Текст книги "Русь пьянцовская"

Автор книги: Григорий Свирский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Свирский Григорий
Русь пьянцовская

Григорий Свирский

Русь пьянцовская

документальная повесть

1. Ляна – комариная фея.

– Не прибедняйся, Сергуня. Ты у Полянского, отца георазведки, работал? Значит, и тут выдержишь– – прохрипел управляющий Комигаз разведки Николай Титович, бывший зам "вечного "де Голля", умершего недавно в этом же кабинете от инфаркта. Сменивший его Николай Титович, по прозвищу "Тит, иди молотить", поднялся на ноги, остроносый, заросший, похожий на огромную хищную птицу, высматривающую сверху кого там, на земле, клюнуть.Стеклянный глаз у Титовича слезился, второй, живой, – дергался: видал виды начальник. – Пойдешь на Тиманский разлом, начальником партии! Все!... Работяги? Работяг... сам знаешь...здесь днем с огнем... Сколько наскребешь в "Отеле Факел" все твои.,.

Геофизик Сергей Фельдман, франтоватый парень, худой, тонкошеий, в новеньком свитере крупной вязки с оленями на груди, инстинктивно оглянулся на окно. За стеклами, как всегда, пламенел в полярной ночи пляшущий от порывов ветра газовый факел, под которым, по обыкновению, укладывалась на ночь, "все ж теплее", беда поисковых партий...

–Опять "Отель Факел?!– воскликнул он в досаде. – Что при "де Голле" в тундру – одна пьянь, что при вас...

Управляющий усмехнулся недобро.

– Это у немцев на черные работы – турки, да чурки... В Заполярье никаких турок не залопатишь. Пока довезешь, вымрут...

Лицо у Сергея Фельдмана не смягчилось, управляющий продолжил тоном еще более доверительным: понимал, как и с кем в своем каторжном тресте толковать. – Сергуня, ты это говорил иль не ты? в нашей жизни меняются только портреты,– он показал большим пальцем за свою спину, где много лет висел портрет Брежнева в золотых звездах от плеча до плеча, а сейчас остался лишь на белой стене железный крюк, – Сталин висел, Беда Виссарионович, Потом Хрущ– освободитель красовался, потом вот этот... звездочет. Портреты меняются, Сергуня. Проваливаются в тартарары... А жизнь наша как была. сволочной так и осталась. Ты это говорил иль не ты?... Ядовито ты говорил, а не оспоришь. Правильно говорил. Так мы и висим все... на крюку. Дело у тебя тру-удное. Знаю. Люди все в разгоне. Бери новенькую... эту, комариную фею.

–Зачем мне "комариная фея?! – вскипел Сергуня.– .Тут и мужику не сладить. И потом... мы друг друга терпеть не можем, – Потому, свежачок ухтинский, и возьмешь,– непреклонно-мягко возразил управляющий, обезоруживая Сергуню Фельдмана своей прямотой.– У меня сколько глаз на лице? Один. А это будет второй ..– Потянулся к телефону, усмехнулся недобро: – Ляну ко мне! Срочно! Да, ту самую...

Ляна – худющая девчушка-недоросток в солдатском ватнике, остановилась в дверях. – Подходи ближе,застенчивая, – подбодрил ее управляющий.– На большое дело пойдешь..

Ляна росла без отца. Отец пропал, когда ей не было и двух лет. "Спился",-сказала мать. Как они мучались! Мама завербовалась в Норильск, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Умерла там, проработав десять лет в травильном цехе. "За хромого выходи, за чахоточного, – говорила она, умирая. – Только не за пропойцу. Только не за алкаша". – И заплакала. Так и умерла, со слезами на серых щеках.

Ляну забрала бабушка, в Ростов. Бабушка при словах "тундра", "Заполярье" или "Норильск" крестилась, а то и вовсе опускалась на колени перед иконой Спасителя и молилась за внучку. Ляне, напротив, не нравился бабушкин Ростов с его щекастым самонадеянным обывателем, как она однажды выпалила своей учительнице-ростовчанке. Ляна бредила тундрой, которую исходила в мечтах вдоль и поперек. От Норильска до Мессаяхи. В болотных сапогах. С геологическим молотком. И когда в университетской распределительной комиссии спросили, где Ляна хотела бы работать, она воскликнула, всплеснув руками и развеселив ростовских профессоров: "В Норильск! В Норильск! В Норильск!"

Ее послали в Норильск; на следующий день забросили вертолетом в партию, и она опять напоролась на алкашей, тунеядцев проклятых, "туников".

Сейсмостанцию еще не пригнали, дел у нее не было, и она доверчиво спросила рабочих, кому помочь. И туники жестоко разыграли ее. Оглядев худенькую девчушку в новой, не выцветшей еще энцефалитке – начальство, видать! – они сшили ей из марли сачок. Ловить комаров. "Подмогни,-сказали, очень просим. У нас срочное задание: заготовить сушеных комаров. Для лечебных целей... Не веришь? От ревматизма лучшее средство. Открыли. Настой делают. Сто грамм – двадцать рублей. А у нас, сама видишь, и без того дел невпроворот..."

Целый день Ляна ловила в болотных сапогах комаров, и, наверное, целый год хохотали норильские геологи, указывая на нее глазами: "Это та самая... комариная фея!"

"Комариную фею" геологи всерьез не принимали, а когда она однажды возразила своим высоким голоском против выводов технического совета, изумились и . . . вывели за штат.

И вот она в болотистом Коми. В Ухте, где у реки Чебью еще лежит ржавая колючая проволока на поваленных столбах. "И здесь туники?!"

Как же Ляна их ненавидела! Ее бы воля, не ссылала бы к людям. Куда ни вытолкни их, местные там живут. Невинные. Или они не люди, что им швыряют пригоршнями всяческую падаль?! Натолкали, вот, в забытый Богом Енисейск триста портовых проституток из Ленинграда – жители ревьмя ревут. С парней своих глаз не спускают. На дверях замки понавесили. Было когда такое в старинном богомольном Енисейске?! Нет, ее бы воля, сбивала бы из туников команды, да на Чукотку их, во льды, где чум от чума – тысяча километров. Пускай обживают пустошь. Никого не мучая... :

Когда Сергуня Фельдман и шофер вернулись, красные от сернистого жара и уже заиндевевшие, и Сергуня сказал устало: "Наскребли!", Ляна заметила с каменным выражением лица: "Жаль!" Ей не ответили, только покосились оторопело.

...Ляна вылетела в тундру на другое утро, первым вертолетом. Сергуня задержался: паковал инструмент, снаряжал туников, которых обещали отправить вторым рейсом. "Главное, не теряй ни часа, – прокричал вслед. – Иначе весновка все утопит..."

...Прошлогодние палатки геологов, на старой базе, завалены снегом по крышу, люди выбирались из них по ледяным, с желтоватыми разводами, траншеям.

Ляна думала, работа начнется тут же. Но ее никто не встречал. Лишь какой-то парень в вязаной шапочке, который разводил костер для вертолета.

Похоже, партия была недружной, распавшейся. Это стало ясно и по ленивому утреннему сбору ("как в колхозе", – подумала Ляна). И по обтерханной грязной столовой – двойной палатке с обгорелым у трубы верхом, пропахшей прогорклым маслом и затхлыми щами, и даже по уборной – сарайчику, обшитому досками со щелями в палец. "Идешь в уборную, как на подвиг", острили трактористы, а щели как были, так и оставались.

Нет, не понравилась Ляне партия. По сути, ее и не было. С прежним начальником партии, покалеченным в пьяной драке, укатили взрывники, бульдозеристы – постоянные кадры, которые у любого начальника партии, что называется, на крючке. Исчезли разнорабочие. Все до одного. Это тоже показатель. Сезонники – романтики или рвачи и пропойцы. Им в плохой партии не с руки.

Ляна поглядела на серое небо, где вился дымок костра. Ждала следующего рейса и панически боялась его: туники! Четыре вертолета одних туников...

"Мальчик, выходишь на следующей? – обычно теребили ее в автобусах. Мальчик, уступи место старшим..." Да у нее и походка мальчишечья, угловатая, резкая; плечо чуть вперед, когда спешит, – "нырковая походка", – смеялись однокурсники.

Шмыгнет она этак боком, в своей вязаной шапочке с красным помпончиком, к этой ораве... Бог мой!..

...И вот пришел час, все они перед ней, в ветхой палатке-столовой, где по полу сеется из дыр в брезенте снежная крупа, тесно сидят на скамьях или на корточках вдоль стенок, передавая друг другу замызганный окурок.

Ляна достала из кармана отглаженных лыжных брюк пачку сигарет и, стараясь, чтобы пальцы не дрожали, передала по ряду. Кто по сигарете вытянул, кто по две, а суетливый мужичонка с блеклой, как мочало, бородой и оттопыренными ушами, придававшими ему сходство с летучей мышью, тот сграбастал сразу пригоршню. Рассовал по карманам драного полушубка, а две папиросы заложил за немытые серые уши, одновременно хвастаясь трофеем и озираясь настороженно: не врежут ли ему за это? А потом снова выставился на нее желудевыми глазами, будто впервые заметил, а когда она сказала: "Здравствуйте, товарищи'" – радостно воскликнул: "Дак я и говорю-девка!"

Оказывается, он поспорил с соседом. Тот настаивал: "Малец", а ушастый свое: "Девка!"

"Все, как по нотам... туники проклятые'"-ноги Ляны в белых, из оленьего меха, пимах будто онемели.

Туники гоготали, чмокая дареными сигаретами и ерзая на скамьях в задубелых лоснящихся стеганках, из которых торчали клочья ваты. Растряслись, притомились в полете, а тут как-никак развлечение.

– Что выспорил?! – кричали сзади. '– Косушечку?

Ляна непроизвольным движением скомкала список. И тут же разгладила ладошкой: "Чего это она?! На этот раз сачка не сошьют..." Заставила себя читать, не торопясь, каким-то незнакомым ей самой сипящим, почти мужским голосом, определяя на глаз, куда поставить новичка. Рубить просеки или подпустить к сейсмостанции. Отвечали застуженными пропитыми голосами.

– Петровых? Я, однако...

На нее поднял глаза хитрован с папиросами за ушами.

– ...Профессия? Дак там все указано! – Он кивнул на измятую трудовую книжку, которую Ляна перелистывала. -Тут, видите ли, очень много профессий: и шеф-повар, и бульдозерист, и баянист.

–Дак я специалист широкого профиля! Ляна перевернула следующую страницу, на которой стоял штамп: "Уволен по 47 статье...

– Та-ак. По сорок седьмой... Профессиональная непригодность. – Она знала, по этой статье выгоняли лишь в крайности. Запойных лодырей, прогульщиков, которых уж ничем не прошибешь. – А когда поварешкой работал... по какой статье уволен? – строго спросила Ляна.

– Дак прочитала.

– С последней тоже по сорок седьмой? – Дак а как же!

– Значит, не гож по всему широкому профилю?..

Кто-то, сидевший на корточках, хохотнул, поглядел на Ляну искоса, с любопытством, за ним другой засмеялся, третий, и вскоре вся палатка заходила от хохота. Сгустился, окреп мучавший Ляну запах винного перегара: счастье, что дыры в палатке.

Ляна вдохнула посвежевший наконец воздух, спросила самым низким голосом, каким могла: – Кем работал последний раз?

–Дак брагу варил. На дому.

Снова грохнула палатка. Печурка из железной бочки, вроде на нее сильно подулиэлдекто, занялась белым огнем.

–Значит, и отсюда выскочишь по 47? – спросила Ляна, перекрывая смех. Дан чего ж егозить? Статьи менять.

Ляна взяла следующую трудовую книжку... "...уволен по 47..." Другую: "...по 47-й". Зачем привезли? С кем работать?

Правда, в углу сбились коренастые ребята, в армейских сапогах. Видно, демобилизованные, по комсомольским путевкам. Но мало их...

Возле ушастого полулежал, словно пристроясь для любительской фотографии, полнолицый, крепкий, с седыми космами, мужчина в роговых очках, похожий на университетского профессора. Когда до него дошла очередь, он протянул, как в молитве, хриплым, со срывами, но некогда, видно, могучим басом:

– Из святыя православный храмы исто-о-оргнут...

Исторгнутый был в разноцветных валенках, подвязанных проволокой. С пухлыми красными руками. Не иначе из босяков, которые собирают по Ухте да Воркуте пустые бутылки, обрезают авоськи с продуктами за окнами, "раскурочивают" ящики на подоконниках – естественные заполярные холодильники. Такие ни дня не работают. Пьянчуги, закоренелая "отрицаловка". Не отправить ли его обратно? Тут же...

Ляна почувствовала – накипают слезы. "У нас что, помойная яма?" Перестав читать, стояла, комкая список, и вдруг откуда-то донеслось тихо:

– Ничто, гражданин начальник. Отец Никодим сучки обрубает. Любо-дорого.

Ляна вгляделась в дальний угол. Там, у сырой набухшей стенки палатки, сидел остриженный наголо костистый парень лет двадцати. Щеки запали, землистые, рыжая щетина на них кустиками. А лицо приподнято с достоинством, лицо человека гордого, терзаемого болью и, вместе с тем, словно бы извиняющееся. Не то за себя извиняется человек, не то за других.

– Вы давно его знаете? – недоверчиво спросила Ляна.

–Ну!

– Будет работать?

–Ну!

– Берете на себя ответственность за него?

– Ну!..

Ляна улыбнулась, оттаяла. Бездна эмоций в их сибирском "Ну!" В Ростове над ней смеялись, когда она, бывало, на все про все, отвечала: "Ну!" Иные обижались: "Не лошадь, не нукай!"

Но она доверяла прямодушным сибирским "Ну..." Поглядела на сидевшего у стены внимательнее. Глаза сталистые, настороженные. А смотрит прямо. Лоснящийся, без пуговиц, ватник, подпоясанный солдатским ремешком, полураспахнут. Над ним – худая землистого цвета грудь. На ней что-то наколото синей тушью, не то крест, не то... – Ляна отвела глаза: можно вдруг такое увидеть!..

– Смотри! – произнесла она, как могла, тверже, пугаясь своей решимости.

У печки сидели трое небритых пожилых мужиков в белых нагольных полушубках, теснясь друг к другу и поглядывая на туников с любопытством детей, попавших в зоопарк. Спросили с легким украинским акцентом: "Скильки заробят?" Оказалось, погорельцы. С Закарпатья. Семьи дома остались, у соседей.

Ну, эти, Ляна уж знала, безотказные. Проспишь, сами разбудят. Хату отстроить – деньги нужны.

К ним жмется плечистый парень в гуцульской куртке. В расползшихся футбольных бутсах. Белолицый, лобастый, волосы льняной копешкой. Губы распустил – само простодушие. В синих глазах какая-то есенинская печаль: "...Сторона ты моя, сторонка, Горевая полоса..." Красив, леший рязанский!

Только, вот, передние зубы выбиты. Да к нижней губе окурок прилеплен шпанисто. Заметил, что его разглядывают; спросил, щуря синий глаз, словно целясь: а нельзя ли его поваром?

– Молод еще поваром, – добродушно ответила Ляна. – Такие, как ты, на профиль позарез, с топором...

– Его на племя оставить, – тихо сказал стриженый с татуировкой. Пускай человечество хорошеет.

Парень поднялся и, покачиваясь в своих драных бутсах и сжав кулаки, шагнул к стриженому: – Я тебя в упор не вижу, понял?!

Ляна немедля стала читать список дальше. "Не хватает только драки". Краем глаза взглянула на стриженого, который сидел на корточках. Тот даже не шелохнулся. Лишь усмехнулся одной щекой.

В дверях палатки, поодаль от остальных, притихли двое девчат в штопаных стеганках и пушистых платках, затянутых на спинах узлом. Улыбаются опасливо, на дверь поглядывают, готовые в любой момент рвануться из палатки.

– Девчата, вы не поварихи? – спросила Ляна, твердо решив девчат в тундру пока что не пускать.

Они не сказали, выдохнули разом: – Можем-можем!..

– Тю! Могете... – Синеглазый посмотрел в их сторону своим жестким прицеливающимся взглядом, но уже с откровенной угрозой.

"Э, да не бандит ли ты?.." – Ляна быстро полистала его трудовую книжку; не выкинуть ли его с первым вертолетом? Вот и штамп черной тушью: "Уволен по 47-й..." "Все, к чертям'.."

– Кем был по профессии? – спросила для порядка.

Оказывается, профессиональным футболистом. Играл в "Динамо". В команде класса "А". Лейтенант. Выгнали из команды и деквалифицировали за драку с судьей на поле...

– Уедете назад с первым вертолетом! – жестко произнесла Ляна. – Не вижу вам применения...

И вдруг туники закричали разом. Как так?! Известного человека! Тогда все уедем...

Ляна хотела переждать шум, да не тут-то было. Громче всех кричал мужичок с мочальной бородой и папиросками за немытыми ушами.

– А ты что разгулялся?! – повысила голос Ляна, обращаясь к нему. Ра-ботник... Палец о палец не ударишь...

Тот замолк и ответил неожиданно спокойно, словно и не кричал только что:

– А на что нам работать? На нас эпоха работает...

– Уедешь вместе с футболистом! – отрезала Ляна и почувствовала: кто-то наступил ей на пиму. Подняла глаза – радист Саня, белесый, тщедушный вологжанин, из кадровых. Проокал шепотом: "Пробросаешься... Кому в лес-го?"

– Какое-такое имеешь право казнить-миловать! – снова вскричал мужичок, папиросы из-за ушей посыпались. Схватил их на лету. – Ты что, опер?! Иль... эта самая... советская власть плюс обдирация?! По делу суди, не по бреху!

Ляна молчала, бледнея, и ... дала себя уговорить: – Смо-отри!..

Но уж почти наверняка знала, не работник. Видала этаких ушастых: "бери меньше, кидай ближе"... Топора в руки не возьмет. От силы рейку. За топографом ходить. Подумала устало, с закоренелой ненавистью: "Реечник..."

А те смеялись чему-то. Футболист в гуцульской куртке кричал бородатому: – Матвеич, твой ход!.. Решайся!.. – "Какой еще ход? – насторожилась Ляна. На что решайся?.. Снова разыгрывать? Или хуже? – Она струхнула всерьез. – От них всего жди... В тайге закон – медведь. До ближайшего милиционера пятьсот километров... Дочитать бы, и – бегом..."

Однако ни бородач, ни футболист больше в ее сторону не оглядывались. Широколицый татарин с лоснившейся гривой битника, который ждал, когда его выкликнут, держа руки на заплатанных коленях, подбодрил добродушно, по-отечески:

– Называй, девушка, называй. Бич голодный злее волка, сытый бич смирней овцы.

Тут только она увидела, что все время, пока она обращалась к ним, они играли в карты, незаметно передавая их друг другу. Бородатый, видно, проиграл, его отхлестали замызганной колодой по носу.

"Дошли, значит"... "По носам" туники играли только при полном безденежье.

Отведя глаза от немытых снующих рук игроков, продолжала читать, и в ответ слышалось хрипловатое, медленное, как спросонья:

Бульдозеристом могу... Кровельщиком... Сучкоруб... Наше дело: круглое кати, квадратное – неси...

И вдруг откуда-то сзади:-Юрист я...

Ляна подняла глаза. Маленький, щуплый. Измятое, бескровное лицо. Глаз нет. Заплыли. Армейский китель на спине продран. Шея обмотана грязным полотенцем.

Игра, на мгновение, прекратилась; десятки глаз оглянулись в его сторону. Быстро, недобро. Остриженный наголо, с татуировкой, процедил из своего угла:

– Свой, однако! Кто тронет, со мной разговор...

Ляяа быстро продолжала чтение, в ответ звучало отрывистое:

– Крановщиком был на Медно-никелевом; делать все могу... – Плотник.

– Агроном... – отозвался рослый веснущчатый парень в добротном черном костюме, на который туники косились.

– В поле ему захотелось, – сказал отец Никодим под хохот дружков. Кукурузу толкать на север...

– Почему пошли в геологическую партию?-спросила Ляпа. – Не по специальности...

– Дядя тут у меня погиб. За проволокой,-тихо ответил парень. Родной... Приехал на эту землю поглядеть. Может, могилу найду...

В палатке стало тихо-тихо. Бородатый вытащил из-за уха папиросу и, толкнув парня в плечо, протянул ему: – Брательник, на-ка...

Велико ли дело – ссудить папироской, а Ляна подобрела к "тунику широкого профиля", как она его мысленно окрестила. И когда сообщала, что в экспедиции "сухой закон", бородатого выбрала изо всех, на него глядела. Теплится, значит, в нем человеческое...

– Пьяный увольняется из экспедиции немедля! Без предупреждения! Ясно?!

По-прежнему ходили по рукам лоснящиеся карты, кто-то заснул, бормоча во сне. Только бородатый смотрел в ее сторону. Откликнулся, как и думала.

– Дак, а как же неясно, начальник! Многие в поле идут, чтобы... это, значит, и в рот не брать. Ни маковой росинки... Я, к примеру...

–Вы пошли в поле, чтоб не пить?

– Дак, а как же! Жена в отпуск двинулась. На Черное море.

– Ну?

– Дак сопьюсь без нее! Решил к вам. Поскольку у вас, значит, закон. А закон, он... закон! Свято!

Она устало оперлась о клейкую ободранную клеенку стола. Пошевелила пальцами ног. Замерзли. "Может, обойдется..." Но слова ее по-прежнему звучали строго: – Распорядок дня такой! Завтрак с семи до восьми. В восемь часов кухня на замок. Кто хочет работать натощак, дело его... В восемь ноль-ноль вездеходы отходят на профиль...

– В ноль-ноль? – встрепенулся отец Никодим. – Заутреня – перед Господом ответ, и то не бывало у меня, чтоб ноль в ноль...

Ляна скомкала список. – Все ясно?!

– Все! Все, начальник, все! – облегченно закричали сразу со всех сторон и кто-то вскочил на ноги.

Ляна оглядела загалдевших бодрее. Сказала с веселой иронией:

– Тру-дя-щи-е! Никто даже не спросил, чем будем заниматься...

Она подумала, как лучше объяснить им; первые слова сорвались с языка машинально; они были общим местом, газетным стереотипом; сколько раз они слышали их, пока не сбились, как стадо, в "отеле 'Факел'"... – Товарищи! Страна требует от нас.,. Сказала – и увидела: что-то сморозила... Сперва захохотал ушастый. Затем расстрига... Если б только одни туники гоготали! Раскачивались от хохота закарпатцы, всхлипывая: "Ой, не можу! Только солдаты оглядывались непонимающе, как и она...

– Кака-така сторона? – наконец произнес ушастый. – Сторона, вишь, требует... Твоя сторона – одна, моя сторона – другая...

"Прокурор" в драном кителе поднял лицо. Она разглядела его глаза-щелочки. В них стыло изумление...

– Непонятно? – холодно спросила она, переждав хохот. – Так вот! Мы будем заниматься сейсморазведкой.

– Землетрясениями, что ли? – полюбопытствовал расстрига.

– Почти... Будем бурить шурфы. Закладывать аммонал. Взрывами вызывать колебание почвы. Каждая порода проводит упругую волну по-разному... Моя специальность – геофизик-интерпретатор... Я буду определять по записям на магнитной ленте структуры, благоприятные для накопления газа и нефти...

– Дак, значит, что? Ты под землей зришь?.. А ежели золотишко или радий какой? – На это есть особые приборы...

– Во, ребята, кого в пай брать! – Бородатый глядел на Ляну, восторженно раскрыв толстогубый рот. Он даже пропустил свой ход в карты, и кто-то сильно толкнул его в спину. Папироска выскочила из-за немытого уха. Он нагнулся за ней, зашарил по полу коричневыми пальцами; из-за пазухи его выскользнула и грохнулась о землю литровая бутыль с белесой жидкостью. Как взрывом воздушной волны, ударило вонью разведенного одеколона.

Что тут началось! Кто-то выматерился; футболист в гуцульской куртке, повалившись грудью на головы сидевших впереди, врезал бородатому по шее. Расстрига, растолкав всех и упав на четвереньки, втягивал в рот вонючую жидкость, причмокивая, точно землю целовал. Возле него еще кто-то ползал на четвереньках.

Щеки Ляны как поземкой обмело. Белые стали, мертвые. Она подумала вдруг холодно, закусив губу до крови: "Будь у нее сейчас в руках автомат...За маму! За себя! За всех измученных женщин, которых бросили эти скоты... А потом пусть судят. Пусть – в лагерь..." Она больше видеть не могла эти багровые, опухшие, испитые лица.

Уйти! Уйти немедля! Но... список завершен? Вроде бы... – Она то и дело ловила на себе льдистый взгляд стриженого, тот по-прежнему сидел на корточках у стены, стягивая рукой ватник у горла, видно, замерзнув.

–Кого еще нет в списке? – с трудом произнесла она, страдая от отвращения, от того, что не может выбежать стремглав из палатки, провонявшей разлитым одеколоном, потом, грязью. – Вот, вас, например. – Она показала на стриженого... Не из Норильска, часом?..

Тот не торопился.

– А-а-а! – закричал вдруг отец Никодим, хватаясь немытыми руками за грудь. – А-а-а!-Он грузно, мешком, повалился на землю и забился в корчах, царапая ногтями мерзлоту. Стриженый кинулся к нему, плечом вперед.

– На воздух! – Схватил его подмышки и поволок к дверям.

Ляна поглядела им вслед оторопело. Ноги отца Никодима в разноцветных валенках волочились по земле, один валенок сполз, из него выпал потертый кошелек. Ляна подняла его, чтоб не пропал, и заметила приоткрытый глаз расстриги, зорко высматривающий, куда денется кошелек.

"Артисты"... – Она остановилась у дверей.-Разыграли?.. Не решилась переступить порога, холодея от мелькнувшей догадки: "Стриженый-то... Беглец!.. Объявлен всесоюзный розыск, а этот – в тундру..." -Ей рассказывали недавно о подобном случае, и о том, что натворил скрывавшийся убийца. "Беглец!.. А что делать?.. Не замечать, пока не наладят рацию... Не прилетят Сергей с управляющим... До утра он всех перережет!.. Сказать солдатам?.. Тупиков больше!.." – Ляне стало душно. Повернувшись к притихшим туникам, она поднесла список к самым глазам, точно стала близорукой, зачастила, чтобы унять страх и смятение:

– В топографический отряд, рубить профиля, идут... – Она стала перечислять фамилии самых, казалось ей, отпетых, и тут началось... Никто не хотел брать к себе бывшего футболиста, за которого только что вступались...

– Мы сами дрыхнуть горазды! – кричал бородатый, топчась на осколках своей бутыли.-Его только за смертью посылать... Плевок судьбы! Кое-как определили футболиста к тихим погорельцам из Закарпатья, но те на него так поглядели, что футболист вскричал в тревоге:

–Уеду! Идите вы все к ...

Почему-то не хотели брать и рослого краснощекого солдата в яловых сапогах, узнав, что он был ротным старшиной. И другого, напротив, щуплого, тихого.

– Дак он больше десятки в руках не держал! Будет пупок рвать!..

Ляна яростно ударила ладонью по клеенке: – Все! Пойдете, как назначено!

– Обязаловка! – вскричал бородатый.-Не хотим!.. Я всю дорогу на лесоповале!

Ляна заставила себя объяснить, что сейчас самое важное '– просека. Все пойдут рубить, даже геологи. Без просеки не сдвинешься с места.

Поняли, кажется. Пошумели, успокоились. Ляна назвала фамилии старших рабочих, из кадровиков. Одного старшего не хватило. Надо было назначать из новеньких. Но – кого? Посмышленнее.

– Прокурора, – заметили сзади ядовито, похоже, из группки демобилизованных.

– Хватит прокуроров в старшие! – заорал бородатый. – Пущай походит в шестерках...

– Не хочим прокурора! – вскричали в один голос доселе молчавшие украинцы.

Старшим определили веснушчатого, который приехал взглянуть на места, где погиб дядя. Оставили в лагере только плотников, строить баню: "Опаршивели!.."

Ляна свернула списки, сказала командирским тоном:

– Отдых! Выезд на профиль с утра. Запомнили? В восемь ноль-ноль.

... Ночью она долго прислушивалась к шорохам за палаткой. Как же они прозевали беглого?.. Из Читы, говорили, удрал убийца?.. Потом из Колларгона насильник... прозевали... Кто ведал посадкой в вертолет? Этот пижонистый Сергей? Одноглазый?.. Ох, этот мужской "авось"!..

Когда расходились, она спросила, куда отнесли расстригу?

– Надо кошелек отдать...

– Потом, потом! – вскинулись со всех сторон. – счас он не в себе...

Но ужинать пришел. Правда, позднее всех, когда решил, что никого не застанет...

Ляна отдала ему кошелек и спросила как бы невзначай, какой срок получил, в свое время, парень...

... – тот, который отнес вас. ...

– Пашка-то? – встрепенулся отец Никодим. – Пашка-то... – И зачастил взахлеб:-Всего год! Да годок всего!.. Год – не срок. На парашке просидишь... – Посмотрел на нее выцветшими глазами, которые за стеклами очков казались выпученными, базедовыми. Внимательно посмотрел, сказал тихо: – Да ты не тревожься, дочка... Сколько ты в Коми-то?.. Всего?!.. Тогда что ж... Всему свой черед. Не гони картину...

И вот теперь, прислушиваясь к шорохам тундры, она думала о том, насколько в городе все проще. А тут все надо решать самой... Отребье!-зло перебила она саму себя. – Отель "Факел"!

Заставила себя думать о другом. О своей неудаче в Норильске.

Впрочем, об удаче. Она отстояла сейсмику. Но ей не могли простить того, что она окрестила традиционные методы "дедушкиными".

В самом деле, старики открыли Норильск-1, Талнах. Руду и уголь рядышком. Зажгли у самого полюса, у черта на куличках, кочегарку... Да еще под конвоем. А она обозвала их, старых геологов, "героями Шипки".

Правда, обозвала в слезах, в ответ на "комариную фею".

Дуреха! Нельзя в споре опускаться до трамвайного уровня: "Дурак!" ... "Сам дурак, а еще в шляпе!.. " "Если хотите убедить человека, его нельзя, по крайней мере, раздражать". Кто это сказал? Кажется, Канарис.

Нет, Норильск был удачей, но, Бог мой, какой горькой! Глеб не поддержал. Подумать только, ее рыжий Глебка. Вместе учились, вместе ехали в Норильск, а когда навалились "герои Шипки", смолчал... Затем в коридоре всю руку обтрепал, озираясь: "Молодец! Умница!"

Теперь приходят от него слезницы. Уже четвертое. За две недели.

Напрасно! Она могла бы простить растерянность, даже робость, но только не такую – с карьеристской гнильцой...

"Все, Глебка!.." – Ляна снова оттолкнулась в мыслях от Норильска и так полночи словно раскачивалась на качелях над Уральским хребтом, – НорильскУхта, Ухта– Норильск-гигантских качелях, от которых кружилась голова и замирало от страха сердце...

... Под утро прибыл начальник партии Сергей Розовский, она слыхала, как прогромыхал вездеход.

Печка остыла, на дощатой двери заблестела наледь. Ляна стремительно натянула пимы.

Вбежала Ксюта, пристроенная ею в поварихи, передала распоряжение Фельдмана, чтобы Ляна срочно готовила старые материалы. А профилями он займется сам...

– Начальник молоденький! – сообщила Ксюта, захлебываясь от возбуждения. – В очках. Шея тонюсенька...

– Тонюсенька... – Ляна усмехнулась печально. – Это скверно, хомут тяжелый.

... Она просматривала старые сейсмоленты, когда в палатку снова просунулась голова Ксюты в поварском колпаке и платке, наброшенном поверх колпака.

–Дрыхнут! – прокричала она, захлебываясь от бега. – Новые!.. Геологи уехали на профиль, а эти-то... начифирились, сказывают.

–Где Фельдман? – Ляна вскочила на ноги.

– Да его чуточку не убили. Послали... это... на одну букву. Он посередине лагеря стоит, во-он

Ляна выскочила из палатки, застегивая на бегу свою дубленку, я то, что она увидела, поразило ее своим неправдоподобием.

В глубокой пожелтелой траншее стоял Фельдман, начальник новой партии. Длиннющий, в застегнутой наспех – одна пола выше другой – черной прорабской шубенке. В широких, как трубы, валенках. Посвистывала поземка, крутясь вокруг него, словно он был неживым. А сам он, сгорбленный, скособоченный, с обвисшими до колен, словно перебитыми, руками выражал застывшее отчаяние.

Неподалеку от него тянулись к лесу глубоко вдавленные в снег следы гусеничных траков. Геологи уехали. Солдаты, наверное, с ними... Но сколько их?.. А эти?!. – Она мельком взглянула на часы. Уже час, как геологи уехали.

"Ах, подонки"! – Ляна бросилась назад в свою палатку, не очень понимая, что она сейчас сделает...

Выхватив из-под койки охотничье ружье, она кинулась плечом вперед по снежной траншее к палатке, где спали туники.

Рванула дощатую дверцу. Как в прорубь – с разбега...

Они лежали вповалку, на нарах, на полу, в новеньких ватниках и серых армейских валенках, которых еще не успели ни пропить, ни проиграть в карты. Храп стоял разноголосый. Под ногами Ляны тягуче посвистывал, лежа на животе и подобрав под себя колени, словно он куда-то полз, но не дополз, бурый расстрига. К его лицу прилип хлебный мякиш. Бородатый поднял бессмысленное, в полусне, измятое лицо, пробормотал: "А, мисс Одесса-стюардесса". И снова повалился.