Текст книги "Девичий паровозик 1912г (СИ)"
Автор книги: Григорий Жадько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Конечно, это было дело случая.
У художников есть выражение искать натуру для картин. Зачастую черная работа. Находишься. Ноги гудят, но если повезет, то доволен и, кажется, нет тебя счастливей. В тот раз меня потянуло в центр Москвы.
Я свернул с Лубянской площади к Кремлю и прошел в маленький двор возле Николо-Греческого монастыря. Заборы, решетки… … все было сделано, чтобы не пустить непрошенного гостя. Я уже хотел вернуться, как обратил внимание на узкую щель в сочленениях разных стен. Если проходит голова, можно пробовать. Я еле протиснулся, замарал куртку. Глазам моим открылся большой двор, сплошь заваленный строительным мусором. Меня окружали крупные блоки кирпичей с остатками белой и желтой побелки, , листы ржавого железа, старые рамы, подгнившие балки с остатками черных досок. В центре двора возвышались остатки дома. Первый этаж его еще не сломали. За ним высилась стрела экскаватора с подвешенным ядром.
«Да! Опоздал запечатлеть кусочек старой Москвы».– С сожалением подумал я и тут мои глаза среди груды строительного мусора наткнулись на вещь, похожую на книгу или тетрадь. Я стряхнул с нее красную кирпичную пыль. В центре вензельной рамки с голубями и ангелами по углам было написано чернилами от руки «Сетрорецкъ. 1912. Тетрадь – II» В самом низу очень мелко было выдавлено типографским текстом.
С-Петербургъ
Главное управленiе Удъловъ, Моховая №40
1911.
Обложка тетради была по центру в желтых и коричневых разводах. Я попробовал ее открыть, но не тут, то было. Страницы были как монолит и рвались.
«Да! Вторая часть!».– С сожалением подумал я.– «А где первая?» Найдя палку с расщепленным концом, я начал исследовать строительный мусор. «А вдруг!». И удача, кажется, улыбнулась мне второй раз. Я вытащил из под кирпичей старое зеркало на деревянном основании. Слой амальгамы у него уже давно взялся чешуйками и почернел. Половина зеркала видимо при падении откололась, но из-под оставшейся половины виднелся уголок еще одной тетради. В этом я уже не сомневался. Попробовал ее вытащить. Не получилось. Из-за суеверий я не захотел его разбивать. Решил домашними ключами отогнуть скобки, что держали фальц стекла. Они сломались. К моим ногам упали плотный конверт и еще одна тетрадь. Трудно описать это чувство! Не знаю, что я там хотел обнаружить, но я так резко поднял выпавший пакетик из бумаги. Почти дрожащими руками начал его открывать. Наверно если кто-то бы посмотрел на меня в ту минуту, обязательно сказал бы что я ненормальный. В нем не было ничего особенного. Просто старые открытки, отпечатанные в Финляндии. CARTE POSTALE SUOMI FINLAND. На одной вид Выборга. На другой изображение пляжа в Терийоках. Лодки, кабинки для переодевания, павильон-кафе. На третьей Курзал Сестрорецкого Курорта. Были и другие открытки. Это была личная переписка между мужчиной и женщиной. Чувства столетней давности показались мне свежи и интересны.
Я был так увлечен, что не сразу услышал, что орут мне московские строители из южных республик. Они стояли на остатках первого этажа махали руками и видимо ругались на своем языке. Я понял, что оставаться мне больше в этом месте не стоит, и проделал обратный путь, используя знакомый лаз.
В нетерпении я вернулся домой, но как, ни пытался раскрыть записи, мне это не удавалось. Что уж я только не делал и грел паром из чайника и засовывал вязальные спицы и аккуратно поддевал скальпелем – ничего не помогало. Отчаявшись, я вдруг вспомнил про Андрея Васильевича, моего соседа по старой квартире. Он работал прежде экспертом в лаборатории судебной экспертизы на Старой Басманной. Если не уволился, может, поможет. У них то наверно иногда бывают задачки и посложнее.
Василич встретил меня по доброму и, кажется, совсем не удивился моему приходу.
–Соскучился!? Тут у нас теперь все по-новому. Проходи.
Я рассказал о своей проблеме. Он долго вертел мой антиквариат, ругал меня, что я как медведь полез туда, куда мне соваться не стоило. Потом разгладил бороду и лукаво посмотрел на меня.
–Ладно. Сделаю. С тебя ничего не возьму, ну пару бутылок коньяка, это уж сам бог велел. Идет?
–Идет! Конечно, идет! – С радостью тут же согласился я.
–Но хорошего,… не менее 10-лет…выдержки,– добавил он, видя наверно что продешевил.
–Все будет Василич. Звони. Жду.
Прошло не менее недели, пока я дождался от него звонка. Я как на крыльях помчался к нему.
–Получилось?
–Да получилось то, получилось, но уж больно это оказалось хлопотно. Неделю до полуночи пришлось задерживаться. Представляешь.
–Ну-у-у … да,– протянул я, понимая, куда он клонит.
–По-хорошему тут и семи бутылок мало. Сколько стоит мой рабочий день, знаешь? Специалист-эксперт высшей квалификации! То-то! Но ты не тушуйся, не тушуйся, -сменил он тон, видя мою скисшую физиономию,– это я так сказал между прочим. Давай, что принес, и забирай свои манускрипты.
Я взял в руки две папки. В них лежали отдельные листки.
–А что ты смотришь? Пришлось разъединять по листочку.
–Это ничего.
–Я еще не все сказал. – Он отставил в сторону бутылки с коньяком, которые изучал.-
Вот что скажу. Коньяк добрый. Кизляр. 12-лет выдержки. Это ты правильно сделал, уважил старика, но у меня к тебе одна просьба.
–Какая?
–Ты это так не держи. Не надо у себя. Компьютер в руках есть, по страничке, по две, настучи и опубликуй. Вещь тебе скажу,… даже меня старика захватила. Как отклею страницу,… читаю,… потом следующую. Бог его знает, кто это написал,… но человек, то писал для нас. Верил, что наступит такое время, что все можно печатать. Договорились?
–Хорошо, я постараюсь Андрей Васильевич.
–На-ка вот тебе обратно одну бутылку, и помни наш уговор.
–Да зачем? Я и так хотел.
–Бери,… бери.– Он лукаво посмотрел на меня, разгладил бороду,– дело то молодое, у меня деньги есть,… надо я этого добра куплю …и не куплю сойдет.
Дома я с волнением отрыл первую папку и углубился в чтение. Какой-то неизвестный мне человек вошел в мою жизнь. Что потом с ним стало,… убили на войне 1914 года… погиб во время революции или заболел тифом, а может, умер от голода,… кто знает. Но почему, то мне кажется, судьба впоследствии обошлась с ним несправедливо. Неровные косые строчки запрыгали у меня перед глазами, и я окунулся в другой мир, когда еще не было мировых войн, революций и люди были наивней, лучше и верили в ценности, которые нам порой сегодня кажутся смешными.
СЕСТРОРЕЦК 1912.
Это было через семь лет после окончания Борисоглебской гимназии в 1912 году.
Я отправлялся из Петербурга, с нового вокзала Приморской железной дороги. Вокзал еще не был готов. Верхнее строение пути довели до угла Флюгова переулка и Большого Сампсониевского проспекта.
Вечерело. Подачу поезда задержали почти на двадцать минут. Петербург в июле 1912 года изнывал от жары. Каменные многоэтажные громады, каменные мостовые и тротуары были раскалены. Воздух был насыщен пылью, копотью и смрадом. Какой-то тучный господин, в бесформенном одеянии, больше похожем на женский ночной капот, постоянно доставал из полосатых брюк часы-луковицу, смотрел на золоченые стрелки и, не обращаясь конкретно ни к кому вздыхал тяжело:
–Безобразие! Это просто безобразие!
Вот он в очередной раз проделал то же самое, утер свое потное красное лицо платком и тут, наконец, подали состав. Паровоз был не новый, но хорошо отмытый, блестящий, производства шведской фирмы «». Истомившиеся в ожидании пассажиры дружно кинулись по вагонам.
У меня был билет в последний шестой вагон. В него село около десяти человек. Я отметил для себя миловидную девушку. Она была в сером платье из шелковой креповой ткани с умеренным блеском. Крепдешин мягко облегал ее стройную фигуру, струился вспыхивающими складками. Плечи ее, и верхняя половина тела, были прикрыты короткой белой кофточкой– разлетайкой. На голове у нее чуть набок крепилась пристегнутая булавками полупрозрачная шляпка из китайской чесучи. Ее тонкие губы совершенно не улыбались, хотя глаза смотрели на мир восторженно и радостно.
Не успел я устроиться и разложить свой скромный багаж, как ко мне подсел тот самый тучный господин с предложением поиграть в вист. В руках он держал полную колоду 52 карты и ловко ее тасовал.
– В эту игру лучше играть вчетвером,– сказал я.
– Но что делать. Надо как-то убить время.– Нудно проговорил он.
От его голоса и внешности исходило неприятное чувство и рождало отчуждение. Чтобы прослыть хорошим игроком в вист, следует научиться запоминать ходы, как противников, так и своего компаньона. Главное в висте – запомнить 26 карт своих и своего партнера, порой карты приходится угадывать. Я любил это занятие, особенно в дороге но, тут повинуясь шестому чувству, отказался, сославшись на усталость. Он не уходил и еще долго сидел, напротив, сверля меня своими маленькими рыбьими глазками. Видимо он ждал, что я передумаю. Это было, в конце концов, невежливо и я, встав, прошелся по вагону, оставив его одного.
Оказывается за тонкой дощатой переборкой, в соседнем купе ехала моя незнакомка. Я учтиво поклонился ей как старый знакомый. Она немного испуганно кивнула в ответ и, зардевшись, сразу отвела взгляд на окно и руки ее при этом быстро и нервно стали перебирать замок небольшой сумочки, что лежала у нее на коленях, и ноги обутые в белые сафьяновые полусапожки она спрятала под полку. Девушка смотрела в окно и была вся напряжена. Я, с сожалением скользнув в последний раз взглядом, по ее фигуре, прошествовал к себе. К счастью тучный господин, видимо поняв бестактность своего присутствия, покинул меня и я, скинув туфли, с удовольствием вытянулся на полке.
Тут я вспомнил про газеты. Развернул «Русское слово» и «Новое время», что взял у разносчика на вокзале. Это было очень кстати. В нос ударил запах свежей типографской краски. Я пробежал заголовки: Мальта «Итало-турецкая война. С места событий». …Будапешт. «Анти-венгерская демонстрация в Праге»…. Общество «Русский инвалид» извещает…. Новое направление в живописи, после «кубистов»…. Неуловимый разбойник Зелим-хан.
На третьей странице я задержался. Криминальные новости.
ПЕТЕРБУРГЪ
(По телефону отъ нашихъ корреспондентовъ).
Сегодня, в склад изданий Острогорского, по Моховой улице, в д. №28, вошли два подростка 13 – 15 лет, и спросили книгу. Управляющая складом г-жа Берникова выдала книгу и открыла кассу, чтобы разменять деньги. Мальчишки, с криком: "Руки вверх!", бросились на Берникову, повалили ее на пол и стали душить полотенцем. Г-жа Берникова взмолилась и просила оставить ее в живых, взять все, что имеется в кассе. Они забрали около 70-ти рублей, – всю наличность кассы и бежали.
«Да! В какое страшное время мы живем»!– Подумал я, поглядывая на унылый пейзаж за стеклом. – «Совсем дети. Толи дело было раньше. Страшно становится. Куда катится этот мир». Хотя убить время было нечем, я без сожаления перелистнул мир криминала. На последней странице взгляд мой привлекли два сообщения:
КНУТ
Он снова сделался злобой дня для городовых. Дело в том, что некоторые извозчики и биндюжники, испытанные противники «кнутовой реформы», – почувствовав ослабление надзора в этом направлении, вновь обзавелись кнутами. По их убеждению, лошадь без кнута, это все равно, что лошадь – без хвоста. Между тем, городовые, отметив такое непослушание, установили бдительный надзор за ослушниками. Напрасно извозчик, заметив городового, старается скрыть пребывание в санях кнута. Городовой – старый волк – его не проведешь. По слухам, старое помещение для склада извозчичьих кнутов заполнено. Того и гляди, что городской управе придется ассигновать сумму на постройку специального дома для склада кнутов.
Электрическая «водка».
Николай Тесла, тот самый чешско-американский изобретатель, который намерен передать электрическую энергию без проводов, изобрел электрическую водку. Приготовляется она очень просто – пропусканием тока от батареи через особый подкисленный состав.
На последнем собрании докторов в лондонском Меншьон-Гаузе трезвенник Томас Барлоу выступил против обыкновенного алкоголя, в пользу электрической «водки».
«Забавно…»,– подумал я и, отложив газеты, попытался задремать, но ничего не вышло. Неясные шорохи из соседнего купе тревожили мне душу. Я представлял себе, что буквально в нескольких сантиметрах за этой тонкой перегородкой сидит девушка, молодая женщина очень приятной наружности и может так же скучает как и я. Это было нелепо и как-то неправильно. Эта мысль не давала мне расслабиться. Отчаявшись задремать я скатал постель и присел к окну. Поезд шел по приморской Санкт-Петербург– Сестрорецкой железной дороге. Это была частная железная дорога на северо-западе России. Она соединяла Санкт-Петербург с курортами, расположенными на северном побережье Финского залива. Видимо девушка следовала в один из них. Неожиданно я услышал легкие шаги, шорох юбок и боковым зрением уловил белое одеяние моей незнакомки.
–Извините! Не могу открыть сельтерскую воду. Вы не поможете?– Сказала она, сильно смущаясь.
Я ловко открыл, подцепив крышку краем серебряного перстня. Это был подарок матери на совершеннолетие. Бедная мама! Знала бы для чего я его иногда использую.
–Пожалуйста!
–Здорово у вас получилось,– улыбнулась она.
Я представился:
–Михаил. Михаил Громадин. Инженер, еду на Сестрорецкий оружейный завод. По делам.
–Маша.– Девушка потупила глаза.– Мария Александровна. Еду на отдых.– Она помолчала немного. Я, передавая, задержал бутылку, не отпуская ее совсем. Она уловила этот жест, подняла глаза и, взглянув строго, тихо добавила.– Замужем.
Я отпустил бутылку, но она не уходила, пребывая некоторое время в нерешительности.
–Да! Еще пробочка!– спохватился я, поняв, что она ждет.
–Благодарю.
–Вам там не скучно одной?
–Конечно, нет. Я люблю скучать.
–Может, поскучаем вместе.
–Это ни к чему.
–Конечно, это ни к чему вас не обязывает, я выйду через несколько часов на станции Лахта, а вы поедете дальше.
–Вы считаете, что это удобно?
–А вы как считаете?
–Еще час назад меня провожал муж. Вы не видели такой высокий важный господин с цилиндром на голове.
–Кажется, припоминаю,– соврал я, и внимательно посмотрел ей в глаза,– он, по-моему, не молод, – наудачу сказал я.
–Да! Да, это есть. Но он очень хороший человек. Мне бы не хотелось вот так сразу… – она замялась не зная как продолжить начатую фразу.
–Я прекрасно понимаю вас. Не продолжайте. Дело ваше Мария Александровна. Хотя жаль. Может вам дать прессу, я уже почти все прочитал, только объявления остались.
–Что ж! Как прочтете их, приносите,… я не откажусь, – выпалила она скороговоркой и, покраснев, быстро, как ветер, удалилась к себе.
–Ого! – сказал я сам себе и, достав из портфеля, бросил в рот кусочек мускатного ореха для освежения дыхания. Так я и стоял не присев ни на секунду, держась за хромированный поручень и глядя нетерпеливо в окно. Выждав минут десять, я собрал газеты, аккуратно свернул их в трубочку и, напустив на себя нарочито небрежный вид, отправился к ней.
– Merci. Vous êtes très bons mon monsieur, – поблагодарила она стараясь не улыбнуться при этом.
У нее был превосходный французский, четкое произношение и особый прононс, что достигается долгими упражнениями.
–Это совершенно ничего не стоит Мария Александровна.
– Pouvez m'appeler Masha.
–Хорошо, договорились, буду называть вас Маша. Но я не так хорошо знаю французский как вы. Мы технари. Наше дело чертежи, железки и еще много скучных вещей, о которых неудобно говорить в обществе милой дамы.
–Это я понимаю. Оружейный завод… наверно это страшно и опасно порой.
Мне ее слова показались приятными. Внутри у меня поднялась волна своей нужности и величия.
–Ну не стоит преувеличивать. Все бывает, конечно.– Промолвил я немного вальяжно и снисходительно.
–Как вы думаете, война будет. Все об этом говорят. Вот давеча читала – ангел мира в опасности!
–Нет! Это выдумки газетных писак.– Сказал я убежденно.– Сейчас общество достигло такой стадии развития, что все прекрасно понимают, к чему это может привести. Страшное оружие. Массовое уничтожение. Победителей по большому счету не будет. Ну не самоубийцы же мы.
–Значит, вся эта шумиха, что бы поднять тиражи газет?
–Ну не совсем. Иначе бы я не ехал на оружейный завод.
–Срочное дело?
–Командировка. Надо помочь. Секретное производство.
–Это тайна.
–Государственная. Российской империи.
–Вот видите как!– Она посмотрела на меня чуть восторженно.– Значит, вам доверяют. А мне ничего нельзя поведать. Я болтушка.
Маша встала, подошла к окну и долго молчала. Показались низкие черные строения.
–Какая-то станция?
–Это Раздельная. Обычно поезд здесь стоит пять минут.
–Давайте закажем чай. – Вдруг предложила она, не оборачиваясь.– У меня есть прекрасное варенье. Наша бабушка Агафья в вишневое варенье добавляет, абрикосовые косточки, липовый цвет. Она его не кипятит, а только долго томит в русской печке.
–Хорошо. Будем пить чай. Будем пить и разговаривать.
–Нет! Просто пить.
–Как скажете…
Я сходил, сделал заказ. Проводник, лукавый дядька, разглаживая мягкие рыжие усы, занес нам спустя минуту, два кованных вороненых подстаканника. В них простые стаканы из зеленоватого стекла и жидкий чай. Отдельно он держал посеребренный поднос со сдобой.
– Пышка, слойка. Сдобные калачи. Крендель. Плетенка. Все из Филипповской булочной, господа на выбор если желаете. – Протараторил он как пулемет заученную фразу.
–Неужели! Прямо от туда?
–Обижаете. Настоящие парижские рецепты от придворного пекаря Филиппова. Не «сумневайтесь».
Я отложил всех наименований по одной штучке и сразу расплатился за все. Старик ушел очень довольный, подкручивая вверх усы.
–Вы совершенно зря потратились,– сказала Маша,– мне есть на ночь, думаю, совсем не стоит.
–Все нормально, может, только нужно будет чай повторить. А как вы смотрите на бутылочку Белого Сурожа из Массандры.
–Нет что вы! Это точно ни к чему.
–Я принесу и решим.
Я сходил за бутылкой и дополнительно взял стаканы у проводника. Она смотрела во все глаза и качала головой.
–Оставьте. Вы такой молодой. Будет у вас еще повод и друзья с кем ее распечатать.
–Оружейный завод? Что Вы говорите! Я часто там бываю по делам. Поверьте скукота полная. Если вы мне составите кампанию, я был бы вам очень признателен.
–Все-таки вы напрасно это затеяли и чай стынет.
–А мы и то и другое будем по очереди.
–Какой вы право! Так меня еще и уговорите.
–Конечно. Мне побольше, а вы давайте пригубите маленько.
–Ну, хорошо. За знакомство.
–А вы знаете Маша, откуда это вино получило название. Что означает "Сурож"?
–Нет. Никаких мыслей…
–Это древнерусское название города Судак. Видите, какое оно золотистое? А аромат? Ничего не напоминает?
–Что-то знакомое. Медовое или яблочное.
–Токайское не напоминает?
–Точно! … Вы сказали, и я сразу вспомнила.
–А вообще его делают из винограда сорта Кокур белый.
Я рассказал ей, как мне довелось быть в Судаке. Про развалины Генуэзской крепости, глиняные водопроводы в горах, обычаи крымских татар. Она была очень хорошим слушателем. Кивала в такт мои словам, ресницы ее дрожали, на лице ясно читалась заинтересованность и неподдельный интерес.
–Слушайте! Мы так и допьем ваш Кокур Михаил!– Сказала она весело и в глазах ее блеснули озорные огоньки.
–Это будет чудесно.
–Я же совсем не хотела, но вино правда, отменное.
–Расскажите о себе немножко.
–Вы считаете это удобно?
–Ну, не знаю…вам решать…
–Да! Да, конечно. А что рассказать?
–А вы можете быть откровенной?
–С близкими, родными… наверно…
–А мне казалось, что тем людям, которые точно больше не встретятся в вашей жизни можно рассказать и гораздо больше. Они не опасные. Никогда вашу откровенность не используют против вас, никому больше ни о чем не поведают, во всяком случае, вашим знакомым.
–Хм! Конечно.
– Вы мне, я вам. Такая игра.
–Даже не знаю, что вам сказать. Спрашивайте.
–Начнем с главного. Вы когда-нибудь любили?
– Mon dieu! Миша. Как вы прямо и в лоб.– Промолвила она смутившись.
– Извините. Вырвалось.
Она испытывающе посмотрела на меня.
–Нет,– она помолчала,– Конечно, нет! Ну как можно. Об этом я не буду вам рассказывать. Все-таки вы мужчина.
–В том то и прелесть. Мы как бы поглядим на себя с позиции противоположного пола.
–Миша! Миша! Вы настойчивый молодой человек, а я слабая женщина. И все это так заманчиво.
–Решайтесь.
–Господи! Я работаю учительницей в церковно-приходской школе для девушек Новодевичьего Монастыря. У меня малолетняя дочка, недавно отняла от груди, сейчас сидит с няней. Кто бы знал, на что вы меня толкаете.
–Вы считаете поговорить о любви это недостойное занятие…
– Par le chemin de Micha.… тут речь не об этом.
–Ну, ваши ученицы из церковно-приходской школы не увидят и не узнают, что с того.
–А муж?
–А муж и тем более.
–Мы с вами как заговорщики разговариваем.
–Давайте тогда шепотом,– пошутил я, снижая голос.
–И все-таки нет, мой дорогой Миша. Понимаю все умом. А вот душа противится.
–Потому что ничего не было. … Я уверен… вас отдали замуж без любви…
–Без любви,… без любви…Вы же ничего не знаете мой дорогой. Если бы только можно было все изменить. … Нет что уж там. Лучше не начинать этот разговор вовсе.
Она замолчала в волнении, подошла к проему купе, приоткрыла дверь и тут же плотно захлопнула, очевидно, убедившись, что никто не подслушивает.
–Ничего вы не знаете.
–Мне и знать нечего.
Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она взглянула на меня снизу вверх.
–У меня это на лице написано?!!! … Что я страдаю, и у меня не было в жизни настоящей любви?
–Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная, робость и послушание.
–Это от Бога.
–Нет. Это от отчаяния. Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Туда нельзя, туда не ходи.
–Вот вы говорите Миша, душа сопротивляется, а умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне это противно. Даже когда мы с ним вместе, брачное ложе делим, мне больше противно, чем хорошо.
–И выхода нет?
–La sortie je ne vois pas.[1]
Я крепче сжал ее руки. Она не противилась. Лицо ее оказалось близко. Я прижался к ее горячей щеке.
–Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.
–О чем?
–Так просто. Мне все равно лишь бы слышать ваш голос.
–Все что мы делаем это подло.
–Я знаю.
–А от чего вы не освободите мои руки?
–Вы этого хотите?
–Я сама не знаю что хочу.
Я взял ее за подбородок и повернул к себе. Она слегка приоткрыла рот и закрыла глаза. Я коснулся ее воспаленно сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало горячим и прерывистым. Наконец она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол заплакала.
–О чем вы плачете? Зачем вы плачете?
–Я ничего не могу. Это насилие надо мной. Это все пошло. Пошло! Да! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, вы сейчас же должны уйти. Слышите. Я не могу вас выгнать. Вы сами это должны сделать. Прошу вас. Заклинаю всем святым!
Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки и каждый пальчик в отдельности. Встал. Поклонился и вышел в коридор.
Проводник уже зажег тусклые фонари в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его, сколько давали направление движения. Я зашел к себе и стал смотреть в окно. Скоро должен был начаться Лахтинский разлив. И, правда поезд замедлил скорость и совсем медленно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я не смотрел в ночь, ее не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.
Скоро Сестрорецк. Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на дорожку на краешек полки. Мыслей никаких не приходило в голову. Просто было все безразлично и пусто, как будто я находился в квартире, из которой вынесли абсолютно все вещи и даже вынули окна и двери. Сквозняк гулял в пустых комнатах, шевелил листами газет и журналов, откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.
Паровоз было набравший привычную скорость, вдруг сбросил тягловое усилие, и колеса по рельсам застучали все реже и реже. Раздался громкий приветственный гудок, и он тут же задохнулся сиплым басом.
Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая купе.
–Ну, вот и все!– Сказал я, поднимаясь, оглядывая второпях еще раз купе и пытаясь не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от девушки. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я совсем медленно, как старик, шаркая, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться. Наконец совсем рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот.
–Вы не зашли!?
–Зачем?
–Попрощаться
–Зачем,– повторил я опять.
–Пра-а-авда за-а-чем,– сказала она, в задумчивости растягивая слова.
–Так глупо.
–Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.
–На счет вас не знаю,… а мне, …а мне… ну как-то ….,– растерялся я.
–Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, с грустной улыбкой в голосе сказала Маша.
–Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел. … Вы так не считаете…?
Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека, глухо.
Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Квадратная тугая запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.
–Вот так!– Она спрятала ее у себя в кулачке.
–На память?– грустно улыбнувшись, спросил я.
–На память!– Согласилась она, и голос ее дрогнул.
–Будете меня вспоминать. Это хорошо.
–Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.
Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.
–Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.
Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся она, робко оглянувшись, сама быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.
Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигуру и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.
Зайдя в пристанционное здание, я развернул плотную бумагу. Это была свернутая вчетверо финская почтовая открытка с видом Выборга.
«Михаил. Дорогой и добрый мой Миша. Если у меня хватит сил отдать эту открытку, то Вы точно прочтете ее и сами решите, стоит ли мне писать. Когда Вы ушли, я еще долго плакала, но беззвучно, что бы Вы, ни дай бог не услышали. Я не знаю что со мной.
Дальше следовала фраза, густо вымаранная чернилами и потом приписка: Мой адрес Мадам Марии Александровне Голубевой. Приморская железная дорога. Сестрорецкий Курорт. Пансионат М. И. Пильц.
Дорогой мой Миша, открытки идут из Петербурга за один-два дня. Не думаю, что их Сестрорецка потребуется больше времени. Лучше отправляйте письмом или секретками[2]. Если будете писать открытку, пишите холодно, насколько возможно, я пойму. Не хотелось, бы доверять чувства другим, даже почте. Знайте! Вы мне дороги! Очень буду ждать весточки от Вас».
Я аккуратно сложил и спрятал послание в карман. Выйдя из пристанционного здания, сразу увидел, рессорный легкий двухместный экипаж. На открытой пролетке с откидным верхом, поджидал меня Захарыч. Мой милый Захарыч, он уже не первый раз встречал меня. Я любил его за кроткость и понимание. Отставной солдат, испивший до конца ярмо бездумной царской муштры, он так и не приспособился к гражданской жизни. Говорил отрывисто, четко по военному, но глаза всегда смотрели по-доброму, ласково. После короткого приветствия, он важно зажег каретный фонарь на свечах, и мы тронулись в путь. Спустя не более трех четвертей часа, он доставил меня в гостиницу.
Белое каменное здание подсвечивалось красным светом из окон. Все было как всегда. Тяжелые красные дорожки, медные канделябры с газовыми светильниками. Провинциально-доброе отношение к столичному гостю. Мне отвели угловой номер на втором этаже. Я еще успел попить чая из самовара, с тульскими пряниками у дежурной по этажу. Рассказал ей пару свежих столичных слухов и быстро отправился спать. «Наконец этот долгий, долгий день закончился», подумал я. В прекрасном расположении духа я уснул, и легкая улыбка застыла на моих губах. Мне должны были сниться добрые и счастливые сны,… но мне ничего не снилось. Я спал как убитый.
На следующий день у меня было много ответственной работы, но что бы я, ни делал, всегда в голове моей незримо присутствовала она, звучал ее голос. Ее неясный силуэт незримо преследовал меня, торопил. Наконец дождавшись обеда, я зашел в почтовое отделение и, купив конверты, задумался у окна. Все мысли разом пропали.
«Милая Маша! Пишу Вам только сейчас, но думал неотступно полдня, и никакое дело не шло, так как Вы все время были рядом. Пишу глупости. Но что писать не знаю. Пишу правду, то, что первое приходит на ум. Вы меня поймете. Вы, конечно, все поймете. У меня дел не впроворот, а я хожу как чумной и сам себя не узнаю. Никодимыч, инженер, у которого я куратор, смеется, когда видит какой я рассеянный. Я, правда, что-то делаю, забываю и вновь начинаю сначала. Тем не менее, наши важные государственные дела двигаются. Не думаю, что эта работа у меня займет больше недели. Ваш Михаил».
Вечером я долго ходил по комнате. Когда мерить комнату стало невмоготу, снова взял в руки перо.
«Здравствуйте моя дорогая Маша! Днем написал Вам письмо. А пришел со службы, почувствовал себя совсем одиноко. Решил вновь вдогонку отправить Вам маленькую записку. Рассеянность моя, о которой я давеча писал, не прошла, а напротив, усилилась. Надо воспользоваться старым маминым рецептом, обильно попить пустырника и корня пиона, но не знаю, найду ли я в местной аптеке данные препараты. Может, мне проще напиться, как мы, будучи студентами, снимали после экзаменов все волнения. Пишите. Жду. Очень жду. Ваш Михаил».
Письмо от Маши пришло только на третий день, видимо до столицы путь был больше известен почтовому ведомству.
«Мой дорогой Михаил. Я бесконечно рада Вашим письмам. Их принесли вместе. Вы просто не представляете, сколько восторга они мне доставили. Я уж их целовала и целовала и думается, когда лягу спать положу их под подушку. Все не идет с головы наша встреча. Все-таки я совершенно нерешительная и зависимая от обстоятельств и чужого мнения. Вы меня ни за что не корите. Просто мне нужно время к Вам привыкнуть. Втайне думаю о нашей встрече, Вы об этом не написали ни слова. Жду весточки от Вас. Ваша Маша. Р.S. Не пейте. Страдайте, как я страдаю. Но или если только самую малость. Ваша М».
