Текст книги "Куплю входную дверь"

Автор книги: Григорий Булыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

VIII.

…Я просыпаюсь, словно из душного мешка вываливаюсь – на меня еще сыпется труха, обрывки трудного и больного сна. На циферблате будильника – четыре часа утра. А когда я выхожу из тупого оцепенения, встаю, разминаю затекшие руки, присаживаюсь и вяло отжимаюсь от пола, на циферблате уже семь часов. Три часа в буквальном смысле каменного оцепенения. В общем-то, я только сейчас по-настоящему начинаю оценивать ситуацию. И не только оценивать – тут все предельно просто – сколько ощущать ее, Всем своим существом, каждым нервом…

Я чищу зубы, принимаю душ, грею чай, ем… Слышу, как жена истязает себя гимнастикой… и тут звонок, На этот раз – в дверь.

Милиционер… Я не успеваю даже испугаться, поскольку тут же брякнул телефон.

– Разбудил? Значит-ца, так. – Голос Переходчикова хрипл утренней хриплостью заядлого курильщика. – Ты в состоянии сейчас уразуметь эзоповский язык? Так вот: Версия. Он эту ерунду приобрел у случайных людей, по их липовой справке. Приобрел не на себя, а на какую-то контору… Ну, знаешь, «предприятие продает, меняет…» Вот, Стало быть, некое предприятие располагало излишками и решило их реализовать. Тут речь лишь о нарушении финансовой дисциплины. Всего лишь! Но, честно говоря, схема ненадежна. Важно, чтобы кто-то сверху дал понять – мол, частное определение и все такое. Второй вариант: выйти на районного Шерлок Холмса из ОБХСС по фамилии Пусев – напрямую.

– Ничего себе, эзоповский язык, – бурчу я в трубку, – обожди, тут ко мне гости, может, вся эта суета уже ни к чему.

– Гости? В семь тридцать утра?

– Милиция.

– Что?!

Я кладу трубку на стол. Неожиданно с удивлением ощущаю такое олимпийское спокойствие, какого не ощущал уже несколько лет.

– Вы, Григорий Александрович, только не волнуйтесь, – вдруг я

понимаю, что милиционер – не просто милиционер, а наш участковый, симпатичный парень, не по-милицейски стеснительный.

– Не волнуйтесь, Григорий Александрович. Мы их разыщем!

– Кого?

– Машину у вас… того… разули. Колеса сняли. Если не ошибаюсь, – участковый достает из кармана блокнотик и, послюнявив пальцы, начинает его листать, – если не ошибаюсь, номерок ваш 33 – 53?

…Участковый, остолбенев, смотрит на меня, а я просто не могу сдержать смех – настоящий истерический смех.

– Они, подлецы, на верхнем базаре ими торгуют… Найдем! – он поспешно засовывает блокнотик в карман. – Найдем!

Я, по-хозяйски обняв его за плечи, веду к двери. Вернувшись к столу, беру трубку:

– Слышал?

– Да… Анекдотец… Значит так, Пусев Василий… Отчество не узнал. Тридцать пять, Капитан, Женат, Двое детей.

– Ну и что, мне к нему?

– Как раз наоборот. Он – к тебе. Я пишу о нем очерк. Кстати, совпадение случайное… И мы к вам завалимся, по-дружески, так сказать. И чтобы стол был!

– Когда… – машинально спрашиваю я. Без вопросительной интонации спрашиваю…

– В понедельник. В семь. У тебя еще два дня. Точка. Трубку – жене!

И я подчиняюсь.

– Нина, тебя! – Она выходит из своей комнаты шумно и глубоко дыша, крепкая, гибкая в своем финском тренировочном костюме.

Я надеваю в прихожей куртку, кепку, треклятые канадские сапожки… Я еще не разогнулся, натягиваю правый сапог, когда жена вырастает в проеме коридорчика, ведущего из прихожей в кухню.

– Парадокс, – она оценивающе смотрит на меня сверху вниз, лицо ее после гимнастики распарено, как после бани, – вокруг тебя суетятся люди, чтобы тебя вытащить из болота, а ты словно бы ни причем.

– А я и есть ни при чем. Я – жертва всей этой вашей деятельности по благоустройству дома, строительству дач, организации банкетов с нужными людьми. – Я натягиваю правый сапог и встаю. – А на самом деле я – инженер, экономист. – Я притопываю все тем же правым сапогом. – Вот вы и выкручивайтесь… – Я выскакиваю за дверь.

Мимо своей «разутой» автомашины я прохожу с чувством понятной досады – меня не столько огорчает потеря двух передних колес, сколько перспектива трястись в автобусе. Я выхожу из двора и рядом с лужей – мысленно я обозначаю ее уже, как некий географический участок планеты, – в газетном киоске покупаю субботний номер областной газеты.

В автобусе, неожиданно полупустом, просматриваю четвертую страницу.

«Местный „Турбинист“ проиграл нашей команде со счетом 2 – 0…»

«Пенсионер Ш. передал в фонд мира 2679 рублей…»

«Вторая программа: 19-45 – „Белое солнце пустыни“.

«Продаю старые открытки».

«Куплю входную дверь…»

Что за чертовщина – дверь? Входную? Я перечитываю фразу, набранную самым мелким шрифтом, употребляемым лишь в объявлениях – «Куплю входную дверь. Тел. 6-12-48. Спросите Наташу».

IX.

Палата на четверых, Справа от Игоря Лимонова – паралитик, Лежит без малого год. На столе цветы; фотография в стоячей рамочке. На ней – паралитик, совсем еще молодой, даже юный. В пилотке и выцветшей – это видно даже на стареньком снимке – – гимнастерке. Бравый такой солдатик. Слева – угрюмый молодой человек с переломом позвоночника. Гипсовый корсет; щетина; жутко сосредоточенный взгляд. А у стены – человек в этой палате для безнадежных – случайный. Бульдозерист, сломавший по пьянке руку.

Игорь Лимонов, друг моей очень давней юности, майор милиции, получивший ранение, уложившее его на эту койку с параличом нижних конечностей.

– Вояка наш заговорил… – Игорь показывает глазами направо. – Сторонний человек не поймет, а я уже кое-что разбираю. Знаешь, как он инсульт свой приобрел? Ему приснилось, что немцы Москву взяли. Тогда, в сорок первом… По крайней мере, он так считает.

«Вояка» мычит что-то.

– Переверни его. Вот так… это он тебе спасибо говорит. Тут недавно к нему целый взвод завалился. Ну, я тебе скажу, мужики!.. У тебя что-то стряслось?

– Да так, ерунда.

Бульдозерист вдруг садится на кровати и кашляет. Настойчиво – со смыслом.

– Давай, не жмись, как девица красная, – Игорь подмигнул бульдозеристу и тот мигом пристраивается рядом, бережно поддерживая сломанную руку.

– Когда тебе всю жизнь лежать на койке, то болезнь – уже не болезнь, а образ жизни… Давно не пил… – Игорь морщит лоб. – Так что стряслось, Гриша?

– Тебе не приходилось заминать дело?

– А… Вот ты о чем? Поди-ка, браток, на свою койку, – это он бульдозеристу. – Давай, только суть – без деталей.

…Потом он молчит, И бульдозерист, томившийся на своей койке, думая, что наш «тет-а-тет» завершен, снова семенит к нам, поддерживая загипсованную руку:

– Что, мужики, еще по одной? Мне принесут, за мной не станет.

Я разливаю в портфеле водку и даю ему целлофановый стаканчик.

– А я пас, – говорит Игорь. – Ты, Гриша, во всех своих умозаключениях упустил одну важную деталь.

– Какую?

– Ведь Рыльцев все-таки арестован!

– Это я сам знаю…

– Нет, ты не понял меня. РЫЛЬЦЕВ ВСЕ-ТАКИ АРЕСТОВАН. То есть вне конъюнктурных связей, твоих знакомств и возможностей, он перед законом голенький. Как младенчик. И получается, что его судьбу в известном смысле способен решить только ты. Ты сейчас ему вроде судьи. Вот тебе и ответ на вопрос – заминаются ли дела…

– Какой же это ответ? Это опять же вопрос… – Я не могу отвести взгляд от фотографии «вояки».

Лицо у парнишки на старенькой фотографии такое, словно он удивлен чем-то неожиданным. Навечно удивлен.

– И уж судья из меня сейчас, как из грешника праведник…

– Скажи откровенно: если бы ты сам не был замешан во всей этой истории, помог бы Рыльцеву?

– Черт его знает… Нет, наверное, не помог бы.

– Значит, и речь не о нем, а о тебе… Знаешь, в человеческой природе есть такое свойство: мы боимся сделать какой-то шаг не потому, что он может укоротить жизнь, а лишь потому, что он может ее изменить.

– И какой же шаг ты предлагаешь мне сделать – пойти в ОБХСС? Посоветоваться с секретарем партбюро?

– Я ничего тебе не предлагаю, Гриша, – Игорь прикрывает веки. И вдруг я вижу, как он постарел; вижу его немощь, его пронзительную усталость,

– Я знаю только одно: ты, купивший краденый паркет, и те, кто купят украденные у тебя колеса от «Жигулей», – на одной доске, И тут не важно, что они, может быть, гроша честным путем не заработали, а ты пахал всю жизнь, как вол. Рыльцев уравнял вас. Устраивает тебя это равенство? Да? Нет?

Паралитик опять что-то мычит.

– Будешь уходить, позови нянечку. Спасибо, что пришел…

X.

Дождь. Лужа взбухает под тяжелыми частыми каплями. Я – у телефона-автомата. Ищу монетку. Натыкаюсь на газету. Уже собираюсь отшвырнуть ее, но вдруг вспоминаю:

– Хе-хе… Куплю входную дверь… Ересь какая, – бормочу я.

– Так… 6-12-48… Наташу. Шесть… Один… Два… Хе-хе. Можно, добрый день, Наташу?

– Добрый вечер, это я, – голос хороший, спокойный и без бабьего жеманства.

– Вы… ну, объявление о входной двери?

– Я.

– Это шутка?

– Нет.

– У меня нет двери. Но если вы не шутите, я могу достать, только скажите, пожалуйста: для чего вам входная дверь?

Пи-пи-пи… Я обескураженно смотрю на телефонную трубку; снова начинаю рыться в карманах, нахожу еще одну монетку,

– Ладно. Я не спрашиваю, для чего вам дверь, – тороплюсь я сказать, страшась, что трубку повесят вновь. – Ладно. Один вопрос: она вам действительно нужна?

– Да.

– Адрес.

– Зачем?

– Но ведь вам нужна дверь?

– Зеленая, шесть, третий подъезд, пятый этаж, сорок первая квартира.

– Я буду у вас через сорок минут.

– Что?

Но тут уж я кладу трубку.

…Окончательно промокнув под дождем, поднимаюсь к себе. Шарю под обувной тумбочкой и нахожу туристский топорик. – Эк-х-ка, – я рывком срываю свою дверь с петель.

– Ты что?! – Жена в продольно-полосатой сорочке выскакивает из комнаты. – Сбесился?

– Да. Сбесился!

– Гриша, да что с тобой, Гришенька?

– Со мной все в порядке! – Дверь уже на моей спине, и я, пытаясь выйти, отбиваю ее углом кусок штукатурки.

– Гриша…

…Эмалевый ромбик с цифрой сорок один. Ищу кнопку звонка. Но звонка нет. И я вдруг понимаю, что ромбик с номером пришпилен английской булавкой к фанерному щиту, прикрывающему вход в квартиру.

– Хозяйка!.. Есть кто? – Я отвожу рукой верхний угол фанеры – там один на другой нагромождены стулья, бельевой бак; тут же лыжи… Я сдвигаю лыжи в сторону. Они с грохотом валятся на пол. А в коридорчике появляется женщина. Лицо – просто пятно, чуть светлее стен коридорчика. Единственное, что я вижу отчетливо, – увесистый молоток в руке.

– Я дверь принес.

Женщина молчит. И я вдруг теряю контакт с окружающим меня пространством. Только свое шумное дыхание я еще слышу. Шумное, тяжелое дыхание немолодого уже человека, ведущего сидячий образ жизни добрых лет двадцать.

– Сколько?

– Что?

– Сколько с меня?

Лицо женщины обретает четкие зримые черты – туповатый нос, жесткие губы, скуластое, туго рбтянутое кожей лицо.

– Не знаю… – Я вдруг теряюсь.

– Сколько же?

Внизу раздаются взбудораженные голоса. Один, до странного знакомый: «Вот, царапина свежая… Значит, в этом подъезде!» Я оборачиваюсь – по лестнице поднимается Дим Димыч, моя жена, сосед-толстяк, кто-то еще.

– Вот он!

На лестничной клетке четыре квартиры. И вот уже щелкают замки, какой-то старик в пижаме неистово кричит: «Надоело! Выселить эту стерву! Что ни вечер – скандал, скандал, скандал!»

Бородатый юноша флегматично констатирует: «Наташке дверь вернули».

– Нет, вы только представьте себе: очередной хахаль, застукав ее с дружком, уносит дверь. Мол, ей двери не нужны – вход свободный, ха-ха! – Визгливый старик обращается ко мне, как к свидетелю.

– Идем, Гриша… – Жена ведет меня за руку, как маленького, а Дим Димыч с толстяком берут дверь, и мы начинаем спускаться вниз.

XI.

Просыпаюсь я от стука молотка. Смотрю на будильник – половина двенадцатого.

Бреду в коридор. В прихожей – жена на фоне могучей спины Переходчикова.

…Завтракаем. Переходчиков вдруг хлопает себя по карманам, затем – по лбу. – Да, как же я забыл? Пусев, Пусев. Василий… А, вот! – Он достает из заднего кармана сложенную вчетверо бумажку. – Его племянница работает у тебя, кажется, в проектном бюро…

Жена встает, касается моей макушки ладонью.

– Гриша, мы так порешили, что тебе, действительно, не стоит вмешиваться в это дело. Не стоит. Но одно лишь тебе придется выдержать – ужин с Пусевым… В понедельник.

…Жена моет посуду. Я смотрю телевизор. Изредка достаю очки и просматриваю бумаги – квартальный отчет. Или, вернее, делаю вид, что просматриваю, чтобы не разрушить хрупкую оболочку успокоенности. Когда жена выходит из кухни, я быстро набираю номер телефона своего шофера Василия Петровича.

– Петрович, наш лимузин на ходу?

– А что с ним случится?

– Жена не запилит, что я в выходной тебя отрываю?

– Обойдется, если надо…

– Только во двор не заезжай, я жду тебя на углу.

XII.

– Полагаю, путешествуешь? – Шарков отворяет дверь своего кабинета.

Только что мы прошли лабиринтом, который образуют коридоры его спецзаведения. Я давно уже не видел столько детей, собранных в одном месте. С каким недоверием и любопытством смотрели они на меня; особенно красивый, смуглый мальчик, соскочивший с подоконника при нашем появлении

– Ты выезжаешь отсюда? – я обвел рукой довольно скудно об ставленный кабинет.

– Признаться, редко. Завхоз у меня – маг. Разве что в роно или в исполком…

– Как твоя книга?

– Я же не роман пишу. Тут важен фактор времени. Скажем, провел я любопытнейший эксперимент – коллега из Приморья подсказал. Видишь, на стене четыре квадрата? Один из них явно больше другого… Я завожу в кабинет трех ребят и спрашиваю – равны или не равны квадраты?

– Тут и слепому видно…

– Ну, не знаю, как слепому… Вся шутка в том, что я загодя уславливаюсь с одним из трех, как правило, с самым сильным и авторитетным мальчиком, чтобы он утверждал, что квадраты равны. Улавливаешь?

– Не совсем.

– Он подавляет остальных своим авторитетом.

– Но квадраты ведь не равны?!

– А они вслед за ним утверждают, что равны! Жуть! Только один мальчонка, помнишь, что на подоконнике сидел, только он буквально со слезами на глазах доказывал мне и моим «агентам», что квадраты – не равны. Один из десяти! Я было чуть ли не в генетические дебри после этого забрел – знаешь, эти модные штучки насчет биологических факторов и прочая дребедень. А потом засел за личные дела мальчиков. И заметь, помимо всяческих привычных бед – водка, развал семьи – обнаружил кое-что еще.

Шарков роется в бумагах, а я безучастно наблюдаю за ним, понимая, как мы близки и как бесконечно далеки друг от друга. Я посматриваю на часы, досадуя на себя за то, что гнал сюда машину, надеялся на что-то – на что?

– Вот, послушай: «Изучая семьи воспитанников, я пришел к выводу, что наиболее стойкие нравственные понятия закладываются прежде всего в семье. Отец, работавший „налево“ более качественно, чем на производстве… Мать, приносившая из детского садика, где работала нянечкой, продукты… Раздвоение этики и морали на „внутрисемейную“ и, так сказать, „внешнюю“ – вот что…»

Шарков смотрит на меня поверх очков, неожиданно улыбается:

– Скучно?

– Нет, отчего же…

– Ладно, не буду. Только одна деталь: помнишь мальчика на подоконнике? Страшная трагедия: мать умерла от рака. Отец не смог жить без нее даже ради сына. Покончил с собой. Я не знаю, точнее не хочу оценивать – имел ли он на это право. Важен сам максимализм поступка. И я уверен – сотен поступков, совершавшихся на глазах мальчика… А у прямых корней и побеги прямые. Вот что важно: максимальная честность – и мальчик это впитывал в себя с пеленок.

– А потом ограбил ларек или еще что? За что-то этот честный мальчик все-таки попал к тебе?

– Да, попал. И все же – какая стойкость! Я ведь подсунул ему самого сильного «агента». Лидера!

Я предоставляю Шаркову вновь удивиться тому, что он разыскивал у себя в заведении маленького Джордано Бруно, развожу вместе с ним руками, пожимаю плечами… Да-да… Это ж надо…

– Прости, я даже не спросил, зачем ты приехал? – Он виновато смотрит на меня поверх очков. – Что-то стряслось?

…Потом мы идем вдоль кирпичного забора к выходу. И Шарков то и дело здоровается со своими воспитанниками. Это официально-почтительное «здрасте Арей… Вич…» начинает действовать мне на нервы. Тем более, что я никак не могу уловить смысл шарковской тирады, постоянно перебиваемой этим «здрасте».

– Ты ведь был самым остойчивым из нас, – говорит мне он.

– Что же я баржа? Остойчивость…

– А почему бы и нет? Баржа… Ты работаешь вертикально – главное удержать груз, любой ценой удержать!

– Это что – плохо?

– Нет, но этого мало. Груз ведь нужно еще и перемещать. Что толку от баржи, застрявшей на середине реки? Неспособной перевалить через порог? Утратившей цель?

– Ты считаешь Рыльцева порогом?

– А ты? Здравствуйте, мальчики… Здравствуйте… Владик Рыльцев – это не порог, это порожек. Страшнее другое, то, что ты стал расценивать – вольно или невольно – свою работу как некое средство в достижении, в общем-то, банальных житейских благ. К самой работе, в творческом смысле, ты утратил прежний интерес.

– Ерунда, я инженер…

– Нет, Гриша. Ты уже давно – карьерист, обладающий, скажем справедливости ради, позитивными человеческими свойствами. Но – карьерист. Случай с Рыльцевым ставит под угрозу не твое дело, а твой социальный индекс. Иначе бы ты знал, как поступить.

– Ну спасибо, друг мой единственный…

– Не обижайся, Гриша. Кстати говоря, в твоей дурацкой ситуации я бы метался точно так же. И мой совет тебе: не отказывайся от помощи Переходчикова.

– Где же твоя знаменитая логика, Андрей?

– Здравствуйте, мальчики… Здравствуйте… А с чего ты взял, что я чем-то отличаюсь от тебя?

У выхода в груде строительного мусора я замечаю вполне приличную еще дверь. И совсем неожиданно для Шаркова спрашиваю:

– Можешь дать мне эту дверь?

– Что? Дверь?

– Да. Все это ведь на свалку?

– Бери, зачем она тебе?

– Да так… Нужна и все…

– Бери, бери.

Я зову шофера; мы выносим с ним дверь; втискиваем ее в багажник – помещается лишь треть; мчимся с этой дверью по шоссе, по улицам нашего города. Видимо, наша машина напоминает странного зверя с добычей в пасти, которой он подавился.

…И снова я взбираюсь с дверью на спине по выщербленной лестнице. И устаю я сегодня быстрее – минуты три – четыре надо приходить в себя, прежде чем я негромко спрашиваю:

– Есть кто? Хозяйка…

И вновь я вижу размытое пятно вместо лица – оно чуть светлее всего остального. Четкость видения приходит ко мне уже на кухне, когда женщина спрашивает меня:

– Может, с вареньем?

– Спасибо, а замок у вас найдется? Сразу же и поставим.

– Замок? Нет замка. Да и руку ты себе рассадил – куда уж мастерить еще и замок… – как-то неожиданно она переходит на «ты».

Рука, стянутая от большого пальца до запястья широким полотняным бинтом, действительно, изрядно побаливает.

– Зато вы теперь с дверью, – зачем-то говорю я.

– Да.

Я смотрю на женщину украдкой – сам не знаю, почему… Мне очень хочется хорошо рассмотреть ее. И – странная скованность. Неловкость. Кстати говоря, вовсе не оттогб, что день назад меня увели отсюда, как младенца, вместе с дверью – как раз об этом я думал меньше всего. Ощущение было такое, словно я – опять десятилетний мальчик и впервые вижу на киноэкране, который натянут между двумя тополями, как целуются. Я смотрю не на экран, а в землю… Нет, это был не стыд, а что-то иное. Чувство, к которому с течением жизни я привык, но которое не исчезло.

…Неожиданно я замечаю на стене зеркало – женщина видна в нем лишь со спины и чуть сбоку. Но и этого достаточно: я вижу ее волосы, собранные в небрежный пучок; замечаю, какая сильная и круглая у женщины шея – с плавным переходом к таким же сильным плечам.

– Еще чаю?

– Спасибо.

– Ой, да что ж это я: человек мне дверь принес, а я его чаем потчую… Сейчас… – Она достает из холодильника водку.

– Ничего, что початая?

– Ничего. Только я не пью.

– Ну тогда я сама. Скучно мне что-то. Вроде бы и странный ты человек, а мне скучно.

Она выпивает. Видно – с трудом, без привычки… Достает из пачки сигарету, прикуривает от моей зажигалки.

– Да, странный ты человек. Мне раньше нравились такие. Теперь нет.

– Почему же я странный?

– Странный… Кем ты работаешь?

– Директором.

– Бани?

Я пожимаю плечами… Не все ли равно? Бани или завода?

– А все-таки?

– Завода.

– Вот так так! Знаешь, верю!

– А вы?

– Я фрезеровщица. На твоем заводе, наверное, и вкалываю. Что – баба и у станка? Да еще водку вон пьет? Это, друг директор, не редкость теперь. Мужика-то русского вы, начальники, работать отучили. С водкой, слава богу, начали бороться. Но отучить-то легче, чем вновь приучить… Да ты не думай, я не пьющая. Это я так, друг директор. Накатило на меня сегодня – сама удивляюсь. Муж от меня ушел. Не пила, а тут наткнулась на его заначку.

Теперь я разглядел ее по-настоящему. И подумалось, одеть бы ее, как мою Нину – царевна. Даже эти руки, ногти мужские, крупные, мне понравились.

Странное чувство, точнее – сложная гамма ощущений овладели мной. Мне было очень спокойно на этой кухонке. Но где-то на периферии сознания вспыхивало желание что-то (что?) сделать для этой женщины, чем-то (чем?) утешить ее. Вспыхивало и гасло. И снова вспыхивало.

– И подвернулся этот прохиндей. Сам понимаешь, когда в доме вечно пьяный муж, на душе совсем не праздник. А тут чистенький, слова и все прочее… Крепкий… Он в «Изумруде», в кафе завпроизводством. Ну и вышел у меня праздник – пропади оно пропадом.

…Эта женщина больше не была загадкой. Но и проще от этого не стала. Неожиданно она высветила самое важное – я ношусь со своей проблемкой, словно ищу входную дверь. Дверь, кем-то снятую с петель, защищавшую меня от вторжения непрошеных гостей. Ведь не было всех этих полутеней и оттенков в детстве. «Враг был врагом, а друг был просто другом. Квадрат – квадратом. Круг – округлым кругом». Я мог отворить дверь, а мог захлопнуть ее перед носом у того же Рыльцева. Наверное, не я один – очень многие из нас утратили чувство барьера, присущее нашим отцам… Есть в медицине такой термин – «привычный вывих». Вправляй не вправляй – сустав уже навечно разболтан. Любая кочка, порожек – и готово. Лечи не лечи…

Пошлые это слова – «И я прозрел». Кому было прозревать? Мне?