Текст книги "РАЗБОЙНИК ШМАЯ"

Автор книги: Григорий Полянкер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Капитан Спивак с трудом сдерживал радость. Скоро они соединятся с Красной Армией. Двенадцать советских пограничников, попавших в окружение, с первых дней войны пробивались к линии фронта. Смерть подстерегала их. В пути к этой горсточке храбрецов присоединялись товарищи.

По ночам отряд нападал на фашистские гарнизоны. Капитан знал, что сейчас наступает решительная минута. То, что именно сейчас он встретился с отцом, казалось ему счастливой приметой. Он решил, что, как только они перейдут через линию фронта, отца надо будет отправить в тыл.

Капитан вошел в палатку. Отец, одетый в рваную шинель и стоптанные немецкие сапоги, брился. Девушка держала зеркальце.

Александр посмотрел на отца, и впервые за столько дней люди увидели улыбку на суровом лице командира.

Шмая провел бритвой по голенищу и обратился к сыну:

– Чего смеешься, товарищ начальник? Пора бы и тебе бороду снять. Довольно партизанить. Ты и так до того зарос, что родной отец тебя не узнал.

– Ты, отец, видно, не забыл ещё солдатской жизни…

– Кто? Я? Эге брат, когда я с Михаилом Васильевичем Фрунзе ходил брать Перекоп, ты ещё босиком под столом разгуливал. А ну-ка, ребята, притащите немного воды, я и его побрею. Это ничего, что мы сегодня в огонь идем.

Пограничники слушали словоохотливого «папашу» и смеялись. Кто-то подал капитану кружку горячей воды, и он сел бриться. Отец глаз не спускал с сына.

– Ай-ай-ай, пороть тебя надо… Видишь, совсем другое лицо… Так ее, так, режь! Усы оставь, а борода тебе ни к чему. Давай сниму бороду, а то, я вижу, тебе жаль с ней расставаться…

Побрившись, Спивак почувствовал себя так, словно сбросил тяжелый груз. Он выглядел уже не таким хмурым, как раньше, с непривычки казалось, что его средь бела дня раздели. Капитан приказал отряду побриться и привести себя в порядок.

Шмая выслушал приказ и сказал:

– Тебе следовало бы сделать меня своим ординарцем или адъютантом, вот зажил бы твой отряд…

– Знаешь, отец, я и не думал, что с тобой будет так весело…

Капитан приказал ординарцу принести чего-нибудь поесть. Надо покормить людей.

Однако Шмая его остановил:

– Не трудись, сын. Я, как только пришел сюда, попросил твоих ребят раздобыть кое– что из одежды и накормить нас.

– Прекрасно! – сказал капитан, поднимаясь с места.– В таком случае ложитесь спать, отдохните хорошенько, нам предстоит трудный путь.

Он вышел из палатки и направился к радистам. Все прислушивались к его удаляющимся шагам. Шифра улыбалась. Она поймала на себе взгляд Васи Рогова, ординарца, и смутилась. Вася поправил на голове фуражку, словно желая сказать: «Видишь, цыганочка, я не простой солдат, я пограничник», – и стал укладывать ранец капитана.

– Ты оставайся у нас в отряде, хорошо? Не пожалеешь. Санитаркой будешь…

Она улыбалась, но не отвечала. Вася вдруг о чем-то вспомнил, вскочил с места, развязал ранец и достал несколько конфет.

– Возьми… Я слыхал, все девушки любят конфеты…

Шифра немного поколебалась, потом взяла.

– Сколько времени я таких вещёй не видала!

– А мы, – с гордостью заявил Вася, – нападем на немецкий склад, заберем, что нам нужно, а остальное сжигаем… Досталось от нас фашистам! Вот будет время, станешь у нас санитаркой, я все тебе расскажу о нашем отряде, о твоем земляке, капитане Спиваке… Хорошо?

Вася посмотрел на спящих, погладил Шифру по щеке и, покраснев до ушей, выбежал из палатки.

Шифра с усмешкой посмотрела вслед убегавшему озорнику парню, положила голову на мешок, из которого Вася доставал конфеты, и мгновенно уснула.

Две ночи подряд разведчики лазили по ближним балкам и деревням, искали место прорыва. Капитан не отходил от радистов. Наконец удалось установить связь с дивизией, занимавшей оборону неподалеку.

После полуночи капитан поднял свой небольшой отряд. Люди шли по донецкой степи, запорошенной первым снегом. Подойдя к Кривой балке, выпустили три зеленые ракеты. Минуту спустя по ту сторону линии фронта взмыли кверху точно такие же три ракеты. Артиллерия обрушила на фашистские траншеи ливень снарядов. Отряд рванулся вперед по балке, налетел с тыла на немецкие траншеи и засыпал их гранатами.

Несколько советских командиров вышли встречать отряд. В темноте люди пожимали друг другу руки, целовались.

Рано утром комдив прибыл в ближнюю деревню – знакомиться с отрядом. Он шел из дома в дом, встречался с отдыхавшими людьми. Штабные писари переписали солдат и сержантов, остающихся в дивизии, а также штатских, пожилых. Женщин приказано было в тот же день отвезти на железнодорожную станцию и отослать подальше в тыл.

Шмая, лежавший у печи, поднялся и вытянулся перед комдивом.

– Товарищ командир дивизии, разрешите обратиться!

– Слушаю вас.

– Прошу, не отправляйте меня в тыл.

– Почему? Посадим вас на поезд…

– Спасибо. Но я хочу драться вместе с вами. Я с немцами ещё в ту войну дрался…

– Скажите пожалуйста! – рассмеялся генерал, – А сколько вам лет?

– Я ещё не так стар, как может показаться, – ответил Шмая. – Вы не смотрите на мои седые виски. Кабы не немцы, я бы ещё молодой был!

– Ваша фамилия!

– Спивак. Под Перекопом меня Михаил Васильевич Фрунзе наградил орденом Красного Знамени.

– Вот как? – комдив весело улыбался. – Как, говоришь, фамилия?

– Шая Спивак… – Отец растерянно смотрел на сына.

Генерал повернулся к капитану, словно желая посоветоваться с ним, но снова обратился к Шмае:

– А где ваша семья?

– Кто знает… – ответил Шмая. – Должны быть где-то в Сибири, в колхозе. Сын у меня есть, командир…

– Где сын?

– Мой? Да вот он… – улыбаясь, показал Шмая.

– Родной сын?

– Родной.

– Ваше мнение, товарищ капитан?

– Думаю, что его надо отослать.

– И я тоже.

– Товарищ командир дивизии! Я даром хлеб есть не стану, – просил Шмая, – Что прикажите, все буду делать…

Комдив спросил:

– А кашеваром сможешь быть?

– Кашеваром – нет. Хочу в пехоту…

– В пехоту? Трудновато. Ну ладно,– пока в обоз, а там видно будет,– сказал Комдив и посмотрел на капитана, который без восторга выслушал приказ комдива.

Шмая поморщился.

– Старого фронтовика пошлете в обоз? Я могу ещё быть в строю, я не подведу.

Комдив рассмеялся, глядя на капитана, и добавил:

– В таком случае пошлите его в артиллерию. Подносчиком снарядов. Попробуем…

– Это дело другое! – просиял Шмая.

На следующий день Шмая был уже в новеньком солдатском обмундировании, в серой шинели, перетянутой блестящим желтым ремнем, в теплой шапке. Данила Лукич тоже остался в армии.

В далекий путь проводили Шифру.

Шмая дал ей письмо к жене, просил передать всем сердечный привет и сообщить, чтобы ждали его домой не раньше, как после окончательной гибели Гитлера.

ПЕРЕПРАВА

Бывает, что человек взвалит себе на плечи тяжелый груз и отправляется в дальний путь. Но, почувствовав, что это ему не под силу, он сбрасывает тяжесть и испытывает при этом чудесное облегчение.

Но попробуй скинь с плеч прожитый трудный год!

А ведь трудный год может человеку согнуть спину сильнее всякой тяжести, наложить неизгладимую печать на его лицо, избороздить морщинами лоб, затуманить взор. Вот и скинь попробуй трудный год!…

С того утра, когда разбойник Шмая надел солдатскую шинель, пару тяжелых кирзовых сапог, с тех пор, как взял на плечо карабин и стал подносчиком снарядов, прошло больше года. Дважды за это время санитары выносили его с поля боя, дважды попадал он в руки врачей. Но стоило ему подняться и встать на ноги, как он надевал рюкзак и являлся к себе в полк. Солдаты посмеивались:

Ты, папаша, родился, видать, в сорочке. Кости у тебя крепче железа…

Дважды за это время командир дивизии пристегивал к его гимнастерке медали «За отвагу». Нередко бывало ему трудновато, но он старался не отставать от молодых солдат.

Сын часто пытался уговорить его ехать домой. Старику ведь трудно здесь, кто этого не видит? Как-нибудь добьют фашистов и без него…

В таких случаях отец усаживался с сыном на бруствер или на снарядный ящик и говорил:

Если бы ты, Саша, был не начальником, а рядовым солдатом, я бы тебе сказанул по-солдатски. Но так как ты все-таки командир батальона, то прошу тебя: не болтай глупости! Одному мне, что ли, трудно? На то и война… А то, что я старше кое-кого на недельку, так ведь недаром говорят, что старый конь борозды не испортит. Доживу до победы – сразу же еду домой. Думаешь, мне по душе война?

С сыном Шмая умел ладить. В свободную минуту Александр приходил на батарею к отцу или старик шел в блиндаж к сыну. «Но как поладить с женой? – часто думает Шмая. – Она покоя не дает, письма шлет: что, мол, слышно у тебя, разбойник? Почему домой не возвращаешься? Она пишет, что добралась до Алтайского края, там их приняли хорошо, приютили, работают в колхозе и не перестают надеяться, что скоро кончится война и они вернутся к себе в колхоз. Все как будто бы спокойно. Но в конце письма: «Может быть, ты, разбойник, приедешь наконец? Мало ты на своем веку навоевался? Что от тебя за толк? Ведь ты уже немолодой. Приезжай скорее!»

В свободную минуту, когда становится немного тише, Шмая, прислонившись к снарядному ящику, пишет жене. Она сама должна понять, что домой он вернется только после победы. Он никогда не любил бросать работу на середине, она это хорошо знает…

В середине лета началось наступление немцев на Южном фронте. Земля была охвачена пламенем, бои не прекращались ни днем ни ночью, хлеба стояли некошеные, тяжелые гусеницы танков топтали и молотили спелые колосья. Поредевшие советские части отступали к Дону.

Здесь остановился полк, в котором служил Шая Спивак. На высоком берегу были установлены орудия. Несколько раз в день измученные бойцы отбивали ожесточенные атаки гитлеровцев. Командир дивизии приказал держаться до последнего снаряда, до последнего патрона, хотя людей в строю оставалось мало. Радист принял новый приказ: переплыть Дон! Мост и переправу немцы уже уничтожили, враг подошел вплотную к берегу, прижимая поредевшие части к рубежу. Оставался единственный путь – по воде.

Солнце давно уже зашло, день угасал. Дон носил на быстрых волнах бревна, доски, остовы разбитых лодок. Красноармейцы кидались в воду. Шмая стоял понурив голову на берегу реки, и по лицу его катились слезы. Неподалеку от него валялась опрокинутая и разбитая пушка. Кто-то из солдат подошел к нему:

Плыви скорее, папаша! Немцы! Не видишь, что ли?!

До берега оставалось совсем немного, когда Шмая вдруг почувствовал, что ему стало трудно дышать. Он захлебывался. Из последних сил Шмая крикнул:

– Спасите, ребята! Тону!

И тут же почувствовал, как несколько человек стали подталкивать его.

– Держись, папаша! Берег близко! Держись!

Добравшись до берега, он упал на мокрый камыш. Дождь хлестал в лицо. Пролежав несколько минут, Шмая поднялся и пошел тяжелым шагом. Крикнул:

– Данила, где ты, Данила?

Невдалеке послышался слабый голос:

– Конец, Шмая… Умираю…

Шмая пополз к Даниле.

– Крепись, Данила, сейчас санитары подойдут,– почти крикнул Шмая.

У Данилы была оторвана нога, а кругом все шире разливалась кровь…

– Напиши моей Галине, детям…

Шмая пытался остановить кровь, но было поздно.

Слезы не переставали катиться по лицу Шмаи. Он похоронил Данилу в одной из воронок, вырытых недавней бомбой.

Над полем простиралась хмурая ночь. Ветер разрывал тучи. Шмая шел, ничего не видя и не слыша. Он не наклонялся, когда пуля летела над головой, не припадал к земле, когда поблизости рвалась мина. Он шел прямо, время от времени оглядываясь на Дон.

Рассвет застал старика в степи. Впереди, подожженная бомбардировщиками, горела станция. Шмая шел с обнаженной головой, усталый, в изодранной и грязной рубахе.

Тут и там шли красноармейцы. Кто нес на плечах винтовку, кто – пулемет или автомат, иные шли с пустыми руками, без оружия. Много чего повидал Шая Спивак на войне, но то, что произошло в последние сутки, потрясло его. Вечером он видел своего сына на берегу под ураганным огнем и не надеялся, что тот останется жив. Поэтому, увидав забинтованного сына, он не поверил своим глазам. Старик обнял сына и прижал к себе. Он не стыдился слез.

Сын молчал. Сердце его было переполнено болью и горем.

В небе все ещё ревели фашистские бомбардировщики. Где-то неподалеку земля вздрагивала от взрывов. Солдаты шли за своим командиром, стараясь держаться поближе к нему. Раненые напрягали силы, чтобы не отставать. Каждый хотел поскорее добраться до станицы Раздельной, где полк получит свежее пополнение и сможет немного отдохнуть. А потом – снова в бой.

После полудня солдаты увидели крыши и сады большой станицы. По мосту им навстречу бежал красноармеец и что-то кричал. Это был Вася Рогов. Он поискал глазами командира. Капитан протянул ему руку:

– Жив, Вася? Хорошо, хорошо! – произнес капитан. – Где знамя? Знамя полка?

Ординарец вытянулся и ответил, как при рапорте:

– Товарищ капитан, ваш приказ выполнен! Знамя полка спасено. При переправе через Дон пал смертью храбрых сержант Гаврилюк – мы вместе выносили знамя…

Несмотря на страшную усталость, люди почувствовали облегчение.

Шмая щурил от солнца глаза и смотрел на сына, на солдат, на знамя.

– Ничего, ребята! – сказал он. – Не надо падать духом. Покуда мы живы, враг нам не страшен. Я старый солдат, я знаю, что на войне всякое бывает. Ведь смеется все-таки тот, кто смеется последним.

Наступила ночь, и люди потянулись к станице. Надо было привести в порядок себя, оружие, одежду. Предстояли новые, упорные бои…

НА ЖИЗНЬ И НА СМЕРТЬ

Лейтенант Иван Борисюк прибыл в полк, когда под Сталинградом уже закончились бои. Он даже не успел измазать новенькую шинель, выданную в военном училище где-то в Средней Азии.

Его назначили командиром батареи вместо погибшего лейтенанта Аджанова – любимца полка. Может быть, потому, что никто на батарее не мог привыкнуть к мысли, что Аджанов пал в бою, на нового командира Ивана Борисюка смотрели как на чужого.

– Видать, ещё пороха не нюхал…

– А молоденький, раза в два с гаком моложе Шмаи…

– Такого, как Аджанов, у нас больше не будет…

Молодой офицер нередко заставал солдат, когда те говорили о нем, и это заставляло его краснеть. Он был бы счастлив показать себя в бою и терпеливо ждал этого дня.

После отдыха полк грузился в эшелон.

В этот день произошло неприятное для Шмаи событие. Лейтенант Борисюк стоял у вагона и следил, как грузят на платформы орудия, снаряды и другое снаряжение. Среди всех этих вещёй он заметил ящик, который вызвал у него подозрение. Он вскрыл ящик и увидал тщательно завернутые гайки, подшипники, ключи, различные части трактора.

– Что это за железяки? Куда их везут? – спросил Борисюк у Шмаи – тот был теперь гвардии сержантом и заряжающим орудия.

– Это не железяки, – ответил Шмая, – а важные части тракторов, которые я собираю по пути. Я привезу их в подарок своему колхозу, если вернусь живым…

Командир батареи расхохотался и приказал скинуть ящик: незачем возить лишний груз. Шмая обиделся всерьез: разве может этот лейтенант, студент педагогического института, понять, как пригодятся эти части в колхозе…

– Товарищ гвардии сержант, когда кончится война, займетесь запасными частями Сейчас – не время.

Шая Спивак стоял вытянувшись перед молодым лейтенантом, но внутри у него все кипело. Конечно, ему легко говорить. Трогает его, что ли, что от тракторного завода в Сталинграде остались кучи пепла? Пока заводы будут восстановлены, пока они начнут снабжать колхозы запасными частями… Словом, ящик здорово пригодился бы колхозу…

Однако ничего не помогло. Ящик пришлось снять, и он остался на снегу до лучших времен. Шмая забрался на нары и долго ни с кем не разговаривал.

Поезд шел на запад. Ночь была морозная. Солдаты спали, и только старик сидел один у печурки и подкладывал щепки и уголь. Занятый своими мыслями, он не заметил, как кто-то сел с ним рядом. Шмая оглянулся и увидел продолговатое лицо Борисюка, его большие голубые глаза и падающие на лоб длинные русые волосы.

– Все сердишься на меня, папаша? – произнес Борисюк и дружески погладил его по спине. – Ничего, тракторы у нас после войны будут… Все будет… – Он помолчал немного. – Вот отец мой больше не вернется. Он был коммунистом, мастером на большом заводе в Киеве. Вы мне немного его напоминаете… Гестапо его расстреляло. Они и мать мою и двоих сестер расстреляли…

Широко раскрытыми глазами смотрел Шмая на молодого командира и озабоченно кивал головой. Борисюк говорил тихо, чтоб никого не разбудить.

На следующий день лейтенант Борисюк перетащил в вагон свою шинель и брезентовый ранец и устроился рядом со стариком в углу. Они рассказывали друг другу о своей жизни и, несмотря на разницу в возрасте, стали друзьями.

Политработники часто приносили в теплушки свежие газеты, сводки Совинформбюро, в которых говорилось об освобожденных городах и селах, о том, что враг отступает на разных фронтах.

В такие минуты Иван Борисюк испытывал странное чувство: ему казалось, что поезд идет чересчур медленно, и кто знает, быть может, пока они доберутся до фронта, война окончится и он не сможет выполнить своего священного долга – отомстить фашистам за замученного отца, за мать и сестер, за разрушенный Киев.

Наконец поезд прибыл на разбитую железнодорожную станцию. Мосты здесь были взорваны, поезд дальше не шел.

Без отдыха и сна, днем и ночью войска шли по курской земле, где на километры вокруг нельзя было найти ни одной уцелевшей деревни – все было сожжено.

По ночам шел мокрый снег, днем он таял. Колеи были полны воды, движение по дорогам становилось труднее. Потом в лесах началась война, о которой Борисюк, воспитанный на воинских уставах, имел весьма слабое представление. Герои Сталинградской битвы стояли по колено в воде и строили дороги и мосты. Иван Борисюк, командир первой батареи, полагавший, что сразу же по прибытии на место он развернет свою батарею и вступит в бой, был разочарован, когда ему выделили участок и приказали мостить дорогу.

Дни и ночи рубили деревья, не расставались с пилой и топором. Надо было проложить дороги по болотам и трясинам, чтобы перебросить танки и тяжелые орудия, винтовки и снаряды, хлеб и овес. Копали и строили дороги, учились штурмовать доты, траншеи, высоты. Это была подлинная война со стихией, с землей, с водой. На десятки километров вокруг земля была разрыта вглубь и в длину – траншеи, канавы, окопы, дзоты. Солдаты, штабы, медсанбаты, пекарни, склады, бани и красные уголки – все ушло под землю, все было замаскировано. От дивизии к дивизии, от армии к армии можно было пройти специальными ходами. Прибывшие танковые колонны и тяжелая артиллерия, машины и возы расползлись по лесам, по балкам.

В эти дни Шмая не знал отдыха, он не расставался с топором и пилой. Он строил землянки, сколачивал скамьи и табуретки. Досадно было, что блиндажи приходится крыть бревнами, а не жестью. Эх, показал бы он класс!

Командир батальона Спивак целыми днями пропадал на учебных площадках. Теперь говорили не об убитых фашистах, а о кубометрах вынутой земли, о вырытых траншеях, о блиндажах. В ротах и батальонах готовили вечера самодеятельности. Приезжали сюда бригады артистов из Москвы, из Башкирии, из Саратова. Вечерами разведчики наряжались в свои маскхалаты и отправлялись на передовые – «поохотиться».

По ночам передовые позиции освещались с обеих сторон бесчисленными ракетами, Редко и лениво пролетали над головами мины и снаряды, и снова вся округа погружалась в странную тишину.

Бесконечно тянулись дни. Готовили мощный удар по немецким полчищам – те рассчитывали летом взять реванш за Сталинград. Однако за внешним спокойствием солдат чувствовалось большое напряжение. Москва была недалеко, и каждый понимал, что решается судьба страны.

Прибывали колонны танков и снарядов, которые тут же куда-то исчезали Под каждым деревом, за каждой складкой земли стояли замаскированные орудия, танки.

Как только наступал вечер, небо наполнял рокот тяжелых бомбардировщиков.

– Наши летчики везут Гитлеру ужин… – шутили солдаты.

На полях меж траншей всходили и росли пшеница, рожь, овес и гречиха. Лето установилось жаркое, ждали наступления гитлеровцев, а интенданты составляли планы уборки хлебов возле передовых позиций и доставляли сюда косы и мешки…

Тишина становилась все тревожнее. Это было затишье перед бурей. В один из вечеров гвардии майор Спивак выстроил свой батальон в Зеленой балке, где находились тыловые части. Приодетые, подтянутые, солдаты ждали начала торжественной церемонии вручения полку гвардейского знамени. Полковой оркестр играл гимн. Командир, держа в одной руке алое знамя, снял фуражку, опустился на колено и поцеловал полотнище. Командир четко и громко читал слова торжественной клятвы, солдаты и офицеры повторяли эти слова как присягу.

Командир полка передал знамя гвардии сержанту Рогову – под Сталинградом он уничтожил ручными гранатами четыре вражеских танка. Сержант сиял от счастья. Подняв развернутое знамя, он пронес его вдоль строя.

Над головами плывет звездная ночь. В окопах и траншеях солдаты бодрствуют. Вдали от фронта, где-то в густых лесах, чернеющих перед глазами слышится глухой грохот орудий, от которого люди успели уже отвыкнуть. Бесчисленные провода тихо гудят.

Шмая лежал в своем окопе и осторожно курил, пряча папироску в рукав.

– Слышь, немец уже готовится. Курорт скоро кончится…

– Откуда знаешь?

– Уж я его, немчуру, как облупленного знаю..

В хлебах послышались шаги. Подошел командир батальона с адъютантом и связными. Все были в металлических касках. Увидав артиллеристов в пилотках, он сказал:

– Вы, пушкари, что – воевать не собираетесь? Немедленно надеть каски! Как, танки не пропустите?

– Постараемся! – ответил Шмая, лаская сына взглядом. – Снарядов у нас хватит…

– Что значит – «постараемся»? – сурово заметил командир. – Твердо надо отвечать: «Не пропустим!» Понял, гвардии сержант?

Артиллеристы улыбались, прислушиваясь к разговору между командиром и его отцом.

Проверив, все ли на месте, знают ли артиллеристы свои задачи, он проговорил:

– Ну, смотрите не подведите свою пехоту, гвардейцы…

– Все будет в порядке, товарищ гвардии майор!

Запыхавшись, прибыл на позиции ефрейтор Митя Жуков, привез термосы с супом и чаем, хлеб и сахар. Маленький и подвижный, он появился здесь неожиданно. Этот добродушный парень с улыбающимися, добрыми, девичьими глазами тоже надел сегодня каску и был как-то по-особому оживлен.

– Ну, ребята, хорошенько заправляйтесь! Знаете солдатское правило: есть время – глуши голод, поспи…

– А что такое, слыхал что-нибудь? – спросил Давид Багридзе, возившийся со своим телефонным аппаратом. Его большие черные глаза сверкали в лунном свете.

– Разведчики привели «языка», а тот рассказал, что фашисты собрали много танков на нашем участке фронта…

– Ну, а у нас видал, что в балках делается? – с гордостью ответил Багридзе. – Сломают себе фашисты голову…

– А как же может быть иначе? – сказал пожилой сибиряк Сидор Дубасов, человек медлительный, неразговорчивый. – Я дрался с немцем ещё в ту войну. Хитрая бестия, лиса! Налетает на свою жертву неожиданно, исподтишка. Но кончает всегда плохо. Как ты на этот счет, гвардии сержант? – обратился Дубасов к Шмае.

– Это точно. Только сейчас все зависит от нас, от артиллерии, – ответил Шмая. – Несколько траншей впереди занято нашей пехотой, а долго ли удастся им продержаться, кто знает?

– Если танки прорвутся здесь, позади нас ещё несколько эшелонов имеется, – словно отвечая на мысли Шмаи, сказал Дубасов.

– Ты, кацо, соображаешь, что говоришь? – рассердился Багридзе. – Ни одной нашей траншеи немец не имеет права взять. Не то скучно нам будет…

– А ну-ка, стратеги, довольно ссориться! Вы лучше поешьте как следует, – оборвал разговор Шмая и налил чай в кружку, которую смастерил из цветной консервной банки.

Солдаты пили горячий чай и разговаривали. Лейтенант Борисюк вышел из блиндажа и отдал распоряжение артиллеристам.

– Ну, Жуков, оставь свои термосы и становись к орудию! – сказал Шмая ефрейтору Жукову, все ещё возившемуся с ужином.

– Что же вы думаете, гвардии сержант, неужели мне в такую серьезную минуту охота возиться с термосами? – ответил Жуков, вытирая о траву мокрые руки. – Лейтенант приказал мне несколько дней заменять старшину, вот я и выполнял приказ.

– Я ничего не говорю, – сказал Шмая.– Но только ты больше никуда не ходи и принимайся за работу. Ведь ты – моя правая рука…

– Митя молодец! – улыбаясь, сказал телефонист. – Он в интендантстве получил все, что нам полагается по норме. Правда, водки ему выдали маловато…

– Водки? – удивился Жуков – Ведь ты же говорил, что не любишь водку? Эх, коротка у тебя память! Сам говорил, что, кроме этой кислятины цинандали, ничего в рот не берешь!

– Это я для товарищей стараюсь. Для разбойника и для Дубасова. Они – старые солдаты, уважают горькую…

– Ничего, Багридзе, – отозвался Шмая. – Кончится война, возьму я тебя к нам в колхоз, напою хорошим вином, не хуже твоего цинандали.

– Нет, товарищ гвардии сержант, раньше вы поедете ко мне в Кахетию, а уж потом мы к вам двинемся.

Далеко на горизонте забрезжил рассвет, когда воздух наполнился знакомым ревом немецких бомбардировщиков. Они шли треугольниками в несколько этажей, как на параде. Грохот с каждой секундой усиливался и поглощал все остальные звуки.

– Ну, ребята, начинается! – сказал Шмая, задрав голову, и его тяжелые, жилистые руки сжались в кулаки.

– Ого, сколько! Собрал самолеты со всего света! – Дубасов заряжал винтовку.

– Посмотрите-ка, эти собаки делают круг над нами. Сюда идут! – крикнул Багридзе и прислонился к стенке своего окопа.

– А где же наши истребители? Почему не вылетают? – спросил, словно про себя, Митя Жуков.

И вдруг со всех сторон началась стрельба. Казалось, не было клочка земли, с которого не поднимался бы орудийный ствол. Самолеты, которые только что летели ровными треугольниками, как на параде, начали беспорядочное отступление. Послышалась стрельба из винтовок и пулеметов, из противотанковых ружей, воздух дрожал от грохота моторов. Сбитые неожиданной стрельбой с курса, бомбардировщики сделали второй круг, но стрельба усиливалась, и бомбы падали в беспорядке. Пикирующие самолеты снижались над траншеями, рыдающий вой сирен и взрывы бомб оглушали.

На горизонте появлялись все новые самолеты.

– Эх, собаки! – по-грузински выругался Багридзе.

Бомбой оборвало провода. Багридзе высунулся из окопа и, пригибаясь к земле, побежал налаживать связь.

Из ближнего леса шли немецкие танки. На батарее готовились к бою. Шмая стал у орудия. Он то и дело поглядывал в сторону блиндажа комбата. «Танки, – думал он, – если прорвутся танки, они будут сначала возле сына…»

– Пушкари, почему не стреляете? Заснули, что ли? Танки идут!

Шмая оглянулся на телефониста. Почему нет приказа стрелять? Уже видны цепи, доносятся крики фашистов… Лейтенант Борисюк передал: не стрелять без его приказа. Подпустить танки как можно ближе.

И вдруг земля словно поднялась. То заговорили наши тяжелые орудия. Над головами неслись огненно-красные пики «катюш». Казалось, живого места не останется там, где бушует это пламя. В небе послышался знакомый рокот советских тяжелых бомбардировщиков, истребителей, штурмовиков.

Батарея лейтенанта Борисюка вступила в бой.

Был уже полдень, а атаки все не прекращались. В траншеях поредело. Санитары не успевали выносить раненых.

Немцы снова ринулись в наступление. Новые колонны танков вылезли из укрытий, новые волны самолетов показались в небе.

Был знойный июльский день, но солнце заволокло дымом и пылью.

Глядя на поле боя, можно было подумать, что никакая сила уже не сможет остановить новую волну стали и моторов. Немецкие цепи приближались к наблюдательному пункту. И вдруг оборвалась связь. Кругом бушевал огонь, со всех сторон поднимались фонтаны земли. Молодой грузин с измазанным и потным лицом всматривался в поле боя. Слепая сила прижимала его к земле и не давала подняться, но другая сила – сила долга – подняла его. Схватив автомат, он пополз отыскивать место повреждения провода.

Шмая взял трубку, но из-за шума ничего не слышал.

– Береза! Береза! Береза!… – вызывал он.

Но «Береза» не отвечала, «Береза» была мертва. Багридзе ещё не связал провода. «Береза» – это блиндаж командира батальона и командира батареи…

Где-то среди дыма и пламени ползет связист, и сотни смертей поджидают его в пути. Дойдет ли он? Вдруг старик услыхал знакомый голос. Да, связь восстановлена! Он слышит голос Борисюка:

– Тополь! Тополь! – кричит Борисюк. – Куда пропал?

Лейтенант ругался, требовал огонь на себя. Немцы окружают командира батальона. Огня! Огня!

Шмая слышал, но не мог решиться.

Стрелять по наблюдательному пункту? Уничтожить его своими руками? Вот он слышит охрипший голос командира батальона. Да, он требует огонь на себя… Шмая подошел к орудию, зарядил, и в эту минуту услыхал голос Мити – надо обстрелять НП. В груди у старика что-то оборвалось. Неужели он должен уничтожить своего сына, Борисюка, своих друзей, окруженных со всех сторон врагами? Шмая навел орудие и выстрелил раз, другой…

– Что с Багридзе? Вы его там не видите? – спросил Шмая у Дубасова, подносившего снаряды. – Пошел восстанавливать связь и исчез.

– Он ещё с линии не вернулся.

Снова откатилась волна наступления. Шмая с Дубасовым поползли в том направлении, куда ушел Багридзе. Они вошли в истоптанную пшеницу и остановились в оцепенении, увидав, что рядом с грузином валяется несколько фашистских трупов, его залитый кровью автомат, а сам он лежит вытянувшись, сжимая зубами концы разорванного провода. Так через мертвое тело поддерживалась связь. Шмая схватился за голову. Он склонился над телом молодого товарища и поцеловал его в лоб.

Когда Шмая и Дубасов прибежали на наблюдательный пункт, они застали группу солдат, которые лопатами разгребали разрушенный блиндаж. Из-под руин вытащили раненого командира батальона, лейтенанта и с ними нескольких солдат. Недалеко от блиндажа ещё дымились два танка.

Майор пришел в себя, когда ему дали попить из фляги. Санитары быстро перевязали его и хотели вынести из полосы огня, но он приказал вырыть для него окоп возле подбитых танков – оттуда лучше видно поле – и перенести туда телефон: оттуда он будет командовать батальоном.

Новые цепи фашистов поднялись с земли. Майор оглянулся. Выдержат ли его бойцы шестую атаку? Позвонили из штаба дивизии: идет помощь.

Гвардии майор выслушал и приказал вынести знамя на поле боя.

– Знамя на поле!

– Знамя!

Шмая побежал к орудию. Он был счастлив, что видел сына живого.

Артиллеристы выкатили орудия из укрытия. Сейчас все ставится на карту – это понимали все. Назад дороги нет. Солдаты издали смотрели на свое знамя, развевавшееся над полем. Раненые не покидали окопов. Танки, которым удалось прорваться через первые траншеи, были уничтожены возле второй линии. Они прошли по окопам, а из засыпанных ям, как из могил, поднимались оставшиеся в живых гвардейцы и забрасывали их гранатами. В траншеях шли рукопашные бои. Командир батальона поднял всех, кто был на ногах, и сам повел их в контратаку.