Текст книги "Жак Меламед, вдовец"

Автор книги: Григорий Канович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Спасибо, спасибо, но мне все же интересно, почему никто к вам не едет, – рискуя его дружелюбием, спросил Жак.

– Хм… Как будто сами не знаете… Знаете, – пропел он, извлек из кармана галифе сигареты, размял пальцами гильзу, вложил в рот, но почему-то не закурил. – Какой же нормальный человек к нам поедет?

– Да, но почему же …

– Ведь ваши люди считают, что мы все поголовно головорезы – и я, и моя жена, и детишки, – не дал ему договорить Пранас. – Правда, кое-кто из ваших не брезгует и приезжает на воды в Друскининкай или к дешевому морю в Палангу. А большинство – большинство все равно против нас. Но, коли вы не погнушались и приехали в Людвинавас, то, может, считаете иначе.

– Что было, то было. Вы же сами не отрицаете, что среди вас были такие, которые опозорили Литву, – увильнул от прямого ответа Меламед, не решаясь заступить за дозволенную черту. – Может, вы знавали такого людвинавца Жвирдаускаса? Напротив костела жил…

– Нет. Мы нездешние. Приехали сюда из Дзукии.

– Этот Жвирдаускас в сорок первом из этого дома на смерть погнал нас… мой отец два года учил его часы чинить… Тихий, смирный Юозялис хотел стать часовщиком, а стал служкой у дьявола…

– Жвирдаускасы есть повсюду. В любой стране. И у вас, и у нас… – беззлобно заметил бывший авиамеханик. – Есть ли такое место на свете, где бабы рожают только святых? Нет…– Он пожевал губами незажженную сигарету и, возвращая разговор в прежнее, безопасное, русло, прогудел: – Угощайтесь, пожалуйста, ешьте. Куда в такой потоп спешить, посидите, прошлое повспоминайте. Что было, как вы говорите, то было. Я понимаю, можно побелить стены, перекрасить ставни, но память побелить нельзя. Когда утихнет дождь, я вам наш сад покажу, баньку – милости просим попариться, пристройки. А сейчас, прошу прощения, должен вас оставить – скотина голодная ждет…

После ухода Пранаса над столом неподвижным, начиненным печалью облаком повисла тишина. Все сидели так, словно только что вернулись с похорон. Утомленные поездкой и иноязычной абракадаброй внуки украдкой облизывали ложки, выуживая из миски тягучий, цвета полевой ромашки мед и виновато оглядываясь по сторонам; Мартина не сводила глаз с розовощекой Богородицы, топорно написанной сельским богомазом, и приводила в порядок свои льняные, влажные волосы; Беатрис перезаряжала камеру, а Эли и Омри попеременно доставали мобильные телефоны и с деланным безразличием просматривали поступившие сообщения. Порой все дружно переводили взгляд на неподвижного, мертвенно бледного Жака, который сосредоточенно вслушивался в тишину, полнившуюся неслышными звуками, никем, кроме него, не осязаемыми запахами и давно оставшимися в прошлом и пережившими свое первоначальное значение словами.

В углу стрекотал мамин "Зингер".

У подоконника на столе, как шестьдесят лет тому назад, кучками лежали часы с замершими стрелками.

Из кухни пахло рыбой.

За дверьми мяукала кошка.

За окном сумасшедший Авремке размахивал над кудлатой головой березовой палкой и на всю улицу что есть мочи кричал: "Евреи! Бог умер! Завтра в четыре похороны! Плачьте, евреи!"

Жак не двигался, уставившись, как слепец, на томившихся внуков, на скучающих от безделья невесток, на приунывших близнецов, так и не притронувшихся к еде, и в его ушах тихо перекатывалось: Бог умер, время умерло, Бог умер, время умерло, плачьте, евреи!..

– Пап, – вдруг заканючил Эдмонд. – Когда уже мы поедем в гостиницу?

– Поедем, поедем, – утешил его Эли.

– Когда? – требовал не утешения, а точности мальчик.

– Скоро. Еще немножко побудем в гостях у дедушки Жака и поедем. В этом доме дедушка Жак родился, качался в люльке, маленьким по этому двору бегал, ловил в огороде бабочек, лущил спелые каштаны, катался на санках. Вон в том углу – ты, Эдмонд, не туда смотришь – твоя прабабушка Фейга ему на швейной машинке рубашечки и штанишки шила, а там, у подоконника, где цветочки в вазе и побольше света, прадедушка Мендель больные часики лечил. Часы тоже болеют. Как люди… Давай попросим мамочку, чтобы она это все сняла.

– Что сняла? Как дедушка Жак в огороде бабочек ловит? – прыснул Эдмонд.

– Или как прадедушка Мендель часики от кашля лечит? – съехидничал Эдгар.

– Вы правы, – сказал Омри. – Это снять уже невозможно. Нет такого аппарата. Кроме памяти…

Беатрис встала из-за стола и принялась крупным планом снимать для Амстердама Богородицу; бегонии в вазе на подоконнике; угол, где стоял "Зингер"; миску с искрящимся цветочным медом; душистый деревенский хлеб; ссутулившегося, как бы озябшего от воспоминаний Жака и хозяйку, которая внезапно выросла на пороге с корзинкой белого налива.

– В дороге пригодится. И хлеба нашего возьмите, – промолвила она, не то вежливо выпроваживая их, не то заботясь.

При этих словах в кадр успел попасть и хозяин – бывший сержант Советской армии Каваляускас, появившийся вслед за своей благоверной.

– Ну и погодка! Всю неделю солнце светило, а сейчас – конец света.… Не повезло вам, – посетовал он. – В такой ливень никуда не пойдешь и не проедешь.

– А нам никуда… кроме кладбища… уже и не надо, – сказал Жак.

– Все дороги развезло. Боюсь, увязнете в грязище, – предупредил Пранас. – На машине не доберетесь. Разве что на тракторе…

– Может, обойдемся, пап… Как подумаешь, для нас тут все вокруг сплошное кладбище, – проворчал Эли. – Пора на базу возвращаться… В Вильнюс.

– Что ваш сын сказал? – по-хозяйски спросил Пранас.

– Мой сын говорит, что для таких, как мы, тут все кругом – кладбище.

– Для вас – наверно... – Он сел за стол, положил на скатерть свои большие, узловатые, как корни, руки и, глядя в оконце стрекотавшей камеры, выдохнул: – Может, все-таки на посошок по чарке?..

Господи, мелькнуло у Жака, уедем отсюда и даже кадиш не скажем? Ведь там, на пригорке, за перелеском, за дождем похоронено двести лет жизни всего Меламедова рода…

– За помин всех, кого убили невинно. Ваших и наших, – сказал Пранас и, не дожидаясь согласия, принес бутыль и стаканы.

Они выпили по чарке крепкого, пшеничного самогона и стали прощаться.

Хозяйка положила им в дорогу сыру, хлеба, яблок, а Пранас проводил их до мокнущего под проливным дождем форда.

Только Жак немного задержался. Он доковылял до старого каштана, который, как и в детстве, по-кошачьи царапал своими ветвями окно избы, прислонился щекой к его корявому, двустворчатому стволу и стал без запинки говорить кадиш: "Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его; и да установит Он царскую власть свою… Устанавливающий мир в своих высотах, да пошлет Он мир нам и всему Израилю…" Крупные капли дождя бесшумно падали с царственной кроны вниз, и Меламед, не переставая шептать поминальную молитву, подставлял под них свои шершавые ладони, словно хотел собрать в пригоршню его неземные слезы и увезти их с собой на Святую землю…

8

Дорога на Вильнюс была пуста, но из-за неистового летнего ливня, нещадно хлеставшего мелькающие за окнами минибуса трепетные перелески, ветхие избы, доверчивых коров, застрявших на укромных равнинных пастбищах, – езда по ней ничего хорошего не сулила. Первыми всполошились знавшие толк в вождении Мартина и Беатрис, которые о чем-то решительно и нервно попросили мужей. Те смущенно переглянулись, и Эли, тронув отца за плечо, сказал:

– Может, пап, остановимся и где-нибудь переждем этот милый дождик?

– Надо было не на базу спешить, а заночевать у этого Пранаса. Места там хватило бы на всех. – Жак вдруг поймал себя на том, что говорит с излишней горячностью, за которой сквозит затаенная обида на сына. Ведь это он, Эли, всех торопил и не позволил отцу даже поклониться родным могилам. "Все вокруг – кладбище!" Для Эли, может, оно и так, но на каждом кладбище есть холмик, мимо которого грешно пройти. Если кто-то и делает родину родиной, то мертвые, а не значки на карте.

– Так что ты, пап, предлагаешь? Вернуться? – спросил тот.

– Это уж как вы с братом решите, – боясь, что близнецы снова ему откажут, промолвил Меламед.

Братья посоветовались с женами и объявили:

– Хорошо бы пристать к какому-нибудь мотелю и там переждать до конца света...

Другого исхода переговоров Меламед и не ждал. Он был уверен, что обратно в Людвинавас они не вернутся: зачем, мол, мотаться туда-сюда; посмотрели все, что могли; полакомились литовскими деликатесами, даже пшеничного самогона хлебнули, по всем покойникам отец кадиш сказал, а что не успели сходить на кладбище, это, конечно, плохо, но замшелые полуразбитые надгробья никому здоровья не прибавят, да и ребятишек нечего травмировать. Впереди еще не одна могила и не одно кладбище.

– Аба! – окликнул Цесарку Жак. – Как только на пути появится какой-нибудь постоялый двор, тут же, пожалуйста, остановись. Хоть ты и ас, однако в такой потоп лучше судьбу не искушать.

– Понял!.. Таких заведений, Янкеле, теперь в Литве полным-полно! Почти на каждом километре. Капитализьм!

Постоялый двор, к которому они подъехали, назывался на иностранный манер мотелем. Мотель представлял собой двухэтажный деревянный дом, окруженный яблонями, гнущимися под тяжестью беспризорных плодов. Залитая асфальтом тропа вела к большому пруду, по гладкой, пузырившейся поверхности которого скользила вымокшая под дождем утка со своим кордебалетным выводком.

Постояльцев было немного, и Меламеды быстро разместились в чистых, обставленных с деревенским шиком комнатах: дубовая мебель, на столах – первые яблоки, в вазонах – луговые цветы.

– Вы как хотите, а мы пошли спать, – сказал Омри. – Увидимся завтра.

– Спать? Так рано? – удивился Эли.

– А что в такой дождь делать? Пиво пить? В карты играть? Спать, только спать. – Омри вопросительно покосился на отца, как бы ожидая его согласия.

– Отдыхайте, отдыхайте, – зачастил Жак. – А мы с Абой, пожалуй, пивка выпьем, цеппелинами побалуемся. Кто знает, когда еще придется отведать.

Мартина и Беатрис кокетливо помахали свекру ручкой, а внуки бросились деду на шею и трижды чмокнули в щеку.

– Папа, у тебя литы есть? – спросил Эли и полез за портмоне.

– У меня есть все валюты мира – литы, доллары, шекели и даже ваши гульдены.

– Смотрите, все не пропейте. Малость оставьте, чтобы утром было на что опохмелиться, – усмехнулся Эли и удалился.

– Хорошие у тебя, Янкеле, дети. Хорошие…

– Все дети – хорошие, – промолвил Меламед.

– Не говори, не говори… Мои, например, не такие ласковые. А невестки просто ведьмы… Регина, жена младшего, Вениамина, та однажды меня даже жидом обозвала, а я взял да закатил ей оплеуху. С тех пор у меня с ними война… Как у вас с арабами.

В уютном ресторанчике мотеля было пусто. Над столиками, застеленными льняными скатерками, плыл усталый, буравящий душу голос Шарля Азнавура и время от времени раздавались чьи-то бурные, запертые в динамик аплодисменты.

Однокашники заказали цеппелины – литовское блюдо в виде знаменитого летательного аппарата из тертой картошки, начиненной мясом, пиво и поджаренный черный хлеб с чесноком и приступили к вечере. Сумрак, подсвеченный настольными светильниками, смахивающими на старые керосиновые лампы, отсутствие посетителей, дождь, упрямо, как дятел, долбивший крытую дранкой крышу, располагали к доверительному общению. Жак и Цесарка сидели в углу под огромным фикусом и молча, словно уступая друг другу право первым начать разговор, потягивали пенистое ячменное пиво.

Чем пристальней Меламед вглядывался в прочерченное морщинами лицо Абы, в его карие, ищущие не то понимания, не то сочувствия глаза, тем больше убеждался в том, что у него с Цесаркой – как это ни странно – сейчас куда больше общего, нежели с собственными сыновьями. Неужели родство по памяти куда сильнее родства по родительской крови? Может, он, Жак, зря скитается со своими голландцами по этой глухомани и упрямо, изо всех сил тщится передать им по наследству свою кровоточащую память, как квартиру на Трумпельдор, в которую вряд ли кто-нибудь из них захочет когда-нибудь вселиться. Зачем им эта квартира, кишащая призраками и вурдалаками, заваленная трупами?

– Еще по пивку? – под шквал аплодисментов Азнавуру спросил Цесарка.

– Я – пас, – отряхиваясь от своих раздумий, сказал Меламед.

– А я рискну. Пивка выпил – через час слил…

После второй кружки Аба стал разговорчивей.

– Угадай, Янкеле, кого я в Людвинавасе в закусочной встретил? – выпалил он, вытирая с губ пивную пену. – Юозялиса!..

– Какого Юозялиса? – опешил Меламед.

– Жвирдаускаса… Еле узнал. Безрукий, беззубый, весь, как бледная поганка… подходит к столику, смотрит в упор и говорит: "Абка? Живой?" Я говорю: "Абка… Живой!" "Дай, говорит, бедному человеку на сто грамм! Не будь жмотом". Ну я и полез в карман. Дал на пол-литра… Помнишь, мы с ним в одной команде в футбол играли… он левым крайним, а я правым… Он же из вашего дома не вылазил. Вам было бы что вспомнить… Жаль, что разминулись.

Жак слушал его, не перебивая.

Ему не хотелось ничего рассказывать Цесарке и лишний раз подкармливать свою и без того не утихающую боль. Что изменится, расскажи он, как Юозялис на третий день войны ворвался с дружками-белоповязочниками в дом к своему учителю, для начала прошел в спальню и вспорол штыками перины: "Зачем они вам, коли скоро уснете навеки!"; как Жвирдаускас гнал голубятника Гирша, отца Абы вместе с другими евреями местечка на бойню в Мариямполе. Пусть громила Жвирдаускас останется для Цесарки Юозялисом, левым крайним команды "Железный волк", прилежным учеником часовщика Менделя Меламеда. С Абы хватит и того, что он об этих ужасах знает. И ему, Жаку, считай, подфартило, что лило как из ведра, что он до срока уехал из Людвинаваса, ведь встреть он случайно эту безрукую и беззубую образину, то вполне мог бы от неожиданности грохнуться замертво.

– Мы из-за этой паршивой погоды так и не побывали на родных могилах, – вдруг пригорюнился Аба. – В какой-нибудь солнечный денек съездим заново.

Жак усомнился, что когда-нибудь еще выберется в Людвинавас, но решил, что перед отлетом в Израиль он обязательно оставит Цесарке деньги и попросит его привести в достойный вид их могилы, если таковые сохранились.

– Я думаю, на сей раз наши прадеды, да светятся их имена на небесах, нас простят. Это живые обидчивы и злопамятны, а мертвые, те умеют прощать, – промолвил Меламед и зевнул.

– Спать хочешь? – спохватился Цесарка.

– Нет. Это от нервов. Зеваю, как бегемот…

– А чего нервничать? Все идет по порядку…

– Как я понимаю, у нас, Аба, еще два пункта – Понары и землянка в Рудницкой пуще. А потом – гуд-бай!

– Будь моя воля, я бы тебя вообще не отпустил. У нас тут, как тебе известно, евреев уже раз два и обчелся. Кто на тот свет перебирается, кто на полное содержание к немцам, кто по матери в литовцы записывается. Мои Вениамин и Леон тоже упорхнули отсюда. Старший в Москве, младший в Гданьске… А Галька от меня, плешивого, к кудлатому татарину ушла… Оставайся, Янкеле. Есть у меня на берегу озера под Меркине хутор. Отведу тебе мансарду. Вид оттуда – закачаешься! Полгода будишь жить в своем Израиле, полгода в Литве! Будем рыбу ловить, грибы собирать, картошку сажать, сено косить…

– Нет, уж лучше ты ко мне на Трумпельдор. Солнце сияет, как невеста, море теплое, фрукты…

– Солнце – это замечательно, но что мне, бывшему директору колхозного рынка, там под его лучами делать? С кого брать хабар? – ухмыльнулся Цесарка. – А потом, я тебе честно скажу, мне не очень нравится, когда евреи кого-то убивают.

– А когда евреев убивают, тебе больше нравится?

– Совсем не нравится. Я в прошлом году в Судный день по этому вопросу даже записочку написал.

– Кому?

– Господу Богу. Чтобы Он нас в покое оставил и избрал своей мишенью какой-нибудь другой народ.

– И что?

– Жду, Янкеле, Его положительной резолюции…

И оба дружно захохотали.

Дождь обессилел, ветер перестал хлопать ставнями; в далеком Париже под крики "Бис!" откланялся невидимка-Азнавур, хозяин принес счет, собрал со стола тарелки; где-то неподалеку от мотеля в теплом, настоянном на полевых травах сумраке затявкала вспомнившая о своем сторожевом долге собака.

Жак расплатился, похвалил цеппелины и пиво и по скрипучей лестнице вместе с Абой поднялся на второй этаж. Пожелав друг другу спокойной ночи и не зажигая света, они юркнули в свои кельи. Ночь выдалась и впрямь спокойной, но Жак долго не мог уснуть, смотрел на стены, белевшие в тусклом свете выкатившей на небосклон северной луны, и думал о том, не вернуться ли ему на Трумпельдор раньше времени, сославшись на скверное самочувствие (после Людвинаваса оно и впрямь ухудшилось), но досрочное возвращение казалось неосуществимым – Эли и Омри затаскают его по докторам, запретят посещать Понары и Рудницкую пущу, заставят отменить все встречи со старыми знакомыми, начнут, чего доброго, уговаривать, чтобы он полетел с ними в Амстердам и в тамошних клиниках прошел все необходимые обследования.

Меламед лежал в отсыревшей постели, боясь признаться самому себе, что от этой поездки, которая для детей и внуков на поверку превратилась в докучливую автомобильную прогулку, он ждал куда большего. Он угрызался тем, что сам не испытал никакого душевного трепета (чего же требовать от своих чад?) и во всем винил не только непогоду и долгий – в целую жизнь – разрыв между ним и бывшей родиной, но и свое давно зачерствевшее в разлуке сердце, уже не взыскующее ни отмщения, ни справедливости. Жак поехал в Литву, как он и уверял Шаю Балтера, не мстителем с автоматом в руках, не свидетелем обвинения на суде над такими, как Юозялис Жвирдаускас, а на свиданье с самим собой, с тем, каким он, Янкеле Меламед, был в детстве и молодости и каким себе долгие годы снился – не узником гетто, не партизаном, а рыжеволосым, отчаянным семнадцатилетним отроком. Но тот Янкеле, как он его не вызывал, на свиданье не явился. Даже в родительском доме, под бревенчатым потолком с довоенными бессмертными пауками, он себя того, еще никого не хоронившего, ни с кем насмерть не воевавшего, не нашел. И не потому, что все в избе – мебель, занавески на окнах, стены, пол, воздух – было чужим, а потому, что от всего увиденного он не только не молодел, а еще больше старился, и эта чадящая истлевшими воспоминаниями старость, застила все, кроме ветвистого каштана и затянутого тучами неба, кроме грязи по колено за окнами и распутицы, сержанта Советской армии Пранаса в потертом галифе и его испуганной половины, оберегающей свое имущество и пытающейся липовым медом и деревенским хлебом подсластить долголетнюю, потаенную тоску пришельца по разоренному дотла крову.

Всю ночь Жак промучался между явью и сном. Он то проваливался в небытие, то просыпался и в страхе оглядывал погруженную во тьму комнату, прислушиваясь к шороху шнырявших под кроватью мышей и шевелению веток на яблонях.

По мышиному шороху и возне ветра в яблоневых ветках он стремился определить, сколько осталось до рассвета, и в душе поругивал ни в чем не повинное время за его ленивый и слишком размеренный ход. Томясь бессонницей, Жак перебирал в памяти всех, с кем встречался и с кем еще должен встретиться – Лахмана, Абу, новых хозяев его родного дома, вдову и дочь Шмулика Капульского, минера Казиса – и, не дожидаясь конца поездки, уже спешил подвести итоги. Хотя он вначале зарекался в Литву не ехать, теперь был благодарен Эли и Омри за то, что те вытащили его сюда из берлоги на Трумпельдор и дали возможность – пожалуй, последнюю – прикоснуться взглядом к небесам, под которыми он сделал первые в жизни шаги; ступить на эту, когда-то родимую, землю, вымокшую впоследствии в их крови и слезах. Отправляясь в Литву, Жак не питал никаких иллюзий, знал, что за прошлым, как за отсверкавшими молниями, не угнаться, но тут нет-нет да вспыхивали его, этого прошлого, дальние, полузабытые зарницы, откликалось давно умолкшее эхо и на короткий миг воскресали мертвые, которым никуда не суждено было уехать от своей судьбы – ни в Израиль, ни в Германию, ни в Америку – и от которых ни следа не осталось, ни звука, ни надписи на камне. Горе стране, мелькнуло у Жака, где у ее граждан дважды отнимают имя – сперва у живых, а потом у мертвых, и ему до боли захотелось, чтобы Аба на людвинавском кладбище нашел хоть одного Меламеда, чтобы вернуть ему не дом, не лавку, не швейную машинку "Зингер", а имя… И еще он подумал о том, что на все и на вся хватило бы и пяти дней, ибо море все равно ложкой не вычерпаешь.

До Вильнюса форд домчался быстро.

Город встретил их разбитным, запанибратским солнцем, которое светило над узкими улочками, где теснились уютные a la Monmartre ресторанчики, сувенирные лавочки и реставрированные под старину гостиницы.

– Что, пап, сегодня за программа? – поинтересовался Эли, когда очаровательная Диана, не снимавшая круглые сутки с лица оплаченную улыбку, протянула им ключи.

– Понары…

– Может, отложим на другой раз. Сегодня у Беатрис день рождения… Тридцать семь старухе стукнуло.

– Что же ты мне раньше не сказал? Побреюсь, умоюсь и побегу за подарком… – засуетился Жак.

– Бежать никуда не надо. Я подарок от тебя еще в Амстердаме припас – вечером преподнесешь имениннице золотую брошь с подвесочкой.… Очень оригинальная штучка… Беатрис будет очень рада – она обожает всякие броши, цепочки и колье. И чем они дороже, тем лучше… Смотри только – никаких встреч не назначай. У нас сегодня не национальный, а семейный праздник, – усмехнулся Эли и направился в свой номер. За ним двинулся было Жак, но Диана, кокетничая и скаля свои белые зубки, вдруг остановила его:

– Мистер Меламед! Одну минуточку. Пока вас не было, к вам приходила одна симпатичная дама.

– Да? – подстраиваясь под ее кокетливый тон, произнес Жак. – Может, она визитку оставила?

– К сожалению, только фамилию. Елена Зарембене.

– Зарембене? – повторил Жак. – Не имею чести знать. Наверно, ошибка.

– Она обещала прийти еще раз.

Как оказалось, ошибки никакой не было. Под вечер высокая, гладко причесанная женщина, в черном платье, с серебряным крестиком на смуглой шее, вошла в просторный, обставленный с излишним шиком холл, и попросила Диану соединить ее с господином Меламедом.

– Не узнали? – без упрека спросила она, когда он спустился вниз.

– Каюсь…

– Неудивительно – это я в шутку. Столько воды утекло. Да и я вас живого никогда не видела, хотя вы когда-то и носили меня на руках.

– Ого! Чем могу служить?

– Моя мама мне много о вас рассказывала… Она даже письма в Израиль писала, просила вас прислать вызов на постоянное жительство.

– Ваша мама? – Жак вскинул брови. – А она, простите за допрос, кто?

– Моя мама – Рут Капульская.

– Вы – Елочка! – воскликнул Меламед. – "В лесу родилась Елочка, в лесу она росла…"– запел он вдруг. – Ну и ну! – Меламед нагнулся и быстро и судорожно поцеловал ее руку с толстым обручальным перстнем… Очень приятно, очень приятно.

– А вы, Янкеле, – мой крестный отец. Юдита, соседка, сказала, что вы у них недавно были, но где вы остановились, не знала…

– Был у них, был…

– Я все гостиницы обзвонила, пока не услышала в трубке: "Есть такой Меламед!" Можно, я закурю?

– Курите, ради Бога, курите, – затараторил Жак. Он и сам от волнения готов был закурить! Кто бы мог подумать! Солидная, расфуфыренная дама с крестиком на груди и – Елочка!

Гостья достала из сумочки пачку длинных французских сигарет и, чиркнув зажигалкой, глубоко затянулась: – Мы вместе с вами, это было незадолго до моего рождения, по канализационным трубам в Рудницкую пущу пробирались, – пуская колечки дыма в потолок, продолжала Зарембене. – Этот кошмар я пережила в чреве матери и, в отличие от вас, не задыхалась от вони, не ужасалась несметным полчищам крыс и не утопала в нечистотах…

– Да… Лучше это не вспоминать. Может, что-нибудь закажем – кофе, мороженое, рюмку коньяка?

– Спасибо. Я ненадолго. С удовольствием пригласила бы вас к себе, но мама совсем плоха… третий инсульт…

– Бедная, бедная! А я собирался к ней зайти… Юдита дала мне ваш адрес. Хотел даже кое-что оставить… я слышал, что простым людям тут очень несладко…

– Что вы, что вы… Мы ни в чем не нуждаемся. У нас с Витаутасом вполне приличный оклад.… Дети устроены… Миндаугас – компьютерщик. А Эгидиюс, тот в Риме, на третьем курсе духовной академии…

– Но он же… – Меламед вовремя осекся.

– Вы хотели сказать – еврей?..

– А разве это не так?

– Так-то так, да не совсем… У нас в доме все, кроме мамы, крещеные. Меня крестила моя кормилица Антанина. Помните ее?

– Помню... Деревня на опушке леса, где она жила, кажется, называлась Бяржай.

– Не Бяржай, а Пабяржай… Но это неважно. Если бы не Антонина, я бы не выжила. У мамы сразу же после родов, которые принимал весь отряд, воспалилась грудь, пропало молоко, а коров в пуще не было, вокруг одни волки… Антанина мне и имя дала – Эленуте… А ксендз в костельную книгу Еленой Стоните записал, подкидышем… После войны обе матери из-за меня судились-рядились – поделить не могли. Для Антанины я была ее дочерью Стоните, а для мамы – ее дочерью Капульской… Первый инсульт и случился с мамой как раз в районном суде, который присудил девочку не богомолке Антанине, а партизанке-радистке Рут за боевые заслуги… Мне тогда еще и пяти не было...

– А папа? Его могилу так и не нашли?

– В пуще не то что мертвого – живого не найдешь. Но мы папу не забываем. Каждый год в день гибели деда Эгидиюс служит мессу не только по нему, но и по всем погибшим евреям. Он член общества Литва-Израиль.

– Но сам евреем быть не захотел? – вырвалось у Жака. – Хотя по закону он имел полное право. Как я… как вы…

– Имел. – Она погасила о дно пепельницы сигарету, достала другую. – Можно?

– Курите.

– То, что я скажу на прощание, наверно, причинит вам боль, мне и самой, поверьте, об этом нелегко говорить, но в нашем сумасшедшем, кровожадном мире евреем быть опасно, и я… – Елочка прикусила сигаретную гильзу, – не хочу, чтобы когда-нибудь моим детям и внукам, как и их деду и бабушке, пришлось уползать от смерти по вонючей, крысиной канализации в лес. Не хочу…

– Может, Бог милует. Но, по-моему, в этом озверевшем мире опаснее всего быть человеком…

Елочка согласно заморгала, открыла сумочку, вытащила оттуда какой-то конверт и, глядя на сгорбленного, заснеженного напастями Меламеда, сказала:

– Эту фотографию мама вынесла по трубам из гетто. На ней вы, Янкеле, и мой отец Шмулик Капульский на Конской улице. Возле Еврейского театра. У вас за спиной афиша на идише. Я на идише, к сожалению, не читаю… Но вы наверняка все легко прочтете.

– Обязательно прочту...

– Вот я и подумала: пусть останется у вас на память от нашей благодарной семьи… – Елочка протянула Меламеду конверт. – Возьмите! Фотографий с папой у нас много. Но эта… с вами – единственная.

– Тронут, очень тронут. Но не могу взять в толк, за что же вы меня так благодарите?

– За то, что пять километров тащили меня в наволочке по лесу к Антанине и, чтобы я не умерла с голоду, вы по дороге кормили меня жижицей, разбавляя ржаную муку родниковой водой.

Гостья, сложив пальцы с наманикюренными ногтями, трижды перекрестила его и заторопилась к выходу.

– Постойте! – остановил ее Жак. – Я вам тут кое-что привез. Передадите маме.

Он поднялся в номер и вскоре вернулся с маленьким свертком.

– Спасибо. Мама будет очень рада.

И Зарембене зашагала к выходу.

Войдя в номере, Меламед надел очки и принялся рассматривать снимок.

Фотография была любительская, на плохой бумаге, с загнутыми, покоробившимися от времени краями; Шмулик Капульский был в своем излюбленном свитере и летней кепочке набекрень, а он, Янкеле Меламед, – в ситцевой рубашке с расстегнутым воротом, в чесучовых брюках и чешских ботинках на толстой подошве.

– Ты что это, как сыщик, рассматриваешь? – оторвал его от снимка Эли, появившийся на пороге с подарочной шкатулкой в руках…

– Себя. – Жак поднял на сына усталые глаза и сказал: – Посмотри!

Эли впился в фотографию.

– Вылитый Аль Капоне перед ограблением века, – пошутил он.

– Не похож?

– Похож… на Эдмонда или, вернее, Эдмонд на тебя… – сказал сын. – А рядом кто? Как пить дать – молодой Меир Ланский, вожак нью-йоркских гангстеров.

– Это Шмулик.

– Ничего не скажешь – бравый парень… А что там за афиша?

– Сейчас прочту. "Завтра, 23 сентября, в большом зале состоится концерт. В программе – фантастическая симфония Чайковского "Франческа да Римини". Дирижер Хаим Курнов. Начало в 17 часов"…

– Вы со Шмуликом на нем были?

– Нет. Концерт не состоялся – утром в Понары увезли весь оркестр… Брошь принес?

– Да… Можем идти?

– Можем…

– Фотографию прихвати, пусть дети посмотрят, каким в молодости был их дед. Но ничего при них не рассказывай… Они такие впечатлительные…

– Хорошо, Эли, хорошо. Будет так, как ты хочешь…

Слышно было, как внизу, в ресторане, музыканты настраивают инструменты; как, готовясь к ночному музыкальному марафону, певица теплым молоком прочищает соловьиное горло и пробует взять верхнее "до"; как официанты, насвистывая попурри из Фрэнка Синатры и Элтона Джона, разносят по столикам меню в кожаных переплетах; как к подъезду одна за другой подкатывают лимузины с прожигателями жизни. Жак со шкатулкой для невестки медленно, с какой-то скорбной торжественностью шел по лестнице, но перед его глазами маячила не именинница Беатрис, а стояли Шмулик в свитере и полотняной кепочке, и тщедушный, почти бесплотный дирижер Хаим Курнов, который в черном, переливавшемся, как чешуя, смокинге с желтой звездой на спине яро размахивал своей волшебной палочкой над разнузданной какофонией звуков, множившихся с каждым мгновением на исконно еврейской улице Стекольщиков, где торговали кошерным мясом, плескавшейся в больших деревянных чанах рыбой, талесами и серебряными семисвечниками, дармовыми мечтами и вековой мудростью – оптом и в розницу, в рассрочку и наличными, на месте и навынос, сегодня и всегда.