказали, не расслышал? Кому-кому? Глубокоуважаемому другу Геннадию от Дмитрия? Так и напишем, глубоко… очень глубоко… от Дмитрия Бурга, тоже на долгую память, и тоже от друга, читайте на здоровье и друзьям дайте почитать, уверен, не обидятся на вас за это… Как замысливаю своих героев? Да так и замысливаю, уважаемая, с божьей помощью плюс труд, труд и труд. И папе? И папе тоже подпишу, папочке нашему папуле, Шмулю Срульевичу – как? Хорошо, согласен, пусть будет Селёдкину. Есть! Кто следующий, друзья мои? Не спешите, всем подпишу, не бойтесь, дорогие мои, не давитесь…

Примерно так с этой задумкой и вышло. И к октябрю успели издать, но только вот с тиражом промахнулся в своих ожиданиях. Думал, стрижено, как всегда, а вышло – брито. Не тридцать напечатали для начала, а сразу семьдесят пять. И даже снова знаю почему. Герой мой, ну тот, что под полтинник, перед тем как ну это самое… когда ему отсекли одним махом его мужское достоинство, предмет гордости и зависти, успел подумать ещё: «Спасибо тебе, Господи, за всё, что ты для меня сделал… И прости за всё, чего я не сделал для тебя…» Вот так! Триумфальный финал! В самую точку мишени! В яблочко. В десятку! В повышенный тираж. И сразу – в дополнительный! В переиздание в суперобложке!

И с ярмаркой, похоже, получилось, и народу навалило, сколько не ждал. Одновременно, пока подписывал и прислушивался к живительным благодарным тычкам изнутри, успел подумать, вернее, задать себе неудобный вопрос касательно Инки: хорошо это для меня, что не стоит больше иметь эксперта в её лице? Тем более других так и не случилось за всё это время. Или же всё это неправильно с точки зрения подлинности литературного процесса? Хотел тогда ответить сразу, чтобы не затягивать с решением, но отвлекли. Сунули микрофон и объявили мини-пресс-конференцию. Ну, сами понимаете, ни до чего уж потом стало…

Так вот, продолжаю насчёт училки и детей. С первой, пока она не улетела летом в Турцию, надолго, встречались дважды в неделю у меня, на набережной. И каждый раз подписывал книгу. Когда произведения закончились, стали говорить о Боге. Выяснилось, что оба верим. Только училка – как надо, церковообрядная, извините за выражение, с визитами, постами, правильными словами из молитвослова и свечками, а я – по упрощённой схеме, безобрядовой, через самого себя, без привлечения посторонних персонажей к таинству веры и греха. Всё через совесть. Через весы с собственными гирьками. Через умственность и личную догадку. Через персональную самодостаточность. Умеренность – вот верный стиль. Кстати, вспомнил, что некрещёный: Булкина – мама – была «за», папа Гомберг – категорически против. Отец – профессор медицины, член-корреспондент, известный кожник-венеролог, безбожник, оказался главней мамы, чиновника Министерства черной металлургии, тайно верующей, несмотря на ответственную должность. А Инка, та вообще держалась ближе к католикам, считала православие одной из самых жёстких конфессий, направленных больше ко всем, нежели к каждому. Имела право, без вопросов.

А о Джазике нашем училка сказала следующее. Это когда уже мы сблизились совсем, до взаимных оральных ласк. Заявила, что мальчик чрезвычайно способный, остро воспринимающий действительность, явно опережающий в интеллектуальном развитии сверстников, реактивно быстрый, сверхконтактный, с явно выраженным чувством юмора. При этом довольно ленив, несколько подозрителен, весьма изворотлив и хитёр и, что странно для этого возраста, совсем немечтателен.

Скорей это диагноз, нежели просто мнение доброжелательно настроенной училки, рассудил я тогда. Только вот чего в нём больше, какого типа надвигающегося на нашу семью будущего и с каким знаком. Подумал, кстати говоря, как подумал бы на моём месте любой нормальный психопат, обладающий конкретно моим типом творческой подозрительности. Как сказал бы покойный папа Гомберг, опираясь на медицинскую терминологию: «Каковы же будут отдалённые результаты, дорогие мои?»

Но с училкой всё же было хорошо. Замуж не просилась, понимая, что не возьму, не вызрела встречным рангом для такой известной фамилии. Плюс разница в возрасте – идеальный расклад для нерегулярных чувственных встреч до момента первой её настоящей любви на стороне. Или моей, если что. При этом в рот смотрела честно, хотя и безнадёжно. Как-то не удержалась всё же и поинтересовалась, как мне в голову приходят всякие интересные мысли, как я научился сочинять и каким образом у меня получается эти сочинённые мысли так достоверно излагать на бумаге. И тут я понял, что совершенно упустил из виду выяснить, какой, собственно говоря, предмет она преподаёт моему сыну, кроме общего классного руководства. Тут же путём лёгкого обмана выяснил, что русский язык. Это подходило и хорошо ложилось на показательный урок по разделу «Властитель дум». Мастеркласс. И я его дал.

– Видишь ли, милая девочка, – начал я издалека, – в основе моего творчества лежит прежде всего идея о простом человеке. Самом обыкновенном. Сверхзадачей любого крупного писателя является раскопать человека изнутри, вытащить на поверхность то, что не сразу может засечь глаз и учуять ухо. Каждый из нас – это неисчерпаемый кладезь всего, что создано Богом. Порой мы сами не представляем степени собственных возможностей и отпущенного нам дара. И нужно, исходя из этого постулата, научиться извлекать из человека искомое, сокрытое, самое сокровенное. И не важно, кто этот человек, каков его род занятий и уровень социального достатка. Самая последняя сраная тётка, с кило перловки и батоном в авоське, в ошпаренной кофте и стоптанных ботах, вдруг может сделаться тем человеком, судьба которого возьмёт твоё сердце в тиски, выпарит из тебя душу и заставит её страдать вместе с её душой. Или радоваться. До слёз, до самозабвения, до истерики, до принесения себя в жертву. До чего угодно. Или пускай не тётка. Пускай кто угодно, да хоть… хоть… педофил какой-нибудь… немолодой…

Сначала я это выдал, не отдавая себе отчёта в том, почему именно педофил. Но так уж вырвалось, наверное. Но тут же я вспомнил про «Загадку интегрального исчисления» и продолжил развивать тему уже в конкретике. Это всё же был мой конёк, неизменный. Признанный Инкой. Кстати, так и не изданный, чем я в противовес с более поздними произведениями, о которых вы отчасти уже наслышаны, потихоньку от всех по-настоящему гордился. Хотя денег от этой гордости не имел никаких. Так вот.

– Спросишь, с какой целью я привёл такой странный пример? Отвечу. Потому что, как никто, страдает человек, лишённый возможности обнародовать свой порок, свой физический или душевный изъян и воспользоваться этим своим нравственным несовершенством. Он ищет сочувствия, но не может его найти. И не находит. Всеми силами он пытается загасить в себе порочную страсть, но бесполезно, это сильней его. Он заложник, он мученик, он раб…

Училка слушала, затаив дыхание, и мелко помаргивала ресницами в унисон моим словесным ударам. Этот параграф в педучилище не проходили. Хотя зачёт по близлежащей теме она каждый раз сдавала мне на «отлично». И мне сделалось приятно оттого, что наши отношения не ограничились лишь регулярными фрикциями, Джазом и темой Бога, а ушли ещё и в непознанное по-настоящему, в суть человеческих страстей, с которыми бороться просто ну совершенно невозможно. Ни с молитвословом в руках, ни без него. Маршрут – вынужденный, но опять мимо Богова кармана, вновь – в обход. Необязательная остановка, по требованию безбилетников. В эту короткую минуту собственного триумфа мне показалось, что я влюбился, как положено. С духовкой. В мою училку. Исключительно по той причине, что именно она сейчас рядом с триумфатором. И тут же сообразил, что любовь во многом зависит от того, насколько мы сами себе нравимся в момент влюбления.

Мы – это талантливые писатели, само собой, кто ж ещё? А соответствующий моменту объект – лишь проводник нашей самовлюблённости, кабель, в котором индуцируется нужный автору влюбления импульс, изрыгающийся с надобной силой и в специально отведённое для этого время. Впрочем, тогда я отвлёкся ненадолго, а нужно было красиво завершиться. Что я и постарался осуществить для полной внутриутробной сатисфакции.

– И ещё, милая. Постараться словом… слышишь? Сло-вом!.. Сделать человека, пусть безнадёжного, пусть самого последнего негодяя, пускай предавшего идеалы, бессовестно насравшего… – я быстро поправился, – беззастенчиво наложившего дерьма в чей-то в карман… Так вот, сделать его лучше, добрее, щедрей и отзывчивей к людям, и это задача вполне реальна, хотя и очень непроста. И тот, кому она по плечу, кто в деле своём достиг хотя бы малого результата и продолжает эту малость посильно умножать, тот и претендует на Богов карман, как говорится. Правда, не ему решать, найдётся ли там для него место, но он и не должен об этом помнить. Иначе – разрушение. С небом не торгуются, солнышко, с Богом контракт невозможен. Подписать его осуществимо лишь с одной стороны. Но это никому не нужно. Ни самому тебе, ни тем более ЕМУ…

После мастер-класса, миновав непродолжительный, тихий и благодарный плач, она одним мощным рывком переключила себя на истерику влюблённой кошки и завершила всё ураганом последовавших один за другим фантастических оргазмов, о существовании и качестве которых ранее не помышляла, даже в отношениях со мной. И даже у Инки, у Инуськи моей любимой, никогда не получалось довести себя до подобного состояния, несмотря на всю нашу с ней самую настоящую любовь. Потому что там я опасался озвучивать всякую хрень, типа этой – слишком умна и благородна была моя жена и без мастер-класса. А тут само потекло, понимаешь, в глуповато растопыренные уши, как будто там моих слов уже ждали, заблаговременно распахнув сейфовые ячейки для пущей сохранности. Хотя, если вдуматься, не всё там хрень, далеко не всё. Как литератор вам говорю. В смысле, как писатель, властитель, как оригинально мыслящая отдельная от других человеческая единица.

Короче говоря, на ближайший обозримый жизненный этап я за индусика своего был спокоен. Присмотр по линии педагогики будет теперь обеспечен. А уход уже и так имелся. И отдых наш мы начали с того, что упаковались, прихватили бочонок с кокосом и отправились проживать наш ахабинский летний период. Для Джаза этот подмосковный сезон стал по счёту вторым. Однако интерес его к русской природе не увял и, казалось, всё ещё было ему тут в новинку. Сосны вместо пальм, ёлки вместо мушмулы, берёзы вместо тростника, мелкая вишня вместо объёмистой папайи, кислая подмосковная смородина вместо сахаристого ананаса и добротный каменный дом, многоспаленный, с камином, подвалом в половину площади застройки и террасой вместо дырчатой пристройки на двадцать четыре несчастных индусика и индуса вповалку плюс нечистотная дырка в землю во дворе.

У нас же вместо дыры имелся трёхсекционный французский септик с насосом для воздушного поддува, круглогодично обслуживающий три высококачественных сортира, а также слив любой жидкой среды, включая постоянную в наличии горячую воду. Оттого и не замерзала почва вокруг септика круглый год, выплавляя в снегу обширную зону вокруг всех трёх секций. Именно по этой причине решено было на семейном совете осуществить посадку драгоценной пальмы в ахабинскую землю ровно в этом интересном месте. В вечную теплоту подле септика. Правда, придётся мотаться и не в сезон, время от времени, чтобы поддерживать подпитку почвы горячим отходом жизненного процесса. Но это дело только приятное, лично я всегда хотел проводить как можно больше времени в Ахабино. Там у меня и кабинетик имеется, и всё прочее необходимое для жизни, включая каминную решётку, на которой можно вполне удобно жарить шашлык, не выползая в природные неудоби. Иными словами, максимально продуманная жизнь для творчества и вдохновения. И особенно в удовольствие, когда спокоен за детей. Одна, считай, взрослая уже, другой с её же помощью пристроен как барчук, не меньше, по всем направлениям жизни. Хоть ещё заводи себе кого, понимаешь…

Кокосину, вытянувшуюся за время её адаптации на Фрунзенской в основательную дылду, осторожно вытряхнули из кадушки вместе с остатками обезьяномордого ореха, околоплодной влагой и песчаным северогоанским грунтом и нежно опустили в приготовленную яму. Рыл Джаз и вырыл её хорошо, ровно и глубоко, так роют все темнокожие жилистые мужчины. Процесс внимательно контролировала Нельсон с крыши дома, и по её недоверчиво прищуренной морде нельзя было понять досконально, что именно не устраивает её на этот раз. Наверное, чувствовала, что орех этот переходит в ахабинский суглинок в силу завещания безвременно исчезнувшей хозяйки. А основным исполнителем воли покойной становится ненавистный чужак, от которого подозрительно демонически отражается дневной свет. Так, что ли?

Вокруг посадку обложили доппайком из рыхлого торфа, перемешанного с питательными гранулами чего-то там, сверху и по бокам заполировали отечественным речным песочком крупного чистого калибра, а к финалу приключения Джаз бормотнул ещё чего-то на своём тарабарском, типа обрывка португальской молитвы, которую обычно подвывала его бывшая родня по всем тамошним праздникам. Сказал, хуже не будет, и я с ним, безусловно, согласился. Как и Никуська. Одновременно ещё поинтересовалась:

– А как же зимой, пап? Ноги в тепле, это ясно, а голова в холоде, получается?

Об этом не подумали. Но я не растерялся и предложил:

– Не вопрос, Никусь. Сам стволик будем в мешковину укутывать. А веточки пальмовые – чем-нибудь шерстяным, попушистей. А к весне снова раскрывать. И полив, полив, полив. Тёпленьким. Плюс опрыскивать не забываем, пальма любит влагу и свет.

Так и договорились. Ухаживать до смерти или до жизни, как оно само себе сложится. И тогда Ника неожиданно для всех закинула старую новую тему:

– Всё у нас теперь, как мама мечтала. Только вместо ещё одного ребёночка экзотическое растение. А мы ведь оркестрик собрать хотели, помнишь? Это когда трое или больше.

– Ты хочешь сказать… – Я недоумённо поглядел на дочь.

– Да, папа, именно то, о чём ты подумал. Нужен ещё как минимум один член семьи. Маме бы эта идея понравилась. Или ты уже всё забыл? – Она пристально упёрлась взглядом мне в глаза.

Джаз слегка насторожился, и это тоже не укрылось от меня. Как я потом догадался, наличие ещё одного обитателя в небольшом семейном пространстве никак не входило в его планы. Наверное, не позволял расслабиться дикий инстинкт, прикрывавший интересы в те времена, когда вокруг него рыскали ещё двенадцать голодных собратьев. Плюс нищая родня. А тут… только, можно сказать, пообвык к своим неполным девяти годам, в обстановку вошёл, вник в происходящее, к шпротам пристрастился, которые никто изо рта не вынимает, а только всё подкладывают да подкладывают. Однако тогда он предусмотрительно промолчал. А я не стал серьёзно вдумываться в развитие сюжетной линии по причине её несущественной малости.