Текст книги "Юнармия (Рисунки Н. Тырсы)"

Автор книги: Григорий Мирошниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава VI
РАЗГОВОР ВО ДВОРЕ

Десять дней сидели мы в погребе.

Как-то раз пришел со станции Илья Федорович, выругался, плюнул в угол, подобрал с пола рваную рядюшку, посмотрел на свою жену и сказал:

– Пошли, жинка. Хоть тут найдут – убьют, хоть дома найдут – убьют. А дома и умирать веселее.

Они ушли, а за ними разбрелись по своим квартирам и остальные жильцы погреба. Перебрались на свою квартиру и мы.

Мать сразу принялась за уборку нашего тесного, посеревшего от пыли жилища. Она вымыла и расставила по полкам посуду, протерла мокрой тряпкой стол, похожий на старый сундук, вытащила из корзины запрятанные дырявые занавески из тюля и развесила на окнах.

Потом она села посреди комнаты на табуретку, вздохнула и сказала отцу:

– Теперь только бы товарищи пришли – вот и праздник был бы. А то разъезжают по улицам эти шкуринцы – тошно смотреть.

Отец глянул на нее исподлобья и буркнул:

– Будешь сидеть сложа руки, так не скоро придут.

Кто-то стукнул три раза в дверь.

– А ну-ка, сходи, Гришка. Кто бы это такой был? – сказал отец.

Я открыл дверь.

На крыльце стоял Андрей.

– Гришка, – еле выговорил он. – Красная Армия отступает. Белые уже Ставрополь заняли, Дворцовый, Киан. К Курсавке подбираются.

– А ты откуда знаешь? – спросил я.

– Путевые сторожа говорили.

Андрей наклонился к самому моему уху и взволнованно зашептал:

– Гришка, давай-ка через фронт к красным уйдем. Поступим добровольцами, разведчиками будем, нам коней дадут.

– Пойдем, – сказал я, но через минуту раздумал. – Нет, Андрюша, я не пойду.

– Почему?

– Отца жалко, мать жалко. Куда я от них пойду?…

– Брось жалеть, – твердо сказал Андрей. – Сегодня ночью выйдем из дому, а завтра в Курсавке будем, у наших. Ты возьмешь браунинг, я – наган. Дядю Саббутина разыщем.

– А если нас белые поймают?

– Не поймают. Мы пойдем по Крутой, потом по Зеленой балке, потом пройдем через большой тоннель и прямо выйдем к Курсавке. Дядя Саббутин примет нас в батарею, а нет – в кавалерию запишемся… Пойдем…

– Нет, не пойду, – наотрез отказался я.

Андрей поправил свою белую лохматую папаху, посмотрел на меня с минуту в упор и молча ушел. Я остался один на ступеньках.

«А вдруг уйдет Андрей? – думал я. – Он ведь такой! Выберется впотьмах да за поселок, да по балкам. А там за семафор выскочит – вот тебе в Курсавка. Знакомых красноармейцев отыщет, дядю Саббутина. А я так и буду по улицам болтаться, до станции и назад. Вот и все. Дурак я, что с Андреем не пошел».

Хотел было я за ним вдогонку побежать, да стыдно стало.

Весь день прошатался я один – даже к Ваське не заходил.

В сумерках во двор вышли мой отец, Илья Федорович и Чиканов. Уселись на ступеньках сарая, закурили. Я и Васька примостились рядом на собачьем ящике.

– Ну и время настало, – говорил Илья Федорович. Голос у него был тяжелый, крутой. – При большевиках куда лучше было. А теперь хоть в прорубь лезь. Раньше, бывало, по поселку идешь и не боишься никого, вольно. А теперь иди и оглядывайся, как бы тебя нагайкой по голове не полоснули. Только и осталось, что сидеть дома да с детворой воевать. И буду сидеть дома! Я им работать не пойду. С голоду сдохну, а не пойду!

– Пойдешь, Илья Федорович, – сказал мой отец, – виляй не виляй, а на работу погонят, как баранов погонят. С нами у них разговор короткий: шашки вон – и как не бывало на плечах головы.

– Да уж лучше гроб, чем такая жизнь, – сказал Илья Федорович. – Не умели мы как следует ценить товарищей. А ведь при них рабочему брату просторно было. Как ты думаешь, Андрей Игнатьевич? – спросил он Чиканова.

– Что думать? Думать не приходится. Ясно – было хорошо, стало плохо.

– То-то, что стало плохо. Одно мне при большевиках не нравилось: денег мною было, а все разные… Куда это годится? Неграмотному с большими деньгами умереть можно. Что ж он, неграмотный, учился разве считать миллионы? Конечно, не учился. А деньги – что ни бумажка, то миллион. Сами против буржуев боролись, а миллионеров разводили.

– Это не беда, – сказал мой отец. – Деньги тут роли не играют.

– Как не играют? А на что я жрать должен? Семья-то у меня все-таки имеется. Да и самому нет-нет, а иной раз захочется поесть.

– Это верно, Илья Федорович, только с деньгами можно все-таки уладить, а вот ежели шкуринцы вздернут тебя на перекладину за то, что ты красным помогал, тут уж не уладишь. Начальник станции, поди, уж доложил все кому следует. Наверное, и про Леонтия Лаврентьевича донес, что он товарищам дорогу чинил. А если не он донес, так Сомов наверняка постарался, окаянный сыч.

– Черт нас дернул остаться здесь, – угрюмо проговорил Илья Федорович. – Ведь почти все наши ушли. Смотри – Иван Захарович Капурин ушел. Дьяченко ушел, Олейников, а мы как ошалели – остались врагу служить.

Илья Федорович повернулся к Андрею Чиканову и неожиданно спросил:

– Ну ты, чертова голова, Андрей Игнатьевич, знаешь, почему остался?

Чиканов заерзал на ступеньках и сказал, обиженно засопев.

– Допрашиваешь! Что я – маленький, что ли?

– Ну, а все-таки – скажи.

– Не успел уйти, вот и все, – пискляво выкрикнул Чиканов.

– Не ври. Скажи: семью жалко было бросить?

– Ну да, и семью жалко, – сказал Чиканов. – Да и кто его знает, что из этих революций выйдет? Даром головой рисковать не приходится.

– Эх ты, пискун! – сказал Илья Федорович. – Что твоя голова стоит? В революции какие люди головой рискуют! Вот комиссара возьми. Большою ума человек, международные дела понимает. А ты что – свистнул на паровоз, махнул флажком – вот и вся твоя работа. А тоже шкурой дорожишь!

Мы с Васькой не удержались и громко фыркнули. Чиканов сердито посмотрел на нас, а Васькин отец сказал:

– Вы чего уши развесили, шпингалеты? Сходили бы куда-нибудь, а то сидят да зубы скалят.

– Пусть сидят, – заступился мой отец. – Все лучше, чем по улицам гонять в такое собачье время.

Илья Федорович махнул рукой:

– Ну, сидите да помалкивайте.

Мой отец достал крошеный зеленоватый табак, угостил им Илью Федоровича, а потом и пискуна.

И задымили они вовсю.

Чиканов тянул дым из папиросы долго-долго, закрывая ее пятерней, будто боялся, что у него выхватят папиросу. Выпускал он дым длинной тоненькой змейкой или же, открывая широко рот, пускал сизые кольца. А сам не сводил глаз с Васькиного отца. Видно, все соображал, как получше ответить Илье Федоровичу на его обидные слова.

Наконец он бросил папиросу, откашлялся и заговорил:

– Тебе, Илья Федорович, ничего не стоит человека обидеть. Я сам революционер, да один в поле не воин. Ветру не нахватаешься, а казаков не сдвинешь с места. Они за белую власть трусятся. А мы почему-то в пекло лезть обязаны. Лучше посидим, посмотрим. А то достукаешься до виселицы.

– Ну, ты, революционер, сиди и смотри, – сказал Илья Федорович, – а мы за ружья возьмемся. Как поднимутся все – тихорецкие мастерские да ставропольские, да в Армавире на заводе, да как поднажмут красные с другой стороны – тут и пойдет катавасия.

– Да мы им так накладем! – закричал вдруг Васька и замахал руками. – Из винтовок, из пулеметов!… Да как жахнем бомбой!

– Ты что расходился? – цыкнул на него отец. – Тоже вояка нашелся!

Васька сразу присмирел и смутился.

– Эх ты, – толкнул я его в бок кулаком. – На самом интересном месте разговор перебил.

И правда, разговор больше не клеился. Только Чиканов бормотал себе под нос:

– Нет, лучше не рыпаться. Не понимаем мы ни черта, что оно, к чему оно и куда оно клонится. Фронт красных далеко, а кадетов тьма-тьмущая, – что ты им сделаешь? Из-за угла зубы побьешь, да?

– Зубы побить – и то здорово! – сказал Илья Федорович, встал со ступеньки и медленно зашагал к дому.

За ним разошлись и остальные.

Глава VII
ПРИКАЗ КОМЕНДАНТА

Мы с Васькой играли во дворе в чижика. Только я приготовился подкинуть чижика, как Васька крикнул:

– Офииеры!

Я оглянулся. К нам во двор входили двое – начальник станции и офицер в зеленой английской шинели и в белых перчатках. Васька мигом бросился к дому.

– Офицеры идут! – крикнул Васька своему отцу, стоявшему на крыльце.

– Пускай идут, – тихо ответил Илья Федорович и скрылся за дверью.

А я остался во дворе.

Офицер подошел ко мне и вежливо сказал:

– Молодой человек, будьте добры вызвать сюда Илью Федоровича Кастинова.

– У нас таких нет, – ответил я, опуская голову.

– Ты чего врешь! – закричал начальник станции. – Я здесь на железной дороге каждую собаку знаю. Вот она, его дверь.

– Постучи, мальчик, – сказал мне офицер, звякая шпорами.

– Не знаю я никакого Ильи Федоровича, сами стучите, – сказал я.

Начальник станции грозно посмотрел на меня и пошел к двери. Но в эту минуту на порог вышел сам Илья Федорович.

– Меня, что ли? – спросил он спокойно.

– Тебя, – сказал начальник станции. Офицер смерил Васькиного отца с головы до ног и сказал:

– Ознакомьтесь с этой бумагой. – И он протянул Илье Федоровичу аккуратно сложенный листок.

Васькин отец стал читать про себя:

«Приказываю всем служащим и рабочим станции Невинка в однодневный срок явиться к коменданту станции для регистрации и с этого момента приступить к исполнению служебных обязанностей. В противном случае неявившиеся будут рассматриваться как разгильдяи и пособники большевиков. По истечении срока неявившиеся предаются суду, а обнаруженные подлежат расстрелу.

Поручик Н-ского дроздовского полка Глухов».

– Подлежат расстрелу, – протяжно повторил Илья Федорович и возвратил листок офицеру.

– Нет, нет, – сказал офицер, – распишитесь на обороте сего.

Илья Федорович снова взял листок, перевернул его и прочел:

«Приказ прочитал сцепщик Афанасий Луценко. За неграмотного Репко расписался Криворучко».

– Я гоже неграмотный, – сказал Илья Федорович. – Писать не научился.

– Неграмотный? – переспросил офицер. – Ну, в таком случае пусть за вас этот юноша распишется.

И он протянул листок мне.

– Я тоже не умею писать, – сказал я.

Офицер сердито пожал плечами.

– Такая дубина, а писать не научился. Позови кого-нибудь грамотного. Неужели ни одного грамотного у вас во всем дворе нет?

В это время из дверей своей квартиры выглянул Чиканов. Он увидел офицера и сразу спрятался за дверь.

– Подите-ка, подите сюда, – поманил его офицер пальцем.– Грамотный?

– Точно т-так, – заикаясь, проговорил Чиканов.

– Расписывайтесь.

Чиканов, не читая, расписался.

– А теперь за этого распишитесь.

Чиканов расписался опять.

– А кто тут еще у вас во дворе из мастеровых? – спросил офицер.

– Слесарь Мирошко, – услужливо ответил начальник станции. – Вот эта дверь налево, ваше благородие.

И они направились к нашей двери. Ни отца, ни матери не было дома – они ушли к соседям.

Офицер вышел из нашей квартиры и сурово сказал:

– Прислать в комендатуру не позднее завтрашнего дня.

И вместе с начальником станции пошел к соседнему дому.

Чиканов долго еще стоял посреди двора и растерянно моргал глазами.

– Чего это он мне подсунул?

– А ты что – слепой был? Казенную бумагу, приказ.

– Приказ? Какой приказ? О чем?

Илья Федорович наклонился к уху Чиканова и сказал:

– Расстрел ты себе подписал.

Чиканов весь затрясся и позеленел.

– Да ты что – с ума спятил?

– Нет, – сказал Илья Федорович, – это ты с ума спятил – не читая, подписываешь. Грамотный больно!

– Да и ты ж грамотный, – сказал Чиканов.

– Грамотный, да не подписал. И Репко вот тоже не подписал. А тебя два раза расстреливать будут, если на работу не выйдешь: за себя и за меня.

В этот день весь наш двор долго совещался и думал, как же быть идти ли завтра на работу или сегодня ночью махнуть через балку к товарищам?

Женщины плакали и уговаривали мужей выйти на работу.

– Уйдете, так нас с ребятами за вас постреляют, – говорили они.

– Ну ладно, – сказал наконец Илья Федорович, махнув рукой. – Выйдем завтра на работу, только по-своему работать будем. Мы им срубим заклепку, чертовым детям.

Когда вечером взрослые разошлись по домам, Васька остановил меня у нашей двери и сказал мне тихо:

– Я бы этого офицера так бы и тяпнул камнем по носу, да только камня большого под рукой не было.

Глава VIII
«ЗА ЕДИНУЮ, НЕДЕЛИМУЮ»

У станции на стрелках тяжело звякнула сталь. К вокзалу подошел поезд.

Поезд тихо остановился у перрона на главном пути. Это был дроздовский броневик. Белыми буквами на нем было написано: «Победа».

Из бронированных кабинок на перрон вылезли офицеры, щеголеватые, в новеньких английских шинелях с широкими карманами и медными пуговицами.

– Смотри, какие разнаряженные, – толкнул меня в бок Васька, – и пуговицы золотые и козырек лаковый.

Один из офицеров остановился позади платформы, осмотрелся по сторонам и зашагал к водокачке. Там, у водонапорной башни, росло высокое, сучковатое дерево. Офицер остановился около него, задрал голову кверху и, бережно завернув полы своей новенькой шинели, полез на дерево. Не добравшись до середины, он зацепился широким карманом за сучок и, ухватившись одной рукой за ветку, другой пытался высвободить карман. Но карман не поддавался – будто кто-то засунул туда руку и крепко держал изнутри. Делать было нечего – офицер изо всей силы рванул карман и, оставив его висеть на ветке, полез выше.

– Офицер, а по деревьям лазить не умеет, – сказал Васька. – Так он всю шинель по кусочкам оставит.

А офицер добрался до вершины, пристроился там на ветках и, вытащив из кобуры большой черный бинокль, направил его на Курсавку.

– Наверное, красные нажимают, – сказал я. – Должно быть, уже совсем близко.

– Они им еще покажут, – важно сказал Васька. – Пускай пока по веточкам прыгают.

У колес крытой платформы, отворачивая железные фартуки и наливая густой мазут в буксы, суетился смазчик. Между вагонами, у сцепки, слесарь стучал молотком по ржавому фаркопу. Сбоку по перрону ходил часовой и посматривал за ним.

Рослый носатый офицер с тремя звездочками на широких погонах прохаживался у бронированных платформ. Это был командир бронепоезда «Победа». Размахивая руками, он о чем-то говорил с молодым офицером. Офицер был тот самый, в перчатках, со шпорами, который приходил к нам с начальником станции.

– Это черт знает что такое! – говорил командир бронепоезда. – Пожрать ничего у вас не найдешь! Это безобразие, господин комендант. О чем вы думаете? Нигде я не видел такого кавардака, как на вашей станции. Где же буфет?

– Не могу знать, – отвечал офицер. – Я прибыл на эту станцию всего лишь три дня тому назад.

– Позвать сюда начальника станции! – распорядился командир.

Комендант забрякал по перрону шпорами и скоро вернулся с маленьким человечком в красной фуражке.

Командир выпрямился во весь рост, скосил глаза на маленького человечка и процедил сквозь зубы:

– Что у вас – станция или кабак? Почему буфета нет?

– Офицеры пошалили маленько, ваше высокоблагородие.

– Офицеры? Не может быть этого. Наша «добровольческая армия» спаяна чувством дисциплины и долга.

– Это совершенно справедливо в отношении армии, – робко отвечал начальник станции, – но буфет все же растащили.

– Вздор, – сказал командир, пожимая плечами.

– К сожалению, это именно так. Но я могу разыскать хозяина буфета. Насколько мне известно, у него еще имеются запасы продуктов, – сказал начальник станции.

Офицер вытаращил глаза.

– Есть запасы? В таком случае немедленно разыщите его. Солдаты дроздовского полка не могут ждать.

– Будет исполнено, господин командир!– гаркнул начальник станции и скрылся в дверях третьего класса.

Через полчаса он снова появился на перроне. Под руку он вел хозяина буфета.

Рядом с буфетчиком начальник станции казался затрепанным пароходишком, который ведет на буксире огромную, неуклюжую баржу.

Хозяин буфета, грузин, шел с опаской и перепуганно улыбался.

– Хорошо, командир, – сказал он, выслушав носатого офицера, – буфет будет, ты только порядок наведи…

– У меня порядок будет. У меня народ выдержанный и честный, – сказал командир.

Буфетчик усмехнулся в усы:

– Честный народ сделал меня бесчестным.

– Не горюй, – сказал командир. – Ты свои барыши живо наверстаешь. Только вот что, голубчик, приготовь для меня хороший шашлычок по-карски да святокрестовского пару четвертушек.

Грузин кивнул головой и ушел.

Вскоре на вокзале за дубовым прилавком буфета заметались официанты в белых пиджаках, а за столиками стали рассаживаться нижние чины бронепоезда «Победа».

На перроне стало совсем пусто. Только мы с Васькой разгуливали взад-вперед и рассматривали броневик. Из паровоза, похожего на обрубленную болванку металла, выходил тонкой струйкой, как из курящейся бомбы, дымок.

На двух грузных американских платформах стояли на стальных вращающихся станках длинные зеленые пушки. В открытый хобот можно было всунуть голову, а у оси ствол пушки не обхватить руками.

Платформы с морскими пушками находились посредине бронепоезда, а спереди и сзади к ним были прицеплены товарные платформы с трехдюймовками в зеленых брезентовых чехлах.

– Не справиться красным с такой махиной. Здорова уж больно, – скачал Васька, разглядывая замки у орудий. – У наших ни одной такой нет.

– Подумаешь, счастье заморское, – ответил я Ваське. – Как начнут наши садить бомбами с аэропланов, так от их пушек только мокрое место останется.

– Да, как же! – передразнил меня Васька. – Они смотри какие толстые.

Мы пошли по перрону. Заглянули в широкие окна вокзала.

Там в буфете пьяные дроздовцы скинули английские шинели и плясали русского.

Приплясывая, они подходили к стойке, на ходу опрокидывали рюмочку и хватали прямо с жаровни курицу или кусок жареного судака.

– Послушай, нельзя так! Зачем берешь! Плати, пожалуйста, – говорил хозяин буфета.

Никто не хотел платить.

– Командир заплатит. Присылай по почте счет, – кричал безусый юнкер. Он стучал по стойке кулаком, заставляя плясать стаканы, бокалы, бутылки и рюмки.

– Молодой офицер, мы просим тебя – не буянь, пожалуйста, – терпеливо уговаривал его буфетчик.

Юнкер продолжал барабанить по стойке и орал во всю глотку:

 
Наш казак здоровый силой,
Наколол чертей на вилы,
Жура-жура-журавель,
Журавушка молодой.
Бронепоезд прет со свистом,
Вспоминая коммунистов,
Жура-жура-журавель,
Журавушка молодой.
 

Буфетчик смотрел на него круглыми грустными глазами, потом схватился за голову и выбежал на перрон.

– Куда это он? Наверно, командиру жаловаться, – прошептал Васька. – Бежим следом.

Буфетчик пробежал по всему перрону и шмыгнул через подъезд на площадь. Мы за ним.

– В квартиру начальника побег!

Крайнее окно в столовой было широко открыто.

Мы с Васькой знали где у начальника станции столовая, где спальня. Мы, бывало, часами стояли под его окнами и слушали граммофон.

Васька уцепился за подоконник и сунул нос в квартиру начальника.

Я дернул его за штанину.

– Куда лезешь? Заметят.

– Смотри, колбасы сколько, – тихо сказал Васька.

Я тоже заглянул в окно. Посредине комнаты стоял длинный стол, накрытый желтой скатертью. Он весь был уставлен большими и маленькими тарелками и тарелочками с блестящей черной икрой, с желтым, в дырочках, сыром, с аккуратно нарезанными кружками копченой колбасы. На столе было много открытых консервных банок, а среди них шеренгой стояли высокие рюмки с красным вином. Над столом на медных цепях висела большая керосиновая лампа.

Начальник станции сидел, как именинник, развалившись в кресле, широко распахнув белый китель.

Рядом с ним, заложив ногу на ногу, сидел командир бронепоезда. Были тут еще три офицера. Один плешивый, в очках, другой с рыжими бакенбардами, третий – наш старый знакомый, комендант станции.

В дальнем углу, отдельно от всех, сидел, низко нагнувшись над тарелкой, какой-то человек в железнодорожной куртке.

Буфетчик подошел прямо к командиру, наклонился к нему и жалобно заговорил:

– Послушай, командир. Там твои офицеры опять тарарам наделали, как свиньи какие. Мне лавочку опять закрывать надо.

Командир отстранил его рукой:

– Постой, карапет, не кричи. Все будет в порядке. Я твою лавочку в обиду не дам. Твоя лавочка – наша лавочка.

– Хорош начальник, хорош командир, – сказал буфетчик и хлопнул командира по золотому погону.

Командир отвел плечо и поморщился:

– Ну, ну, смотри, без хамства. Я этого не люблю.

– Зачем хамство? Я тебе как родному брату говорю. Офицеры за столом засмеялись.

Командир побагровел.

– Ты, мошенник, поговори у меня еще! Я тебя под военно-полевой суд подведу. Ты свое вино чем разбавляешь? Разве это вино? Я такого вина и пробовать не желаю.

Буфетчик поглядел на пустые бутылки, стоявшие перед командиром, и пожал плечами:

– Самое лучшее кавказское вино, господин офицер. У меня это вино генерал Май-Маевский пил. Ты бы тоже немножко попробовал. Хочешь, я тебе еще бочонок пришлю? Ты только прогони подальше большевиков. Ты такой храбрый командир, отчаянный командир. Лучше самого генерала Май-Маевского. Тот всегда драться лез, а ты так любезно разговариваешь.

– Ладно, – сказал командир и даже слегка улыбнулся. – Ступай к себе в буфет да пошарь там, не найдется ли чего-нибудь получше этой бурды.

Буфетчик, кланяясь, попятился к выходу.

– Гришка, – спросил меня Васька шепотом, – ты бы чего съел?

– Сыру, вон того, что на углу лежит. Я такого никогда не пробовал.

– А я бы копченой колбасы, – сказал Васька, – смотри, жиру-то в ней сколько – целыми плитками! Ух, сволочи! Вот тот рыжий офицер уже за шестым куском тянется.

У меня к горлу подступила слюна. Дома мы уже третий день хлебали за обедом пустой суп.

Вдруг командир с грохотом отодвинул стул и, покачиваясь, встал.

– Господа! – проговорил он нетвердым голосом. – Как приятно быть в кругу близких друзей… Несмотря на наше сумбурное положение, мы не унываем и ждем лучших дней. Нам помогут англичане, французы, немцы и американцы. Вся Европа с нами! Ни черта мы не боимся, все равно мы разобьем большевиков. Недаром мы чистых дворянских кровей!

– Ура! – крикнул из своего дальнего угла человек в железнодорожной тужурке.

– Гляди, это же Сыч, – шепнул мне Васька.

И верно, это был телеграфист Сомов. Командир покосился на него и, подняв дрожащей рукой налитую до краев рюмку, произнес:

– За единую, неделимую!

– Ура! – гаркнули все за столом.

В это время дверь открылась, и в комнату вошли несколько человек два молоденьких вольноопределяющихся в длинных шинелях, перетянутых в талии поясами, и еще какие-то люди в пиджаках.

– Привели, ваше высокоблагородие! – мальчишеским голосом выкрикнул один из вольноопределяющихся.

– А, мое почтение, мастеровые, труженики, – сказал командир, обернувшись. – Пожалуйста, сюда, поближе.

Мастеровые подошли к столу, и свет упал на их лица.

Васька даже вскрикнул. Один из рабочих, подошедших к столу, был его отец Илья Федорович. Другой – Чиканов.

– Садитесь, пожалуйста, располагайтесь, как дома, – сказал командир и, схватив со стола большую рюмку с вином, поднес ее Васькиному отцу.

– Я не пью, – ответил Илья Федорович.

– Ну что вы, одну рюмочку перехватить не грех, – уговаривал командир.

– Я не пью, – наотрез отказался Илья Федорович.

– Давно ль перестал? – спросил его через стол Сомов.

Васькин отец вскинул на него глаза и спокойно ответил:

– В последний раз с тобой пил перед тем, как мы вместе в погребе прятались.

Телеграфист беспокойно заерзал и уткнулся в тарелку.

– Может, вы пьете? – обратился командир к Чиканову.

Чиканов немножко помялся, а потом взял рюмку и одним махом опрокинул ее в рот.

– Ну, закусите, – сказал командир и показал ему на стол.

Чиканов присел на край стула и робко подвинул к себе соленые огурцы. Потом осмелел и потянулся к сыру и копченой колбасе.

Илья Федорович по-прежнему неподвижно стоял у стола.

– А вы бы хоть закусили, если не пьете, – сказал ему командир. – Вот икорка, вот селедочка хорошая. Да вы не стесняйтесь. Я человек простой и люблю мастеровой народ. Ведь это мы за вас кровь на полях проливаем – за свободу, за счастье, за наше взаимное благополучие.

– Они этого не понимают, – сказал Сомов. – Натура у них такая… большевицкая.

– Что? – резко спросил командир.

– Не понимают они человеческого обращения, – сказал Сомов.

– Как? – еще резче спросил командир.

– Я ничего, – сказал Сомов.

– Ну, если ничего, так и не суйся не в свое дело, пока тебя не спрашивают. А вас как по имени и отчеству зовут? – снова обратился командир к Васькиному отцу.

– Илья Федорович.

– Так вот, Илья Федорович, расскажите нам, как чувствуют себя мастеровые, на что жалуются, чего просят?

– Мастеровые ничего не просят, – сказал Илья Федорович.

– А все-таки? Илья Федорович молчал.

Начальник станции, который до этой минуты сидел склонившись над рюмкой и клевал носом, вдруг заговорил:

– А не знаете ли вы, – сказал он, – почему в депо так плохо работа идет? Крюки в кузне не варятся, подшипники плохо подшабриваются.

– А кто его знает, – сказал Илья Федорович.

– Кто его знает? – заорал начальник станции. – А при большевиках как работали? Это ты знаешь? Как дорогу перед их отступлением чинили, помнишь?

– Еще бы ему не помнить, – снова вмешался Сомов. – Он больше всех старался.

Илья Федорович посмотрел в сторону Сомова и тихо сказал:

– Ты бы тут поменьше старался, сыч проклятый.

– Не будем пререкаться, – сказал командир бронепоезда. – Передайте от моего имени рабочим, чтобы они работали по-настоящему Иначе я должен буду прибегнуть к нежелательным репрессивным мерам. Тогда уже на себя пеняйте. Подведу бронепоезд к семафору, долбану по поселку, так от вас ничего не останется. Поняли?

Чиканов бросил вилку и застыл с раскрытым ртом.

Илья Федорович смотрел себе под ноги.

– Что они теперь с ними сделают? – прошептал Васька.

Я соскочил с карниза, на котором мы стояли, и выковырял из земли два обломка кирпича. Один оставил себе, другой отдал Ваське.

– Если они что с ними делать станут, смотри на меня, – сказал я Ваське. – Я замахнусь, а ты за мной кидай.

– Ладно, – сказал Васька, – пусть только попробуют тронуть.

Мы опять заглянули в окно. Все, кроме командира, вскочили из-за стола и размахивали руками.

Илья Федорович и Чиканов стояли бледные, озираясь по сторонам.

– Говори, кто с красными ушел? – хрипел офицер с рыжими бакенбардами.

– Говори, хамская морда! – визжал начальник станции.

Командир бронепоезда спокойно сидел в кресле и посасывал толстую сигару.

– Не скажешь? – снова захрипел рыжий офицер. Он откинул руку наотмашь, как будто приготовился ударить Илью Федоровича.

– Ну, ну, потише, – сказал Илья Федорович.

Рыжий размахнулся и со всей силой стукнул его кулаком в висок.

В эту минуту мы с Васькой почти разом замахнулись и пустили в окно по кирпичу. Раз! Два! Что-то звякнуло, загремело, и свет в комнате потух.

Мимо нас проскочили какие-то люди. Они кричали и грозили револьверами. Пригнувшись к земле, мы прошмыгнули по Железнодорожной улице до первого переулка.

Когда мы подошли к дому, Васька перевел дыхание и сказал упавшим голосом:

– Что теперь с отцом будет? Застрелят его!

Совсем поздно, когда мы уже укладывались спать, Васькин отец пришел к нам и рассказал, чем кончился его разговор с офицером.

– Кто-то, – рассказывал он, – запустил в окно кирпичом. И такой тарарам пошел, что представить нельзя. Сомов кричит «Бомба!» Кто-то из офицеров с перепугу револьвер выхватил и давай палить в потолок. Наконец сообразили – из другой комнаты свечу принесли. Видят – на полу валяются две кирпичины. Поуспокоились немножко. «Вот сволочь какая, -говорит командир. – Это ваша работа, наверно. Ну, что ж, идите. Мы за вами понаблюдаем. Выудим кого надо. А если не выудим, поговорим с вами иначе».

Когда Илья Федорович ушел, мы легли спать. Долго ворочался в постели мой отец. Я видел, как он в темноте вставал, подходил к печке и курил. Мать тяжело вздыхала. Я знал, она тоже не спит.

А мне все мерещился командир бронепоезда, его припухлое желтое лицо, его трясущаяся рука, в которой он держал бокал с вином. Я вспоминал, как Сомов, уткнувшись носом в тарелку, ехидно говорил Илье Федоровичу: «Давно ли перестал пить?»

От злобы я натягивал до самых ушей одеяло и накрывал голову подушкой.

Отец мой все еще шагал по комнате и курил. Сизый дым кружился над его головой и тянулся длинными струйками в печку.