Текст книги "По ступеням «Божьего трона»"

Автор книги: Григорий Грум-Гржимайло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Что же станется с ними на перевале?.. И мы с сожалением всматривались в эти изможденные лица и от всего сердца приветствовали их мусульманским «аман».

– Аман, аман, таксыр [господин]! – дружно отвечали нам и погонщики, точно обрадовавшись, что не они одни попали в разряд «самых отчаянных».

Бедные! Они еще не предчувствовали тогда, какую страшную участь одному из них готовит судьба… А мы, мы тоже в то время не думали, что в их лице та же судьба шлет нам своих избавителей!

Лес кончился; впереди – царство снега и скал. Но как далеко в настоящее время ширятся пределы его – никому неизвестно.

Сарымсак провел буйную молодость: он был воин и барантач[78]78
  Баранта – у азиатских пограничных народов, а более у кочевых, самоуправная месть, по междоусобиям; набег, грабеж; отгон скота, разор аулов, захват людей. Баранта тем отличается от военных набегов, что нападающие, из опасения кровомести, идут без огнестрельного и даже без острого оружия, а берут ожоги, вместо копий, обух и нагайку. […] Барантовщик [барантач] – участник в баранте, разбойничий наездник, грабитель. (В. И. Даль. Толковый словарь.)


[Закрыть]. Был случай – он неожиданно разбогател и поселился в Хами. Родственник старшей жены Башир-хана, он пользовался там чрезвычайным почетом, но праздная жизнь была ему не по сердцу. Прельстившись ролью странствующего купца, он снарядил свой караван и стал разъезжать по поселкам и городам; однако скоро заметил, что и эта роль ему не к лицу. Он бросил торговлю, роздал вырученные деньги в долги и бежал на Алтай к киргизам-киреям. Много лет прожил он их вольною жизнью, не раз гонял их стада на продажу в Гучэн, в качестве главного пастуха, зимовал в глухих ущельях Тянь-Шаня, но в конце концов бросил киргизов, перебрался снова в Гучэн и тут жил в качестве простого джигита у богатого ходжентского выходца, когда вдруг узнал, что в окрестности города прибыли русские. Сарымсак угадал в нас именно тех людей, каким и он был всю свою жизнь, – вечных странников! – и тотчас же решился… С тех пор он не покидал нашего каравана и служил нам верой и правдой. Так вот что за человек был Сарымсак!

Но и он озирался теперь с удивлением и беспокойством при виде необъятных масс снега кругом. Его беспокойство передалось тотчас же и нам.

– А что, Сарымсак, никак ты сбился с дороги?

– Н-нет… но я не могу найти каменных исписанных плит, о которых я тебе, таксыр, только что говорил… А! Вот они! Поезжай вон на тот бугор, а мы с Глаголевым пока потихоньку станем взбираться на перевал… – Он что-то добавил еще, но последних его слов я уже не слыхал.

Я лез на указанный мне бугор и внимательно осматривал каждый встречный мне камень. Наконец я наткнулся на два стоймя поставленных крупных осколка филлита, которым искусственно придана была сверху округлая форма. На них были отчетливо выбиты усатые лица монголов.

Это были знаменитые «бабы», каких не мало разбросано на всем обширном пространстве юга России, от границ старой Польши до пределов Саян и Алтая; так далеко на юго-востоке их, однако, еще вовсе не находили, и в этом мы должны, без сомнения, видеть весь интерес нашей находки.

Кроме каменных баб, никаких «исписанных непонятными» буквами плит я не видал: все прикрыл здесь предательский снег! И точно его еще мало навалило кругом! Он снова пошел, и на этот раз точно сговорившийся с ним заранее ветер подхватывал массы его и нес нам прямо навстречу. Начинался настоящий буран.

Я быстро скатился с бугра, но нигде – ни впереди, ни внизу – спутников своих уже не нашел. Я пробовал крикнуть, но что в такое время мог значить крик человека? К счастью, я набрел на их след, который не успело еще вполне замести. Из всех сил устремился я по этому следу, хватаясь за него, как, вероятно, только утопающий хватается за соломинку. Рыхлый снег, в котором я утопал то и дело, до крайности измучил меня, когда вдруг, впереди я увидал нечто черное… «Не они ли?» – мелькнуло в уме. Но я тотчас же решил, что ошибся. Действительно, это был пологий выступ скалы, прикрытый мерзлой землей и черною, мелкой галькой. Здесь проходила тропинка, на которой явственно отпечатались свежие следы лошадей. Я вскочил на свою и несколько мгновений спустя находился уже снова рядом с Глаголевым и Сарымсаком.

Мы начали свой трудный подъем на Буйлук.

Не вовремя налетевшая туча прошла. Небо очистилось, и солнце ослепительно заблистало на белой поверхности гор. И в природе и у нас на душе стало вдруг как-то радостно: чувствовалось, что беда миновала. Мы стали даже шутить и тут только уже спохватились, что сильно продрогли. Я на ходу посмотрел на термометр – 11° ниже нуля!

– До перевала еще далеко?

– Нет, близехонько…

Но мы шли еще целый час. Снегу здесь уже не было. Гора смерзшейся желтой и черной гальки, прорванной только в двух-трех местах выходами метаморфических сланцев, – вот что такое Буйлук.

С перевала хотя и открывается обширнейший горизонт, но смотреть было решительно не на что: в непосредственной близи только снег, да из-под него торчащие скалы, а на краях горизонта фиолетовые гребни хребтов и отрогов.

Спускаться было легко. Мы и не заметили, как вышли в узкую котловину, обставленную всюду горами, кольцо которых прерывалось только в одном месте рекой. Сперва мы было и направились в эту сторону, но вдруг Сарымсак спохватился:

– Нет, не сюда…

Мы повернули назад, завернули за какую-то щель и остановились: громадные массы снега загораживали дорогу.

Сарымсак сдал заводных лошадей казаку и поскакал назад в котловину. Полчаса спустя мы заметили его на скале: он усиленно махал нам руками.

– Вот что, таксыр, – говорил он, силясь казаться покойным, – сколько раз ни ходил я этой дорогой, но такого снега в боковых ущельях совсем не припомню. А между тем сворот на Кичик-даван приходится именно на одно из этих ущелий… Рассмотрите же их: все как один! Снег не только замел все следы нашей дороги, но и скрыл все приметы, по которым только и возможно было угадать направление.

– И ты решительно отказываешься вести нас вперед?

– Я боюсь ошибиться…

– Тогда надо назад…

Но Сарымсак указал мне на небо: солнце успело уже сделать более половины своего дневного пути и теперь ежеминутно готовилось погрузиться в надвигавшиеся с запада густые черные тучи.

– Поздно!.. Буран…

– Да, но ведь и эта яма нас от бурана не спасет, а там, на перевале, все-таки снега поменьше… Если же доберемся до Бай-ян-хэ, то там хоть в лесу приютимся!..

С этим последним доводом спутники мои согласились, и мы повернули назад своих лошадей.

– Чу?!.. Благовест! Неужели ишакчи?

– Ишакчи! Ишакчи!..

Мы обрадовались им, как своим избавителям. Сразу воскресла надежда, и не напрасно: турфанцы указали нам Кичик-даванскую щель.

– Аман! Аман! – Мы расстались вторично и, как нам теперь думалось, навсегда. Но судьба сулила иначе. Три недели спустя ишакчи нас разыскали и просили помочь умиравшему их товарищу. Но ему могла теперь помочь одна только смерть… Это был почти уже труп с совсем обезображенными конечностями…

– Что это?! Что случилось? Как дошел он до такого ужасного состояния?

– А ты помнишь, господин, как мы тогда с вами расстались? Его осел не пошел, он остался там ночевать и замерз…

* * *

Опять снега. Опять буран. Опять подъем и, наконец, спуск в ущелье, которое должно было вывести нас сначала в долину р. Керичин, а потом и к турфанскому поселку Кок-яф.

Солнце садилось. Но, к счастью, мы успели далеко за собой оставить снега, а тут уже нас гостеприимно приветствовал теплый воздух низин. Мы вздохнули свободнее.

– А далеко ли, Сарымсак, до Кок-яра?

– Да километров тридцать осталось…

– Как тридцать километров? Да ведь солнце уже закатилось!

– Закатилось…

Положение наше становилось трагическим.

– Послушай, Сарымсак! Да нельзя ли где-нибудь остановиться поближе… Ведь мы часов пятнадцать не ели…

– А что будем есть?

Я вспомнил, что с нами, действительно, не было решительно ничего, кроме чая и сахара, так как рассчитывали ночевать не в степи, а в селении.

– Ну, чай вскипятим, по куску хлеба найдется, а лошади, по крайней мере, отдохнут и пощиплют травы.

– Здесь «харюза»[79]79
  Под этим названием известна в Туркестане каменистая пустыня, расстилающаяся между Тянь-Шанем и грядой Туз-тау.


[Закрыть]. И травы, годной для корма скота, не растет. Здесь все сеяное, все покупное. Первое же селение и будет Кок-яр…

Мы спускались все ниже. Ночь. На небе ни облачка, и луна прекрасно освещает наш путь. Густые тени; неверное, фантастическое освещение скал, непомерно высокими и зубчатыми стенами стоящих по обе стороны от дороги; наконец, мягкий грунт этой дороги и, главное, необыкновенная тишь в воздухе – все это на время мирит нас с перспективой еще тридцатикилометровой езды… Желая, однако, сократить время, мы гоним лошадей рысью и то ныряем в густую тень, то снова выскакиваем на освещенную луною площадку. Ущелье становится у́же. Мы объезжаем какой-то каменный вал. «Морена!» – мелькнуло у меня в голове, но Сарымсак сообщает, что это остатки китайского укрепления. Мы минуем его. Ущелье снова расширяется, и горы мельчают. Впереди ясно обозначилась необъятная даль. Но мы почему-то сворачиваем на запад.

– Это куда?

– К Керичину.

Но Керичин не показывается. Ущелье опять то ширится, то снова суживается, и так без конца.

– Сарымсак, далеко ли еще?

– Не далеко.

Еще прибавили ходу, но впереди все те же картины.

– Далеко ли?

– Не знаю…

Наконец, мы въехали, как нам показалось, в ворота. Это точно природный туннель. Совершенная темень… И вдруг в этой темени мелькнули огни, послышались голоса, зашумела вода…

– Кок-яр?

– Керичин…

– А кто эти люди?

– Такие же проезжие, как и мы.

Сарымсак подъехал к этим проезжим.

– У них, таксыр, с собой нет ничего: ни хлеба, ни фуража. Надо ехать вперед. Кок-яр уже близко. Нет пяти километров.

Мы переехали реку, миновали рощу туграков и полезли на какую-то гору.

– Сарымсак, куда же мы лезем?

– Кок-яр за этой горой.

Луна светит по-прежнему. Легко догадаться, что мы едем грядой, отличной от осевого Тянь-Шаня, но ему параллельной: там метаморфические породы, здесь же глина, конгломераты, песчаники; но как там, так и здесь совершенное бесплодие, даже больше: там хоть изредка мелькала полынь, чий, кусты караганы, может быть, другие растения; здесь же, кроме Eurotia ceratoides, ничего. Лошади тянулись к этому полукустарнику, но потом отворачивались гадливо. Становилось их до невозможности жаль.

Но зачем-нибудь горы эти да посещались людьми, и, вероятно, вовсе нередко, судя по значительному количеству колесных путей и конных тропинок. Сарымсак вспомнил, что встречал здесь не раз ишакчей, везших каменный уголь. Но теперь нам было решительно не до угля. Мы уже сбились с дороги и меняем одну тропу на другую.

Мы спустились с горы: перед нами безграничная каменистая степь – «харюза». Мы твердо верим, что стоит нам ею проехать всего каких-нибудь километра два и перед нами блеснут в овраге воды Кок-яра. Но взамен оврага мы наткнулись на горы.

– Мы взяли слишком направо, надо левее… Эта гора примыкает к Кок-яру…

– Слышите, ваше благородие, никак это петух?..

И Глаголев, в полном убеждении, что не ослышался, взбирается на соседний бугор… Горы, горы и горы… Так на западе, а на юге безграничная каменистая степь… И на всем этом пространстве никакого следа жилья человеческого.

Сарымсак опустил голову:

– Я заблудился!..

Был первый час ночи. Почти целые сутки и мы, и лошади были совсем без еды. Но есть не хотелось. Всех мучила теперь только жажда… воды! Но где было взять эту воду?..

Мы связали своих лошадей и уселись на берегу сухой водомоины дожидаться утра…

А при первых проблесках света Сарымсак подвел мне коня и, указывая на запад, сказал с какой-то особенною грустью в голосе:

– Посмотри, господин, вон башня. Это «Бадаулет-курган», под ним поселок Кок-яр-аягэ. Мы не заблудились, но не доехали…

И потом вдруг добавил:

– Да, стар становлюсь! Пора уже думать мне и о смерти…

Когда я осмотрелся, то мне представилась такая картина.

Далеко вперед, в бесконечную даль, уходила каменистая пустыня, изрезанная кое-где обросшими хвойником неглубокими и плоскими водомоинами, имевшими общее направление на юго-восток. Там общий характер местности изменялся: виднелся яр р. Керичин и большие массы зелени – поля ак-джугары, принадлежащие поселку Чиктым. На западе местность выглядела пустыннее, и только одна желтая масса Бадаулет-кургана подсказывала нам близость человеческого жилья.

Обрыв р. Кок-яр стал обозначаться на пятом километре, но мы ехали еще целый час, прежде чем добрались до выселка Кок-яр-аягэ, расположенного на дне глубокой и широкой долины этой реки. Выселок состоял из трех-четырех хозяйств, неизвестно чем здесь существующих, так как галечная почва речного русла была малопригодна для земледелия. На убогих клочках, по соседству, впрочем, все же высевалась пшеница и разводились бахчи, но какого громадного труда должны они были стоить поселившимся тут земледельцам!

За час до полудня мы распростились со стариком-турфанцем, суетливо хлопотавшим около нас, переехали широкий, поросший карагачевым кустарником сай Кок-яра, с трудом взобрались на правый крутой его берег, осмотрели развалины Бадаулет-кургана, выслушали рассказ о чрезвычайной глубине находящегося там колодца и снова пустились в дорогу.

Перед нами опять харюза – каменистая степь, покрытая черной галькой, которая нестерпимо отсвечивает солнечные лучи. Ни одной былинки, куда ни взгляли! Даже Ephedra здесь не растет.

Мы в пустыне, но горизонт наш сужен миражем, который стелется впереди либо гладкой поверхностью озера, либо волнующимся туманом, принимающим самые чудные очертания. Чем ниже опускается солнце, чем резче становится разница в температуре и плотности между различными слоями атмосферы, тем ближе и ближе надвигается и на нас этот туман. Наконец, нам самим уже начинает казаться, что мы точно взвешены в воздухе и вместе с тем уголком степи, по которому бегут наши кони, плаваем в волнах эфира… Странное впечатление! Временами из этого оптического тумана выплывают какие-то гигантские фигуры людей, которые в следующее мгновение оказываются проезжими турфанлыками. «Аман, аман!» – приветствуем мы друг друга и, разминувшись, продолжаем свой путь в том же тумане.

Но вот, наконец, мы распрощались с каменистой пустыней! Мы съехали в какую-то впадину, туман перед нами рассеялся, и впереди во всю свою ширь раскинулся богатейший оазис Ханду.

Ханду окружен с севера концентрически сходящимися рядами круглых насыпей с четвероугольными, обделанными деревом, отверстиями посередине. Это – карыси, колодцы, вернее системы колодцев, соединенных между собой трубами, по которым подпочвенная вода и выводится на поверхность. Об этих замечательных гидротехнических сооружениях я буду иметь еще случай говорить ниже; здесь же замечу, что, так как карыси обеспечивают существование оазисов Турфана, то местное население относится с особенным уважением к лицам, знакомым с сооружением сих последних; в тех же исключительных случаях, когда ремонт или сооружение таких карысей обходится не без человеческой жертвы, то погибших хоронят на общественный счет и к могилам их относятся с таким же почтением, как к могилам святых.

После стольких километров бесплодной пустыни Ханду своими садами, тенистыми аллеями и по всем направлениям струящимися ручьями прозрачной воды производит чарующее впечатление. Впрочем, и при других условиях он не может не произвести подобного же впечатления на заезжего человека. Это настоящая «жемчужина» среди оазисов Востока и по своему благоустройству и богатству не имеет соперников в Центральной Азии. Побывав в Ханду, невольно уносишь оттуда такое впечатление, что в нем нет бедных и что вся община, как один человек, посвящает все свободные силы свои заботам о красоте общего обиталища.

Только центр оазиса застроен сплошным рядом домов; но даже и тут, впереди и позади их, подымают свои вершины вековые туты, ясени, («чарын» по-туземному), айланты (чулюк) и карагачи, которые в течение всего почти дня удерживают на улице тень. А от этой улицы, сходящейся с несколькими другими у центрального пруда, через который перекинут красивый, китайской архитектуры, мост, во все стороны идет сплошной лес, в котором персики, абрикосы, «нашпута»[80]80
  Испорченное афганское «нашпати», что значит – груша. «Нашпута» – мелкая, но очень вкусная груша, как кажется, неизвестная в Русском Туркестане.


[Закрыть], айва (джуджиль), гранаты (анар) и груши (альмуруд) теснятся под тень таких гигантов, как волошская орешина, карагач, платан и серебристый тополь. Вдобавок и жилища, и глинобитные стены оград местами густо оплетены здесь «сарыготом» или красиво убраны виноградом. Но не сады, не местные опрятные постройки и не всюду бегущие ручейки привлекают здесь главное внимание путника, а поля, которые распланированы в Ханду с замечательным искусством и содержатся так, как, вероятно, нигде в другом месте; а между тем они ничем не ограждены и только линии тутовых посадок разбивают их на участки. Все улицы в Ханду также обсажены тутом, карагачем или пирамидальным тополем и отличаются поразительной чистотой, чему в значительной мере содействуют как сухость климата, так и обычаи утилизировать всякие отбросы, которые в других местечках и городах выбрасываются на улицу: часть идет на топливо, а часть на изготовление компостов.

Мы прибыли в Ханду вечером, когда уже на улицах толпился народ, возвратившийся с пашен, и среди этой толпы мы не заметили ни одного оборванца: чисто вымытая рубашка (кунпэк) виднелась на богатом и бедном, которые если и различались между собой, то только большей или меньшею ценностью своего головного убора – допы или материей на джаймэке; у большинства джаимэк был крыт местной цветной бязью, а у богатеев и местных франтов – русским тиком. Хотя несомненно, что Ханду в гостях у себя видел европейцев впервые, но толпа, при нашем появлении, не обнаружила ни малейшего любопытства. Она даже как будто нас сторонилась и безучастно отнеслась к нашим расспросам: где бы мы могли пристроиться на ночь? Нам указывали то на один дом, то на другой, но там или не оказывалось хозяина, или хозяин бесцеремонно нас выпроваживал, заявляя, что принять нас у себя он не может из боязни китайских властей, которые, придравшись к случаю, выжмут из него последние соки. «Если бы, – добавлял он, – турфанский амбань уведомил нашего доргу[81]81
  Дорга – звание, соответствующее мин-баши, т. е. волостному управителю.


[Закрыть] о вашем прибытии, то любой дом мог бы служить вам пристанищем; а теперь, помимо дорги, едва ли кто решится вас принять у себя».

– Ну, в таком случае, покажите нам дорогу к дорге!

Дорга сказался отсутствующим. Но его заместитель оказался любезнее и тотчас же отвел нам приличное помещение. «Видите ли, – говорил он дорогой, – если бы вы ближе знали, в какой кабале нас держат китайцы, то не стали бы сетовать и на наше негостеприимство – своя шкура, конечно, каждому ближе».

– Да ведь вот нашлось же у тебя для нас помещение…

– Нашлось потому, что мы не знаем, что вы за люди. Боимся пересолить. А вдруг как окажется, что вы с китайского ведома здесь разъезжаете? Тогда опять ведь беда!

В удостоверение того, что так оно и есть в действительности, я показал аксакалу наш паспорт. Этого было достаточно, чтобы сразу же расположить в нашу пользу туземные власти. Хандуйцы нас тотчас же окружили, и в болтовне с ними мы незаметно провели время до ужина.

Еще подъезжая к Ханду, мы заметили на юге невысокую гряду гор; но только на следующий день, при выезде из помянутого оазиса, нам удалось разглядеть ее подробнее. Ее нам называли различно: Туз-тау и горой Иеты-кыз. Последнее название, означающее «Семь дев», приурочивалось, впрочем, как кажется, к тому только участку гряды, который возвышался на юг от Лемджина. Странным названием этим гряда обязана семи глыбам выветрившегося песчаника, венчающим вершину горы и имеющим, если смотреть на них из долины, действительно некоторое сходство с человеческими фигурами.

Местное население чтит эту гору, связав с ней одно из многочисленных преданий своих; но надо иметь, действительно, не в меру пылкое воображение, чтобы в изображенных на прилагаемой фототипии глыбах песчаника видеть окаменелых по воле Аллаха девиц. Впрочем, как истые мусульмане, турфанцы и не приближаются никогда к этим причудливым скалам, будучи твердо убеждены, что смельчаку, который рискнул бы на это, грозит половое бессилие. И уж на что Сарымсак или мой джигит Ташбалта, но и те отказались сопровождать нас с братом на эту гору, когда мы снова, неделю спустя, съехались с нашим отрядом в Лемджине. Если не считать этих вершин, то гряда Туз-тау с севера представляется высоким валом, поражающим монотонностью в окраске и однообразием в контурах. Иною представляется она в поперечных долинах своих, но об этом будет сказано в своем месте.

Ханду отделяется от Лемджина неширокой полоской глинистой пустыни, частью лишенной вовсе растительности, частью поросшей верблюжьей колючкой, солодкой и некоторыми солянками. Это обычное место остановки верблюжьих караванов, идущих из Лян-чжоу-фу в Карашар и далее в города Джиттышара. Один из таких караванов располагался здесь и сегодня в тот самый момент, когда мы с рассветом покидали Ханду.

Лемджин занимает обширную площадь, вытянутую километра на четыре вдоль подошвы Туз-тау; благодаря, однако, широким рукавам гальки, разбивающим ее на участки, в ней сравнительно немного земли, годной под обработку. Зато ключи и карыси дают здесь столько воды, что ее хватает даже на рисовые поля. Центр Лемджина составляет базар – несколько чистеньких китайских и дунганских лавчонок, приютившихся под сенью громадных деревьев. Здесь проходит главный тракт и сюда же сходятся все дорожки и тропы, ведущие к отдельным группам домов и хозяйств, на которые естественно распадается Лемджинская община. Но с большой дороги этих хозяйств в большинстве случаев вовсе не видно, – так густы здесь повсеместно древесные насаждения!

Западная окраина Лемджина, называемая Лемджин-кыр, ныне заброшена: постройки развалились, бывшие поля заросли верблюжьей колючкой (джантак) и другими сорными травами. Местные карыси здесь иссякли вследствие выборки подпочвенной воды слишком развившимися соседними карысными системами Су-баш и Лемджина.

За Лемджин-кыром расстилается пологая, глинистая, совсем бесплодная впадина, сохранившая все следы бывшего озера. Несколько в стороне от дороги здесь производят ломку соли. Слегка горьковатую, с значительными цветными примесями, соль выбирают на глубину 600–900 см из подпочвенных пустот, которые она и выстилает друзами довольно крупных кристаллов.

Следующее селение, расположенное в семи километрах от Лемджин-кыра и насчитывающее не менее 50 дворов, было Су-баш, названное так потому, что ключи его и обширная карысная система питают значительный оазис Туёк, расположенный по южную сторону кряжа Туз-тау. Су-баш в настоящее время слился с Сынгимом, обширным оазисом, насчитывающим до 450 дворов. Он так же, как и Лемджин, тянется узкой полоской вдоль гор и на западе отграничивается крутым обрывом отрога Туз-тау, под которым струится ключик Уртанг.

Спускаясь вниз по текущей среди высоких камышей речке Уртанг, мы втянулись в ущелье, рассекающее горы Туз-тау, и вскоре затем вышли на более многоводную речку Мултук, истоки которой находятся в ключах и карысях выше довольно значительного селения с тем же названием, расположенного по северную сторону Туз-тау и западнее вышеупомянутого отрога.

Долина р. Мултук, поросшая облепихой и лозняком, замечательна теми остатками старины, которые сохранились здесь еще с уйгурских времен: в долине заметны следы укрепления, в горах левого берега выбиты капища и монастырские кельи, в которых превосходно разрисованная штукатурка до сих пор еще не осыпалась и сохранила необыкновенную яркость красок; по выходе же из гор, где речка получает название Кара-ходжа, вдоль нее всюду виднеются развалины городов, надгробные памятники и глинобитные постройки менее определенного типа.

При выходе речки Кара-ходжа из гор расположен небольшой выселок Сынгим-аузе. Дорога здесь разветвляется: юго-восточная ветвь сворачивает в селение Кара-ходжа; юго-западная, прямо через каменистую пустыню, поросшую в изобилии Capparis spinosa («каппа»), Alhagi kirghisorum и Zollikoferia acanthoides, идет на Турфан. Мы свернули на эту последнюю, но проехали ею не более двух километров. Было уж поздно; к тому же, сделав сегодня не менее 40 км, мы имели право подумать об отдыхе. С этой целью мы оставили большую дорогу и прямиком направились к выселку Ауат, в котором, после некоторых колебаний, нам, наконец, и отвели приличное помещение.

Ауат – это небольшой, полузасыпанный песками и весьма бедный поселок, в котором мы еле-еле могли собрать достаточное количество фуража для лошадей и кое-какой провизии дли себя: несчастные ауатцы, без разрешения своих хозяев, лишены были права продавать что бы то ни было в посторонние руки! И то, по просьбе продавцов, мы должны были разыграть роль каких-то бандитов, силой отымавших все то, в чем нуждались.

Проснувшись чуть свет, мы тронулись мимо развалин, приписываемых Абдулла-беку, потомку турфанских князей, полузасыпанных также песками. Пески эти местного происхождения. Некогда вся местность между Кара-ходжа и Турфаном была покрыта тростниковыми займищами, питавшимися отчасти подпочвенной водой, а отчасти и водой карысей и ключей, спускавшейся сюда в осеннее и зимнее время. С развитием, однако, подземного дренажа и образованием целого ряда выселков на линии Чиль-булак – Кара-ходжа-карысь камыши исчезли. Тогда турфанцы набросились на выкорчевывание тростниковых корневищ – «чаткала», служащих им и поныне топливом. Беспощадный кетмень разрыхлил и без того уже безмерно сухую и песчаную почву турфанской долины, а ветер собрал ее в длинные, темно-серые гривы, загоняя их все дальше и дальше на запад, к Турфану, где пески уже засыпали немало культурной земли.

Дорога по этим пескам утомительна. Воды нет, несмотря на то, что мы целые километры едем над подземными трубами с проточной водой; растительности никакой; из животных – одни только ящерицы, принадлежащие к распространенным в Центральной Азии родам – Eremias и Phrynocephalus; зной до такой степени сильный, что в летнее время сообщение по этой дороге прекращается, и путники направляются из Турфана в Люкчун кружным путем через Турфан-керэ, Кош-карысь, Спюль-аксакал-карысь, Чаткал и Ходжа-Абдулла-бек-карысь.

При сходе ауатской и сынгимской дорог выстроена харчевня. Здесь же проходит и граница Турфанского оазиса – на восточной окраине пустынного, лишенного почти вовсе древесных насаждений, но зато интересного своими развалинами, относимыми к уйгурскому времени. Так, между рукавами речки Булурюк-баур, из коих восточный пробегает в шести километрах к западу от схода дорог, находятся развалины уйгурского укрепления, поражающего не размерами, но необычайной толщиной своих стен. Стены эти выведены почти в квадрат, снабжены фланкирующими башнями по углам и внутри не содержат ничего, кроме безобразных груд мусора и бесформенных возвышений. Бывшее укрепление это дает ныне приют одному только бедному турфанскому семейству, члены коего пробили себе в старых стенах ряд келий и умудрились провести сюда небольшой рукав из ближнего арыка для орошения бахчей и огорода, разведенных среди помянутых выше мусорных куч.

Проехав мимо обширного кладбища и красивой мечети, переделанной, по словам местных жителей, из христианского (несторианского) храма, мы увидали, наконец, впереди Гуан-ань-чэн – китайский Турфан. Города этого мне не пришлось посетить, но, по словам туземцев, внутренняя его распланировка, а затем и архитектура частных и казенных зданий имеют вполне шаблонный характер. Китайский базар его беден, хотя и занимает всю главную улицу от западных к восточным воротам; последние остаются постоянно закрытыми. Он выстроен в виде прямоугольника, вытянутого вдоль большой дороги, обнесен новыми, высокими стенами с двойной защитой и башнями по углам и имеет, кроме вышеупомянутых двух главных ворот, еще ворота на юг, где одной длинной и частью крытой улицей расположилось городское предместье, населенное дунганами, китайцами и таранчами. Через это предместье, огибая городскую стену, и проходит арбяная дорога из Люкчуна в Турфан. Здесь же находится и та таможня, на обязанности коей лежит взимание акцизного сбора; она тотчас же бросается в глаза своей окраской – кирпично-красными кругами на белом фоне простенков.

Против китайского города, в километре расстояния, расположен старый тарачинский Турфан, называемый иногда, в отличие от Уч-Турфана, Куня-Турфаном. Широкая грунтовая дорога, ведущая к нему, окаймлена арыками, за которыми, по обе ее стороны, виднеются пашни, засеянные ак-джугарой и кунжутом. Самый город не велик и окружен тонкими, от времени совсем растрескавшимися, зубчатыми стенами. Зато он полон жизни, и внутри, благодаря пестрый толпе, производит приятное впечатление. Вдоль главной улицы, идущей от ворот до ворот, т. е. от востока к западу, тянутся ряды ларей и лавок; это – главный базар, центральное место которого занято высокой и красиво выстроенной китайской кумирней. Близ нее начинаются ряды с русским товаром: мануфактурой, железными изделиями, писчебумажными принадлежностями, сахаром, свечами, спичками и т. п. предметами; тут же находится и обширный караван-сарай русских купцов, которые встретили нас с почетом и отвели прекрасное помещение.

Турфанская область славится своей зеленой коринкой [изюмом], хлопчатобумажными грубыми тканями (даба), фруктами и дынями, которые и служат главнейшими статьями вывоза в соседние области, а частью и далее – в застенный Китай. Но этим экспортом не занимаются турфанлыки. Они точно боятся значительных операций и давно уже передали всю оптовую, а частью и розничную, торговлю в посторонние руки. Оттого-то Турфан и пестрит самыми разнообразными лицами и костюмами, в которых турфанский национальный джаймэк играет весьма малозаметную роль. И действительно, в Турфане считается постоянных жителей всего около 5 тысяч душ: из них 10 % выпадает на долю китайцев, 20 % на долю дунган и 20 % на долю выходцев из других округов Восточного Туркестана; пришлых же, в особенности в осеннее время, так много, что какие-нибудь полторы-две тысячи взрослых турфанцев совсем исчезают в этой толпе, которая к тому же, как наиболее деятельная часть населения, всегда на виду: на базаре или на большой дороге в окрестные города.

Турфан как город ничем не замечателен. Он выстроен по типу всех остальных крупных городов Туркестана и, за исключением упомянутой выше кумирни, не имеет красивых построек.

О времени его основания нам ничего неизвестно; в истории же имя это впервые упоминается в 1377 г.[82]82
  Д. Покотилов. «История восточных монголов в период династии Мин», с. 97.


[Закрыть] К половине XV в. Турфан, пользуясь слабостью смежных владений – Могулистана (Беши-балыка) и Хотана, стал усиливаться и, овладев Люкчуном и Кара-ходжа (Хо-чжоу), приобрел первенствующее положение среди мелких владений, на которые в то время распадались земли Восточного Туркестана. С 1469 г. княжество это стало называться султанством; несколько же лет спустя уже владело Хами, власть над которым упрочилась, однако, вполне не ранее 1513 г. С усилением в соседней Джунгарии союза ойратских родов значение Турфана стало падать, и уже в 1646 г. турфанский владетель вынужден был искать покровительства маньчжурского дома, что не спасло, однако, его владений от калмыцкого ига: к исходу XVII столетня, после того, как Куку-нор и Тибет уже давно находились в их власти, калмыки овладели не только Турфаном, но и всеми остальными землями Восточного Туркестана. С тем вместе существование этого княжества, как самостоятельного владения, прекратилось[83]83
  В. Григорьев. «Восточный, или Китайский, Туркестан», 1873, с. 353.


[Закрыть].