Текст книги "Юнармия (Рисунки Н. Тырсы)"

Автор книги: Григорий Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава XVI
НЕЗАРЫТАЯ МОГИЛА

Гудок надрывался, голосил. Струя белого пара билась в воздухе над длинным железнодорожным депо. Но мастеровые в этот день на работу не вышли.

Они проходили мимо депо и сворачивали на вторую линию поселка, к дому, где жил Леонтий Лаврентьевич.

Вся улица у низенького домика, крытого старой соломой, была набита мастеровыми, поселковыми и станичниками.

Я, Андрей и Васька протиснулись за Ильей Федоровичем во двор.

Илья Федорович держал обеими руками большой металлический венок, который деповские сделали в мастерских. Жестяные листья венка дрожали и звенели.

Толпа расступилась, и мы прошли в комнату. Леонтий Лаврентьевич лежал в некрашеном гробу, наспех сколоченном мастеровыми. Его крутой подбородок и впалые щеки обросли белой щетиной, грудь была плоская, как доска.

Мы постояли молча несколько минут. Потом Илья Федорович положил в ноги покойнику венок, поправил складки на простыне и негромко сказал:

– Ну, взяли.

Четыре крепких молодых парня перекинули через плечи белые полотенца, подняли с табуретов гроб и понесли. Следом двинулась толпа. Две женщины вели жену Леонтия Лаврентьевича. Она всхлипывала и вытирала слезы платком, свернутым в комочек.

Впереди шел Илья Федорович и нес на голове крышку от гроба.

Вместе со всеми мастеровыми весь наш отряд шагал за гробом. Вдруг Васька толкнул меня локтем и тихо сказал:

– Вон Порфирий!

Я вытянул шею. Рядом с моим отцом шел Порфирий в своем брезентовом плаще с капюшоном и что-то шептал отцу на ухо.

Ворота кладбища были широко открыты.

Гроб пронесли по узенькой тропинке между старыми, покосившимися вправо и влево крестами и поставили у неглубокой ямы.

Илья Федорович стал на кучу земли у самой ямы и, глядя себе под ноги, медленно заговорил:

– Товарищи, белые убили нашего мастерового…

Больше он не сказал ни слова и заплакал. Тогда из толпы вышел Порфирий. Он взобрался на соседнюю могилу и спокойно начал:

– Братья казаки и мастеровые! Бьют нас офицеры, вешают шкуринцы, расстреливают дроздовцы. За что погиб человек? Разве он преступление какое совершил? Товарищи, если мы молчать будем…

В это время за оградой послышался дробный топот, и в ворота кладбища влетели конные казаки. Они скакали через насыпи и ограды прямо к открытой могиле. Тут они врезались в толпу и стали направо и налево стегать нагайками с размаху по чему попало – по плечам, по спинам, по лицам.

Все бросились бежать.

Андрей, Васька и я пустились напрямик через выгон в поселок

На бегу Васька хватал куски желтой глинистой земли и. не оборачиваясь, швырял через плечо.

Вдруг сзади на кладбище послышался треск досок. Я оглянулся. Это лошади раздавили гроб.

Когда мы с Васькой были уже дома, прибежали Илья Федорович и мой отец. Илья Федорович стер рукавом кровь, сочившуюся из рассеченной губы, и чуть слышно сказал:

– Ну, Леонтия теперь никто не забудет. Памятник ему нынче казаки поставили.

Глава XVII
САПОГИ ПОД РАСПИСКУ

Дня через три-четыре после похорон Леонтия Лаврентьевича Андрей поздно засиделся у нас и остался ночевать.

Вечером я, Васька и Андрей примостились на крыльце и разглядывали на небе звезды. Мы высматривали Большую Медведицу. Андрей, вытянув руку, показывал на небе ковш, но я, как ни старался, не мог его разглядеть. Тогда Андрей взял мою руку и стал водить ею по воздуху.

– Вот дерево – видишь? Сбоку труба – видишь! Так ты смотри между деревом и трубой. Ну вот. Теперь веди руку вверх. Видишь?

Я молчал.

– Видишь ковш? – снова спросил Андрей.

– Ничего, Андрюша, не вижу.

Андрей разозлился и опять ткнул моим пальцем вверх. В это время калитка скрипнула, и во двор, осторожно ступая, вошел какой-то парень. Он остановился посреди двора и тихо позвал:

– Гришка… Андрей…

– Сенька!… – так и задохнулся Андрей и вскочил на ноги. – Откуда?

– От наших, через фронт ходил, – сказал Сенька.

Мы даже рты разинули.

– А мы думали, тебя убили давно, – сказал Васька.

– Нет, жив покуда.

– А отца нашел? – спросил Андрей.

– Нашел. В Курсавке он.

– А у нас тут что делается! – громко зашептал Васька. – Делов целые горы. Идем за погреб, там разговаривать будем.

Мы пошли за погреб. Васька все время забегал вперед, ощупывал Сенькины карманы, отворачивал полы его пиджака.

– Да что ты меня рассматриваешь, словно куклу фарфоровую?

– Тоже, загордился! Посмотреть нельзя? Да? – сказал Васька.

– Да чего ты ищешь-то?

– Маузер смотрю или бомбы там…

– Ну, смотри, смотри, – басом сказал Семен. – Все равно – ничего не видно. Темнота, хоть глаз коли.

Мы уселись на скамеечке. Андрей чиркнул спичкой. Пока она горела, мы рассматривали Семена.

Семен стал как будто больше и шире в плечах. Лицо у него погрубело и обветрилось. Он был в пиджаке, сшитом из солдатской шинели, в ватных штанах и здоровенных красноармейских сапогах.

– Ты где же сапоги такие достал?

– Выдали. В Красной Армии.

– Как выдали? – удивился Андрей.

– Да так! Под расписку. Покуда сношу.

Семен вытащил из кармана красноармейскую махорку. Мы закурили.

– Махорку тебе тоже в Красной Армии выдали? – спросил я.

– И махорку. Там всем красноармейцам по две пачки дают.

– Да ты разве красноармеец?

– Мы вместе с отцом служили. Я, брат, и на броневике был.

– На броневике?

– Ну да.

– Да говори толком, по порядку все, – не утерпел я. Сенька уселся на камне поудобнее, откинул полы пиджака и стал рассказывать:

– Помните, вы меня на станции встретили? Казаки меня тогда сцапали и домой потащили. Ну вот, поколесил я с ними по всему поселку… А потом, нечего делать, домой привел. Мать плачет. Надька, Катька пищат. А казаки меня лупят. Вот пощупай.

Мы все по очереди пощупали длинный рубец над ухом у Сеньки.

– Ну, а потом что было? – спросил Васька.

– А потом перестали бить. Перевернули весь дом вверх дном и ушли. Ну, я и решил. Дай, думаю, я вам покажу – к отцу уйду. И ушел. Сперва вышел на Бондаренкову будку, потом свернул влево. По балке шел. Ночевал у путевого сторожа. Так, мол, и так, говорю, дядя, пусти ночевать. Он пустил. А сам всю ночь посматривал, сплю я или не сплю. А мне что ж? Я спал по совести. Утром он у меня спрашивает: чей да как, да куда идешь? Иду, говорю, к своему отцу. Отец мой тоже путевой сторож, как ты, только служит он за Курсавкой, на четыреста тридцать четвертой версте. А я, говорю, учился в Невинке и вот теперь домой попасть хочу, потому что с голоду сдыхаю. Он меня верст шесть сам проводил. Прошли вместе будочные посты, а дальше я один пошел.

– И никто тебя не зацапал? – спросил я.

– Нет. Я, брат, теперь дорогу знаю. Так вот, пришел я в Курсавку и первым долгом на станции на отца своего наткнулся. А он, как увидел меня, даже руками замахал.

«Сенька, – говорит, – как же это так? Ты, кажется, дома оставался, а теперь здесь стоишь перед моими глазами».

«Оставаться-то оставался, – говорю я, – да только теперь нельзя дома оставаться. Разоряют наших всех, убивают почем зря».

Отец повел меня к себе, а по дороге все расспрашивает про Невинку, про домашних, про мастерские. А я смотрю на него, ребята, и все думаю: «Вот кабы он меня в красноармейцы определил!» Отец мой, видно, догадался. «Так ты что ж, – говорит, – в красноармейцы записываться пришел?» – «Ну да», – говорю я. Он так и покатился со смеху. А я смотрю, как у него тиликаются на поясе две бомбы металлические, и соображаю: «Были бы у меня в руках такие штучки, когда казаки пьяные меня по голове стукали, я б их с потрохами перемешал». У отца моего, ребята, карабин новенький и наган в кобуре.

Ну, вот. Дошли мы с отцом до водокачки, смотрю – дядя Саббутин идет.

«Эй, ты, – говорит Саббутин, – откуда такой мазаный?»

«Из дому», – говорю.

«А дом, – говорит, – как поживает?»

«Ничего, держится».

«Ну, а как там Андрей?» – спрашивает.

Андрей даже подпрыгнул.

– Про меня спрашивал? – крикнул он.

– Про тебя, – сказал Семен.

– А про меня спрашивал? – спросил я.

– И про тебя спрашивал.

– А еще про кого? – спросил Васька.

– А больше, кажется, ни про кого. Нет, вру, про инженера еще нашего спрашивал.

– Это про Ивана Васильевича? – сказал Андрей.

– Да. Про Ваньку.

– Какой же он, дядя Саббутин! Про меня и позабыл, – грустно сказал Васька. – А ведь я с ним сколько раз разговаривал! Сколько раз у него был!

Но Сенька уже давно не слушал его и рассказывал дальше.

– Саббутин похвалил меня. «Молодец, – говорит, – фронт перешел. Я тебя в красноармейцы запишу. Только, – говорит, – если поймают тебя белые – наверняка повесят».

– А говорил он, когда сюда красные придут? – тихо спросил Андрей.

– Как подкрепление подступит, так и придут. Наши, деповские, все там на броневике «Коммунист». Видели, как «Победу» здорово отделали? Это ее дядя Саббутин долбанул, – сказал Сенька.

– А ты почем знаешь? – недоверчиво спросил Андрей.

– Очередько говорил.

– Это наш, деповский, Очередько?

– Ну да, он ведь тоже от белых ушел. А Сорокин, сволочь, всю армию продал.

– Какой Сорокин?– спросил Андрей.

– Да разве вы не слыхали? – сказал Сенька. – Командующий-то армией. Такое было, такое было! Все в бой рвались, а он все отступать. Измена такая вышла тут. Ну да теперь уж все уладилось.

– А ты чего же сейчас вернулся? – спросил я.

– Отец послал. Говорит, нельзя мать и девчонок одних оставлять.

– А у нас Леонтия Лаврентьевича казаки в депо убили, – сказал я.

– Ну! – крикнул Сенька. – Убили? Дорожного мастера?

– Дорожного мастера. Гроб казачьи лошади копытами раздавили. И гроб раздавили, и крышку. На кладбище митинг разогнали. Обыски теперь все устраивают.

– А мы винтовки достали, – перебил меня Васька. – У коменданта украли. Стащили через окно… И тебе одну оставили.

– Небось самую дрянную оставили, а все хорошие сами разобрали?

– Тебе самую лучшую! – сказал Андрей. – Только нам за них здорово от Порфирия досталось, но зато у нас теперь новенькие винтовки есть. Хоть сейчас в бой.

– А кто это такой Порфирий? – спросил Сенька.

– Красноармеец. Я его в тупике нашел. Настоящий красноармеец! Он тут рабочих агитирует, – сказал Васька.

– Вот бы повидать его!

– Увидишь завтра. Мы тебя поведем к нему. Он на чердаке живет.

– Да подожди ты, Васька, – сказал Андрей. – Мы самого главного еще Сеньке не рассказали. У нас, брат, отряд свой есть, и ты в нем состоишь.

– Какой отряд? – спросил Сенька.

– Боевой, – сказал Андрей. – У меня и список есть, и протокол собрания. Там все ребята уже расписались, твоей только подписи нет. Идем ко мне – покажу.

– Нельзя ночью ходить! – закричал Васька. – До шести часов только ходить можно.

– Ну и ладно, ходи до шести часов, а мы вот сейчас пойдем.

Андрей, Сенька и я двинулись к воротам.

У ворот нас догнал Васька.

– И я тоже с вами, – запыхавшись, сказал он.

Мы стали осторожно пробираться закоулками по мерзлым кочкам. Тускло светили звезды. Было совсем тихо. Даже собаки не лаяли. Только Семен поскрипывал на ходу красноармейскими сапогами.

Мы подошли к дому Андрея. Андрей просунул руку в щель около двери и изнутри отодвинул задвижку. Через темный коридор мы вошли в комнату. Андрей зажег коптилку.

Комната была маленькая, с низким потолком. У окна стоял стул, у стены железная кровать, в углу около двери сундук.

Андрей отодвинул сундук и достал маленький железный коробок.

Из коробка он вытащил два клочка бумаги.

– На, читай, – протянул он их Семену.

Семен взял бумажки, посмотрел, повертел и отдал обратно Андрею.

– Это что же такое?

– Это отряд наш. Список. А чтобы нельзя было понять, что тут написано, мы только буквы ставили «В. К.» – это Васька, «Г. М.» – это Гришка, «Г. Д.» – Гаврик, а вот ты – «С. В.». Распишись вот здесь, сбоку.

Андрей подал Семену огрызок карандаша. Сенька выдавил «С. В.» и к букве «В» приделал какой-то крючочек.

– Ну, – сказал Андрей, – теперь все расписались. Можно закопать.

Ночью за сараем мы вырыли глубокую ямку и опустили в нее металлический коробок со списком нашего отряда и с протоколом первого собрания.

– Пускай до красных полежит, – сказал Андрей, утаптывая землю.

Глава XVIII
ОТ ТУЖУРКИ РУКАВА

Двери комендантской долго оставались открытыми. Одного за другим гнали рабочих на допрос. Кого отпускали сразу, а кого отправляли в станицу к атаману.

Работа в мастерских шла невесело

Каждое утро недосчитывались соседей. Кто ночью через фронт махнул, а кого шкуринцы взяли.

В депо рабочие переговаривались коротко, только по делу, – тот гаечный ключ попросит, тот ножовку.

А для других разговоров собирались у мазутных ворот. Как только на железнодорожном мостике появлялся дежурный офицер, разговоры обрывались, все расходились по своим местам и принимались со злобой колотить молотками по зубилу.

В мастерские частенько вместе с дежурным офицером заглядывал и телеграфист Сомов. Он бойко прохаживался среди станков и говорил, подмигивая офицеру:

– Работаем… нажимаем…

Офицер даже не оборачивался в его сторону. Сомова это не смещало. Он перебегал от станка к станку, хозяйским глазом посматривал на работу, заговаривал с мастеровыми.

Рабочие глядели на него так, будто хотели размахнуться кувалдой и стукнуть его по казенной фуражке с желтыми кантами.

– Отойдите, ваше благородие, – говорили они сквозь зубы, – а то гайка ненароком вам в лоб угодить может.

Сомов торопливо отходил и жался к офицеру. Все же около нагана безопаснее.

Один раз Сомов явился в мастерские пьяный в дрезину. Я как раз был тогда в депо – отцу махорку принес.

– То-то… утихомирились… – бормотал Сомов. – Хорошо-с… Без товарища Филимонова дело, кажись, веселее пошло.

Илья Федорович зажимал в это время в тиски шестидюймовый болт.

Он оглянулся на Сомова и сказал так, чтобы вся мастерская слышала:

– Филимонова не тронь, гад. Филимонов в могиле. Тебе бы на его месте, стерва, лежать, а ты все еще по земле ползаешь.

Рабочие у станков зашумели. А Сомов, хоть и пьян был, прикусил язык – шестидюймового болта испугался. Он заморгал, надвинул фуражку на нос и пошел прочь, качаясь между станками, как маятник.

– Мозоль на ноге и то невозможно терпеть, – сказал слесарь Репко, – а эту нарость… и говорить не приходится!

Все замолчали. А Репко, скомкав окурок, щелчком забросил его под станок. Потом крутнул ручку тисков и сказал потише:

– У меня он давно на примете. Скоро душа с него вон…

Мимо станков проходил в это время новый мастер, толстый и степенный. Он посмотрел через очки, на Репко, на Илью Федоровича и прогнусавил тягуче:

– Что это у вас за перекурка? Разговоры разговариваете, а дело стоит?

– Ступай, индюк, своей дорогой, не замай… – оборвал его Илья Федорович. – Все вы одна шайка-лейка. Подлипалы! Прихлебатели!

Мастер весь съежился.

– Ну что вы, братцы, – сказал он обиженно. Потом вынул большой ситцевый платок и стал вытирать слезы под очками. – Я не из таких, братцы. Я сам в мазуте с малых лет ковыряюсь.

– Ну, ковыряйся, ковыряйся, да только глаза не мозоль. Плыви дальше.

Мастер ушел. Рабочие бросили станки и собрались у тисков Ильи Федоровича. Слесарь Репко, торопясь и заикаясь, говорил, обращаясь то к одному, то к другому:

– Что же это у нас делается?… Леонтия Лаврентьевича убили? Убили. Братьев наших забирают? Забирают. Всякая паскуда над нами издевается? Издевается. Да неужели же мы позабыли про советскую власть, про товарищей? Они там борются, а мы тут белым транспорт справляем… Где мы, на какой планете живем и при каких правах? Эх, лопается мое сердце!

– Ну, брат, не горюй, – сказал ему Илья Федорович. – Ты это от молодости горячо берешь. А надо медленно, да покруче гнуть.

Через несколько дней утром у ворот мастерских, на широком мазутном баке, на его железной зубчатой кромке, заметили черный рукав с желтыми кантами. Рукав сняли с бака и осмотрели. Вызвали коменданта, патруль. Кругом бака стали вооруженные дроздовцы. Прикладами они отталкивали жителей поселка, мастеровых.

Два молодых парня стояли на лестнице и длинными баграми гоняли в баке густой и черный, как лак, мазут. Багры скреблись о стенки бака, царапались о его дно, но ничего не зацепляли.

Кто-то распорядился отлить из бака мазут. Принесли ведра и стали переливать мазут в соседний бак. Когда половину мазута выкачали, молодой горбоносый парень с красными пятнами на лице низко перегнулся и стал шарить багром по всему дну. Вдруг он зацепил что-то и с силой потянул кверху.

– Тянут! – закричали в толпе.

– Погоди, может, и не вытяну, – огрызнулся парень и еще ниже перевесился через край бака. Скоро из бака прогудел его голос:

– Тяжелый дюже!

– Держи крепче. Уронишь! – заорал другой парень, стоявший рядом с ним.

– Уже уронил, – сказал первый парень. – Склизкий дюже.

Оба опять стали шарить в баке.

Вдруг первый парень взмахнул высоко багром и повертел им в воздухе. С крюка багра, расплескивая в стороны мазут, слетел на землю черный ком, вроде вороньего гнезда.

– Гляди, мешок! – крикнул кто-то.

– Не мешок, а фуражка казенная, – буркнул казак, ковыряя штыком черную кучу.

Через минуту на землю шлепнулся второй черный ком, еще больше первого. Казак и его поковырял штыком.

– Ишь, пуговица медная торчит, – сказал он задумчиво. – А вот еще пуговица… Ворот… Значит, это будет тужурка форменная. Ищите теперь штаны, хлопцы!

Но парни не слышали. Они опять перегнулись через край бака и, громко сопя, тащили вдвоем тяжелый груз.

В толпе притихли. Через железный борт бака перевалилась огромная черная туша и рухнула на землю.

В воздухе мелькнули четыре черные лапы.

Толпа шарахнулась в сторону.

Даже казак с винтовкой попятился.

– Человек, – сказал он. – Утопленник…

Народ опять сдвинулся.

На земле лежал труп человека с раскинутыми руками и ногами. На шее у него была привязана толстой проволокой чугунная тормозная колодка. Лица нельзя было разглядеть, – оно было сплошная черная маска.

Вокруг трупа широко разлилась по земле лужа густого, жирного мазута. Казак принес паклю и бак с керосином и протер лицо утопленника.

– Сомов! – заговорили в толпе. – Сыч!

– Телеграфист Сомов, – сказал комендант. – Его утопили из мести. Знаем, чья это работа.

Глава XIX
СЕНЬКА-КРАСНОАРМЕЕЦ

Большими пушистыми хлопьями падает снег на мерзлую землю. Ветер с Кубани подхватывает не успевшие упасть снежинки и кружит их над землей.

За поселком по степям, по глубоким балкам, по зубчатой горе Бударке, гонит ветер целые тучи снежной пыли. Еще так недавно здесь было лето. Мы бегали босиком по мягкой пылюге, наперегонки переплывали Кубань. А теперь Кубань скрыта под крепким бурым льдом.

Давно мы не ходили к Порфирию. Андрей велел нам не показывать никуда носа, ждать, пока он сам не придет за нами. Но Андрей не приходил.

Мы с Васькой болтались без дела на дворе.

Почесав затылок и сдвинув на лоб лохматую шапку, Васька сказал мне:

– А знаешь, зря мы запрятали винтовки в нашем сарае.

– Что же ты раньше думал? – сказал я.

– Ничего не думал. Вы сами должны были думать. Старшие! Начальники! Надо было где-нибудь за поселком зарыть, в поле… Андрей всегда так – давай да давай… Дурила твой Андрей, а не командир отряда – вот что!

– Андрея не смей ругать! – крикнул я. – При чем тут Андрей? Мы сами отряд организовать решили, сами и винтовки крали. Небось никто тебя не заставлял. Сам первый лез.

– Сам, сам, – буркнул Васька и опустил голову.

– Чего же ты хочешь?

– Чего? Винтовки не хочу чтобы у нас в сарае лежали. Забирайте их, куда хотите, – и шабаш.

Я обозлился и сказал Ваське шепотом:

– Да ты что? Очумел? Только начни винтовки перетаскивать – тебя сразу и зацапают. Трус ты, Васька, и больше ничего. Мы тебя из отряда прогоним. Выроем из земли ящик и вычеркнем тебя из протокола.

Васька ухватил меня за рукав.

– Постой, Гришка. Не трус я. А только страшно чего-то… Вдруг казаки к нам во двор заскочут?…

– Ну да, заскочут! – передразнил я Ваську, а сам прислушался.

На улице за воротами по мерзлой земле прозвякала подковами лошадь.

– Мимо, – сказал Васька и перевел дух.

Мы присели на камень у ворот. От нечего делать решили закурить. Вытряхнули из карманов перемешанный с хлебными крошками зеленый табак, из толстой серой бумаги скрутили цигарки и стали пускать серовато-бурый вонючий дым. Ветер сдувал с наших цигарок крупные искры и кружил их по двору.

Мы курили молча. Васька то слюнявил разваливавшуюся цигарку, то сплевывал на землю махорочные крошки.

– А как ты думаешь, Гришка, – вдруг спросил он, когда цигарка у него потухла, – придет Андрей или не придет?… Может, сходим к нему, а?

В эту минуту с треском откинулась калитка, и мимо нас во двор проскочил Андрей. Он был в серой папахе и дубленом полушубке – по-зимнему.

– Андрейка, куда ты? – закричали мы.

Андрей взмахнул на бегу руками и круто повернулся.

– А, здорово, пулеметчики! – сказал он. – Вы что тут делаете?

– Тебя поджидаем, – сказал я.

Васька молчал.

– Да вы чего, ребята, нахмурились? Что, Васька, целы у тебя винтовки, не проворонил?

– Целы, – ответил Васька и посмотрел на меня.

Андрей похлопал Ваську по плечу.

– Ну, молодец караульщик. Благодарность от отряда получишь. А сейчас, ребята, пойдем за Семеном. Его надо к Порфирию сводить.

– Давно пора, – сказал Васька.

Мы двинулись к Сенькиному бараку.

В конце улицы, около вокзала, мы встретили верховых. Они ехали в две шеренги по краям дороги, а между ними шагали грязные, разутые, сгорбившиеся от холода мастеровые.

– Смотри, Гришка! – сказал Андрей. – И старика Дюбина ведут. Все за Сыча проклятого.

Я толкнул Ваську в бок:

– Вот если будем перетаскивать с места на место винтовки – и нас с тобой так поведут.

– Боялся я их!

Казаки и мастеровые свернули направо, а мы пошли дальше.

Семен сидел на подоконнике и смотрел на улицу. Завидев нас, он в чем был, без шапки, без полушубка, выбежал за ворота.

– Чучела! Раньше не могли прийти! Сижу-сижу, жду-жду, думал, вас уже казаки постреляли. Видели, сколько они мастеровых повели?

– Видели, – сказал Андрей. – В первый раз это, что ли? Каждый день водят. А ты собирайся, Сенька, да живее. К Порфирию, к нашему красноармейцу, пойдем.

Сенька вбежал в дом и сейчас же вернулся, натягивая на себя куртку из красноармейской шинели.

Мы побежали в железнодорожный тупик.

У самых ворот тупика – казачий разъезд.

– Катай назад, а то Порфирия выдадим, – чуть слышно сказал Андрей.

Мы кинулись бежать вдоль высокой серой ограды.

За углом, у старых цементных труб, мы остановились.

Эти трубы лежали тут на земле без толку уже четвертый год.

– Васька… – сказал Андрей.

– Что?

– Ты меньше всех, тебя не заметят. Стой здесь и поглядывай за угол. А как уедут казаки, дай знать. Мы в трубах запрячемся.

У Васьки затряслись губы, но он не промолвил ни слова и остался на углу, прижавшись к ограде.

А мы забрались в цементную трубу и просидели там, не разговаривая и почти не шевелясь, с полчаса. Только изредка мы подносили ко рту сложенные лодочкой руки и тихонько дули на покрасневшие, застывшие пальцы.

Наконец мы увидели Васькины ноги. Васька остановился перед трубой, в которой мы сидели, и отрапортовал шепотом:

– Разъезд отступил на Голопузовку… Раненых и убитых нет…

– Ай да Васька! Ай да боевой разведчик! – смеялись мы, выбираясь из трубы.

– Ну, пошли скорее, – сказал Семен.

Мы побежали вдоль ограды к воротам. Казаков как не было. Только на том месте, где стоял их разъезд, осталась свежая куча навоза.

Мы шмыгнули в тупик

– Вот под этим вагоном мы и нашли Порфирия, – говорил Васька Семену, задыхаясь от бега. – А теперь Порфирий живет вон там, на чердаке.

Мы взобрались по лестнице, заваленной снегом, и остановились на трухлявой площадке.

Чердак мы едва узнали. Из всех щелей торчали пучки соломы Как будто она росла на двери и на стенах.

Андрей легонько толкнул коленкой дощатую дверь. Дверь скрипнула.

– Товарищ Порфирий… – шепотом позвал Андрей.

– Это вы, ребята? – отозвался хриплый голос из дальнего угла.

– Красноармеец? – спросил меня Сенька.

– Он.

Сенька шагнул было вперед, но Васька дернул его за куртку.

– Постой, Сенька, я пойду первый, а то он испугается, если чужого увидит.

И Васька первым вошел на чердак.

За ним двинулся Андрей, потом я, а сзади всех Сенька.

Порфирий сидел в углу чердака, съежившись, нахлобучив капюшон на голову.

– Что за парень? – тихо спросил он, мотнув головой в сторону Сеньки.

– Это тоже красноармеец, – сказал Васька. – Это Сенька, тот самый, про которого мы тебе говорили. Ты его еще в отряд записал. «Семен В.» – помнишь?

– Сенька? Ну, здорово, ежели ты Сенька. Да ты в самом деле красноармеец хоть куда – в сапогах! Ого, брат, какой ты!

– Он и фуфайку получил, – сказал Васька. – А махорки ему по две пачки в день выдавали.

– Ну? Неужели по две? – с завистью спросил Порфирий.

– Ей-богу, – забожился Васька. – Ему и шаровары выдали. Ватные. Смотри. – И Васька ухватился за Сенькины штаны.

– Да отстань ты! – толкнул его Сенька.

– Так, – усмехнувшись, сказал Порфирий. – Ну, докладывай, где ты побывал?

– На фронте.

– Во как! На фронте! Ну, садись, рассказывай нам, как там товарищи справляются.

– Ой и тяжело нашим, товарищ красноармеец, ой и тяжело! Снарядов никаких нет. В «Победу» последние четыре влепили. Саббутин – командир батареи – говорил: больше двух ни за что нельзя на нее тратить, а то, мол, запасов нет. Ну, а командир взвода не удержался. «На удар, – кричит, – трубка ноль!» Отчаянный парень! Да снаряды – это еще не все… А вот тиф там… Сыпняк. Больные в окопах лежат, на станциях вповалку валяются, в вагонах, кругом…

– А нам чего же ты про тиф не рассказывал? – спросил Васька.

– Не мешай, Васька, не суйся, – толкнул его Андрей.

– Народу видимо-невидимо помирает… – сказал Сенька, промолчав. – В прошлый вторник человек сорок хоронили. Я тоже ходил копать братскую. Страшно! Теперь отступать решили. Говорят, за Куму-реку отступят. Держаться нечем. Снаряды доставать неоткуда. А главное, сыпняк косит людей…

Я слушал Сеньку и думал: как же так? Сколько красноармейцев было. Ведь сам же я видел, когда эшелоны отправляли… И теплушки набиты были, и на лошадях, и на автомобилях ехали, и пешие шли… А он говорит – людей нет.

И мне представилось вдруг, что там, за семафором, в стороне Курсавки, одни мертвецы лежат. И среди мертвецов ходит дядя Саббутин, высокий, в полушубке, с тяжелой артиллерийской шашкой на боку.

Я посмотрел на ребят. Они сидели насупившись.

На чердаке было тихо, неуютно, сыро.

– А ты что ж про Сорокина не говоришь? – сказал наконец Васька.

– А что Сорокин? – насторожился Порфирий.

– Изменил нашим. Продал Красную Армию. Сволочь, офицер белогвардейский вот он кто оказался.

– Изменил? – переспросил Порфирий. – Так и надо было ожидать. Красноармейцы давно про него говорили, будто он снаряды с флангов белым передает.

– Кто же теперь командовать будет? – спросил Васька и вздохнул.

– Тебе, видно, придется. Больше некому, – сказал Андрей.

– Да ты брось шутить, не до шуток теперь, – огрызнулся Васька. – Вы лучше нам, товарищ красноармеец, скажите, – обратился он к Порфирию, – что мы теперь делать будем?

– Воевать будем, – сказал Порфирий.

– А чем же воевать, когда патронов у наших нет?

– Ни к чему, выходит, мы отряд свой строили, – тихо сказал Андрей. – Все равно – пропадать теперь.

Мы совсем опустили головы. Уж если Андрей говорит «пропадать», – значит, верно, пропадать. Не придут красные к нам. Всегда у нас шкуринцы стоять будут. Заберут всех по одному деповских и в станице постреляют…

– Ребята, – вдруг громко сказал Порфирий.

Мы все повернулись к нему.

– Расскажу я вам такой случай. Товарищ у меня был, первый друг. Степаном его звали. Вот лежим мы раз в окопе под Беломечеткой. Окружили нас шкуринцы со всех сторон. Прорваться нет возможности. А дело это летом было. Ветром так и колышет траву. Впереди орешник. Неприятелю из-за кустов хорошо видать нас, а нам ничего не видно. Послали мы троих в разведку. Ползут они по траве вперед. Только до леска добрались – затрещали пулеметы. Так они и не воротились Послали еще троих – вправо, дорогу искать. Тихо было, вот как сейчас. Ждали мы их, ждали, и тоже не дождались, хоть выстрелов и не было. Видно, их живьем захватили. Послали мы троих влево. Только они отползли шагов сорок, как их пулями на месте уложили.

Тогда мы решили послать шесть человек зараз. И все равно никто из них назад не пришел.

Напирали на нас белые в три цепи. Такого огня никогда я не видал. Кругом нас землю глыбами поднимало и сыпало мелким дождем.

«Ну как, прорвемся или сдаваться будем? – спрашивает у меня Степан.

«А ты думаешь – живым тебя оставят, если сдашься? – говорю я ему. – Все равно – конец».

«Ну тогда, значит, прорываться надо. Вставай!»

Поднялся Степан – в одной руке граната, а в другой винтовка.

Идет во весь рост, не пригибаясь…

– Дядя Порфирий, он один пошел? – спросил Васька.

– В том-то и дело, Вася, что один. Все лежали в окопах. Ждали чего-то. Даже обозлились на Степку, когда он пошел на верную смерть: «Вот, – говорят, – и сам пропадет, и нам теперь конец – откроют всех и перебьют».

Вдруг, глядим, Степка наш упал на левую ногу. Потом поднялся, повернулся к нам и махнул бомбой. «Вылезай!» – кричит. И выкинул бомбу вперед. А сам будто споткнулся, сел. Тут у нас на правом фланге как закричат: «Бей шкуринцев! Забегай с левого фланга!»

И побежали мы все. Добежал я до Степана, а он еще дергается, головой мотает.

Больше его я не видал. Сбили мы у опушки огневые точки противника, а потом, не давая осесть, гнали шкуринцев до самой реки. Назад ворочаться, конечно, смысла не было. Так я и не знаю, кто подобрал моего товарища и где его зарыли. Ясно только – в живых его нет, а то бы где-нибудь объявился.

– Дядя Порфирий, – сказал Васька, – а он, товарищ ваш, который первый поднялся, он здоровый, наверно, высокий такой был, да?

– Нет, не высокий – сказал Порфирий, – а совсем коротенький, такой вот, как ты, Вася, только пошире в плечах… Так вот видите, ребята, нам уж совсем казалось тогда, что конец пришел, а смотрите – вылезли. Значит, и теперь вылезем. Только духом не падай да помни, что ты не один…

– Дядя Порфирий, – сказал опять Васька, – отчего же он один пошел?

– Кто он?

– Да товарищ ваш, Степка.

– А потому, что мы вначале, как тебе сказать… струсили малость. Если бы все пошли разом, то пожалуй, и он бы живой остался, и с неприятелем бы мы скорее покончили. В бою ведь каждая минута дорога. Вот и теперь дремать не надо. Ничего, что армия отступает. Она вернется еще да так погонит белых, как мы их гнали под Беломечеткой. А нам здесь надо встречу готовить, деповских да станичных собирать в одну шеренгу.

Я сразу представил себе, как мы идем длинной-длинной шеренгой, потом строимся по два, по четыре. Мы уже не ребята, а боевые красноармейцы. Большевики. Плечо мое режет тяжелая винтовка. Я поправляю ее и подтягиваю ремень.

Мы идем по дороге на Кубань.

Земля ухает под ровным шагом крепких сапог. Звякают котелки, привязанные к нашим поясам.