Текст книги "По ступеням «Божьего трона»"

Автор книги: Григорий Грум-Гржимайло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Горы Боро-хоро и их продолжение – Ирень-хабырга, отличающиеся необыкновенно крутым падением к северу, обилием всяких водостоков и щелей, представляют хребет, редкий в Центральной Азии по своей красоте. Обилие скал, множество живописнейших и вместе с тем диких ущелий, пышная растительность, сплошные еловые леса, наконец, множество речек и рек, бешеными потоками сбегающих вниз, в пустыню, и над всем этим блещущие своими вечными снегами седые колоссы – все это местами образует такие дивные сочетания самых чарующих эффектов, от которых с трудом отрывается глаз. Уже Итхана-анчха, шумным потоком несшаяся в узких щеках, поразила нас красотой открывшейся из них панорамы гор; не менее красива была долина и следующей р. Уласта, оживленная рощами тополей и юртами торгоутских кочевий; но всего великолепнее была долина третьей реки – Пичкана-анчха, как и Уласта, по выходе из гор впадающей в Итхана.

Левый берег ее луговой и настолько высок, что под его отвесною кручей плес реки кажется неширокою серою лентой, перерезанной зигзагами незначительной струйки воды, местами взбитой в белую пену; деревья же, сопровождающие течение этой реки, – лилипутами. Падение террас противоположного берега гораздо положе; местами они совсем размыты, сливаются между собой и береговыми нагорьями и образуют вместе с последними как бы один могучий горный отрог, сверху донизу одетый еловым лесом и роскошною луговою растительностью. Оттого-то правый берег Пичкана-анчха и кажется выше, чем левый. Темно-серые известняковые скалы в том месте, где мы спустились к реке, сжимают до крайности и без того уже крайне узкое ее русло, так что спустившимся на плес кажется, точно за пределами этих природных ворот нет ничего, кроме колоссальных снежных вершин главного кряжа. Вообще спуск к реке очень крут, подъем длинен и утомителен. Дорожка бежит здесь сначала зигзагом в лесу, затем среди кустарных зарослей и, наконец, взбегает на луг, который от берегового откоса тянется еще на несколько километров на восток. Этот луг, ограниченный с севера глинисто-песчаной грядой, а с юга еловыми лесами, спускающимися с отрогов Ирень-хабырга, и есть так называемое урочище Лу-чжан – крайний восточный пункт торгоутских кочевий ведомства Наин-бейсэ.

Хотя тянь-шаньские торгоуты нигде не казались нам богачами, но в сравнении с ними лучжанцы выглядели совсем нищими; даже у старшины юрта оказалась дырявой, обстановка убогой, дети – в рваных и донельзя грязных халатах.

В урочище Лу-чжан (7080 футов, или 2157 м) мы простояли три дня, предпринимая поездки к подножию снеговых вершин, в зоны альпийскую и каменных осыпей (9000–9500 футов, или 2740–2755 м), охотясь и коллектируя с большим прилежанием, и в конце концо, остались вполне довольны своим здесь пребыванием, хотя дожди, выпадавшие ежедневно, нам чрезвычайно мешали. Не повезло нам только на маральей охоте. Олень этот так здесь напуган, что убить его можно только случайно; усиленная же наша стрельба по птицам, барсукам и суркам давно уже должна была предупредить осторожного зверя о прибытии в его родные леса заклятого врага – человека.

На второй день пребывания нашего в урочище Лу-чжан к нам явился сопровождавший нас из урочища Цзян-цзюнь-гол офицер торгоутской милиции и объявил, что неотложные дела отзывают его обратно в ставку Наина-бэйсэ. почему он и сдает нас местному старшине. На наш вопрос последнему, знает ли он, куда ему следует нас вести, старшина покорно заметил:

– Окрестная страна вдоль и поперек мне знакома. Поеду – куда захотите…

Удовольствовавшись этим ответом, мы отпустили от себя офицера, одарив его как могли.

5 июля мы покинули нашу стоянку в Лу-чжане. Уже в этом урочище мы обратили внимание на глубокие шурфы и ямы, которые вырыты были вдоль того ключа, на котором мы расположили свой бивуак; по речке же Алтын-голу, в долину которой мы спустились с лучжанского луга, такие шурфы оказались чуть не на каждом шагу. Торгоуты нам сообщили, что это – работа китайцев, которые с незапамятных времен повсюду копали здесь золото, но в последнее время совсем забросили это дело по его малой доходности. Впрочем, китайцы рассказывали нам об этом немного иначе: во время мусульманского восстания залотоискатели частью разбежались, частью попали в руки дунган и погибли; с замирением же края, хотя в эти места и явились новые поселенцы, но за добычу золота они еще не брались.

Речка Алтын-гол, что в переводе означает «Золотая река», течет в узкой долине, ограниченной невысокими и отлогими грядами, сложенными из песчанистых глин с значительным содержанием щебня и гальки и поросшими по преимуществу злаками, чием, полынью, скабиозами и другими степными растениями. Насколько безжизненными и бесцветными кажутся эти гряды, покрытые пожелтевшей уже и блеклой растительностью, настолько же привлекательной является долина этой реки, поросшая лесом, преимущественно из тополей, в тени которых приютились многочисленные кустарники. Тенью этого леса, вернее – парка, разведенного самою природой, пришлось нам пользоваться, впрочем, недолго. Река круто уклонилась на север, мы же должны были свернуть на восток. Пройдя от этого сворота всего только несколько километров, мы вдруг увидели на горных склонах плантации мака и уже пожелтевшие поля пшеницы и проса. Очевидно, мы подходили к китайскому поселению.

Глава четвертая. В поисках перевала через Тянь-Шань

Старшина и сопровождавшие его торгоуты, доведя нас до упомянутых выше полей, приостановили своих лошадей и объявили: «Здесь земля наша кончилась, а дальше идите как знаете!..».

– Но вы же обязались провести нас до перевала через Боро.

– Сколько здесь ни живем, а о таком и не слыхивали!.. Но мы обещались довести вас до китайских властей и, как видите, исполнили свое обещание!..

Это была наглая ложь, да и фигура говоривших выражала столько наглости и бесстыдства, что единственным ответом им могло быть только предложение немедленно удалиться. Прогнав проводников, мы остались одни среди плантации мака и полей ячменя и пшеницы. Несколько дальше показались сбитые из глины заборы, какие-то полуразвалившиеся строения, а наконец, и все селение Бортунгэ.

Благодаря отсутствию проточной воды, которая вся была разобрана на поливку полей, мы некоторое время не знали, где приютиться хотя бы только до завтрашнего утра. Сбежавшиеся китайцы наперерыв предлагали нам чудовищных размеров редиску, яйца и хлеб, но относились безучастно к нашим расспросам о воде. Наконец, выискался один, который решился указать нам превосходное место, где мы, по его уверению, можем найти в изобилии все то, что нам нужно.

Вслед за ним мы побрели вон из селения, свернули в сторону от дороги и пошли среди камышей. Камыши кончились, и мы увидали перед собой крошечный пруд стоячей, зацветшей воды, с одного края взбаламученной стадом тут же валявшихся китайских свиней; это был даже не пруд, а скорее грязная лужа…

– Послушай, любезный, да разве возможно пить эту воду?

Вопрос этот, однако, был лишним, потому что один из китайских мальчуганов, целой гурьбой бежавших за нами, тут же демонстрировал способ, каким пользуется местное население для утоления своей жажды. Он поднял рубашку, прыгнул в воду и принялся пить ее точь-в-точь так же, как и наша собака, уже самодовольно расхаживавшая теперь в этой луже.

– Да неужели же у вас здесь нет иной воды, кроме этой?..

– У нас есть речка… Да вы не беспокойтесь, вам ведь и этой воды хватит с избытком!..

Едва растолковали китайцам, что не в количестве дело, а в качестве. Но это только распотешило многих из них, на лицах же других мы ясно прочли себе осуждение.

Когда мы уже собиралась продолжать путь наш дальше, к нам вдруг протолкался весьма прилично одетый китаец и объявил, что возникшее затруднение легко устранить, так как в любой из арыков можно немедленно же пустить проточную воду.

– И вы это сделаете?

– Я уже отдал соответствующие распоряжения.

Со стороны китайцев это было очень любезно, и мы не замедлили, разумеется, выразить им живейшую свою благодарность. Вода, однако, прибыла к нам не ранее, как часа через два, да и то пустили ее не местные жители, а наши казаки.

На следующее утро мы потянулись селением Бортунгэ. Было девять часов. На небе ни облачка, в воздухе тишь и необыкновенная духота, окрестности – волнистая глинисто-песчаная степь, покрытая густой, но уже пожелтелой травой: блеклые краски, скучный ландшафт! А вдали фиолетовые массивы гор, увенчанные снегами, – соединение стольких контрастов с этой унылою местностью… И под влиянием зноя и пыли все эти столь обычные там дикие скалы или густые ельники, перерезанные ручьями и полные прохлады и тени, рисовались воображению нашему вдвое заманчивее, чем, может быть, были в действительности…

Передний эшелон наших вьюков стал вдруг быстро спускаться, но куда – с того места, где я тогда находился, еще не было видно.

– Хоргос!

– А!.. Наконец-то!.. – и я рысью пустился обгонять беспощадно пыливших вьючков.

Хоргос, как и большинство пройденных до сих пор рек южной Джунгарии, вырыл себе глубокое и обширное ложе в послетретичных конгломератах. Смотришь сверху: точно ручьи, сплетаясь и разбиваясь на рукава, бегут по каменистому руслу, а спустишься вниз – ревет бездна потоков, несущих громаду мутной воды… И счастье еще, что последняя разбросалась, а протекай она здесь одной только трубой, пожалуй, не всегда была бы даже возможна и переправа через нее.

На противоположном, еще более крутом берегу одиноко ютилась какая-то китайская фанза – начало поселка, заслоненного от большой дороги цепью глинисто-песчаных бугров. Тут же, только спиной к этим постройкам, расположилась и лавочка, в которой какой-то предприимчивый китаец бойко торговал всяким мелким товаром. Завидя нас, он вышел из-за прилавка и с большой развязностью стал приглашать нас на чашку горячего чая.

На наш вопрос относительно перевалов через горы, этот китаец сообщил, что небольшие партии калмыков ежегодно приходят сюда ранней весной из-за гор, спускаясь по речке Улан-усу.

Мы решили воспользоваться этим указанием и пойти по указанной нам тропе, своротив сюда же и ушедших далеко вперед наших вьюков.

Дорожка побежала сначала логом, потом стала огибать бугор за бугром из лёссоподобной глины, с примесью гальки, и, наконец, совсем затерялась в плантациях мака. Кое-как мы выбрались к задворкам селения Ню-цзюань-цзы, но произвели здесь своим появлением страшный переполох: собаки залаяли, двери захлопали, и все, что в селении, кажется, только было живого, куда-то мигом запряталось…

Мы прибавили ходу и вскоре втянулись в ущелье, в котором и заночевали у опушки елового леса.

От места нашей стоянки дорога круто взвивалась по косогору. Все выше и выше… Наконец мы на гребне отрога. Впереди громадные скалы голого камня, справа и слева глубочайшие щели, поросшие лесом. Дорожка кончилась, и последние следы ее затерялись в траве чуть не по пояс. Куда же теперь? Неужели возвращаться обратно в селение Ню-цзюань-цзы?

– Нет, уж лучше спускаться вон этим логом… Куда-нибудь да выйдем же мы наконец!

И мы стали спускаться. Вьючных лошадей пришлось разобрать по рукам, а верховых погнали пустыми. Щеки оврага целиком состояли из спекшихся на солнце глинисто-песчаных крутейших откосов, по которым лошадям нашим приходилось буквально сползать, рискуя при этом ежеминутно сорваться. А затем, когда мы сползли с этой кручи, внизу мы встретили новое затруднение: чащу ели и всевозможных кустарников, пробираться через которую с вьюками дело вовсе не шуточное. Но, наконец, и с этой задачей мы справились и вышли на луг, который пересекала во всю его ширь большая арбяная дорога.

– А вон и калмыки!

Вьюки были брошены, и все мы, кто был только свободен, поскакали к аулу. Но мы там никого не нашли, кроме двух-трех подростков, пугливо озиравшихся на незнакомых пришельцев. Они до такой степени были поражены появлением нашим, что на первых порах, очевидно, даже не знали, на что им решиться; но, наконец, сочли за лучшее испугаться, бросились в юрту и забились там между кошами.

Мы хотели уже было броситься на розыски взрослых, когда вдруг они сами точно из земли выросли перед нами.

– Мы видели, – говорили они, – как вы подъехали к нашим юртам, и поспешили сюда… Хотя мы и бедные люди, но все же предлагаем вам войти в наши жилища и подкрепить свои силы…

– Спасибо, но мы же очень спешим…

– Но откуда же вы приехали к нам и где остались почтенные ваши семейства?

– Мы, как видите, русские… ваши земли нам незнакомы, и мы заблудились. Покажите же, как пройти нам на перевал через этот хребет…

– На перевал? Но вы ни через один из перевалов теперь не пройдете! Здесь дикие горы, плохие дороги, снег на перевалах повсюду глубокий, но в это время года уже рыхлый настолько, что нет ни малейшей возможности пробраться через него.

– Но как же нас уверяли китайцы, что есть хороший перевал в верховьях речки Улан?

– Ах, что знают китайцы! Перевал там действительно есть, но как вы теперь до него доберетесь? Улан-усу вброд ведь летом вовсе не проходим…

– Однако мы хотим попытаться… Пусть только кто-нибудь из вас нас проводит…

Но на это предложение они ответили отказам. Как можно! Они разве свободные люди? Они работники-дровосеки, закабаленные китайцами и обязанные к сроку доставить значительную партию леса в Манас… Но указать дорогу в долину р. Улан-усу они могут и не отказываются. И они действительно ее указали, а двое из них даже проводили нас с километр.

– А та арбяная дорога куда же пошла?..

– Да никуда. Она вон здесь, много, если в полуверсте и кончается. Это – лесная дорога: по ней мы лес в Манас возим…

Простившись с калмыками, мы двинулись в указанном направлении и, пройдя не более восьми километров среди высоких глинистых и песчаниковых холмов, кое-где прикрытых еще зелеными злаками и в распадах густо заросших кустами таволги и караганы, выбрались, наконец, без особенных затруднений в долину Улан-усу, т. е. «Красной реки», которая как бы в противоречие с данным ей монголами прозвищем несла теперь воды столь же чистые, как кристалл.

Переправившись через нее без труда и вдоволь по этому случаю насмеявшись над неудачной выдумкой торгоутов испугать нас этой мелкой водой, мы раскинули свой бивуак на прелестной лужайке, окруженной скалами, лесом и крутой излучиной Улан-усу. Для того, однако, чтобы без проводника пуститься вперед, надо было хоть в общих чертах познакомиться с характером предстоящего движения по ущелью, и мы решились исследовать его в тот же день…

С этой целью и были нами посланы вверх по реке казаки Комаров и Глаголев. Они проездили часов шесть и вернулись, когда была уже темная ночь. Но пока они ездили, а некоторые из нас экскурсировали в окрестных горах, на бивуаке у нас вот что происходило.

Едва мы принялись было за послеобеденный чай, как из-за леса показалось несколько всадников. Они спешились и приблизились к нашим юртам.

– А, торгоуты! Добро пожаловать… вы куда?

– К вам.

– Опять к нам? Да что вам нужно от нас?

Торгоуты замялись, потом отвели в сторону Николая и стали ему что-то настойчиво и с жаром внушать.

Оказывается, что торгоуты, живущие в этих горах, испугались, узнав, что русские намерены идти вверх по р. Улан-усу. Это ведь для всего отряда верная гибель! И кто же тогда будет в ответе? Никто, как только они, торгоуты… Лучше не доверяться этой реке. И теперь уж в вершинах своих она местами непроходима, но что же будет впоследствии, через несколько дней, когда вода в ней пойдет очень заметно на прибыль? И это не все. За перевалом протекает другая река, которую в низовьях называют Манас, а в верховьях Хуста: это громадный поток, через который, и то только в истоках, переправляются случайно ранней весной, обыкновенно же в то еще время, когда воды ее скованы льдом. «Что же будет, – добавляли в ужасе торгоуты, – если вы теперь же достигнете берегов этой реки? А то, что вы попадете в каменный ящик, из которого нет выхода ни взад, ни вперед… Страшное положение и в перспективе голодная смерть!»

Торгоуты столько раз нас обманывали, что мы давно перестали им верить. Не поверили и теперь, а подумали: «Лгут, конечно! Верно снова хотят, чтобы мы уклонились с прямого пути. Уж подождем лучше наших казаков да выслушаем раньше, что скажут они».

И дождались, наконец, и наговорили они нам порядочно ужасов.

– А не верите, ваше благородие, наведайтесь сами!

– Да неужто же нет обхода нигде?

– Может, и есть, да где их было сегодня искать?! К тому же и ту тропинку, по которой мы ехали, пожалуй что вовсе за тропинку и почесть невозможно… а что уж месяца два, как ею не ездил никто, то, верьте совести, верно!

Решено было на следующий день самим исследовать как можно дальше ущелье. Но все же на душе стало грустно. Приходилось, по-видимому, окончательно расстаться с надеждой попасть на южные склоны Боро-хоро.

На следующий день, едва отъехали мы несколько сот метров от нашего бивуака, как уже Комаров нашел нужным предупредить:

– Переправа!

– Как, уже?!

Мы бухнулись в воду и совсем неожиданно зачерпнули в голенища воды.

– Ого, глубоко!

Но нас дальше ждал новый сюрприз.

Река неслась со страшной стремительностью, билась среди валунов и, обдавая их то и дело клочьями пены и миллионами брызг, уносилась вдаль сплошной белой пеной… А несколько выше, стеной в полтора-два метра, из-под загромоздившего русло реки бурелома выбивались мощные струи воды, разбивавшиеся о каменные твердыни со стоном и ревом, наполнявшим всю эту щель до того, что в двух шагах уже ничего не было слышно. И сырость, и этот шум, и царившая здесь полутьма, которую рассекал один только солнечный луч, упавший в реку откуда-то с высоты и в ней утонувший, и все эти скалы, словно щетиной поросшие ельником, и, наконец, эти валуны, отшлифованные водой и теперь влажные от тумана, – все это производило на нас какое-то странное впечатление: не то содрогалась душа от восторга, не то от какого-то страха. Да, глухое, дикое место! И представьте же себе теперь изумление наше, когда тропинка, добежав до водопада, круто свернула к нему и на наших глазах ушла под пенящуюся поверхность воды.

– Да неужели же здесь переправа?

– Здесь… под гребнем воды.

Жутко, даже очень жутко, но… что же поделаешь? Главное, надо помнить всегда, что колебания в таких случаях очень опасны. Неуверенность седока живо передается и лошади, и тогда хоть возвращайся назад! Она будет трусить, а если и добьешься нагайкой до того, что она, наконец, ринется в воду, то зашагает так робко, что и не такая струя собьет ее в камни.

Более или менее благополучно мы проехали еще шесть таких переправ, все в том же роде. Две из них удалось обойти, через остальные придумали способ перевести вьючных лошадей и баранов и, довольные своей поездкой, вернулись обратно.

– Завтра чем свет к перевалу!

Приказание отдано, но мы не могли скрыть от себя, что идем на авось. Впрочем, мы имели свой план. За восьмой переправой мы отыскали прекрасное место для стойбища. Здесь остановимся на день, думали мы, изучим ущелье еще километров на десять выше, перетащимся, может быть, и туда, а там, вероятно, будет уже недалеко и до перевала…

Вечером вторично явились к ним торгоуты.

– Ну что же, все-таки едете?

– Едем…

– А далеко уезжали сегодня вверх по реке?

– Да до ключа, что впадает в Улан.

– Далеко… Должно быть, хорошие у вас кони… а наши такой дороги не сделают… Ну, что ж, желаем вам успеха!..

Искренний тон последнего пожелания нас очень встревожил: «Неужели же правда все то, что они говорили нам о предстоящей дороге?»

О том, как на следующий день переправились мы через Улан-усу, можно составить себе понятие по следующей картине.

Глухой рев реки все покрывал… Слышен был только говор ближайших, да изредка доносился сюда громкий крик Глаголева, могучая, почти нагая фигура которого отчетливо рисовалась на каменной глыбе, выше других торчавшей над бурною поверхностью пенящегося потока:

– Лови!

И вслед за тем взвивался аркан, расходящеюся спиралью проносился над водопадом и попадал в руки другого казака, который в одной рубашке бесстрашно балансировал на стволе старой ели, сильно накренившейся над клокотавшей пучиной. Конец его привязывался к вьюку, завьюченному чуть не к самой спине, раздавалась команда: «Айда! Пошел!» – и вслед за тем юркий, худощавый Григорий, с головы до ног уже мокрый, но в лихо набок заломленном картузе, уже несколько раз погружавшийся вместе с своей лошадью в воду, отводил на правый берег едва справлявшегося с потоком вьючка.

Он ликовал, и вся его фигура, казалось, нам говорила: «Каков, в самом деле, я молодец!» Да, и действительно молодец! Другие по разу и по два проводили по гребню водопада вьюков, он же один свел их двенадцать… И мы хвалили его: «Ай да молодчина, Григорий!»

Но в силу, вероятно, этих похвал он стал вскоре даже с некоторым пренебрежением посматривать как на тех, кто с ног до головы не был столь же мокрым, как он, так и на тех, кто вертелся и с делом, и без дела между вьюков. В особенности же доставалось от него Давыдке-дунганину и переводчику Николаю.

– Ну, ты, кошма, подавай, что ли, вьюков! Ну, ты, орда, держи, что ли лошадь! – сыпал он и вправо и влево, и ему и держали и подавали… Он некоторым образом чувствовал себя на положении героя, а потому суетился, приказывал и вообще изо всех сил старался держать персону свою на виду. Наконец, Ташбалте он примелькался.

– Ты чего раскомандовался тут! Пошел вон, и без тебя здесь все обойдется!..

Ташбалта Ходжаев – ветеран всех моих путешествий; подобная переправа ему, разумеется, не новость, но он смотрит на нее, как на серьезное дело, а не ищет в ней только забавы или, тем более, предлога выказать свое молодечество.

Николай и Давид тотчас же примкнули к Ходжаеву.

Чтобы помирить враждовавших, я отправил Григория к тому месту, где переправляли баранов. Он пригорюнился было сначала, но, взглянув вперед, просиял. Действительно, я посылал его на забавное дело! Там вязали поперек тела баранов и, несмотря на отчаянное сопротивление с их стороны, подтаскивали к воде и с размаха бросали в пену потока… Течение тотчас же, разумеется, уносило несчастных вперед, но, благодаря аркану, они всякий раз неизменно добирались до камней противоположного берега, где уже их и встречали две спасительные руки человека. Картина обычная, но доставившая Григорию необычное наслаждение. Роль зрителя он тотчас же переменил на роль главного действующего лица, и ни один баран уже не мог миновать его рук…

Когда все лошади стояли уже на правом берегу Улан-усу, я с казаком Глаголевым уехал вперед, а брат остался с вьюками, взяв на себя присмотр и руководство дальнейшим движением каравана вверх по реке. За третьим бродом мы, в свою очередь, с Глаголевым разделились: я еще раз переправился через поток, а он остался на месте, потому что каждому из нас приходилось расчищать и исправлять свой участок дороги.

Немало, должно быть, прошло уже времени, метров двадцать – сорок просеки ширилось уже у меня за спиной, а наших вьюков все еще не видать… Что бы такое?! И я направился к берегу.

Каково же было мое изумление, когда на противоположной стороне я застал такую картину.

По-видимому, уже весь караван там столпился. Бегали, суетились, одни почему-то крупными фестонами развешивали по ближним деревьям штуки пестрых ситцев и кумача, взятых в целях обмена на баранов; другие несли в чащу леса сундуки и мешки или уводили туда же уже развьюченных лошадей… Два казака прибежали, схватили арканы и опять убежали. И оттуда, куда убежали, раздался выстрел, гулко отозвавшийся среди скал.

– Что там такое?

Но меня не слыхали… Я бросился к лошади и тут только заметил впервые, что сталось с рекой…

Несколько часов тому назад совершенно прозрачные воды «Красной реки» окрасились теперь действительно в этот цвет, но одновременно с этим и поднялись настолько значительно, что залили даже все камни, служившие нам раньше указателем брода.

Положение становилось опасным, и медлить было нельзя… Я въехал в дико ревущий поток… Что было со мной вслед затем, описать трудно. Я испытал чувство, которое должен был бы, как мне кажется, испытать человек, низвергнутый в пропасть, с тою, впрочем, существенной разницей, что одновременно я принимал и холодный душ. Когда я очнулся от неожиданности, я увидел себя среди клокочущей пены и торчащих отовсюду каменных глыб. Мне казалось, что я нахожусь на вершине наклонной плоскости, с которой с чрезмерной быстротой я несусь куда-то вниз, в какую-то черную щель, где опять-таки ничего, кроме белой пены и черных вершин валунов, не видать… И странно! В этот серьезный момент я не ощущал ничего: ни испуга, ни стремления выбраться так или иначе из опасного положения… Еще помню один только момент: меня точно метнуло вокруг черной скалы, и тут же я как-то сразу и понял, что нахожусь уже вне всякой опасности: лошадь ощутила под ногами твердую почву и одним прыжком выскочила на камни… Еще одно усилие, и мы оба были на берегу но, к сожалению, не на том, где находились наши вьюки…

Все рассказанное длилось один только миг, вот почему и люди наши, хотя и видели мое приключение, но не успели сообразить даже, чем и как мне помочь. Они на все лады махали руками, указывали на что-то и силились перекричать рев потока, но, увы! совсем напрасно, так как до меня едва доносились бессмысленные: ук, ук!..

Выбравшись на тропинку, я еще раз попробовал переправиться, взял много выше и с грехом пополам добрался-таки до своих.

– Слава тебе, Господи! А мы уже думали…

– Да у вас-то тут что?! Брат где?..

– И у нас-то не вовсе, чтоб ладно… Трое лошадей в воду свалилось… едва спасли, а уж вещи все подмокли. А что сталось с папиросами, да и с прочими всеми вещами, хоть не рассказывай!.. А одну лошадь, Чуркинова гнедка, пристрелили… Должно, ногой попал в камни и то ли вывихнул ее, то ли сломал, а только уж тронуться с места не мог… Его благородие, должно, и по сей поры еще там.

Так закончился первый переход наш вверх по р. Улан-усу, – предсказания торгоутов сбывались.

Вечером пошел дождь, и мы, забравшись в казачью юрту, сообща обсуждали вопрос: продолжать ли движение наше вверх по реке или, пока не поздно, вернуться назад?

Решили, несмотря ни на что, идти к перевалу, но прежде всего обстоятельно изучить ущелье еще на несколько километров впереди. С этой целью я, Григорий и три казака должны были назавтра чуть свет тронуться в путь.

Проехав несколько переправ, мы достигли, наконец, того места, где река каскадом выбивается из щели. Комаров сунулся было в реку, но водой его тотчас же сбило с седла, и оба, казак и лошадь, едва выбрались затем на берег.

– Надо искать, ребята, обхода… С вьюками здесь все равно не пройти…

– Где уж с вьюками!..

Поручив лошадей наших Григорию, вдвоем с казаком Чуркиным мы полезли на соседнюю гору. Лиственный лес кончился, и мы уперлись в скалу. Здесь было сыро, росли бурьян и крапива. Еще выше – мох, а там обрыв скалы и площадка…

– Ну, здесь также с вьюками не проберешься!

Однако все же мы полезли вперед, так как я хотел, по крайней мере, познакомиться с характером гор и засечь некоторые из выдающихся вершин этих последних.

Камень обнажился повсюду. Гольцы были донельзя крутые, и мы вынуждены были пользоваться самыми ничтожными выступами камня, чтобы хоть несколько подвигаться вперед. В конце концов мы все же, однако, выбрались на вершину отрога, с которого хотя и раскрывалась широкая панорама гор, но, к сожалению, только на запад, а восток по-прежнему все еще оставался скрытым за соседним отрогом. Подозревай я тогда, какие громадные скопления снега маскирует он, я, без сомнения, не пожалел бы трудов, спустился бы в падь и поднялся бы на противоположную гору, но теперь я почел это излишним. И без того мы употребили на подъем больше часа, вышли за верхний горизонт ельников и достигли зоны ползучего можжевельника. Река казалась отсюда узкой белеющей ленточкой, замкнутой в скалистых черных щеках, выше которых, куда ни взгляни, торчал ельник, который сплошным лесом одевал все сопки вплоть до горизонта гольцов.

Изумрудными змейками луговин, устилающих пади, делился этот лес на участки, и каждый участок представлял из себя ощетинившийся конус, тесно прижавшийся к каменному валу, сложенному, по всему видно, из таких же метаморфических пород, как и все окрестные горы. Километра два впереди р. Улан-усу круто поворачивала на юго-восток, и ее долины нам отсюда было уже вовсе не видно; зато был хорошо виден ее главный приток, который сбегал с снеговых полей, подпертых, точно барьером морены, узким поясом крупных осыпей, среди которых то там, то здесь струились ручьи.

Думая сколько-нибудь выгадать при спуске, мы взяли правее, но вскоре раскаялись. На первых порах все еще шло хорошо. Кое-как мы даже спустились с отвесной скалы, но затем уже выбрались на такую площадку, откуда не было выхода. Впереди пропасть, позади и с обеих сторон – каменные откосы, по которым спуститься еще была хоть какая-нибудь возможность, но взобраться на которые – никакой. Чуркину, впрочем, как-то еще удалось, буквально обхватив руками и ногами каменную глыбу, проползти на соседний выступ скалы, но я чувствовал, что подобный эксперимент будет мне не по силам, что я оборвусь непременно, и колебался… Но другого выхода не было, и я, что делать, решился…

– Сюда, сюда ногу, правей, правей!..

Конвульсивно ухватившись руками за какой-то выступ скалы, я повис над бездной, тщетно пытаясь найти на гладкой поверхности камня хоть какой-нибудь упор для ноги. Наконец, последний нашелся, но зато правая нога так и осталась у меня на весу… Я распластался на камне и не имел силы перекинуть руки вперед.

– Теперь хватайтесь за куст!

Я видел этот куст, жалкий и почти высохший можжевельник, торчащий из ближайшей щели, но не мог до него дотянуться… Но вот и это кое-как удалось… Доверившись крепости деревца, я опять повис в воздухе, делая тщетные усилия отыскать ногами новый выступ скалы.

– Правей, правей!.. Скорее!.. Смотрите, куст!..

Куст, действительно, медленно вылезал из щели. Очевидно, его корни не могли выдержать моей тяжести… Я этого не видел, а чувствовал… И при одном этом сознании у меня потемнело в глазах. Я выпустил куст из левой руки и стал ею машинально хвататься за всевозможные выпуклости скалы; я ухватился за что-то колючее и, несмотря на острую боль, сжал это нечто в руке. Затем еще несколько усилий ногами, и я уже был вне опасности…

– Уф! Чуть было не сорвался!..

Оглядевшись на новой площадке, мы поняли, что попали из огня да в полымя: последняя также кончалась обрывом, а сзади упиралась в скалу. На наше счастье, однако, на скалу навалилась старая ель, с которой время успело уже не только содрать всю кору, но и окрасить ее в густой серый цвет. Доверившись вполне ее крепости, мы спустились по ней и вскоре очутились снова в еловом лесу, путь по которому уже не представлял никаких затруднений.