Текст книги "Псы и убийцы"

Автор книги: Григорий Панченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Он ждал Вигра всю ночь. И еще много ночей и дней, пока шло следствие, он все ждал, что его друг придет.

4

О Создатель этого мира! О Великий! Каково наказание собаке, которая украдет кусок мяса?

И сказал Ахура Мазда: «Если она совершит кражу впервые, о Заратуштра, пусть ей отрубят левую переднюю лапу».

Сперва мне подводят обвинение в небрежном конвоировании. Расследующие, думаю, с самого начала понимают, что этот случай похож на небрежное конвоирование, как две капли воды на кусок дерьма: при побеге-то бьют собаку, а не конвойного. Но ведь не мог же я ему, подонку, Лакхи под удар подставить – тут бы ему и конец (это бы и к лучшему!). И сам я его ударить не мог – он бы мне никогда не простил. Это они то ли сами меня так спасают, то ли сверху приказ пришел. Ну, понятно – никому не хочется иметь за сутки два предательства, и одного-то много.

Такая постановка ничего особо страшного мне не сулит, тем более, если учесть, что мой отряд сейчас наверняка шлет во все заведения на меня самые лучшие характеристики. Почти наверняка отдадут на поруки. И его бы отдали – если бы он сделал так, как было договорено.

(Ах какая сволочь, правильно он тогда рассчитал, что я его буду убивать своими руками, не доверю псу! То есть это я сейчас готов, а тогда я дурак еще был вислоухий.)

Но я себе легкой кары не хочу и все подробно описываю в рапорте. Тогда Старший из Расследующих вызывает меня к себе, при мне жжет мои показания и предлагает хорошенько подумать. Я думаю больше суток, потом составляю повторный рапорт.

Ну, тут уже они отступают, дело закручивается совсем-совсем в другую сторону, и мне светит трибунал – причем даже не простой, а ускоренный. Чего я и добиваюсь. Лучше всего, если на заседание пригласят весь курс или хотя бы мой отряд – бывший мой. Я знаю, так делают. Чтобы все знали, что и как и не распространяли дурацких слухов. Но меня передают в другое ведомство, и там начинаются такие дела, что я чуть было не жалею о своем выборе. Вздор, вздор, об этом жалеть нельзя, я хоть так обязан выплатить долг. Только поэтому я и жив еще – не разбил голову о стенку, не бросился на стражников. У нас подготовка лучше, так что я бы даже сейчас смог одному-двум до мяса добраться – а там они своих псов не сдержат, да и сами не сдержатся.

Но все-таки у меня в голове что-то перемешалось, и я ничего не понимаю. Я же с самого начала все рассказал, чего же они еще добиваются?! И зачем… Ладно. Что знаю – умолчу. Ни к чему из-за нескольких мерзавцев бросать тень на всех.

Вдруг утром за мной приходят и ведут куда-то. Не на второй этаж, где обычно происходят допросы, а по лестнице вниз. Сначала я думал, что уже (как же без суда-то? Ну, без суда – ладно, но почему даже приговор не зачитали?!), но мне какой-то розовой дрянью закрашивают синяки, дают переодеться и выводят с черного хода к закрытой рессорной повозке мамочка, это к кому же?! Всю дорогу гадаю, бормочу что-то (сопровождающие смотрят настороженно). Ну, чего вы хотите – двадцать девять дней в одиночке. Дни я точно считал – это чуть ли не единственное, что мне оставалось.

А понимаю – к кому, только когда меня ввели. Узнал я его сразу, хотя он не очень похож на свои портреты.

Среднего роста, очень легкий в движениях (ему под шестьдесят, как я прикидываю, но ни за что не скажешь). Довольно светлый, почти рыжий, пожалуй, самый светлый из всех, кого я видел. Правда, среди ларов такие бывают, но он, конечно, не лар, – за одну такую мысль недолго под трибунал…

Тут он со мной разговаривает, и я понимаю, что все время думал о ненужном. Даже сначала не разбираю речь, она льется, льется как сон. Чистые стены, окно широкое… плакать хочется…

Я прихожу в себя от того, что он трясет меня за плечи. Снова, значит, о ненужном думал.

Ближайший Друг внимательно осматривает меня, и я впервые замечаю, что мы в зале одни. Охраны нет, догов-телохранителей – тоже, а эту моду все Старшие себе завели. Впрочем, ему охрана ни к чему, он ведь боец первый в стране. На этом он и выдвинулся в свое время – боец, философ, ученый, целитель… Опять, что ли, ненужное в голову лезет?

– Тебя что, били? – говорит он, и я поспешно объясняю, что нет, не били, просто я сам упал на ступеньках и набил синяк.

– Где?

А я знаю – где? Лучше спросил бы, где я цел остался.

– Вот здесь, – показываю наугад.

– А здесь тоже? – он сильно проводит пальцем по моей щеке и показывает: на пальце осталась розовая полоса.

Мне нечего сказать, я опускаю голову, а он продолжает. Мол, что ж ты мне-то молчал? Обратно в это заведение я тебя ведь не отправлю, я никогда еще не отправлял, независимо от вины. Выгнать их, что ли, снова, отдать под суд – а что толку, их уже сколько раз вычесывали сверху вниз и слева направо, и никуда от этого не деться. Все эти Проверяющие, Расследующие, Старшие… Тебе сколько лет?

Я отвечаю, потом на вопрос о семье отвечаю и как-то незаметно выкладываю ему всего себя с потрохами, по самые эти самые. Но ему, оказывается, все известно, он кивает и останавливает меня:

– Знаю, знаю. И твое дело знаю, мне доложили. Еще бы – двойная измена двух лучших курсантов за два дня! Но вот то, как ты себя под следствием вел, меня удивляет. Скажи, это правда? И чего, собственно, ты добиваешься?

Говорю, что совершил предательство и хочу понести заслуженную кару. Он спрашивает: неужели я считаю заслуженной кару за то, что пощадил своего друга, или за то, что мой друг пощадил свою девушку?

(Да что он, издевается, что ли?! Вроде непохоже.)

– Да, считаю. Потому что он предал всех нас.

Он морщится:

– Ясно. Впрочем, с тобой он действительно поступил паршиво. И все равно хорошо бы его найти, поговорить… Менять что-то надо.

Я чуть язык себе не откусил. С кем? С ним? С такими, как он, – что-то менять?

– Ну не с таким же, как ты, – отвечает Ближайший Друг, и я соображаю, что последнюю мысль высказал вслух. – Хотя, конечно, извини, – это не твоя вина… Во всяком случае, не только твоя.

И дальше он что-то такое понес – я только отдельные фразы улавливаю. Надо понимать, это тоже пошли мысли вслух:

– В одиночку не то чтобы нельзя ничего изменить, но нельзя изменить в нужном направлении. Особенно если выбирать не из того, что хочется, а из того, что есть. Тогда законы наследственности – это боевые псы, техника боевые механизмы, умение учить – Школы… Получилось то, что получилось, а теперь… – И тут он вспоминает про меня: – Да, вот так, друг-курсант. И все-таки ты не изменил свое решение? Помни, от ответа для тебя зависит очень многое. И не для тебя одного… Я не тороплю тебя. Ты же щупач, – он смотрит мне прямо в глаза, – заберись в меня, проверь, чего мне хочется, ну?! Не бойся, я раскрылся.

Пробую и это, но он ведь не пес… Сначала только и разобрал, что ему от меня что-то очень надо, а потом (я аж вздрогнул) пошла картинка: город, но не Нико – огромный и странный, не бывает таких городов. Дома как утесы – в сотни этажей, какие-то прозрачные штуки бесшумно скользят по земле и в воздухе, люди в непривычных одеждах… Нет, этого быть не может. А коль скоро я увидел то, чего не может быть, – значит, его и в самом деле нет, это мираж: такое со щупачами бывает, надо скорее откручивать назад, а то выжгу себе мозг. Последнее, что я различаю, прежде чем выйти из него, это совершенно лютое одиночество. Как раз в момент выхода оно смягчилось, я открыл глаза и вижу: на руках у него маленькая, как крыса, собачонка, он гладит ее, а она с урчанием жует край его плаща. Откуда она взялась? За пазухой, что ли, сидела? И что это вообще за собака?.. Я таких не знаю. Впрочем, теперь новые породы быстро появляются, есть такие секретные питомники… Я когда начинал, были только доги и нюхачи, средних позже вывели. А Малый у меня вообще из первой серии, трехлетка.

– Любишь собак? – он меня спрашивает.

Отвечаю, что люблю, иначе не пошел бы в Школу.

– Я тоже люблю. У меня и там постоянно собаки дома были…

(Где это «там»? – думаю.)

– Ну так что же, друг-курсант? Решил? Как посмотришь, если отпустить тебя, вернуть в Школу?

Я без слов косо провожу большим пальцем под челюстью. Действительно, а что мне еще останется?

Он как-то обмякает, словно я не себе, а ему отказал в помиловании.

– Ладно, иди… герой. Ничего тут не поделаешь. Я распоряжусь, чтобы к тебе отнеслись не слишком строго.

Я выхожу и в дверях оборачиваюсь.

Он продолжает стоять в той же позе, поглаживая собачку-крысу. Один в огромном зале.

5

…Мокрый горячий пепел облегал тела и, когда они истлели, в затвердевшем пепле остались полости, которые археологи заполнили воском. Воссозданные таким образом фигуры ныне располагаются на улицах Помпеи в тех же позах – как их застала смерть. Одна из этих фигур, огромная собака (вероятно, боевой дог, мастиф), не лежит, а стоит, подняв морду кверху. Даже последним движением, кажется, она пытается прикрыть от сыплющихся с неба камней и пепла скорчившегося под ее брюхом ребенка.

Ему припомнили все, даже ларское имя вожака. Правда, приговор был относительно мягок, но Скадли тут же выбрал Испытания, хотя на строительных работах он как «свой» мог рассчитывать на послабление. А стрела или клыки, не говоря уж об огнеметной струе, «своих» не различают.

Курсант, и особенно – собаковод, на Испытаниях был в диковинку, а в теперешнем отряде Скадли и никанцев-то не оказалось – одни пленные и оремонские бандиты. С собаководами у всех них были свои счеты, поэтому в первую же ночь его нацелились бить, а возможно – даже убивать. Но он еще не утратил боевой формы и кое-как отбился один против многих, а потом стражники-псы, примчавшиеся на звук схватки, положили лицом вниз всех ее участников. Некоторое время после его еще задирали, но потом оставили в покое, поняв, что он – обреченный, смертник, а с таким связываться опасно. К тому же общая обстановка Испытаний, когда за месяц личный состав сменился чуть ли не наполовину, мешала злобе изливаться внутрь отряда. Строго говоря, все они были смертниками, но надеялись если не уцелеть, то хоть по возможности продлить свое существование. Все, кроме одного.

Скадли за чужие спины не прятался, однако ему пока что везло. Он и ранен-то ни разу не был.

…Он еще не понимал, в чем дело, когда их посадили верхом на заморенных кляч и погнали куда-то. Не понимал, когда им выдали боевое оружие лишь со слегка притупленными краями. И только когда тертые и резанные вояки вокруг него по-детски испуганными голосами затянули смертную жалобу, он огляделся по сторонам.

Перед ними, замыкая отряд в полукольцо, стоял Строй. Глазам было больно от солнечного блеска на отполированных сплошных доспехах.

И Скадли облегченно улыбнулся. Ну что ж, он сам не мог бы пожелать себе лучшего конца. Этот вид Испытаний у собаководов назывался «проба» завершающая тренировка молодых псов под руководством опытной Группы на действия в Строю. Только после таких Испытаний их можно было посылать в бой, поэтому проверка была максимально суровой. Обычно на «пробе» погибало до четверти собак, но уж их противники ложились поголовно.

Снова, как прежде, он закрыл глаза и сознание его слилось со Строем. На этот раз он его видел не оранжевым, а светло-желтым: псы еще не набрали боевой ярости. Лишь в одном месте, прямо напротив него, желтизна сгущалась, – значит, там и была Группа, которая возглавит атаку. Эта Группа…

Скадли не смог удержать стон. Нет, это несправедливо! Ах сволочи, какие сволочи! И склоняясь на шею коня, и чувствуя как волосы гривы облепливают его мокрое от слез лицо, он только одно твердил про себя: сволочи, сволочи!

Успокойся.

Никто ни в чем не виноват, кроме тебя. Группу, потерявшую ведущего, всегда переводят в Строй, потому что только Нюхач может привыкнуть к новому ведущему. Малый, как остальные, – не может, но Малые не нужны и в Строю, поэтому их в таких случаях убивают.

И никто ничего не подстраивал. Даже если бы кто-то специально подгадал так, чтобы ты попал на «пробу» одновременно с твоей Группой, он не мог знать, что ты окажешься в первом ряду. И уж совсем невозможно было рассчитать, что Группа расположится точно напротив тебя.

А может, так даже легче – от своих собак. От их мышц, которые ты сам тренировал, и их клыков, к которым ты прилаживал стальные наконечники.

Да, пожалуй, это легче.

Он еще раз прошелся по Группе, жадно запечатлевая неповторимо-знакомый мысленный узор, и вдруг в мозг его прорвалось собачье растерянное изумление. От горя и отчаянья он забыл закрыться, и Группа, в свою очередь, нащупала его по обратной волне.

На холмах взревели барабаны, подавая сигнал к атаке.

А атаки не было.

…Его средние рассыпались по сторонам, обернув морды к Строю, рычали и взлаивали, останавливая молодняк, сбивая его в кучу, как пастушьи собаки безмозглых травоядных. Лакхаараа же как был, так и остался в центре, только прыжком швырнул себя на два корпуса вперед и теперь показывал замершим рядам обнаженный в оскале страшный двойной частокол. Молодой глоткой гаркнул кто-то из строевых догов, бросился вперед, оттирая Лакхаараа плечом, – и тут же покатился с распоротой шеей. Было видно, как с холмов, что-то крича на ходу, сбегаются люди, но громадный зверь в блестящем кованом панцире все так же глыбой возвышался перед опешившим Строем, ловя малейшее шевеление, не сдвигаясь сам и не давая двинуться остальным.