Текст книги "Звон уздечки на закате"

Автор книги: Григорий Канович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Сейчас же прекрати! Мужчина ты или не мужчина? Чему детей учишь? – озлился и мой отец.

Обеляй мы покинули заполночь.

– Только бы не напороться на высадившихся латышей, только бы не напороться... – повторял Пинхас.

Время от времени он подкармливал гнедую, давал ей передышку, слезал с воза, закуривал и, окутанный махорочным дымом, молился, пытаясь заручиться защитой некурящего, милосердного Господа от айзсаргов. Но поскольку ни Всевышний, ни он сам толком не понимали, что такое айзсарги, Пинхас ограничивался самыми обиходными словами:

– Господи, защити нас от всех сволочей, от любой мрази – литовской, латышской и русской. Не дай погибнуть сынам и дщерям Израиля. Ты слышишь меня, Господи? Ведь в такой тишине и глухой слышит...

На исходе вторых суток нашего странствия в низине сверкнула незнакомая река.

Еще издали Пинхас увидел натянутый над водой канат и небольшой, сколоченный из сосновых досок паромик с сигнальным колокольчиком под крохотным железным куполом, смахивающим на шляпку лесного боярина – боровика.

К паромику сверху, с осыпавшегося утеса, вел выстланный валежником – видно, на случай дождя – пустой проселок.

Колокольчик молчал. Не видно было и паромщика.

Телега съехала вниз. Пригорюнившийся Пинхас огляделся, в сердцах сплюнул, но тут же взял себя в руки и что есть мочи закричал:

– Эй, кто-нибудь!

– Эй! – возопила тишина. – Э-э-эй!

И вдруг из кустов вылез какой-то верзила с распатланными рыжими волосами.

– Чего орешь? – широко зевнул он.

– Ты паромщик? – Пинхас подождал, пока он власть назевается.

– Я, – промолвил тот, не переставая зевать.

– Перевезешь на другой берег?

– Заплатишь – перевезу, – выкатилось у паромщика сквозь неодолимую зевоту. – Гони золото!

– Откуда я тебе его возьму.

– Еврей без золота – не еврей. – Верзила прикрыл ладонью рот, как булькающий чайник крышкой, и, подбирая штанины, зашагал к кустам.

– Постой! – закричал сапожник Велвл и стал сдирать с пальца обручальное кольцо.

– Только с одним условием – колечко наперед.

– Ладно, – выдавил сапожник.

– Что ты делаешь?! – ужаснулась мама.

Телега вкатила на настил; устав от дурашливых попыток надеть хотя бы на один из пяти своих корявых пальцев кольцо Велвла, верзила сунул его в карман штанов, дернул за проволоку сигнальный колокольчик, ржаво затренькавший в тишине, и паром со скрипом тронулся с места.

Когда паромщик вырулил на стремнину, в небе появился немецкий истребитель.

– Прямо на нас летит, – сказал отец и глянул вверх.

Не успел он от него отвести взгляд, как небо брызнуло пулями.

Самолёт то снижался, то взмывал ввысь. Казалось, пилот затеял с нами дьявольскую, доставлявшую ему удовольствие игру – он метил не в пассажиров, не в гнедую Пинхаса, а в натянутый над рекой канат, стараясь его перерезать и насладиться тем, как паром, подхваченный течением, начнёт относить вниз по реке; пули чиркали по настилу, по воде, по бокам парома, но лётчик не унимался.

Накрытые родительскими телами, мы с Менделем лежали под телегой, боясь пошевелиться.

Наконец затея немца удалась; неуправляемый паром стало быстро относить вниз по течению, и вскоре он причалил к берегу, на котором мужики вилами грузили на возы сухое, пряное сено.

Паромщик, босой, с закатанными штанинами, неподвижно лежал под замолкшим сигнальным колокольчиком, и по его небритому подбородку струилась тоненькая струйка крови; мой отец в поисках обручального кольца Велвла рылся в карманах его широких штанов; сапожника тошнило от страха, и он громко сблёвывал его в реку; Эсфирь судорожными поцелуями промывала глаза Менделя, а Пинхас сидел на корточках перед убитой лошадью и перебирал, как сломанные струны, ее мягкие, ещё живые волосы.

– Господи, господи, – приговаривал он. – В чём перед Тобой провинилась моя лошадь? В чём? В том, что ни одного светлого дня в жизни не видела? В том, что родилась не птицей, а лошадью?

Мужики, грузившие сено, побросали вилы, спустились по косогору к воде, перекрестились и, не проронив ни слова, зашагали к деревне. Через некоторое время они вернулись с лопатами и помогли Пинхасу зарыть гнедую в теплую землю; возница снял с нее сбрую; хомут и постромки отдал за труд добровольцам-могильщикам, а уздечку накинул себе на шею.

– А его?.. – стараясь не глядеть на убитого паромщика, спросила мама.

– Зароем и Йонаса, – прогундосил мужичонка с перевязанной щекой. – Свезём сено и зароем. Человека всегда легче, чем лошадь... Лошадь в костёле отпевать не надо... Взял и засыпал.

Пинхас не слушал его. С накинутой на шею уздечкой он молча стоял на краю могилы, вглядываясь в безразмерную яму, и вдруг под шлепки падающей глины начал читать поминальную молитву – кадиш.

– Что он делает? – ужаснулась богомольная Эсфирь и шепнула мужу: – Господь запрещает читать по лошади или по другим животным кадиш.

– А кто, Эсфирь, сказал, что он читает по лошади? Кто сказал? Разве мы не животные? Животные, животные... Домашние, дикие, всякие...

На следующий день в закатных лучах солнца проступили очертания большого города. То был Двинск.

– Мазаль тов, – сказала мама Пинхасу.

Но в ответ все услышали только звон уздечки.

Закат багровел, как свежая рана, уздечка на жилистой шее возницы звякала и звякала, и от этого неумолчного звякания некуда было деться ни живым, ни мёртвым.

Дзинь-дзинь-дзинь...