Текст книги "Разрушенный мол"

Автор книги: Григорий Гершуни

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Гершуни Г
Разрушенный мол

Г.Гершуни

Разрушенный мол

( ldn-knigi: насколько нам удалось выяснить, это произведение Г. Гершуни было издано: I-ый раз в 1902 г. изд."Станкевичь", Берлин, 7 стр.

II-рой раз в 1905 г. изд. Ростов на Дону, 8 стр. (20 экз.)

III-тый раз в 1906 г. изд. Москва "Свобода", 20 стр.

Дата этого издания и имя автора вступительной статьи нам неизвестны!)

{3}

Автор "Разрушенного мола".

Когда впервые перед читателем появилась эта коротенькая, но сильная "фантазия", молва приписала ее перу Максима Горького. Но это была ошибка. Действительный автор ее Григорий Андреевич Гершуни. В то время он еще не мог быть известен широким кругам.

Но в феврале 1904 г. его имя вдруг облетело всю Poccию, и перед взором мало-мальски чувствующих людей восстал прекрасный образ борца за великое дело свободы и справедливости.

18-го февраля 1904 г. он выступил в качестве обвиняемого перед С. Петербургским Военно-Окружным Судом. Это был процесс Боевой Организации Партии Социалистов-Революционеров. Гершуни обвиняли в том, что он был одним из главных {4} деятелей Боевой Организации и руководил делом убийства министра Сипягина, уфимского губернатора Богдановича и покушения на жизнь харьковского губернатора Оболенского.

Дело разбиралось при закрытых дверях, и видеть и слышать Гершуни могли только немногие избранники жандармов и полиции, допущенные в зал заседания. Но, не смотря на "закрытые двери", имя Гершуни после этих дней стало широко передаваться из уст в уста. Он заставил невольно преклониться перед собой даже одеревенелых судей и тюремщиков, которые с удивлением смотрели на этого необыкновенного человека, возбудившего в них невольно чувство уважения. Один из "судей" сказал громко после "суда": "да, вот это, действительно человек".

Прежде, чем сделаться революционером, Гершуни занимался легальной деятельностью. Он считал главной целью своей жизни – служить народу. Он верил в народ, любил его и хотел посвятить ему все свои силы. Он говорил:

"Я верю: великие дела правды и справедливости совершит этот народ".

И Гершуни занялся просвещением {5} народа: устраивал народные чтения, работал в школах – стараясь не выходить из круга дозволенного русскими законами. Но чем глубже он входил в дело, чем больше он сталкивался с народными нуждами, тем ему яснее рисовалась картина русской жизни: он видел, что народ голодает, мрет от болезней, живет в тесноте, грязи и бедности, несмотря на то, что работает с раннего утра до позднего вечера, а правительство не только не идет ему на помощь, но закрывает все пути деятельности перед людьми, желающими помочь народу.

Оно не позволяет в школах учить дальше азбуки, и народу нельзя даже рассказать о причинах его бедствий, потому что это не выгодно правительству. Ему нужно держать народ в темноте и невежестве и, пользуясь этим, выжимать из него все соки. Правительство знает, что если народ поймет положение дел, то захочет освободится от гнета и бесправия и тогда не сдобровать ему.

Гершуни увидел еще, что в России нет закона, что тут судьба 130 миллионов русских людей в руках небольшой, но отлично спевшейся кучки людей, которые думают только о своей {6} выгоде и вершат все дела в тайне канцелярий. Правду не допускают до народа, правду гонят и преследуют.

Правда должна скрываться, действовать тайком против воли начальства, против издаваемых им законов. Русские законы только прикрывают несправедливости и насилия над народом. И вопиющая несправедливость всего этого выяснялась ему больше и больше; с каждым днем он все сильнее чувствовал, что надо выбирать между правдой и покорностью правительству. Правительство не пускало к народу его истинных друзей, которые хотели ему помочь в его несчастии, научить его, как избавиться от беды.

Гершуни не мог идти против своей совести, и у него начались столкновения с начальством. Ему осталось теперь одно, что он и сделал. Он решил помочь народу в тайне от правительства, чтобы оно ему не мешало. С этой целью он оставил свое прежнее дело, скрылся с родины, переменил фамилию, поступил в парию Социалистов-Революционеров и стал действовать прямо против правительства. С этой минуты начинается его революционная деятельность.

Но вначале и {7} революционная деятельность представлялась ему, как деятельность исключительно мирная. Он видел ясно, что для того, чтобы народ вышел из тьмы бедности – нужно, чтоб он стал развитее, чтоб он имел больше прав, больше земли, чтоб сам вершил свои дела и не работал за бесценок на фабриках дни и ночи. Народу нужно созвать Земский собор (иначе говоря Представительное Собрание) из представителей всех людей русских, свободно избранных народом для установления порядка на Руси. И всему этому Гершуни со своими новыми друзьями учил народ словом и делом. В других странах такая деятельность не запрещается законами и если б Гершуни жил не в России, то ему можно было бы свободно и открыто высказывать то, за что в России грозит тюрьма, Сибирь, ссылки и только поэтому ею приходилось заниматься тайно, наперекор правительству, иначе сказать – революционно. Отдавшись всей душой и до конца своему делу, Гершуни однако скоро увидел, что на этом остановиться нельзя. Все, кто не мог терпеть притеснений, боролись сколько хватало сил, а правительство ни перед чем не {8} останавливалось, чтоб только задавить пробужденное народное сознание.

Оно рассылало за самые пустяшные дела на далекие окраины Сибири, бросало в тюрьмы, бесчеловечно избивало на улицах, в кутузках, секло крестьян, когда доведенные до отчаяния, они вставали наконец на свою защиту. С таким зверем-правительством уже нельзя было ни о чем разговаривать, осталось одно: защищаться, хотя бы даже и пулями т. е. прибегнуть к террору, и на насилие ответить силой. Честные люди не могли больше сносить этих надругательств и спокойно ждать, пока наконец весь народ поймет, что от него одного зависит избавить Poccию от всех ужасов. Чем сильнее жало правительство, тем сильней приходилось бороться с ним.

И вот раздались выстрелы в царских слуг. Один за другим падают сраженные министры. Долго революционеры не хотели доходить до этой крайней меры, но они увидели, что сейчас это необходимая вещь, что спускать нельзя. Нужно было, чтобы правительство узнало, что оно не может безнаказанно совершать все свои злодеяния, что злодеев нужно {9} наказывать, хотя бы они были и министры, что если царь этого не делает, если он за одно со своими верными слугами, что есть люди, которые не допустят этого и сами накажут злодеев за их дела. Свои удары революционеры направляли на самых опасных врагов народа, на тех из царских слуг, которые имели в то время больше силы и больше других издевались над рабочими людьми, будучи новыми устроителями зверств, совершаемых над народом. Этими убийствами русские люди показали, что у них есть много разных средств и способов защитить себя от издевательства. Само правительство своими зверствами заставило революционеров взяться за оружие.

Все это понял и Гершуни, и из мирного деятеля, он постепенно сделался террористом. Все это он рассказал в своей речи на суде и прибавил: "В деятельности своей я руководствовался только сознанием своего долга и интересами трудового народа, и долг свой перед ним я считаю честно выполненным, ни в чем себя не упрекаю и верю, что и он, поняв, не упрекнет меня". А вот судьи (сказал он) должны будут ответить {10} народу, за что такие люди, которые жертвуют своей жизнью за благо народа, находятся в тюрьмах, в Сибири, в ссылке, на каторге и посылаются на виселицу. Он закончил свою речь так: "Я знаю, что дорога отсюда ведет прямо на виселицу и ни о каком снисхождении я у вас не прошу". За все это Гершуни осудили и приговорили к смертной казни.

Приговор о смертной казни Гершуни принял с тем же стальным спокойствием и в своем последнем письме к товарищам писал, что его "жизнь сложилась счастливо" и что ему "не в чем упрекнуть судьбу". Весь он вылился в этом письме к товарищам: "Я не думал что умирать так легко", пишет он по выслушании смертного приговора.

Да, легко умирать тому, кто жил полной жизнью, отдаваясь весь без остатка своему великому делу и веря, что смерть его приблизит час великого избавления всего обездоленного трудового народа. Ему легко умирать и потому, что он не один, что на поле битвы осталось много борцов, которые не отступят перед врагом, которые готовы {11} пасть мертвыми, а на смену им идут все новые и новые народные полчища. "В наше время легче умирать, мы дышим одной грудью с пролетариатом и крестьянством", говорит Гершуни в том же письме: "великие дела правды и справедливости совершит этот народ", после победы.

Гершуни не был казнен. Вместо смертной казни его заключили в Шлиссельбургскую крепость на многолетнюю муку. Тяжка эта мука, но велика будет жатва, которой она послужит семенем.

(ldn-knigi; см. на нашей странице – Григорий Гершуни "из недавнего прошлого" Париж, 1908 г.)

Работая в партии Соц.-Револ., Гершуни был не простым ее рядовым членом. Обладая сильным умом, глубоким чувством и стальным характером он отдавал все свои лучшие качества на служение делу революции. Здесь Гершуни был на своем месте: это огромное, разнообразное дело давало исход его разносторонне-одаренной натуре. Он в каждый данный момент ясно понимал настоящее положение дел, схватывал его в целом и строил обширные планы действий, не забывая при этом и каждой частной мелочи. Но этого мало; в каждое дело он влагал не только все силы {12} своего ума, – делая свое дело с любовью, он сообщал ему душу живую. Самое дело в его руках оживлялось, становилось ярче, красивей. Он украшал его своим воображением и этим смягчал отчасти трудности жестокой борьбы. Сильная стальная воля помогала ему стойко переносить все тягости суровой жизни борца, лишенного всего того, что так смягчает неприглядную действительность. Лучшей наградой, лучшим утешением для него был успех дела, в которое он верил всей душой. Умея излагать свои мысли и чувства на бумаге с такой же силой, какую он вкладывал и в практическое дело, он и этот свой талант посвятил делу революции.

Кроме помещенного здесь "Разрушенного Мола" Гершуни еще написал несколько прокламаций и статей. Из последних упомянем: "Знаменательная годовщина" (о Карповиче в "Революционной России" № 4). "Гирш Леккерт" (о выстреле в фон-Валя в "Рев. Рос." № 7). "Из партийной деятельности" (о деле Балмашева в "Р. Р." № 11). "Реформа Ванновского", "Рабочее движение и жандармская политика", и много других заметок, сообщений, {13} корреспонденций, прокламаций и интересных писем, которые не все были опубликованы.

Видя перед собою образы людей в роде Григория Андреевича, зная об их благородных, полных жизни и мощи делах, легче жить и дышать, легче бороться и умирать, и все больше и больше верится, что не далек уже час победы под Красным Знаменем всеобщего обновления. Пойдем же смело за ними, товарищи! и не обманем их ожидания!

Но, как "могучие волны" морские, "с воинственным кличем: смерть или свобода!" – понесемся на "холодные, хмурые скалы" и разрушим до основания надтреснутый мол самодержавия и капитализма, преграждающий путь к свету и свободе! Смелее, товарищи!

{14}

Разрушенный мол.

(Фантазия.)

На севере мрачном и диком, где ветер холодный своим леденящим дыханьем всему угрожает живому, где старые сосны и ели, покрытые саваном зимним, лишь изредка видят улыбку и ласку весеннего солнца, – когда-то в безбрежное море гранитной стеной выдавался далеко-далеко огромный, рукой человека воздвигнутый мол.

Высоко и гордо поднявшись над уровнем бурного моря смеясь над порывами волн, стоял он – огромный и черный.

И волны морские – могучие, вольные волны – встречались с гранитной преградой, грозившей их вольному бегу, – и длилась борьба вековая, и долго боролись с {15} преградой могучие, вольные волны, пока не сломила ее тех волн непокорная воля.

И в утро весеннее мая, лишь яркого солнца лучи засияют над морем, сильней изумрудом блестят серебрянных волн переливы, и волны, играя, резвясь над бездонной пучиною моря, песнь о борьбе вековой со стеною гранитной поют.

***

Как вольные птицы небес, были волны морские свободны.

Буря мать их баюкала песней и в весельи беспечном катились они в туманную даль . . . Но мрачный и злобный тиран, завидуя участи волн, их свободы лишить захотел, чтоб гордо они не носились над мощною бездной морей, чтоб яркому солнцу, лазурному небу игриво они не смялись . . .

Послал он послушных рабов.

Покорные воле владыки, рабы принялись за работу: холодные скалы из недр доставали земли и в пучину морскую бросали.

И море взыгралось.

{16} Весело волнам глядеть, как скалы на дно упадают; скачут, резвятся, хохочут, угрюмые скалы ласкают.

Шепчутся волны: "то-то раздолье! Из недр холодной земли к нам хмурые гости пришли.

Шумною песней их встретим, теплым приветом и лаской согреем, в море родимом вместе резвиться, свет и свободу славить мы будем!"

Весело юным волнам.

Буря, лишь, мать, да отец-ураган злобным свистом гостей провожают, мрачно на скалы глядят.

А скалы все падают, падают в море, тесно ложатся друг к другу, плотной стеною растут, волны морские теснить начинают, их бегу свободному путь преграждают.

Смутилися волны, пугливо на мрачные скалы глядят: впервые им путь прегражден, впервые их скована воля . . .

И, робко свой бег продолжая, о скалы ударились грудью – со стоном отхлынули прочь . . . Стена холодна, неприступна . . .

{17} Вздрогнуло море . . .

Мчатся угрюмые волны. "Измена, измена!" кричат. "Мы их, как друзей, принимали. Свободу, свободу украли у нас!"

Рыдает мать-буря. С ревом и плачем несется отец-ураган.

"О скалы, о грозные скалы! Когда-то и вы свободными были, когда-то и вы свободой дышали; зачем вы у деток свободу украли?"

Нахмурились грозные скалы. "Не наша в том воля ..." – так мрачным стоном ответ их пронесся; зловеще над морем нависли немые громады . . .

Помчалась мать-буря, помчался отец-ураган со свистом и плачем над морем; волны сзывают, волнам весть роковую несут:

"О волны! о бедные волны! Погибла, погибла свобода! Отныне рабами мы стали .. ."

И мрачно умчалися прочь.

И замерло море . . .

Могучие старые волны в пучину морскую ушли; не будит их буря, отец-ураган их не кличет ... И юные волны угрюмо катятся, – не слышно ни смеха, ни песен {18} о славной свободе; и солнце тускло так светит над ними, и небо так хмуро, так серо кругом ...

Лишь юные волны порой, истомившись в суровой неволе, отважною ратью сбирались, одни на врага ополчались . . .

Грудью, сомкнувшись, ударять об острые скалы – тщетно! немые громады не дрогнут . . . Гулким эхом лишь стон раздается – то стонут разбитые груди отважных бойцов . . .

И плакало море . . .

Шли годы ... И много прошло их . . .

Много волн молодых о скалы грудь свою разбивали, – все мрачней и мрачней становилось вокруг . . .

Смирилися волны, утихли .... "Будем ждать, будем сил набирать ..." Шли годы.

Окрепли юные волны, гонцов во все стороны моря они разослали, спящих будить, все волны на битву со скалами звать.

Спустились гонцы и в пучины морские к старым волнам – старые волны звать на борьбу.

{19} Старые волны угрюмо седой головою качают.

"Нет в нас ни мощи, нет в нас порыва . . . Где нам бороться! Где нам со скалами спорить!"

Бросились волны гонцы родимых искать, – матушку бурю, урагана-отца призывать. Рыскали по морю – нет их. В горных ущельях нашли.

"С приветом, с поклоном, родимые, к вам мы гонцами пришли."

"Оставьте вы небесные горы, в безбрежное море летите!"

"Сорвите позорные цепи, что дух наших братьев сковали!"

"Вдохните вы в старые волны дух жизни и жажду свободы!"

"Сберите вы грозные рати и дружно на скалы их двиньте."

"Не страшна нам борьба и смерть не страшна . . . Лишь было бы море свободно!"

Трепетно сердце забилось у матушки-бури, огнем загорелася кровь урагана-отца.

Речи гонцов им напомнили – добрые, старые годы.

{20} Ласковым взором окинули юных гонцов старики.

Из горных ущелий в безбрежное синее море ревом могучим несется призывный их клич:

"Мы идем, мы идем, мы идем свободу спасать, свободу спасать, свободу спасать!"

"Вставайте могучие волны! Разбейте оковы свободы, разрушьте преграды!"

Могуч был тот клич боевой. Как вихря порыв, как удар громовой, он властно над морем пронесся, спящих от сна пробуждал, старых юными делал, отвагу и бодрость внушал.

И волны вставали, и волны катились, послушные зову борьбы.

Ночь глухая стояла над морем. Чернью тучи нависли кругом, как впервые раздался могучий призыв.

С востока на запад, с юга на север волны сбирались, в стройные строились рати. Юные волны отвагой горят, первые к приступу рвутся.

Молнией буря над морем промчалась, – ураган на помощь несется.

{21} Заревела буря, загрохотал ураган . . .

Поднята рать.

"Вперед, могучие волны! Смерть иль свобода!" С воинственным кличем к мрачной стене понеслись.

Вздрогнули хмурые скалы . . . близко уж волны . . . Несутся быстрей и быстрей, грудью вперед выступают, грудью ударились в скалы – замертво пали.

Брызги пены, горячей, как кровь, высоко над небом взлетели, дымясь и клокоча, холодные скалы омыли ...

Стонет мать-буря . . . "Дети, родные дети! Уж первые пали, много еще вас падет, но сломим силу врага!"

Море клокочет . . .

Павшим на смену волны несутся.... Как они грозны, как они мощны! С грохотом, ревом в острые скалы ударят, отпрянут назад, снова ударят и, разбиваясь, братьев на помощь зовут.

Крепко скалы стоят.

И утро настало – серое, мрачное утро, все скалы стоят неприступно, все свищет над волнами буря. А волны все гибнут, об острые скалы дробясь, разбиваясь . . .

{22} Но мрачно, бесстрашно все новые волны катятся, и нет им конца, нет им предела, грозным волнам.

Море ушло с берегов; все волны в одну собирались дружину. Огонь и рев над морем стоял.

Сам злобный тиран, что скалы на море надвинул, теперь ужаснулся. Вздрогнуло черствое сердце при виде могучего натиска волн.

Ужаса полный, он рад бы теперь скалы раздвинуть, мощным волнам хоть частицу свободы вернуть.

Но поздно, тиран! Уж волны не плачут, уж волны не молят! Слишком много погибло тут волн, слишком сладостна месть за погибших!

Нет примиренья!

Как могучие львы, старые волны на помощь младым понеслись! Рассыпались белые кудри . . . Земля задрожала кругом и солнце на небе померкло . . .

Несет их отец-ураган, с страшною силой на скалы бросая . . . И с мрачной {23} отвагой под клик бури могучей зловеще и грозно несется новая рать . . .

Чуют кругом: или свергнет холодные скалы она, иль море могилой ей станет.

Мерно, бесстрашно несется вперед. Дружно ударила в стену – дрогнули скалы под мощным ударом.

Замерли волны. Отпрянули взад, с буйным бешенством ринулись снова. Все в свалке смешалось.

Стон и грохот над морем стоял, и море, казалось, со дна поднялось и с небом слилось.

И рухнули скалы . . .

Под последним ударом они подались и с шумом зловещим сверглись в морскую пучину, где павшие волны лежали . . .

"Прочь, позорные трупы!" Скалам низвергнутым море ревет:

"Здесь могила отважных борцов за свободу, здесь юные волны лежат!"

Разверзлось дно моря и в мрачную бездну с проклятием скалы упали . . . Наша ль вина? Волнам – слава, нам – вечный позор за позорное дело". . .

{24} Ликует безбрежное море. Оно победило могучую силу врага . . .

И волны свободно катятся, и славят погибших борцов, что юною жизнью своею братьям свободу вернули.

Слава погибшим, живущим – свобода!

Г. Гершуни.