Текст книги "Друзья детства"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

6

Когда исчез мой дружок, я и не заметил. Он будто сквозь землю провалился. Прошло, казалось, совсем немного времени, как я услышал быстрые шаги в бурьянах, сильное сопение и не на шутку испугался.

Какой дьявол может сюда явиться? Здесь волкам впору водиться.

Но это были не волки, а сам Кива Мучник.

Большие воспаленные глаза его сверкали неспокойным блеском. Он весь был красен, как бурак, чем-то встревожен. С трудом переводя дыхание, Кива нагнулся надо мной и сказал:

– Давай быстренько поднимайся, дело есть. Только смотри. Молчок. Между нами… Понял?

Я испуганно посмотрел на него:

– Ты что, какую-то новую чушь затеял? Хватит с меня одного театра!.. – И я сердито отвернулся от него.

Кива разразился раскатистым смехом.

– А ты уж испугался? Лучше вставай, лодырь! Пойдем перекусим чего-нибудь… Я ведь тебе обещал мороженого и котлет. Те босяки разбежались, пусть теперь и кусают себе локти. А ты оказался мужчиной. До конца был со мной – значит, честно заслужил.

Оглянувшись пугливо, он поторопил меня:

– Давай, Борик, быстрее. Я голоден как собака, а ты, вижу, – как сто волков…

Я повернулся на другой бок и сквозь зубы процедил:

– Хватит с меня. Насытился твоим театром. Не морочь мне головы. Никуда больше с тобой не пойду. Хочешь, видно, втянуть меня еще в какую-нибудь халепу… Ищи ослов в другом месте!

– Брось дурака валять! Я не обманываю. Пошли, не пожалеешь. Достал немножко деньжат. Вот и погуляем. Покушаем, аж дым пойдет!

И потрогал карман, в котором солидно что-то хрустнуло.

Его глаза засияли задористыми искорками. Он вскочил с места и потянул меня за собой.

– Да брось ты дурака валять! – рассердился я. – Ведь сам видел, что ни единого билетика ты не продал. Откуда деньги?

– Откуда? От верблюда! Пусть тебя это не волнует. Расплачиваюсь за все я. Понял? Быстренько пошли!

Что ж, попробуем. «Чем черт не шутит, когда бог спит», – подумал я, внимательно посмотрев на возбужденного дружка, и поспешил за ним.

И куда, вы думаете, он меня привел, этот разбойник? На базар, к киоску, где продавали мороженое? Как бы не так!

Он меня привел в городскую столовую, вернее, ресторан с многообещающим названием «Франция», куда нас, малышей, на пушечный выстрел не подпускали.

Мы с замиранием сердца переступили порог ресторана и обомлели, увидев белые столики, огромные кадки, в которых росли пальмы, большой стеклянный шкаф вдоль стены, где красовались разноцветные бутылки.

Боже мой, куда этот тип меня притащил?! Не иначе, как вот-вот выйдет из-за прилавка тучный, как бочка, хозяин в белой куртке и прическе ежиком и сбросит нас со всех лестниц. И костей не соберут.

Я уже попытался было попятиться назад, но Кива меня задержал:

– Дурень! Куда ты? За свои деньги имеем право сидеть здесь хоть целый день.

И он меня усадил за чистый столик.

Я сидел и не дышал.

Ни я, ни мой отец, ни дед или прадед здесь никогда не бывали и не знали, что это такое.

Куда он меня притащил? Меня окатило холодным потом. Зачем он меня увел из моего милого убежища? Ведь я себя там чувствовал, как в своей тарелке, а тут… Если кто-нибудь из сидящих за соседними столиками меня узнает и расскажет отцу – мне не сдобровать!

Толстяк, сидевший за стойкой, подошел к нам, окинул холодным презрительным взглядом с ног до головы и процедил сквозь зубы:

– А ну-ка, немедленно убирайтесь ко всем чертям, пока я вас не схватил за шиворот и не выбросил! Быстро! Быстро!

Он покраснел как рак и засопел сердито:

– Что я вам сказал? Марш отсюда, бродяжки! Я могу дать по зубам…

– Что такое? – уставился на него Кива. – Что вы пристали? Мы не бродяжки, у меня есть деньги. Я заплачу, сколько будет стоить.

^:– Деньги у вас есть? – скривилась бочка. – Дуля с маком у вас есть, я вас знаю… Нажретесь – и смоетесь не расплатившись. Проваливайте, пока целы.

– Может быть, дядя, вы так сделаете, но не мы… – резко сказал Кива и, отойдя в сторонку, достал бумажку и показал толстяку.

Круглая, как тыква, морда хозяина ресторана чуть вытянулась, и он одобрительно покачал головой – мол, все в порядке, можете сидеть, скоро мы вас обслужим наилучшим образом.

Толстяк поспешил на свое место, торопливо стал что-то готовить, вынимать тарелки, вилки, а мой дружок, как победитель, важно вернулся на свое место, кивнул мне на ходу, мол, все в порядке.

Ой даже забросил ногу за ногу, как заправский ресторанный завсегдатай.

И я грешным делом подумал: вот что делают деньги!

Минут через десять подошел к нашему столику длинный дяденька в черном костюме с красным галстуком и принес большой поднос с тарелками и тарелочками, вилками, ложками и стал накрывать на стол. В нос ударили вкусные запахи, которых мы в жизни не ощущали и которые даже во сне нам не снились.

Хоть мы сидели босые, в изодранных штанишках и стареньких залатанных рубашках, дяденька смотрел на нас с удивлением.

Он вежливо пододвинул ближе к нам тарелочки с колбасой и белой булкой, чего мы уже давненько не видели. Зеленый борщ и котлеты, гречневая каша и капуста показались нам изумительного вкуса и аромата.

Мне не терпелось. Слюнки текли по губам. Я тут же накинулся бы на тарелки и опорожнил бы мгновенно все, что стояло передо мной.

Но дяденька в черном костюме стоял над Кивой с угодливой усмешкой, глядел на него и спрашивал:

– Что еще вам подать?

Кива еще что-то велел принести, а сам проглотил немного борщу и чуть не подпрыгнул на стуле. Слезы потекли с глаз. Оказывается, ошпарил язык и поэтому скривился. Но, делая вид, что ошпарился не сильно, улыбнулся и сказал:

– Ты гляди, огненный борщ…

И стал дуть на тарелку.

– Может, дорогие гости, вам угодно стопочку водочки, винца, квас? – угодливо спросил дядя.

– Давайте все! – давись куском булки, промямлил Кива.

Я уставился на дружка с испугом. Что он, спятил? Только не хватает, чтобы мы напились и опьянели. Я и так сижу как на иголках, опасаясь, что кто-то зайдет сюда и нас узнает.

Я смотрел на Киву зверем: что ж ты вытворяешь? Водка, вино? Кроме того, что таким желторотым нельзя этого и в рот брать, так это ведь должно стоить черт знает сколько денег, целое состояние! Если мы даже продадим с себя рубашки, штаны – и то не сможем расплатиться за это добро. Нет, не иначе, как Кива с ума сошел. Я только похлебаю борщу и немедленно убегу. Кончится это скандалом, если не хуже…

А тот кушает аппетитно и улыбается – мол, ешь и пей, а за все остальное пусть у тебя голова не болит. Можешь положиться на меня!

В голове возникла тысяча картин. Я уже вижу, как меня тащат в милицию, садят в тюрьму, так как наелись, напились в ресторане, а платить нечем. Или как мы убегаем от этого длинноногого официанта, от тучного, как бочка, хозяина или черт еще знает, кто он, а они гонятся за нами, пытаясь нас поймать, избить, посадить в кутузку…

Нет, не следовало мне снова связываться с Кивой. Он какой-то сумасбродный малый, ему ничего не стоит поставить тебя в безвыходное положение, втянуть в грязную Историю…

Я ем вкусные блюда, но не получаю от этого никакого удовольствия, кусок становится поперек горла.

Прошло еще несколько минут – и длинный дядя в черном костюме с красным галстуком снова спешит к нам, виртуозно лавируя между столиками, и тащит на подносе какие-то бутылки, стаканы.

Человека словно подменили. Он уже не смотрит на нас тяжелыми мутными глазами, как тогда, когда только увидел. На его лице блуждает угодливая улыбочка.

Он ловко налил нам в стаканы вина, а сам отошел в сторону – мол, теперь уж сами наливайте и пейте, сколько вашей душе угодно.

Мой дружок взял в руку стакан, кивнул мне:

– Черт с ним! Один раз живем на свете, давай выпьем!

– С ума ты сошел!.. – испуганно уставился я на Киву. – · Если б ты меня убил, я бы не взял эту отраву в рот, к тому же не знаешь моего бати? Он меня задушит, убьет…

– Глупыш, пока отец твой успеет узнать, мы обо всем забудем. К тому же твой отец за это не платит. Плачу я! Так гуляй, дорогой! Будем здоровы!

И я ужаснулся, видя, как мой дружок пьет, захлебываясь, вино.

Но странное дело. Я следил за товарищем, и меня разбирала какая-то досада. А собственно, почему бы и мне не попробовать выпить? В эту минуту я позабыл обо всем на свете, даже о родном отце и, увидев, как Кива осушил стакан до конца, последовал его примеру, хотя сильно закашлялся и из глаз посыпались искры.

Я принялся за еду. Ел быстро, как бы боясь, что кто-то ко мне подойдет, выхватит у меня из-под рук тарелку и я не успею отведать все эти прелести.

Я почувствовал отчаянную теплынь во всем теле. Голова начинала кружиться.

Кива немного пришел в себя и тут же снова наполнил наши стаканы.

А длинный дяденька стоял в сторонке и, хитро улыбаясь, поглядывал на нас, наблюдая, как мы аппетитно очищаем содержимое тарелок, потягиваем вино из стаканов. А может быть, он следил за нами, чтобы, упаси бог, не убежали и не расплатились?… Кто его знает!

Я себе не представлял, где Кива возьмет столько денег, чтобы расплатиться за все это пиршество. Но тут же на все махнул рукой, погуляем, наедимся впервые, может быть, в жизни досыта, а там пусть нас отправят хоть на каторгу.

Кива Мучник снова кивнул дяденьке в черном костюме, что-то сказал ему, и тот мгновенно принес две рюмочки водки.

От одного запаха я чуть не упал.

– Что ты, опомнись, дурачок! – воскликнул я несвоим голосом. – Мы с тобой пропадем. Я, кажется, уже хорошо опьянел. С ума ты сошел? И кроме того, откуда мы денег возьмем, чтобы расплатиться за все это?

– Не твоего ума дело! Сам плачу. Проглоти язык. Я плачу! Я угощаю. Понял? Сказал, что тебя угощу, так жри!

Мой приятель хлебнул из рюмки и так захлебнулся, что я думал, ему пришел конец. Когда он отдышался и немного пришел в себя, то набросился на меня со страшными ругательствами:

– Это все из-за тебя, Борис! Болтаешь много и много думаешь. Пусть лошади думают! Y них большие головы. Артисты должны научиться пить. Лучшие артисты умели пить.

Этот довод был настолько убедителен, что мы таки напрягли всю свою волю и выпили. Мы пили водку, как пьют отраву. И так при этом кривились, что с соседских столиков на нас обратили внимание.

С большим трудом справились с водкой, и Кива Мучник важно подозвал дядю и потребовал несколько пачек папирос «Сальве».

Он схватил его за штанину и попросил принести к тому же компот из рябой фасоли.

– Папиросы я тебе принесу, – кивнул небрежно официант, – а компот из рябой фасоли будешь требовать у своей бабушки. Тут ресторан, а не кухня для нищих.

Кива Мучник вынул папиросу и задымил, сильно при этом закашлявшись.

– Чего ты, дурачок? Кури, угощаю…

Я со страхом посмотрел на приятеля, на папиросы и пожал плечами. Да, только закурить мне не хватает. Во-первых, сегодня суббота. Кто же курит в субботу? Это большой грех. Отец увидит – убьет на месте. Я вспомнил, что в прошлом году, стоя возле иллюзиона «Корсо» в ожидании возможности проскочить туда без билета, я поднял на тротуаре окурок и закурил. Должно же было так случиться, что неожиданно появился отец; увидя, как я курю, он отвел меня в сторонку, снял с себя солдатский ремень с железной пряжкой, что привез с войны, и так мне всыпал, что я поклялся, сколько жить буду, не брать в рот этой гадости. А Кива меня теперь принуждает закурить. К тому же он мне за пазуху сунул две пачки папирос и сказал:

– Пусть лежат впрок. После еще закурим.

Кива сидел и курил, и я тоже. Неудобно ведь. Он старше меня и может за ослушание влепить затрещину. Боже, что я делаю? Совершаю один грех за другим. Пообещал отцу больше не курить и вот курю. Да еще и не в обычный день, а в субботу. За это, говорят, господь бог страшно карает. А я еще не искупил предыдущего своего греха, совершенного в прошлом году летом в такое же самое время.

Хотите, может быть, знать, что это был за грех, так послушайте.

В прошлом году наш отряд самообороны отправился в Жашков на борьбу с кулацкой бандой, которая орудовала там в окрестностях. Узнав, что наши ребята покинули городок, ворвалась сюда банда Стецюры – был у нас такой «деятель». Бродил с каким-то цирком и прославился французской борьбой на манеже. Но теперь решил создать в нашей округе самостоятельную республику, а покамест нападал со своей бандой на беззащитные местечка, грабил, убивал и пока что пренебрег своей благородной цирковой профессией.

Собрались на совет наши бендюжники, грузчики, мастеровые и вынесли единодушное решение: вступить в бой. Достали несколько винтовок, остальные вооружились оглоблями, ломами, топорами. Банду прогнали.

Три дня мы не ходили в хедер, который временно помещался в коммерческой синагоге, ибо нашу школу бандиты сожгли дотла.

На четвертый день мамы нас все же выдворили, отправили на учебу. Довольно, значит, ребятки, бить баклуши. Пора и за книжки браться. И к тому же хватит матерям надоедать – просить кушать.

Иду не торопясь в хедер, а по дороге заглядываю в сожженный дом заезжего двора и в канаве вижу – о, какое счастье! – карабин!

Осмотрел я его со всех сторон, осторожно поднял, вытер полой папиного пиджака грязь, затем сунул карабин под полу и шагаю радостный и счастливый в хедер.

Не иду – лечу, как на крыльях. Шутка сказать – такая находка! Найдя миллион, я бы так не обрадовался, как этому карабину! Кто мне теперь равен? Как мне мальчишки будут завидовать, когда покажу им, что у меня спрятано под полой!

В полуподвальном помещении синагоги, напоминавшем живую могилу, за небольшим столиком дремал Даниил Шток, старенький ребе в ермолке, с большой седой бородой, а поодаль сидело с десяток ребятишек и бубнили что-то из священного Талмуда. И было довольно-таки шумно, а ребе беспробудно дремал. Я пробрался на цыпочках, чтоб старик меня не увидел и не надрал уши за опоздание, сел в последнем ряду, под оконцем. Тут я вынул свою находку и стал ее рассматривать.

Сразу же подсели ко мне ребята, оставив священную книгу, и уставились на мой карабин. Расспрашивали, настоящий он или игрушечный, стреляет или не стреляет.

Вот какие дурные: задавать такие смешные вопросы? Конечно, настоящий. Небось во время бегства бандиты потеряли.

Старик Даниил Шток вошел во вкус и начал храпеть. С этой стороны опасность нам не угрожала, и можно было внимательно рассмотреть мою находку. Меня окружили ребята со всех сторон и завистливыми глазами глядели на мой карабин. Нашлись охотники откупить его у меня за дюжину пуговиц, за скудный завтрак, что мать дала ссобой, за картуз. Но нет! Никому не продам свое оружие! Ни за какие деньги! Оно мне пригодится. Если бандиты снова нападут, я выберусь с этим карабином на крышу и перестреляю всех до единого.

Я так глубоко вник в свои планы использования карабина, что позабыл обо всем на свете и не заметил, как нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, который потряс всю синагогу. Стекла окон посыпались. Ребят, стоявших и сидевших вокруг меня, как ветром сдуло. Старик ребе от страха и неожиданности свалился на пол.

Только через несколько минут он пришел в себя, посмотрел, все ли ребята целы. Подошел с опаской ко мне, хотел было схватить за ухо, но, увидев прислоненный к стенке карабин, из дула которого вился дымок, остановился и Дрожащим голосом закричал:

– Что ты, байстрюк, мне сюда притащил? Ты же мог меня убить! Пуля пролетела мимо моего уха. До сих пор в голове шумит. Глянь, молитвенник прострелил. Вот видишь черную дырку, дурная твоя голова? Что ты натворил, сукин сын, бандит! Ну что мне с тобой делать? Испортил священную книгу. Грех великий падет на твою дурную голову! И ты этот грех не искупишь восемнадцатью молитвами. Будешь наказан богом. Немедленно убирайся отсюда со своей пугалкой. И без отца не приходи! Убирайся вон отсюда!

И в таком духе он чихвостил меня несколько минут подряд, без перерыва.

Что ж, убраться – так убраться. Меня этим не испугаешь. Но плохо то, что мне придется привести в хедер отца. Я неторопливо спрятал карабин под пиджак и медленно покинул мое учебное заведение.

Не успел я дойти до угла, как меня нагнали все ребята. Они убежали, желая меня сопровождать и еще раз рассмотреть мою находку.

Ребе выбежал за своими учениками, звал, угрожал всех отлупить, но ничего ему не помогло. Нужно ведь быть крепче железа, чтобы высидеть до обеда и долбить в затхлом подвале синагоги Талмуд, в то время как появилась такая возможность прощупать, подержать в руках и погладить такой симпатичный карабин!

Мы отправились гуртом в пригородный парк, забрались на самую верхотуру, где раскинулся яблоневый сад, растянулись под деревьями, осыпанными полузрелыми яблоками, и испытали огромное удовольствие: во-первых, мы оставили учебу и мрачного ребе, во-вторых, ели от пуза кислые яблоки, ко всему еще рассматривали оружие со всех сторон, отвинтили все, что можно было отвинтить, и так постарались, что потом не могли собрать.

Кончилось все это большим скандалом. В то время, когда мы спорили, как собирается карабин, мы услышали крик, ругань. С большой дубиной мчался к нам старик-сторож. Нам ничего другого не оставалось, как вскочить и броситься врассыпную, впопыхах забыв прихватить наш разобранный по частям карабин.

Обидно стало. Если б карабин был собран, да будь он в моих руках, я мог бы отстреливаться. Ведь как-никак в обойме еще было три патрона.

Да, не повезло. Жалко оружия. Но больше всего угнетало то, что на моей душе лежал большой грех. Выстрелил в синагоге. Прострелил священный молитвенник. И не смогу восемнадцатью молитвами искупить перед всевышним свой грех. Так сказал наш всезнающий ребе, который с самим господом богом на короткой ноге.

И вот я сижу теперь с Кивой Мучником в ресторане и курю, взяв на свою душу еще один грех.

7

Да, кажется, сухарь был бы теперь куда вкуснее, чем· все эти яства в ресторане. Меня все это время не оставлял страх: как расплатимся? Надо же иметь целое состояние! Нас ждет страшный суд.

Обед близился к концу. Сердце у меня билось все сильнее. В карманах моих дырявых штанишек не было ни ломаного гроша. А вот что у Кивы? Что это у него за хрустящая бумажка в кармане, которая произвела столь магическое впечатление на толстого хозяина ресторана?

Но вот я увидел, как мой дружок поднялся, важно подошел к стойке, отдал бумажку, а тот ему долго отсчитывал сдачу. Кива взял большой кулек с шоколадными конфетами, кулек с орехами, попрощался за руку с толстяком, кивнул мне, и мы благополучно вышли из ресторана.

Я шел и с удивлением смотрел на дружка. Кончилось все спокойно.

Мы вышли на главную улицу. Шли медленно, чуть пошатываясь, ели конфеты, орехи. Настроение у нас было бодрое, как никогда, хотелось петь.

На углу нас увидели ребятишки, те самые, что играли с нами в стойле, и разбежались. Они с завистью смотрели, как мы едим конфеты и орехи. Слюнки текли у них по губам.

Хоть Кива был возмущен их поведением – разбежались, черти, оставив его на произвол судьбы, – но, будучи навеселе, подозвал их и раздал им конфеты, орехи, затем вошел в кондитерскую лавчонку, купил большой кулек печенья и стал всех угощать. А те смотрели на него, не понимая, откуда такая щедрость. Откуда у этого мальчишки деньги?

И я все время поражался: откуда у моего приятеля такие капиталы? Ведь такая нынче дороговизна.

Угостив щедро ребятишек, Кива сказал, чтобы они все испарились, сгинули и никому, решительно никому на свете не рассказывали, кто их угощал, пригрозив, что за предательство он их накажет.

Мы с ним дошли до второго угла, где обычно стоял самый знаменитый и богатый в местечке извозчик. У него был настоящий фаэтон на резиновых дутиках, пара мощных лошадей, белых, как рафинад, с черными яблоками на крупах. Сам извозчик выглядел в своем синем жупане, в цилиндре и серебряных пуговицах как помещик. Чтобы проехаться по городу на его фаэтоне, надо было иметь полный кошелек денег.

И вот к этому тучному и самодовольному дядьке подошел мой Кива и небрежно кинул:

– На вокзал, дядя, повезешь?

– Я тебя сейчас повезу, босяк! – занес он над головой кнут.

– Тише, что вы так… Я заплачу. У меня деньги есть. – И он поднес руку к карману, чтобы показать, какой у него капиталец.

Я увидел, сколько денег у Кивы, и ахнул. Откуда? Где взял?

Но Кива уже усаживался на мягкое сиденье и кивал мне, приглашая: залезай и не смотри на меня такими страшными глазами.

– Гоните, дядя, да так, чтобы искры летели из-под копыт. Прямо на станцию.

Минуты две спустя мы уже вихрем неслись по главной улице, и люди, сидевшие после обеда на завалинках своих домов, лузгая семечки, как очумелые смотрели на меня и Киву, сидевших с папиросками в зубах. И никто из них не понимал, куда нас несет нечистая сила. Да еще в субботу. И что это вообще значит.

Только теперь, когда нас провожали такими испуганными и удивленными взглядами, мы поняли, что допустили большую оплошность. Ясно было, что все, кто видел нас, немедленно доложат нашим отцам, как мы катались на фаэтоне. А те уже начнут измываться над нами, допытываться, где брали деньги да куда ездили.

Но пока не хотелось думать о последствиях. Мы чувствовали себя на седьмом небе, сидя на мягком сиденье и мчась мимо гимназии, церкви, мимо Осташевки – реки – к железнодорожной станции. Только бы ослепли все эти прохожие, которые останавливаются, провожая нас удивленными взглядами.

Добрались благополучно до станции, где не было ни живой души. Поезда шли очень редко, так как почти все мосты были взорваны. И рельсы успели поржаветь.

В буфете было пусто. Хозяин дремал, положив голову на прилавок. Кива разбудил хозяина, купил кулек пряников, кулек ирисок, пару бутылок отвратительного на вид ситро. Все это засунули мы в карманы и за пазуху, вышли на привокзальную площадь, где нас ждал тот же важный извозчик, сели и махнули обратно в город.

День уже клонился к вечеру. Надвигались сумерки. В домишках стали запирать двери и ставни. Неровен час, неизвестно, какая власть может прийти ночью…

Мы остановились на том же углу, откуда выехали. Кива спросил, сколько он должен уплатить за это удовольствие, и когда извозчик назвал цену, мы обмерли. Но что поделаешь, не станешь же спорить с этим зверем, который держал в руках кнут. Кива вывернул карман, отсчитал и сунул извозчику деньги. Тот что-то буркнул, и мы стали пробираться темными двориками и огородами домой, чтобы нас никто не увидел.

Мы полезли на наш чердак, спрятали в укромных уголках свои припасы – пачки «Сальве», кульки с конфетами, пряниками, орехами, сунули под стропило остаток Кивиных денег.

Тут же Кива приказал мне поклясться, что ни одна душа не узнает от нас, где мы были, что ели, куда ездили и на какие шиши. Если даже нас будут бить смертным боем, жечь каленым железом, катовать, мы должны набрать воды в рот и молчать. Ни звука никому, ни слова!

Мы оба приняли эту клятву и, смертельно уставшие, с головной болью, тихонько отправились по домам.

Меня мучила совесть. Что могли означать последние слова моего дружка, эта клятва? Неужели мы поступили не так? Ведь никаких преступлений не совершали. Он угощал, и больше ничего. Правда, курили и ездили на фаэтоне в субботний день. Это грех. Но ничего страшного. Ведь в субботу, учил нас старенький ребе, не только все люди отдыхают, но и сам господь бог дремлет; скорее всего, бог и не заметил нашего греха. Пронесет.

Я посчитал себя счастливчиком, когда незаметно для всех моих домашних проскользнул в свою комнатушку, вытянулся на койке, накрылся одеялом с головой, которая страшно кружилась от выпитого вина, водки, а больше всего – от переживаний.

Я тут же уснул сном праведника, и сразу начали мне сниться сны, один чудовищнее другого. То я куда-то несусь со своим карабином и в кого-то стреляю. То мы с Кивой вихрем спускаемся с горы на фаэтоне и попадаем прямо в реку, где нас встречают какие-то чудовища. Один сон сменяет другой. Я верчусь на постели, мучаюсь, страдаю. Вот так бы я проспал целые сутки. Но вдруг сквозь сон услышал я какой-то шум в комнатушке, какую-то возню и испуганно открыл глаза.

Вернее, не сам открыл глаза, а после того, как почувствовал сильный удар знакомого солдатского ремня, который прогуливался по моей спине и даже ниже.

Я увидел отца и не узнал его. Он еще никогда не был так разъярен, как в ту минуту. Он занес надо мной свой страшный ремень с пряжкой.

Ремень этот снова опустился со страшной силой на мою спину, и, вместо бабушки с того света, я увидел у дверей нашего главного артиста Киву Мучника с заплаканными глазами и его отца на костылях.

Мне показалось, что это продолжение какого-то дикого сна.

Но когда на меня снова и снова обрушился проклятый ремень, я уже понял, что это не сон.

Мои сестрички, братики и мать плакали горькими слезами, хватали разъяренного отца за руки, за ремень, но это не помогало.

– Байстрюк ты эдакий, немедленно расскажи, куда делся миллиард, – прошипел отец, занося опять над моей спиной ремень. – Я с тебя три шкуры спущу! Говори, где миллиард?! Где вы были вот с этим слюнтяем?!. – кивнул он на Киву.

Я соскочил с койки, уже не чувствуя, как ремень полосовал худобу моего тела, не мог со сна понять, чего от меня хотят. Какой миллиард?

– Говори, пока не поздно: кто ездил на станцию, кто жрал котлеты в ресторане, курил папиросы в субботу? – то и дело повторял отец и при этом хлестал угрожающе ремнем.

–, Ничего не знаю… – с трудом сдерживая рыдания, заикаясь от боли, ответил я, вспомнив в это мгновенье клятву, которую мы накануне с Кивой дали на чердаке. – Ничего не знаю.

Я встретился с глазами Кивы. Как мне не понравились теперь эти глаза! В них было предательство, наглость, мерзость. И я все понял: он не сдержал клятвы и во всем признался. Я готов был его задушить, броситься на него, выколоть глаза. Ну, конечно, он рассказал, как мы мчались на фаэтоне, кушали в ресторане, курили, пили вино… Все он рассказал. Но что это за миллиард? Ни о каком миллиарде я ничего не знаю. Могу поклясться всеми святыми' Я понимал, что это очень много, но при чем здесь я?

Я затаил в себе боль страшных ударов, закусил до крови губу и качал головой:

– Нет, хоть режьте, хоть убейте, ничего не знаю, ничего плохого не делал, ни о каком миллиарде и слыхом не слышал.

– Как это ты не знаешь, дурачок? – подошел ко мне Кива. – Ведь это ты со мной жрал котлеты, курил, катался на фаэтоне… А чем же я расплачивался за все? Миллиардом. Давай полезем на чердак и достанем все… Там еще кое-что осталось от миллиарда.

Разверзнись земля – я провалился бы, не задумываясь, в самое пекло. Погибал от стыда. Столько удивленных, испуганных и сочувствующих глаз было обращено на меня! Отец снова хотел пустить в ход ремень, но подскочил на своих костылях отец Кивы и успокоил отца.

– Пожалейте его, что теперь поделаешь? Мой разбойник ведь главный виновник. Он и есть преступник…

Как это виновник? Кто преступник?

Я шел с опущенной головой к лестницам, которые ведут на чердак. Кива присвечивал мне лампой-керосинкой, и мы достали все спрятанные припасы и оставшиеся деньги.

Когда отец Кивы пересчитал «сдачу» от миллиарда, он схватился за голову.

– Боже мой, и это все, что осталось от миллиарда? Я пропал! Как же я теперь буду людям в глаза смотреть? Подумайте только! Мясники-разбойники совсем обнаглели. Дерут три шкуры с покупателя за кусок мяса. Наши бедные соседи не видели этого добра черт знает сколько времени. И всем обществом решили собрать деньги, поехать «а ярмарок в Звенигородку или Шполу и купить быка. И вот собрали миллиард на быка. Завтра рано утром я думал поехать на ярмарку, купить для наших бедняков скотину, так вот куда делся наш бык! А идет праздник… Как же без куска мяса?

На глазах старого солдата засверкали слезы. Он качал головой, был в отчаянии. Кажется, за все четыре года войны на фронте он не был так убит, так растерян, как теперь.

А между тем, стали собираться соседи, окружили нас тесной толпой, а отец Кивы, придя немного в себя, опираясь на костыли, продолжал тем же тихим голосом.

– Рано утром с двумя соседями собирался я поехать на ярмарку за быком. А сегодня после театра мой разбойник, чтоб ему пусто было, заскочил домой, когда я спал, залез ко мне в карман пиджака, думал взять на мороженое какие-то деньги и схватил миллиард. Общественные деньги, собранные у несчастных городских бедняков, и вот что осталось от быка… И на бычий хвост не хватит. Ну, что мне теперь делать? Хоть с моста да в воду!

– Ничего себе артисты… Прокутить миллиард. Целого быка!

– Так вот оно что, – отозвался старенький сапожник. – А я сижу вчера на завалинке и вижу, как несется на фаэтоне Кива и этот… Иди знай, что это они гуляют на наш миллиард, пожирают нашего быка!

– Да, слыхали такое, за полдня сожрать целого быка! Лопнуть ведь можно!

– Так вот почему Кива так щедро раздавал босячне конфеты и пряники… Конечно, на даровые деньги можно быть щедрым!

Со всех сторон неслись гневные реплики. Я то и дело ловил на себе враждебные взгляды, которые меня пробирали насквозь. Но не это меня кололо. Я был удручен, просто горем убит, слушая, что говорил отец Кивы. Не знал, куда деваться. Боже, вот какую подлость сотворил мой приятель. Украл миллиард, и мы на эти деньги кутили. Бедные соседи собрали последнее, что у них было, а мы…

Зная такое, разве согласился бы идти с ним в ресторан, не подавился бы куском? Оставили городок, всех наших бедняков, солдаток, сирот без куска мяса на праздник. Столько бедняков будут в эти праздничные дни меня и Киву проклинать!

Не знаю, как это случилось, но я вцепился в моего дружка, стал его душить, колотить:

– Мерзкий ты, ничтожный! Почему мне правду не сказал, какие у тебя деньги, подлый лгунишка? Зачем ты меня втянул в такую подлость! Все равно убью тебя! Убью!..

Я избивал его, плакал, рыдал, и меня с трудом оттащили от него.

Папа меня снова стал избивать ремнем, но боли я уже не чувствовал, только страшный стыд перед людьми, которые сошлись к нам во двор, стыд перед моими братьями и сестрами, глядевшими на меня участливо.

«Как же теперь будет?» – стучала в моей голове назойливая мысль. Значит, я виновен в том, что ракоковские наши бедняки останутся на праздник без мяса, а разбойники-мясники, которые дерут с них три шкуры, восторжествуют и снова будут обирать несчастных? Благородное намерение отца Кивы собрать деньги, купить для людей по дешевке – за один миллиард – быка и раздать людям, провалилось. И в этом я и вот этот подонок, артист Кива, виновны? Какой позор, какой ужас!

Отец Кивы Мучника, опираясь на свои костыли, снова пересчитывал остаток денег, что я достал с чердака и, пожимая плечами, говорил, что рожки да ножки остались от собранного миллиарда. Ограбили целый город. И кто – вот эти маленькие черти!

А люди спешили сюда, собирались кучками, спорили, шумели, смотрели в нашу сторону, и к нам доносились словечки, которые резали, как ножом, сердце.