Текст книги "Дети Ванюхина"

Автор книги: Григорий Ряжский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Поверила она в это сразу. Сразу как услышала от случайного, по сути, мальчика. Поняла, что все – правда. Правда, что уехали. Правда, что план. Правда, что навсегда. И наконец, правда, что никто ей, родной матери, ничего не сообщил, никто с ней не посоветовался, никто знать ничего не пожелал о ее материнских чувствах: никакая школа, никакие соседи по дому из третьего подъезда, с шестого этажа, никакие другие люди, знакомые и незнакомые, включая самих этих нелюдей Лурье с вежливым и общительным еврейским дедушкой Самуилом Ароновичем во главе.

На деле именно это и произошло. Действительно, в тот день, когда Нина узнала ошеломляющую новость, Ваня Лурье с родителями заселялись в бейсмент небольшого двухэтажного дома в недорогом пригороде Далласа, столице американского штата Техас. Первые десять дней, пока семья новоприбывших техасцев еще только определялась с более или менее постоянным жильем, они снимали две комнатушки с кухонькой в отеле квартирного типа недалеко от железнодорожных путей. Несмотря на невысокую по американским понятиям цену, полученные на временное обустройство деньги тратиться стали гораздо быстрее намеченного порядка и довольно серьезно подкосили никак к тому времени не установившийся еще в новой жизни материальный статус семьи Лурье.

А началось все с последнего московского сентября, сразу после того, как Марик с Иркой проводили и впервые за семь лет оставили Ваню один на один с чужими людьми, в первом классе близлежащей школы. Поначалу им казалось, школа должна была быть другой, особой какой-нибудь, с учетом специально направленной на сына общеразвивающей и гуманитарной специфики. Однако затем передумали: Ирина решила, что лучше пусть будет совсем рядом с ними – и в смысле удаленности от дома, и потому еще, что сама она эту школу заканчивала когда-то, да с серебряной медалью в придачу, и продолжала верить в благоприятное наследие тамошней атмосферы. Одним словом, пошли проторенным путем, без нового образовательного подхода.

К этому же времени Марик получил неожиданнейшее в его жизни предложение. Кто-то из любопытствующих американских итээровцев, русскоязычных, находясь незадолго перед этим в Москве в связи с участием в международной конференции на вольную тему «Город будущего», сунул нос в один из специальных технических журналов, предложенных организаторами для ознакомления участников и гостей, и наткнулся в нем на статью, чрезвычайно его заинтересовавшую.

Super! – искренне удивился американец и в самый короткий срок нашел ее автора, которым оказался Марк Лурье, ученый, конструктор и педагог. Далее – все просто: знакомство, удивление по поводу явной недооценки инженерного таланта на родной земле и последующее приглашение на трехлетний контракт с гарантией бизнес-визы в США, штат Техас.

Оба они, и Марик, и Ирка, серьезно к русскому американцу тогда не отнеслись: просто собрали обед поинтересней, с блинами и рыночной сметаной. Обязательную для такого случая икру заменили, правда, на селедочку, тихоокеанскую, жирную, пряного посола – тоже нормально, решили, если водку остудить до морозильного градуса, то проскочит под нее все, что хочешь, – сам не заметишь. А икра красная, самая мелкая даже, левая, с несортовыми пленками, все равно, как ни крути, не по их деньгам выходит, не по Мариковым заработкам.

Так и вышло: и поел хорошо, и выпил тоже с удовольствием, и слов наговорил кучу многообещающих, и приглашение они от него по почте спустя какое-то время получили, и тоже в обещанные сроки.

А получив, Лурье задумались над этим уже серьезно. Милый обед с взаимными комплиментами обернулся в историю реалистичную, неожиданную и заманчивую. Для начала они, не сговариваясь, обсуждение отложили. Но знали: каждый обдумывает что-то про себя, не ставя другого в известность до поры до времени. А обдумать чего было: Ванька, прежде всего – что там будет и как? Дед – совсем непонятно, как к этому отнесется: может, и согласится, а может, к примеру, разбор устроить на почве предательства и измены родине и категорически отвергнет саму идею. А если отвергнет, то как он тут, с кем? С Торри Вторым умирать останется? И Заблудовские как, оба родителя Ирининых? Ну там, по крайней мере, родни навалом: сестра старшая Иркина, Ася с мужем Борей и взрослым сыном Илюшей, если что, младший брат отца – дядя Иринин, Лев Аркадьевич с семьей, тоже люди близкие и родные, и тоже, если что… Ну и так далее – по линии Заблудовских всегда все было понятней и решалось проще.

Короче, Самуилу Ароновичу они изложили идею отъезда не сразу, но изложили-таки. И произошло это только зимой, раньше не получалось определиться. Если честно, ждали, что будет с Торькой, с жизнью его собачьей или смертью по-человечески, и снова – поодиночке, не смели озвучить разговор о судьбе любимого зверя, хотя знали наверняка уже – это вопрос времени, и самого недалекого.

К сожалению, несмотря на вязку с далекой ирландской чемпионкой, избежать наследственного заболевания, полученного от отца, Торри Второму не удалось. Симптомы страшной экземы в точности почти повторяли прежнюю картину, что и у Первого. Те же узлы и пузырьки на обнажившейся ярко-розовой спине под остатками тигровой шерсти, то же медленное, но методичное расползание болезни по всей коже с особенно мучительными для собаки проявлениями на животе и в паху, тот же густой с резким запахом гной из ушей не старого еще, даже по бульдожьим меркам, кобеля и постепенная потеря основных чувств – зрения, прежде всего, слуха и, в последнюю очередь, обоняния.

Так или иначе, но к зиме Торька был все еще жив, а полугодовой срок приглашения заканчивался в феврале. И возможно, ни Ирка, ни Марик эту тему не затронули бы больше: ну кончился срок и кончился, и черт с ним – так, может, и надо. В смысле, не надо. Помешало одно обстоятельство, сумевшее опрокинуть привычный к моменту принятия решения ход рассуждений на тему «за» или «против» отъезда в Америку.

Виной тому оказалась близлежащая школа, Иринина которая была и Ванькина стала. «Хромым» ученика Лурье с легкой руки пробегавшего мимо шестиклассника стали дразнить все почти из первых и частично вторых, соседних по этажу классов, включая и девочек. Парня из шестого занесло на их четвертый этаж по неизвестной причине, скорее всего – покурить в малышовом туалете. Когда он вылетал обратно, как раз под звонок, то сбил с ног возникшего из ниоткуда первоклассника, неспешно отворявшего ту же дверь снаружи. Мальчик отлетел, но попытался сосредоточиться и подняться на ноги так, будто дело для него это было плевым и обычным. Но сразу подняться не получилось, пришлось покорячиться и в итоге принять вертикальное положение лишь при помощи стены. Парень из шестого торопился, но успел все же выкрикнуть в Ванькину сторону:

– Давай, давай, хромой! Подымайся, а то урок пропустишь, пару схлопочешь, мамка после по жопе настучит! – и унесся.

После этого случая обидчика из шестого Ваня Лурье почти не встречал, да тот и сам не признал бы его больше, столкнувшись в коридоре. Но этого оказалось достаточно, чтобы перевести мальчикову хромоту, не слишком заметную в старательных попытках скрыть ее по возможности от окружающих, в явный и публично подмеченный физический недостаток. «Хромым» он сделался для одноклассников с того самого дня.

«Хорошо, – подумал он тогда впервые не по-детски, – что рука у меня плохая левая, а не правая. А то дразнили бы безруким или одноруким каким-нибудь».

Родным Ваня в тот раз ничего не рассказал, просто замкнулся в себе и немного поплакал, когда остался совсем один. Еще раз он поплакал в кровати, под одеялом, когда ложился спать, чтобы не заметила мама. А наутро, когда проснулся, то удивился поначалу: все знакомые предметы в его комнате слегка расплывались, как будто висели в тумане, в легкой воздушной пелене. Ваня протер глаза и попытался всмотреться вновь. Но ничего и на этот раз не изменилось, хотя было совсем не больно – ни ему самому, ни глазам: так, разве, почти незаметно, на короткий миг кольнуло где-то чуть выше бровей и пропало, как будто комар укусил, быстро-быстро, в одно касание, и не снаружи укусил, а изнутри. А все вокруг продолжало оставаться таким же неясным и удаленным от глаз, от него самого, и все вещи стали в одночасье немного чужими, не Ваниными, не их с мамой и папой, а другими…

Зрение испортилось у него, причем резко, с того утра, когда он проснулся после падения в коридоре. Обнаружилось это сразу и для доктора загадкой не явилось – выраженная детская близорукость. Бывает…

Другое удивляло: почему так внезапно, почему этого не было еще вчера? На это доктор улыбнулся и ответил, что было это всегда, просто не подмечали, не проверялись, очевидно, как положено, другие присутствовали жизненные доминанты, стало быть, и с пониманием продолжил изучение медицинской карты ребенка. Одним словом, очки были подобраны и выписаны, и со следующей недели Иван Лурье вдобавок к «хромому» заделался еще и «четырехглазым», или «четырехмоторным», – зависело от фантазии детского окружения. И снова промолчал дома, и снова поплакал про себя…

Со временем Ирина, а потом и Марик заметили, что в школу их сын собирается послушно, как и прежде, но как-то неохотно, оттягивая счастливый момент выхода из дому за руку с дедушкой Семой. Дед тогда с заботливой бойкостью поторапливал внука, чувствуя в эти моменты, какой он важный и незаменимый в семье функционер. Большего, к сожалению, Самуилу Ароновичу подметить не удавалось. Но Ирина сообразила внезапно, что источник странного отчуждения Вани от школы в ней самой, в школе этой, и лежит.

Остальное стало делом техники. Через два дня психологический анамнез школьной ситуации, составленный матерью без особого труда, был готов и переведен на английский язык для чтения Мариком, которому в срочном порядке теперь язык этот был необходим для использования в стране будущего проживания. Тогда-то они и приняли, по сути дела, решение окончательно и изложили деду вызревший план, который теперь опирался уже на конкретные факты «за».

Вышло в результате не так, как они рассчитывали. Про измену родине дед не упомянул, хотя понял – отъезд такой просто для контракта не получится. Контракт какой-никакой имеет свойство переворачиваться потом в другой контракт, а тот – в третий. Такое путешествие бывает лишь в одну сторону и рано или поздно становится невозвратным. Особенно если это не Израиль, как у всей родни бывшей, а Америка, где отродясь их никого не было.

– За них я б не стал под танк бросаться, – тихо сказал он, понимая, что не в силах остановить сына с невесткой, – стало быть, умирать мне здесь надо, где Сара лежит и где мне лежать надо. – Он взглянул на почти глухого Торри Второго и добавил: – Мы поживем с ним еще малость, а потом к вам переберемся. С другого только конца. А вы езжайте, без нас езжайте… – Он нагнулся и погладил бульдога по облезлой спине, тот не прореагировал, уставившись в неподвижную точку на полу. – Мы сами тут с делами нашими управимся, да, Торь? – Торри Второй снова не отреагировал, потому что ничего не услышал…

В общем, после объяснения с Самуилом Ароновичем супруги Лурье переговорили с Заблудовскими, заручились поддержкой относительно деда и приступили к оформлению бумаг. К середине апреля с формальностями было покончено, а билеты были забронированы на самый конец месяца. Последние недели Ирка усиленно натаскивала Марика в английском: предстояло интервью по специальности, и, возможно, не одно. Но особых усилий затрачивать не пришлось – Марик показал себя молодцом: сказалось природное трудолюбие и сопровождающие его с молодых лет таланты в любом ученье; ко дню отъезда Ирка была за него спокойна: всю терминологию из своей мостостроительной, по крайней мере, специальности Марик выучил назубок, да еще с многочисленными синонимами.

Каков из себя город Даллас, они позволили себе рассмотреть лишь месяца через четыре после поселения в бейсменте. К тому времени денег, привезенных Лурье с собой, оставалось на неделю жизни, а работы не просматривалось никакой. Обещанный контракт, разумеется, оказался липой. Хотя и не липой в прямом смысле слова: американец – тот и встретил, и разместиться помог, и искренне переживал за трудоустройство. Дело заключалось в том, что Марика, как вариант, он продал местной компании, занимавшейся подбором кадров по заявкам других компаний, многочисленных и разнообразных по профилю. Ситуация на рынке труда менялась быстро. Место, что он имел в виду для советского мостовика, было уже занято другим научным инженером, из Будапешта, но тем не менее обратной отмашки американский вербовщик давать тоже не стал, рассчитывал на другую удачу: Америка – великая страна, рано или поздно все в ней устраиваются, так почему бы не Лурье из Москвы?

Опекун оказался прав: в течение той самой последней прожиточной недели дело сдвинулось наконец с мертвой точки, и в одно учреждение, малоинтересное, надо отметить, и на малооплачиваемую должность он предложение таки получил. Американец обрадовался, забрал комиссионные и исчез из жизни семьи Лурье в неизвестном направлении. А Марик приступил к работе в компании, преодолевая ежедневно восемьдесят километров автобусного пути от дома до места службы и столько же обратно…

В сентябре они отдали Ваню в школу, тоже не за тридевять земель, но были за него более или менее спокойны, потому что место было тихим, а соседи слева и справа, широко обнажая в приветственной улыбке белозубый рот, казались невероятно приветливыми. Утром сына забирал специальный школьный автобус, а после занятий доставлял обратно, практически до порога. Необычного мальчика из России в неиммигрантском Далласе приняли восторженно и с первого дня постарались окружить заботой. Первые недели он просто старательно присутствовал на уроках, не вытаскивая почти никакого смысла из произносимых вокруг него фраз и отдельных слов.

Но дело пошло быстрее, чем ожидали родители: что-то сломалось внутри, прорвалось, точнее, лопнула жилка над бровями, что не давала, как сам он чувствовал, пробиться смыслу до центра головы, и снова он ощутил укол, слабый и совсем не болезненный, – наоборот, на этот раз даже слегка приятный. После этого, практически в тот же самый день, мозг маленького Айвана Лурье как губка начал впитывать звуки и те самые, ранее непонятные фразы и слова, что теперь зазвучали музыкой в его теле, заполняя и радуя все внутреннее вещество, из которого он состоял, находя в нем крошечные уютные места и удобные уголки, чтобы остаться там теперь уже навсегда. И ни левая нога его, та, что хромает, ни рука его, тоже левая, не мешали мальчику привыкать к новым ощущениям и не отвлекали больше прошлой неприятной памятью о себе: наоборот, теперь он мог вдуматься, вслушаться, вглядеться через новые близорукие американские стекла и отозваться на эти чувства всем своим маленьким существом…

Так они протянули год. Именно протянули, а не прожили, поскольку денег, что приносил в дом Марк, хватало только-только оплатить страховки и жилье, а также прикрыть домашние нужды бытового характера.

В конце же первого года далласского забвения из ниоткуда снова возник их бывший опекун-американец и объявил с порога, что все это время он не переставал думать о семействе талантливого ученого-мостостроителя, а в результате подобрал для своих русских друзей место в фирме, исключительно превосходной, с мощной научной базой, «как раз по твоим мостам, Марк, по твоему уму инженера и таланту дизайнера». Кое-что за это время супругам удалось понять о местной жизни, поэтому к свежему сообщению американца оба отнеслись с известной долей скептицизма. Но немного и с юмором: гостя не выгнали, а выслушали все-таки. На этот раз он не стал лукаво скрывать, что продал Марика в очередной раз, но так как условия новой сделки при успешном интервью предусматривали годовое содержание в тридцать тысяч плюс парочку неплохих бенефитов, Марик отказываться не стал, время на собственные смотрины выделил и на встречу сходил.

Каково же было удивление его, когда обнаружилось, что все сказанное посредником – правда: и база научная есть, и проблематика по профилю, и деньги те самые обозначили, и даже с бенефитами не обманули. Еще больше удивился бы Марик Лурье, когда б узнал, какой он наделал переполох в обозначенной фирме после своего интервью. Выяснилось, что такого уровня специалистов там не было сроду и не имеется до настоящего времени. Однако сообщать ему об этом никто не собирался. Руководство быстренько оформило контракт, выплатило подъемные и загрузило нового сотрудника работой под завязку. Причем рады последнему обстоятельству были оба: и наниматель, и нанимаемый. Опекун получил долю и снова канул в техасскую вечность. Зато Лурье вылезли наконец из бейсмента и долгов и сняли вполне комфортабельную и довольно просторную квартиру, тоже в пригороде, но уже в более респектабельном месте.

Таким образом, пятый континент развернулся конкретно к ним: Марку, Ирине и Айвану, иной своей стороной, предоставив реальный шанс отщипнуть на пробу кусочек с другого бока: и по географии, и по качеству жизни. Начавшись с переезда и перевода сына в следующий класс начальной школы, продолжился второй год американской жизни, которая им уже стала нравиться всерьез, и не только по новому контракту…

Последние дни жизни Торри Второго пришлись на середину лета, через два месяца после отъезда молодых Лурье в Штаты. Самуил Аронович практически не выходил из дому, проводя весь день возле умирающего бульдога. Предел наступил через три дня непрерывного умирания, когда совладать с этим дед уже не смог. Тогда он порылся в бумагах и выискал старый телефон, тот самый, сестрички из Пушкина, Полины Ивановны. Телефон принадлежал ветлечебнице, откуда старшая медсестра Ванюхина ушла на пенсию по возрасту семь лет назад. Однако там ее помнили хорошо и помогли с телефоном, не ее, правда, а дочкиным. Сказали, она в Москве живет постоянно и поможет с Полиной связаться.

Когда Самуил Аронович позвонил, трубку взяла Нина. Макс жил в Мамонтовке, как всегда проводя лето с бабушкой и Милочкой. Шурка мотался по делам и дома теперь бывал редко. Она знала, что муж ее находится на распутье, затевая со своим компаньоном Дмитрием новые дела под стать наступающим временам. Но эта сторона жизни мужа всегда трогала Нину мало, потому что с определенного момента, когда переживания из-за украденного сына достигли наивысшей точки болевого порога и сделались неотступными, все остальное стало волновать ее куда меньше: обратилось в картонное, ненастоящее, довольно условное, приобрело другой цвет и степень восприятия. Порой ей удавалось контролировать свои новые ощущения, возвращаясь к делам земным, и в такие минуты она с ужасом вдруг понимала, что любовь к первенцу своему, маленькому Максиму, тоже постепенно утекает, как вода из-под крана, не оставляя в материнской душе хотя бы достойного следа. И сердце сжималось тогда, и над глазами вновь постукивали молоточки, но так же быстро это проходило, и сердечная мышца разжималась, но лишь затем, чтобы стянуться вновь в еще более твердый комок в силу совсем другой причины, гораздо более важной.

Так шли дни, превращаясь в месяцы, и она знала, что предстоят еще и годы неизвестности, и не находила Нина Ванюхина способа забыть о том, что сделали с ней и ее сыном Иваном и чужие, и родные ей люди.

Старый Лурье, вызвонив Нину, просил передать матери его нижайшую просьбу – прийти на Пироговку, чтобы сделать последний укол Торри Второму, избавив их обоих от мучений.

– Конечно, Самуил Ароныч, – ответила Нина, – все сделаем для вас. – А сама подумала: «Не случайно это: Ванюша меня зовет, хочет, чтобы пришла к нему, туда пришла, откуда его у меня забрали…»

Мать она упросила, напомнив про Милочку, соврала также, что лекарство у старика есть. Сама же достала его по соседству, в ветлечебнице на Россолимо: пошла, нашла кого следует, договорилась, сунула деньги, получила умертвляющее снадобье – откуда чего взялось, умение такое неожиданное дела делать, – в общем, все получилось.

Мать приехала в субботу, на другой день, и прихватила с собой обоих детей, Милочку и Максика. Ребяток они оставили дома, на «Спортивной», а сами направились к Лурье. Пока Полина

Ивановна налаживала на кухне шприц, готовя смертельную инъекцию, Нина пошла по квартире, безошибочно определив направление, ведущее в бывшую детскую комнату. Найдя, толкнула дверь. Все оставалось там, как и было при ее Ванюше, – она поняла это сразу. На письменном столе она обнаружила цветную фотографию в буковой окантовке. Внизу надпись: «Судак, 86». Марик и Ирина улыбались в объектив, стоя слева и справа от сына, он же, наоборот, смотрел прямо перед собой внимательно, строго и неулыбчиво. Нина машинально протянула руку вперед, чтобы дотронуться до стекла, за которым в центре фотокомпозиции был зажат посторонними людьми ее мальчик, но тут же быстро отдернула руку назад.

– Это мой внук, Ванечка, – раздался голос Самуила Ароновича откуда-то сзади, – он теперь далеко отсюда, с матерью и отцом.

– Навсегда? – спросила Нина, не оборачиваясь, чтобы старик не заметил, как ее пробивает дрожь.

– Что? – рассеянно переспросил Самуил Аронович, продолжая думать о том, что в этот момент на кухне умирает Торька.

– Они вернутся сюда еще когда-нибудь, говорю, дети ваши с внуком?

– Все… – тихо сообщила Полина Ивановна, неслышно подойдя сзади. – Давайте теперь мы в пакет тело положим, если есть большой, или в мешок.

Дед закрыл лицо руками.

– Мне на фронте так страшно не было, – сказал он, не разнимая рук. – Там смерть кругом и рядом ходила, а Сара тут же кишки пополам с землей обратно вправляла, и пока одного оттаскивала, еще четыре за это время умирали, друг у друга на глазах: кровь вытекает, а остановить не могут, и помочь некому – танки прут… прямо по живым еще прут и по мертвым…

Нина взяла Самуила Ароновича за руку и сказала:

– Вы не печальтесь так, я к вам заходить теперь буду, по-соседски. Помогу, если что, ладно? – В этот момент она подумала, что кстати бульдожка их околел, который Второй, за какого Милочку отдали, потому что теперь можно сдружиться со стариком на волне сочувствия к животному, к жизни его и смерти, и приблизиться к правде о сыне: глядишь – дорожку нужную протоптать.

Старик был никакой: они побыли с ним еще сколько-то, а вечером, когда стемнело, вернулись обратно, вынесли завернутое в простыню тело собаки и зарыли в глубине пироговского двора, под кустом отцветшей дворовой сирени…

В тот день Полина Ивановна тоже обратила внимание на фотографию на письменном столе. Лицо мальчика она узнала без труда: это было лицо ее родного внука Максимки. То есть не родного, конечно, приемного, и не Максимкино, естественно, а другого близнеца, Ивана, кажется, так его назвали новые родители. Нине об этом она ничего не сказала, деликатно решила отношения своего к обнаруженной ситуации не выражать. Но про себя подумала, что если дочка все про это знала, про другого маленького, все прошедшие годы, то не могла так долго оставаться равнодушной и наверняка настрадалась, как никто. Она подождала еще пару дней, пока гостила с Милочкой на «Спортивной», но так и не дождалась Нининого к ней разговора про Ваню. С тем и вернулась домой в Мамонтовку.

Нина же, выдержав месячный срок, чтобы дать старику Лурье очухаться от собачьей кончины, позвонила в первых числах июля, позвонила и пришла. Повод был минимальный: справиться о самочувствии, не надо ли чего по-соседски, может, убрать немного или в магазин? Себе брать буду, так и вам по пути прихвачу, да?

Помощи не требовалось, но приятно старику было. О своих говорил неохотно: не очень там, как она поняла, получается вжиться в местные условия: и по работе, и вообще. Тепло разве что очень, не по-нашему. Ванюшке климат зато тот очень подошел, в школу с сентября пойдет, на автобусе возить будут: привезут-отвезут, задаром причем. Контракт сыну трехлетний обещали по прямой специальности, а там видно будет…

Это была крайне важная информация: о трех годах контракта Нина не догадывалась – думала, навсегда, с концами, на другой край земли улетели, через Тихий океан или какой там, Атлантический, что ли, и еще дальше. Домой впервые за последние годы пришла окрыленная – забрезжила надежда, что не все потеряно еще, увидит, увидит Ванечку своего, всего-то ждать осталось – перетерпит.

С того дня визиты ее к старику стали регулярными, и отдельный повод уже не требовался: Самуил Аронович постепенно привык к ней и с нетерпением ожидал очередного прихода, если она долго не появлялась в квартире на Пироговке. Для нее дед стал носителем информации о сыне, которую она каждый раз, не подавая виду, трепетно вбирала в себя до малейших подробностей, с тем чтобы, возвратясь домой, долго потом еще перебирать в мыслях услышанное и перекручивать внутри себя по-всякому.

Для него же Нина стала отдушиной в однообразной и невеселой жизни, вяло текущей вокруг Большой Пироговки в ожидании любых событий или любого конца.

Полине Ивановне о своих контактах с дедом Лурье Нина ничего не сообщала, а та, в свою очередь, заметив, что дочка немного повеселела и стала вроде приходить в себя, порадовалась и беспокоившие ее смутные соображения отбросила за ненадобностью, сосредоточившись на воспитании девятилетней Милочки.

Со второго класса Максик стал посещать Дворец пионеров и школьников, что на Воробьевых горах, которые раньше назывались Ленинскими. Сам придумал и сам напросился. Нина, конечно, не возражала, а с отцом они не посоветовались: знали – не до ерунды тому сейчас, дел по бизнесу невпроворот, компьютеры там и еще что-то типа мебели плетеной из Индонезии в трех точках по Москве одновременно. Слава богу, ночевать приходил домой, хотя бывали и исключения, но всякий раз с оправдательным мотивом. Возвращения эти утренние сопровождались обычно устоявшимся перегарным духом, но и на этот факт ответ был заготовлен как всегда дежурный и вполне объяснительный: переговоры всю ночь, ресторан сначала, куда деваться-то, а потом, сама понимаешь, десерт в разговорах у купца на даче, иначе не соглашался партию обсуждать, а мы, целиком чтоб брал, настаивали, сломали, в общем, подписал…

В кружке, который выбрал Максим, ребята занимались фотографией. Позднее он был переименован в детскую фотостудию, но до той поры прошло два года усердных посещений, которые постепенно начали перерастать в серьезное увлечение, если не сказать – в страсть. Одним словом, к окончанию четвертого класса стало совершенно ясно, что для методического школьного обучения Максим Ванюхин пригоден плохо. Явный гуманитарий, но и то лишь по расположению характера, а не по способностям или наклонностям в сторону изучения конкретных предметов. Хотя один предмет все-таки нашелся, где удалось найти место мальчикову прилежанию, и даже в хорошем смысле – настырности, да еще и с успешными результатами, – английский язык. Забалабонил он практически сразу, с первых уроков. Учительница терялась в догадках, не могла понять и интересовалась у Нины – не занимались ли с ним раньше, до школы? Нина удивленно пожимала плечами – признаваться было не в чем: не занимались и не пытались. Сказала Шурке об этом с гордостью. Тот отмахнулся, но успел бросить перед очередным уходом:

– Ванюхинская порода, чего ты хочешь, – и дал денег на фотоаппарат, шестьсот рублей, на «Киев» с широкоугольной оптикой.

Почему так лихо пошел язык, она так и не узнала. Зато немалый повод для огорчения по остальным предметам сильно перекрывал имевшийся необъяснимый успех в английском. То на то не получалось: дисбаланс Максиковых знаний был могуч и плохо поддавался принудительному вмешательству матери и усилию учителей. Вообще случай с Максимом Ванюхиным был отдельный. Несмотря на бестолковость по всем предметам, в школе его любили все равно – и учителя, и одноклассники. За добродушие любили, за беззлобность и открытость, с одной стороны, но и за серьезность особую, непривычную такую для ребенка, – в оценках и поступках недетских порой вовсе.

Восемьдесят девятый был годом переломным в определенном смысле: новая жизнь еще только напирала, давила по всем сторонам прорезавшегося света, старая же сопротивлялась как могла, но окончательно еще не поддалась. Тем не менее Максим Ванюхин отказался вступить в пионеры, когда всему классу повязали треугольные тряпочки на шею. Причем отказался не стыдливо – не просто увильнул в этот момент или же не пошел в школу вообще, вовсе нет. Принципиально, но твердо третьеклассник Ванюхин сообщил организаторам акции, что отказывается принимать участие в пионерской процедуре, потому что считает ее бессмысленной и принудительно-нарочитой. Так и сказал, такими именно словами и обозначил. И снова удивил всех несказанно, так удивил, что отстали от него, отошли без разбирательств, решили не привлекать внимания, замяли, одним словом. Так он один и проходил весь третий класс без галстука. А на следующий год и все остальные ученики красные эти символы прошлой жизни поснимали, а приема в пионеры вообще не стало, повсеместно в стране. Нина узнала об этом не сразу, об истории этой, об отказе сына от галстука. С ней уже гораздо позже историю эту обсуждать взялась одна родительница, через полгода, наверное, уважительно так разговаривала, приняв за продвинутую интеллектуалку, принципиальную антикоммунистку с либерально-демократическими принципами. А Нина поразилась, узнав об этом впервые от нее, и не прореагировала никак – стыдно было за незнание это. И тогда она, придя домой, задумалась впервые о том, что нет между ней и Максиком чего-то тесного, по-матерински и по-сыновьи близкого, примагничивающего их друг к другу особой, необъяснимой силой родственных уз. Как, впрочем, подумала, что нет этого и у отца с сыном тоже, хотя внешние признаки любви семейной имелись в полном наборе: и по продуктовой корзине, и по ласке родительской, и в постоянно проявляемой щедрости по отношению к единственному ребенку. Вскоре мысли ее привычным образом перетекли на Ванечку, отнятого и потому безответно и безоглядно любимого и далекого, она даже заметить не успела, в какой момент перетекли.

Приглашение от даласского университета прочитать курс лекций на тему «Строительные конструкции и мосты» доктор Марк Лурье получил к концу второго года жизни семьи в Америке. А получилось все следующим образом. Фирма «Транс Бридж», где за тридцать тысяч в год трудился Марик, приняла на стажировку студента местного университета, который к этому моменту завершал дипломный проект по мостоконструкциям, разрабатывая одновременно оригинальную теорию опор на основе свай из облегченных материалов. Практиканта прикрепили к Марику: знали – этот русский потянет наряду с основными обязанностями и нагрузку в виде параллельного консультирования претендента на диплом. В этом и состояла главная ошибка руководства. Марик, успев изрядно соскучиться по преподавательской деятельности, взялся за дело с энтузиазмом. Уже на второй день после внимательного ознакомления с теорией и проектом, ни от того ни от другого не оставил камня на камне. Логика доктора Лурье была настолько убедительна, а выводы безукоризненны и неоспоримы, что бедному студенту не осталось ничего лучшего, чем, использовав пару бесценных Мариковых советов, засучить рукава и взяться за другой проект, без революционных теорий и облегченных материалов. Марику он, несмотря на фиаско, благодарен был бесконечно, о чем и донес по университетским инстанциям. На профилирующей кафедре информацией заинтересовались – студент был многообещающий и пользовался уважением, – и Марика пригласили для знакомства и переговоров. И снова без неожиданностей: Марик подтвердил профессиональную состоятельность собственной персоны в первые полторы минуты, обнаружив две принципиальные ошибки на цветном чертеже, что прикреплен был в виде эталонного плаката на стеклянной перегородке, отделяющей заведующего от сотрудников кафедры.