Текст книги "Мирович. Княжна Тараканова"

Автор книги: Григорий Данилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

29

Путники остановились у дома главнокомандующего Голицына. Князю доложили о прибытии священника. Тот его пригласил в спальню, где уже был в халате.

– Извините, батюшка, – сказал, наскоро одеваясь, главнокомандующий. – Дело важное, воля высшего начальства… Я сперва должен взять с вас клятвенное обещание, что вы вечно будете молчать о слышанном и виденном в предстоящем деле. Клянётесь ли?

– Как приносящий бескровную жертву, – отвечал отец Пётр, – я буду верен монархине и без клятвенных слов.

Голицын было замялся, но не настаивал. Он сообщил священнику сведения, добытые о пленнице.

– Знали ль вы о ней что-нибудь прежде? – спросил князь.

– Кое-что дошло по молве…

– Известно ли вам, что она теперь в Петербурге?

– Впервые слышу.

Голицын сообщил о тревоге государыни, об иностранных враждебных партиях, о поддельных завещаниях.

– Доктор более не ручается за её жизнь, – прибавил фельдмаршал, – не только дни, часы её сочтены.

Отец Пётр перекрестился.

– Она желает приготовиться, – продолжал князь, подбирая слова, – не мне вас учить. Вы, как добрый пастырь, доведёте её, вероятно, до полного раскаяния и сознания, кто она, и если обманно звалась принятым именем, то узнаете, кто её тому научил… исполните ли?

Священник медлил ответом.

– Даёте ли слово помочь правосудию?

– Долг пастыря и свои обязанности знаю, – покашливая, сухо ответил отец Пётр.

– Можете ехать, – сказал, кланяясь, князь, – вас проводят, куда нужно; а меня простите за тревогу в такое время.

Карета с священником и Ушаковым направилась к крепости. У дома обер-коменданта они приметили другой экипаж. Духовника ввели в особую комнату. Там его встретил генерал-прокурор, князь Вяземский. Рядом стояли рослый, бравый и румянолицый обер-комендант крепости Чернышев и разряженная, ещё моложавая жена последнего.

– Готовы ли все? – спросил Вяземский, оглядываясь.

– Готово, – ответила, несмело приседая, в шуршащих фижменах, обер-комендантша.

– Милости просим, – обратился князь Вяземский к священнику.

Все вошли в соседнюю комнату. Там уже горели в высоких поставцах свечи; между ними стояла купель, и какая-то, в мещанской шубейке, женщина держала что-то завёрнутое в белое.

– Приступайте, батюшка, – сказал Вяземский, указывая на купель и на то, что держала женщина.

Отец Пётр надел ризу, взял поданное Чернышевым кадило, раскрыл книгу и начал крещение. Восприемниками были разряженная, метавшая жеманные взгляды обер-комендантша и сам генерал-прокурор. Имя новорождённому дали Александр. Обряд был кончен. Обер-комендантша всё металась с ребёнком на руках, глазами и плечами усиливаясь обратить внимание князя на себя и на своё шуршавшее платье.

– Чьё дитя? – спросил вполголоса священник, почтительно склоняя крест к подошедшему восприемному отцу. – Как записать в книгу? – спросил отец Пётр. – Кто родители?

– Да разве это непременно нужно? – недовольно спросил генерал-прокурор.

– Как повелите… По долгу обряда… мало ли что в будущем… мы должны.

– Запишите, – сказал князь Вяземский. – Александр Алексеев, сын Чесменский.

Священник молча, вздрагивавшей рукой, занёс это имя в книгу крещаемых.

– А теперь другая треба… вот ваш вожатый! – сказал со вздохом князь Вяземский, указывая духовнику на вытянувшегося во фронт обер-коменданта. – Надеюсь, всё исполнится, как повелено.

С этими словами он вышел и уехал.

Отец Пётр, с дароносицей у груди, пошёл за Чернышевым. Его сердце сильно забилось, когда они через внутренний мостик вступили в особый, со всех сторон ограждённый двор; он понял, что это был роковой Алексеевский равелин…

Чернышев и его спутник взошли на невысокое крыльцо с длинным полуосвещённым коридором, приблизились к небольшой двери.

«Она здесь», – шепнуло сердце священнику. За дверью оказалась невысокая опрятная комната. Часовых уже там не было. Свеча у кровати слабо озаряла из-за особой тафтяной заставки остальную часть комнаты. Воздух был спёртый, с лёгкой примесью запаха лекарств и как бы ладана. Священник огляделся и молча ступил за ширму.

Больная неподвижно лежала на кровати, но была в памяти.

Она, медленно вглядываясь в вошедшего, узнала, по его одежде, священника и, тихо вздохнув, протянула ему руку.

– Очень, очень рада, святой отец! – проговорила она по-французски. – Понимаете меня? Может быть, вам доступнее немецкий язык?

– Oui, oui, comme il vous platt![231]231
  Да, да, как вам угодно! (фр.).


[Закрыть] – неумело выговаривая, ответил отец Пётр, вздрогнув от этого грудного, разбитого голоса.

– Я готова, спрашивайте, – проговорила арестантка. – Помолитесь за меня…

30

Священник бережно положил на стол дароносицу, присел на стул у кровати, оправил густую гриву своих волос и, разглядев образок у изголовья больной, тихо нагнулся к ней.

– Ваше имя? – спросил он.

– Princesse Elisabeth…[232]232
  княгиня Елисавета (фр.).


[Закрыть]

– Заклинаю вас, говорите правду, – продолжал отец Пётр, подбирая французские слова. – Кто ваши родители и где вы родились?

– Клянусь всем, святым богом клянусь, не знаю! – ответила, глухо кашляя, пленница. – Что передавала другим, в том была сама убеждена.

На новые вопросы, чуть слышно, упавшим голосом, она ещё кое-что добавила о своём детстве, коснулась юга России, деревушки, где жила, Сибири, бегства в Персию и пребывания в Европе.

– Вы христианка? – спросил священник.

– Я крещена по греко-российскому обряду и потому считаю себя православною, хотя доныне, вследствие многих причин, была лишена счастья исповеди и святого причастия… Я много грешила; искавши выхода из своего тяжёлого положения, сближалась с людьми, которые меня только обманывали… О, как я вам благодарна за посещение!

– У вас найдены списки с духовных завещаний… от кого вы их получили и кем, откройте мне и господу, составлен ваш манифест к русской эскадре?

– Всё это, уже готовое, мне прислано от неизвестного лица, – проговорила больная. – Тайные друзья меня жалели… старались возвратить мои утерянные права.

«Что же это? – раздумывал, слушая её, изумлённый духовник. – Всё тот же обман или правда? и если обман, то в такое мгновение!»

– Вы на краю могилы, – произнёс он дрогнувшим голосом, – тлен и вечность… покайтесь… между нами один свидетель – господь.

Исповедница боролась с собой. Её грудь тяжело дышала. Рука судорожно стискивала у рта платок.

– В ожидании божьего праведного суда и близкой кончины, – сказала она, обратя угасший взгляд на стену к образку, – уверяю и клянусь, всё, что я сообщила вам и другим, – истина… Более не знаю ничего…

– Но ведь это невозможно, – возразил с чувством отец Пётр, – то, что вы передаёте, так мало вероятно.

Больная, как бы от невыносимого страдания, закрыла глаза. Слёзы покатились по её бледным, страшно исхудалым щекам.

– Кто были ваши соучастники? – спросил, помедлив, священник.

– О, никаких! Пощадите… и если я, слабая, гонимая, без средств…

Княжна не договорила. Снова страшно закашлявшись, она вдруг приподнялась, ухватилась за грудь, за кровать и в беспамятстве упала. Обморок длился несколько минут. Отец Пётр, думая, что она умирает, набожно шептал молитву.

Больная очнулась.

– Успокойтесь, придите в себя, – сказал священник, видя, что ей лучше.

– Не могу более, оставьте, уйдите! – проговорила больная. – В другой раз… дайте отдохнуть…

– Вашего сына сейчас окрестили, – объявил, желая её ободрить, священник, – поздравляю. Господь милосерден, ещё будете жить… для него.

Чуть заметная улыбка скользнула по сжатым, запёкшимся губам арестантки. Глаза смутно глядели в сторону, вверх, куда-то мимо этой комнаты, крепости, мимо всего окружавшего, далеко…

Отец Пётр осенил больную крестом, ещё постоял над нею, взял дароносицу и, отложив таинство причастия, вышел.

– Ну, что? – спросил его в коридоре обер-комендант. – Исповедали, приобщили?

Священник, склонив голову, молча, поклонился обер-коменданту, сел в карету и уехал из равелина.

Утром второго декабря его опять пригласили со святыми дарами в крепость. Арестантке стало хуже.

– Одумайтесь, дочь моя, облегчите душу покаянием, – увещевал священник. – Заклинаю вас богом, будущей жизнью!

– Я грешна, – ответила, уже не кашляя и как-то странно успокоясь, умирающая, – с юных лет я гневила бога и считаю себя великою, нераскаянною грешницей.

– Разрешаю твои прегрешения, дочь моя, – произнёс, искренне молясь и крестя её, священник, – но твоё самозванство, вина перед государыней, сообщники?

– Я русская великая княжна! Я дочь покойной императрицы! – с усилием прошептала коснеющими устами пленница.

Священник нагнулся к ней, думая приступить к причастию. Арестованная была неподвижна, как бы бездыханна.

31

Отец Пётр в сильном смущении возвратился домой.

«Да уж и впрямь самозванка ли она? – мыслил он. – Всё может утверждать человек из личных выгод; но умирающий… при последнем вздохе… и после таких лишений, почти пытки!.. Что, если она неповинна, не обманщица? Помнит детство, твердит одно… Ведь она здесь и, в самом деле, пока единственный свой свидетель. Её ли вина, если её доказательства шатки, даже ничтожны».

Священник вошёл к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не было дома; он растопил печь, запер дверь, вынул дневник Концова, снова посмотрел рукопись, вложил её в чистый лист бумаги, перевязал его шнурком и запечатал, надписав на оболочке: «Вскрыть после моей смерти». Этот свёрток он положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные бумаги и рукописи, и, едва замкнул сундук, в дверь постучались.

– Кто там?

– Свои.

Вошла племянница, за нею стояла Ракитина.

– Что это, дяденька, с вами? – спросила, вглядываясь в священника, Варя. – Вы встревожены, другой день куда-то ездите… где были?..

Ирина смотрела также вопросительно. «Уж не получены ли какие вести для меня?» – мыслила она.

– Дело постороннее, не по вашей части! И вы меня, Ирина Львовна, великодушно простите, – обратился священник к Ракитиной, – времена смутные… привезённую вами рукопись опасно держать в доме… вы собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно… уж извините старику…

Ирина побледнела.

– Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, – продолжал отец Пётр, – пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки…

– Где тетрадь? Неужели сожгли? – вскрикнула Ракитина, взглядывая в растопленную печь.

Отец Пётр молча поклонился.

Ирина всплеснула руками.

– Боже, – проговорила она, не сдержав хлынувших слёз, – было последнее утешение, последняя память, – и та погибла. С чем уеду?

Варя с укором взглянула на дядю.

– После, дорогая барышня, со временем всё узнаете, теперь лучше молчать, – сказал решительно отец Пётр. – Пути божий неисповедимы, враг же сеет незнаемое… молитесь, памятуя господа. Он воздаст.

Священника не оставили в покое. В тот же день его снова пригласили к главнокомандующему.

– Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? – спросил Голицын.

– Простите, ваше сиятельство, – ответил отец Пётр, – тайна исповеди… не могу…

Голицын смешался. «Какие поручения! – подумал он, краснея. – И все эти советники… Орлову не сидится; плетёт, видно, мутьян в Москве, а ты спрашивай…»

– Но, батюшка, на это воля свыше, – сказал Голицын.

– Не могу, ваше сиятельство, против совести.

Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.

– Да кто же наконец она? – произнёс он, стараясь придать себе грозное, решительное выражение. – Ведь это, батюшка, государственное, глубокой важности дело… Согласитесь, я должен же донести, взыщется… ведь ответчик за спокойствие и за всё – я… я один…

– Одно могу доложить вашему княжескому сиятельству, – проговорил священник, – пока жив, сдержу клятвенное слово, потребованное вами.

Фельдмаршал насторожил уши.

– Никому не пророню узнанного на духу, – продолжал отец Пётр, – вы сами взяли с меня обет молчания, но я могу сообщить вам, князь, лишь мою собственную догадку. Много об арестованной выдумано, приплетено… А что, если…

– Говорите, говорите, – сказал фельдмаршал.

– Что, если арестованная не повинна ни в чём! – произнёс священник. – Ведь тогда, за что же она всё это терпит?

Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом – он менее озадачил бы его.

– Вы хотите сказать, что она не имела сообщников, не злоумышляла? – проговорил он. – Да ведь, если, сударь, так, то она и не самозванка, понимаете ли, а прирождённая, настоящая наша княжна… Неужели возможно это, хотя на миг, допустить?

Отец Пётр, склонясь головой на рясу, молчал.

– Вы ошибаетесь! Сон и бред! – вскричал фельдмаршал, хватаясь за звонок. – Лошадей! – сказал он вошедшему ординарцу. – Сам попытаюсь, ещё не утеряно время! погляжу.

32

«Ох, и я грешник в указаниях о ней! – мыслил Голицын, едучи в крепость, – поддавался в выводах другим, торопился без толку, льстил догадкам и соображениям других!»

Нева, поверх льда, была ещё затоплена остатками бывшего накануне наводнения. Карета Голицына с трудом пробиралась между незамерзших луж.

Обер-коменданта он не застал дома. Тот с ночи находился в равелине. У крыльца вертелся с бумагами Ушаков. Он подошёл к князю и начал было:

– Так как вашему сиятельству небезызвестно, расходы на оную персону…

– Ведите меня к арестантке, – сказал князь дежурному по караулу, обернув спину к Ушакову. – Чем занимаются! Что больная? В памяти ещё?

– Кончается, – ответил дежурный.

Голицын перекрестился. У входа в равелин его встретил обер-комендант Чернышев.

Князь не узнал его. Бравый, молодцеватый фронтовик-служака, Чернышев, не смущавшийся на своей должности ничем, был взволнован и сильно бледен.

– Бедная, – прошептал фельдмаршал, идя с Чернышевым, – ужели умрёт?.. Был доктор?

– Неотлучно при ней, с вечера, – ответил Чернышев, – недавно началась агония… бредит…

– О чём бред? Говорите! – опять всполошился князь, склоняя голову к Чернышеву. – Были вы у неё, слышали? Бред о чём?

– Заходил несколько раз, – ответил обер-комендант. – Твердит непонятные слова – слышатся между ними: Орлов… принцесса… mio caro, gran Dio…[233]233
  мой дорогой… великий боже… (ит.).


[Закрыть]

– Ребёнок? – спросил, смигивая слёзы, князь.

– Жив, ваше сиятельство, – на руках кормилки… супруга… жена-с хорошую нашла.

– Заботьтесь, сударь, чтоб всё было, понимаете, чтоб всё, – внушительно и строго проговорил фельдмаршал, подыскивая в голосе веские, начальнические звуки, – по-христиански, слышите ли, вполне… И на случай, здесь же… в тайности, понимаете ли, и без огласки… ведь человек тоже, страдалица.

Князь ещё хотел что-то сказать и всхлипнул. Горло ему схватили слёзы. Он качнул головой, оправился и, по возможности бодрясь, твёрдо вышел на крыльцо. Здесь он взглянул на хмурое серое небо, заволочённое обрывками облаков.

Над равелином, в вихре падавшего снега, беспорядочно вились галки. Полусорванные смолкшею двухдневною бурей, железные листы уныло скрипели на ветхой крыше. Фельдмаршал, кутаясь в соболий воротник, сел в карету и крикнул:

– Домой!

«В прежние наводнения, – рассуждал он, – не раз заливало казематы; теперь господь помиловал её, бедную.

Да, по всей видимости, – мысленно прибавил он себе, – несчастная – игралище чужих, тёмных страстей. Самозванка ли, трудно решить. Так её величеству и отпишу… её смерть падёт не на наши головы…»

Карета быстро неслась по свежему, падавшему снегу, обгоняя обозы с дровами и сеном, щегольские экипажи и одиноких пешеходов, озабоченно шагавших сквозь снежную завируху.

Мелькали те же дома, церкви, те же мосты и вывески, к которым старый князь, с хлопотливою, деловою озабоченностью начальника северной резиденции, приглядывался столько лет. Вот и дом полиции, у Зелёного моста, на Невском, и собственная квартира фельдмаршала. Тяжело было на его душе.

«А что, если она и впрямь не самозванка?» – вдруг подумал фельдмаршал, завидев у моста на Мойке место бывшего Елисаветина Зимнего дворца и далее, по Невскому, Аничковы палаты Разумовского.

Голицыну вспомнилось прошлое царствование, тогдашние сильные люди, связи, его собственные молодые годы и всё, что унеслось с теми невозвратными годами и людьми.

Вечером, четвёртого декабря 1775 года, княжна Тараканова, dame d'Azov, Али Эмете и принцесса Владимирская – скончалась. Её последних минут не видел никто. К ней вошли, – она лежала тихо, будто заснула. Неприкрытые тусклые зрачки были устремлены к образку спаса.

На следующий день сторожившие её гарнизонные инвалиды Петропавловской крепости вырубили, при помощи ломов и кирок, на внутреннем, обсаженном липками дворике Алексеевского равелина глубокую яму и тайно от всех зарыли в ней тело умершей, закидав её мёрзлою землёй. Инвалидный вахтер Антипыч сам от себя посадил над этой могилой берёзку… Прислугу арестантки, горничную Мешеде и шляхтича Чарномского, по довольном опросе и взятии с них клятвы о вечном молчании, отпустили в чужие края.

Отец Пётр проведал о кончине арестантки по слезам и некоторым намёкам кумы, обер-комендантши. Он сказал себе: «Узницы тьмы, долгою нощию связаны, успокоил вы господь!» – и без огласки отслужил у себя в церкви панихиду по усопшей рабе божией Елисавете, причём на проскомидии, в помин её души, вынул частичку из просфоры.

– По ком это, крестный, вы служили панихиду? – спросила священника Варя, увидев у него на столе эту просфору.

– Не известная тебе особа, многострадальная!

– Да кто она?

– Аз раб и сын рабыни твоея, – ответил загадочно отец Пётр, – все мы под властью божьей, мудрые и простые, рабы и цари… сокровенная притчей изыещет и в гадании притчей поживёт!..

Фельдмаршал Голицын долго обдумывал, как сообщить императрице о кончине Таракановой. Он взял перо, написал несколько строк, перечеркнул их и опять стал соображать.

«Э, была не была! – сказал он себе. – С мёртвой не взыщется, а всем будет оправдание…»

Князь выбрал новый чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу и, тщательно выводя слова неясного, старческого почерка, написал:

«Всклепавшая на себя известное вашему величеству неподходящее имя и природу, сего четвёртого декабря, умерла нераскаянной грешницей, ни в чём не созналась и не выдала никого».

«А кто из высших проведает о ней и станет лишнее болтать, – мысленно добавил Голицын, кончив это письмо, – можно пустить слух, что её залило наводнением… Кстати же, так стреляли с крепости и разгулялась было Нева…»

Так и сложилась легенда о потоплении Таракановой.

Пробившись без успеха ещё некоторое время по присутственным местам, Ирина Львовна Ракитина убедилась в безнадёжности своего дела и уехала с Варей обратно на родину. В Москве она пыталась лично подать прошение императрице. Это было в том же декабре 1775 года, накануне возвращения Екатерины в Петербург. Прошение Ирины было благосклонно принято, но в суете придворных сборов, очевидно, где-нибудь затерялось, и потом о нём забыли. По нём не последовало никакого решения и ответа. Хотела Ирина в Москве навестить графа Орлова – ей это отсоветовали.

Возвратясь в Петербург, императрица подробнее расспросила Голицына о кончине узницы и, как старик ни старался смягчить свой рассказ, поняла, какая драма постигла ослеплённую жертву чужих видов.

– Пересолили, князь, и мы с тобой! – сказала Екатерина. – Отчего ты не был откровеннее со мной?

«Я кругом виновата, – решила Ирина, после мучительных сомнений и раздумья; – через меня Концов бросил родину, через меня впал в отчаянье, пытался помочь той несчастной и погиб. Мне искупить его судьбу, мне вымолить у бога прощение всем греховным в этом деле. Я одинока, нечего более в мире ждать».

Ракитина в 1776 году оставила своё поместье на руки старого отцовского слуги. В сопровождении Вари, помолвленной в том году за учителя московской семинарии, она уехала в небольшой женский монастырь, бывший невдали от Киева, и поступила туда послушницей, в надежде скоро принять окончательно постриг. Сколько Варя ни разубеждала её, со слезами и заклинаниями, Ирина, надев рясу и клобук, твердила одно:

– Я виновата, мне молиться за него и вечно страдать…

33

Мольбы, однако, не шли на мысли Ирины.

Прошло пять лет. В мае 1780 года Ракитина снова посетила Петербург. Её приятельница Варя была замужем в Москве. Дядя Вари, отец Пётр, состоял по-прежнему священником Казанской церкви. Ирина его навестила. Он ей очень обрадовался, стал её расспрашивать.

– Неужели всё ещё ждёте, надеетесь, что ваш жених жив? – спросил он. – Столько лет напрасно тревожитесь; был бы жив, неужели не отозвался бы как-нибудь, не говорю вам – знакомым, родным?

– Не говорите, батюшка, – возразила Ирина, отирая слёзы, – всё отдам, всем пожертвую.

– Но это, сударыня моя, даже грешно… испытываете провидение, язычески гадаете.

– Что же мне делать? – произнесла Ирина. – Вижу тяжёлые, точно пророческие сны… Один, особенно, – ах, сон!.. недавно снилось, да подряд несколько ночей…

Ирина смолкла.

– Что снилось? Говорите, откройтесь.

– Снилось, будто он подошёл к моему изголовью такой же, как я его видела у нас в деревне, в последний раз, – статный, красивый, добрый, и говорит: «Я жив, Аринушка, я там, где шумит вечное море… смотрю на тебя утро и вечер с берега, жду, авось меня найдёшь, освободившись…» Ах, научите, где искать, кого просить? Государыню снова просить не решаюсь…

– Думал я о вас, – сказал отец Пётр, – здесь некому, кроме одного лица… А это лицо – государь цесаревич Павел Петрович… Он, гроссмейстер, покровитель ордена мальтийских рыцарей; один может. Лучшего пособника, коли он только снизойдёт к вам, в вашем деле не найти… Тут всё: и ум, направленный к благому и таинственному, и связи с могучими и знатными филантропами. А доброта? А рыцарская честность? Это не Тиверий, как о нём говорят враги, а будущий благодетельный Тит…

– Да, я слышала, – ответила Ирина.

– Слышали? так поезжайте же к нему на мызу, ищите аудиенции.

Священник снабдил Ирину нужными наставлениями и советами, дал ей письмо к своей крестнице, кастелянше дворца цесаревича. Ракитина наняла кибитку и через Царское Село отправилась на собственную мызу великого князя – «Паульслуст», впоследствии Павловск.

Кастелянша приняла Ракитину весьма радушно. Она, приютив её у себя, показала ей диковинки великокняжеского сада и парка, домики Крик и Крах, хижину Пустынника, гроты, пруды и перекидные мосты.

Было условлено, что Ирина сперва всё изложит ближней фрейлине цесаревны, недавней смолянке, Катерине Ивановне Нелидовой.

– Когда же к Катерине Ивановне? – спрашивала Ирина, ожидая обещанного ей свидания.

– Занята она, надо подождать, на клавикордах всё любимую пьесу цесаревича, какой-то гимн изучает для концерта.

Ирина шла однажды с своей хозяйкой по парку. Вдруг из-за деревьев им навстречу показалась белокурая дама, в голубом, без фижменов, шёлковом платье.

– Кто это? – спросила Ирина.

– Цесаревна, – ответила – чуть слышно, низко кланяясь, кастелянша.

Ракитина обмерла. Двадцатидвухлетняя, стройная, несколько склонная к полноте красавица, великая княгиня Мария Фёдоровна прошла мимо Ирины, близорукими, несколько смущёнными глазами с удивлением оглядев её монашеский наряд. За цесаревной, со свёртком нот и скрипкой под мышкой, шёл худой и высокий рябоватый мужчина, в тёмном кафтане и треуголе.

– А это кто? – спросила Ракитина, когда они прошли.

– Паэзиелло, – ответила кастелянша, – учитель музыки её высочества.

Ирина с восхищением разглядела редкую красоту цесаревны, нежный румянец её лица и какие-то алые и синие цветы в её роскошных белокурых волосах, вправленные для сохранения свежести в особые, крохотные стеклянные бутылочки с водой.

Поодаль за цесаревной следовали две фрейлины. Одна из них, невысокая, худенькая и подвижная брюнетка, поразила Ирину блеском чёрных, сыпавших искры живых глаз. Она весело болтала с сопутницей. То была Нелидова. Мило прищурясь сделавшей ей книксен толстой кастелянше, она ей сказала с ласковой улыбкой:

– Всё некогда было, Анна Романовна, – всё гимн… завтра утром.

«Итак, завтра», – подумала Ирина, восторженным взором провожая чудных, нарядных фей, так нежданно мелькнувших перед нею в парке.

В назначенный час Анна Романовна провела Ирину во фрейлинский флигель, бывший рядом с гауптвахтой, и усадила её в небольшой приёмной.

– Катерина Ивановна, видно, ещё во дворце, у великой княгини, – сказала она, – подождём, голубушка, здесь; скиньте ваш клобучок… жарко.

– Ничего, побуду и так…

Комната была украшена вазами, блюдами на этажерках и медальонами, вправленными в стены.

– Это всё работа великой княгини, – произнесла кастелянша. – Взгляните, матушка, что за мастерица, как рисует по фарфору… А вон в чёрном шкапчике работа из кости; сама режет на камнях, тушует по золоту ландшафты, точит на станке. А как любит Катерину Ивановну, всё ей дарит. Это вот ею вышитая подушка. Смотрите, какая роза, а это мирт, что за тонкость узора, красок. Точно нарисовано.

Ирина не отзывалась.

– Что молчите, милая? О чём думаете?

– Роза и мирт, – произнесла, вздохнув, Ирина, – жизнь и смерть. Чем-то кончатся мои поиски и надежды?

Из комнат Нелидовой в это время донеслись звуки клавесина. Нежный, звонкий, отлично выработанный голос пел под эти звуки торжественный и грустный гимн из оперы Глюка «Ифигения в Тавриде».

– Ну, Арина Львовна, уйдём, – сказала кастелянша, – видно, опоздали; Катерина Ивановна за музыкой, а в это время никто её не беспокоит. Того и гляди, у неё теперь и великая княгиня.

Ирина, дав знак спутнице, чтоб та несколько обождала, с замиранием сердца дослушала знакомый ей, молящий гимн Ифигении. Она сама когда-то в деревне пела его Концову.

«О, если бы я так могла их просить! Но когда это будет? У них свои заботы, им некогда!» – подумала она, чувствуя, как её душили слёзы.

– Идём, идём, – торопила Анна Романовна.

Гостьи тихо вышли в сени, на крыльцо, обогнули фрейлинский флигель и направились в сад. Калитка хлопнула.

– Куда же вы это? – раздался над их головами весёлый оклик.

Они подняли глаза. Из растворенного окна на них глядела радушно улыбающаяся, черноглазая Нелидова.

– Зайдите, я совершенно свободна, – сказала она, – пела в ожидании вас, зайдите.

Гостьи возвратились.

Кастелянша представила Ракитину. Нелидова приветливо усадила её рядом с собой.

– Так молоды и уже в печальном уборе! – произнесла она. – Говорите, не стесняясь, слушаю.

Ирина, начав о Концове, перешла к рассказу о плене и заточении Таракановой. С каждым её словом, с каждою подробностью печального события оживлённое и обыкновенно весёлое лицо Нелидовой становилось пасмурней и строже.

«Боже, какие тайны, какая драма! – мыслила она, содрогаясь. – И всё это произошло в наши дни! Точно мрачные, средневековые времена, и никто этого не знает».

– Благодарю вас, мамзель Ирен, – сказала Катерина Ивановна, выслушав Ракитину, – очень вам признательна за рассказ. Если позволите, я всё сообщу их высочествам… И я убеждена, что государь-цесаревич, этот правдивый, этот рыцарь, ангел доброты и чести… всё для вас сделает. Но кого он должен просить?

– Как кого? – удивилась Ирина.

– Видите ли, как бы вам сказать? – произнесла Нелидова. – Государь-наследник не мешается в дела правления; он может только ходатайствовать, просить… от кого зависит ваше дело?

– Князь Потёмкин мог бы, – ответила Ирина, вспомнив наставления отца Петра, – этому сановнику легко предписать послам и консулам. Лейтенант Концов, быть может, снова где-нибудь в плену у мавров, негров, на островах атлантических дикарей.

– Вы долго здесь пробудете? – спросила Нелидова.

– Мать-игуменья обители, где я живу, давно отзывает, ждёт. Мои поиски все осуждают, именуют грехом.

– Как же и куда вам дать знать?

Ирина назвала обитель и задумалась, взглянув на подушку, вышитую великой княгинею.

– Я так исстрадалась и столько ждала, – проговорила она, подавляя слёзы, – не пишите мне ничего, ни слова! а вот что… вложите в пакет… если удача – розу, неудача – миртовый листок.

Нелидова обняла Ирину.

– Всё сделаю, всё, – ласково сказала она. – Попрошу великую княгиню, государя-цесаревича. Вам нечего здесь ждать. Поезжайте, милая, хорошая. Что узнаю, вам сообщу.