Текст книги "Летатель - 79 (Historiy Morbi)"

Автор книги: Григорий Салтуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Салтуп Григорий Борисович
Летатель – 79 (Historiy Morbi)

Григорий Борисович Салтуп

Летатель – 79

(Historiy Morbi)

рассказ

"Чем в каторжном лагере хорошо – свободы здесь от пуза".

А. Солженицын,

"Один день Ивана Денисовича".

1.

Чистая светлая комната. Небольшая.

Окно прямо напротив двери. На подоконнике тесно, как в очереди за авиабилетами, стоят разнокалиберные горшочки. И в каждом – кактус. Кактусы все разные и все колючие. Между рамами – решетка. Но не массивная тюремная решетка с прутьями на перехлест, в квадратики, а почти художественная: внизу полукруг, похожий на солнце над морским горизонтом, и от него исходят зеленые лучи железных прутиков. Закат в Пицунде, да и только...

Красиво и надежно.

В центре комнаты, у окна, два стола. Друг против друга.

За столом молодой симпатичный мужчина с аккуратной бородкой и короткими стрижеными усами. На нем белый колпак и белый халат, он что-то пишет, не глядя на вошедшего. Он сидит за левым столом, и свет из окна ровно и достойно освещает листы бумаги на столешнице, – естественный свет весьма полезен для глаз. Прутковый закат между рамами не отбрасывает на стол резких теней, – стекла-то в наружном окне матовые. От окна куда как светло, но все равно горят под потолком две лампы дневного света, одетые в проволочный кожух.

У одной лампы дряхленький дроссель, и по ней пробегают судороги скрипучего света: загорится, – погаснет, загорится, – погаснет... Предсмертный тик... Горшочки на подоконнике не керамические, а пластмассовые. Даже портреты мудрых старцев в рамах охраняют от пыли не стекла, а прозрачный плексиглас.

Сейф, шкаф, диван.

В углу раковина и полочка с полотенцем.

– Здравствуйте. Проходите, садитесь, я – сейчас, одну минутку! – в одну строку произносит мужчина с бородкой, не подымая глаз и не отрываясь от писанины.

– Здравствуйте, – говорит вошедший и садится на диван у стены. Не на краешек и не развалясь: сидит просто, как в вагоне электрички, когда ехать далеко и долго, мест свободных много, и за окном – дождь. Не вчера начался и не завтра кончится...

Проходит минуты две молчания.

Мужчина на диване продолжает осматривать комнату: полированные створки шкафа закрыты на висячий замок. Аккуратный, магнитный, но висячий.

Дверца сейфа за спиной мужчины в белом халате приоткрыта, в скважине связка ключей. Маленький журнальный сто лик с подносом; на подносе перевернутые вверх дном мензурки и графин с ...

– Нет-нет. Почему же? Вы сюда садитесь, за стол. – Неожиданно говорит пишущий человек и продолжает писать, не бросив ни одного взгляда на мужчину на диване.

– Хорошо, – соглашается тот и пересаживается за второй стол.

– Итак, меня зовут Василий Иванович, как Чапаева, – улыбается своей шутке мужчина в белом колпаке и, держа на отлете ручку, как гусиное перо, просматривает исписанные листки. – На что жалуетесь?..

– Я?.. Я ни на что не жалуюсь. – Пожимает плечами мужчина в свитере и, сидя полубоком к столу, закидывает ногу за ногу.

– Разве что... удивительная давка в метро, в троллейбусах. Очереди к каждому прилавку. Надоело... Но эти проблемы не в вашей компетенции, я полагаю...

Доктор, отложив листки, впервые смотрит на мужчину долгим изучающим взглядом. Перед ним – сверстник, лет тридцати пяти. Двухдневная щетина, воротник рубашки чист, но свитер на плечах в свежих пятнах грязи.

Ботинки – один из них виден доктору из-за стола, – чистые, но шнурки выдернуты. И потому ботинок своей развязанностью напоминает доктору мушкетерский ботфорт.

– Ага! Понятненько... – произносит тихо, почти под нос, доктор и нажимает клавишу селектора: – "Изольда Тихоновна, это Дубронов вас беспокоит. У меня в кабинете... м-м-м, посетитель в синем свитере, а документов никаких нет?"

–" Ой, Василий Иванович, закрутилась, забыла вас предупредить! Скрипучий голос из динамика. – Его доставили... ну, эти его привезли, с Литейного... Двое в коридоре у вашего кабинета дежурят, а капитан у главврача. И бумаги у капитана. Он занесет вам, как закончит с главврачом. Я напомню".

– "Хорошо". – Говорит в селектор Василий Иванович и нажимает кнопку "отбой".

– Итак... – задумчиво говорит Василий Иванович, опираясь подбородком на скрещенные пальцы, озирая бумаги, папки, книги на своем столе и, стараясь не поднимать взгляда выше ироничной усмешки мужчины напротив.

– Итак?.. – повторяет за ним мужчина в свитере, чуть приподняв брови и ехидно сощурившись.

– За что вас... ну, эти... к нам? – тренированно возникает улыбка на лице доктора.

– А это вы у них спросите. Я за собой никакой вины не чувствую. Чист.

– Но согласитесь: так просто, ни с того ни с сего, сотрудники этого учреждения не будут задерживать граждан, – а я вижу, что вы задержаны, два дня минимум вы не брились...

– Вы наблюдательны, доктор. – Не совсем любезно вклинивается мужчина в свитере.

– Да, задерживать граждан и доставлять в наше заведение?! Значит, был все-таки повод?

– Хо-хо! Доктор! – улыбнулся мужчина в свитере. – Я там, в Большом Доме на Литейном, в одном кабинете прочитал занимательный лозунг под портретом Феликса Эдмундовича. Возможно, это цитата, возможно, их специфический гэбисткий юмор:

"ЕСЛИ ВЫ ДО СИХ ПОР НЕ АРЕСТОВАНЫ,

ЭТО НЕ ЗНАЧИТ, ЧТО ВЫ НЕ ВИНОВАТЫ.

ЭТО ПРОСТО НАША НЕДОРАБОТКА!"

Доктор переплел пальцы рук в "замок" и дважды дунул в ладони.

"Что бы это значило?" – подумал посетитель и продолжил: – Нет, доктор, повода не было. С точки зрения нормальных человеческих отношений. В больном же обществе здоровый человек всегда – псих! Вы согласны?..

– Э-как вы загнули! – откидывается на спинку стула Василий Иванович.

– И все же повод, точка соприкосновения "больного общества" со здоровым индивидуумом должны быть! Иначе бы вы не оказались в моем кабинете. Моя логика вас убеждает?..

– Вполне.

– Итак?..

– Я летатель, доктор

– "Летатель"...

Не удивляется, а словно повторяет за пациентом доктор и лишь внимательно смотрит на сухие височные впадины и серые глаза мужчины в свитере.

– Да, летатель. Я научился преодолевать силу земного тяготения и летать без помощи каких-либо аппаратов и механизмов на высоте до трехсот метров – выше холодно – и со скоростью до двухсот километров в час. Впрочем, эти данные весьма условны, у меня не было приборов для измерения... Показать вам, как я летаю?

– Нет. Спасибо. Пока не надо... Начнем танцевать от печки, нагибается над столом доктор и достает из ящика свежий разграфленный бланк.

– Ad ovo?

– Н-да, "от яйца". Сегодня у нас шестое августа тысяча девятьсот семьдесят девятого года... – говорит вполголоса доктор, заполняя строчки в правом верхнем углу анкеты над рамкой для фотографии.

– Фамилия?

– Саманин, Александр Степанович.

– Год, число и месяц рождения? Полных лет?

– Сорок пятый, двадцатого декабря... Тридцать три.

– Я тоже сорок пятого, одногодки мы с вами... Место рождения?

– Ленинград.

– Коренной, значит? А я – вятский. "Вятские мужики – хваткие!" Здесь учился, женился и прижился, – доверительная, как другу, улыбка.

– Я вас понимаю, Василий Иванович. Плохо там. Бывал проездом. Молоко по талонам детям до года и диабетикам. На мясные талоны – целлюлозная колбаса... И не надо, доктор, ваших этих психотерапевтических штучек откровение на откровение, доверие на доверие... Все это с приставкой "лже...". И похоже на торговлю. Не надо обижаться, вы меня понимаете? Я буду откровенен с вами, и не потому, что лично вам я доверяю, или от природы я экстраверт... Поверьте, нет. Я, скорее, интроверт. Но буду с вами откровенен. Полностью... Дело в том, что ТО ощущение свободы, которое я приобрел вместе со способностью летать, просто распирает меня изнутри. И мне необходимо делиться свободой, иначе меня разорвет, или я действительно сойду с ума!.. – Пациент на минуту замолк и оперся локтем о стол.

– Там, на Литейном, меня слушали и слушали внимательно. И люди там интеллигентные, во всяком случае, внешне, но они другого племени. Им не дано, понимаете? Из другого теста...

– А я?...

Неожиданно спрашивает Василий Иванович и смотрит в окно на закат из прутков сечением восемнадцать миллиметров.

– Вы? Пока не знаю... честное слово – не знаю. Не обижайтесь....

Виновато говорит мужчина и из жалости убирает со стола локоть.

– Ладно... Продолжаем?..

– К вашим услугам. Какие там дальше пункты?

– Национальность?

– Русский. По паспорту русский: один дед латыш, расстреляли в восемнадцатом, но не из красных латышей, а наоборот. Прадед по матери вообще грек. В Греции все есть, даже прадед оттуда.

– Образование?

– Высшее...

Улыбается Александр Степанович и смущенно приглаживает ладонью волосы на виске. Доктор понимающе кивает.

– Семейное положение? Женат? Холост?..

Продолжает строчить Василий Иванович, лишь временами отрываясь от анкеты.

– Трудно сказать: первый брак распался давно, сыну десять лет, плачу алименты. Второй брак... второй брак формально еще существует, но точная дата развода уже известна: одиннадцатое сентября...

– Партийность?..

– Бэ-пэ! Беспартийный! Но зато являюсь трижды комсомольцем Советского Союза!

Выпрямив грудь, чеканит мужчина в свитере.

– Мог быть и четырежды, как полный Георгиевский кавалер, но повезло: когда в школе в комсомол принимали, я руку сломал, в больнице валялся.

– Объясните, Александр Степанович, как так: – "трижды комсомолец"? Вы шутите?..

– Это жизнь с нами шутит, а мы в ответ лишь кисло улыбаемся, как начальнику-хаму... Все просто и пошло: в техникуме сказали: – а я учился на техника-связиста, – там сказали: – "Стипендию не дадим!" – вступил. В армии представился неохваченным, чтоб меньше мозги полоскали, но через год замполит: – "В отпуск не отпущу!" В нашей роте замполит был такая зануда, как говорится: – "Рота без замполита, как деревня без дурачка!" Вступил. Да ради десяти дней без формы! Хоть!.. Сами понимаете, если довелось на срочной...

– Не довелось. Военная кафедра. Но понять могу...

– И третий раз в институте. В стройотряд не брали, а я пообносился, из старых шмоток вырос. Не век же на родительской шее... Мать одна, отец умер, когда я Родину охранял, а точнее – бесплатным рабом в Подмосковье дачи для генералов строил... Что мне стоило заявление в третий раз написать! "Хочу быть в передовых рядах советской молодежи!" – да как два пальца обоссать! Фольклор... Вокс попули... слова не выкинешь. До сих пор "горжусь" – трижды комсомолец! Зато на джинсы заработал, шузы купил.

– Вы циник?

Спрашивает доктор и, выпрямившись, скрещивает руки на груди. Судорожная лампа под потолком вспыхивает издыхающим сиреневым светом и, взвизгнув по-своему, на непонятном для людей языке приборов и механизмов, гаснет, лопается, и осколки стекла легонько щекочут матовый фонарь.

Александр Степанович и Василий Иванович смотрят, как из-под сетчатого кожуха и матового фонаря вытекают струйки белесого дымка; Александр Степанович приподнимается на стуле, словно готовясь взлететь к потолку, но предостерегающий жест доктора останавливает его.

– Две недели назад я подал заявку электрику, чтоб заменили, она уже тогда жужжала. И вот...

– Да, циник я, наверное.... Но кто мой антагонист-идеалист? Комсомольский вожак со шлюхой-секретаршей? А? Скажите, доктор?..

– Мы отвлекаемся. И не стоит горячиться, Александр Степанович... Профессия?.. Место работы?..

– Инженер-электронщик. Работаю в ЖЭУ оператором газовой котельной. Что еще?.. И куда это пропал мой капитан с бумажками? "Капитан – капитан улыбнитесь!.." Я ведь уже им все это рассказывал. Не люблю дубляжа.

– И о "трижды комсомольце"?

Нажав кнопку, доктор наклоняется над диктофоном, но линия связи пока занята.

– Без моих откровений они все это знали. Профессионалы! Диссидентство шьют... А какой я диссидент к чертовой матери? Так, живу в своем углу. Сам по себе. Разве что летать научился и Василь Петровича обучаю...

– Кто такой?

– Гегемон.

– Рабочий?

Уточняет Василий Иванович, но отметок в бланке не делает.

– Да, токарь на ЛОМО, сосед по коммуналке. Фамилия у него такая Гегемон. Он говорит: – "Редкое мое фамилие, да меткое!" Забавный мужик! Логика! – железная, как зубы! Сам рассказывал, что натуральные зубы в пылу полемики потерял. Бокс – обмен мнениями при помощи жестов. Но логики своей Гегемон не утратил. Крепкий мужик. Жаль, если и его в диссиденты заметут...

– Курите? Пьете?

Вновь склоняется над анкетой доктор.

– Как все.

Поеживается мужчина и вдруг подпрыгивает на стуле.

– Постойте, доктор! Ведь уже три недели я ни глотка в рот не взял! И как я сам на это внимания не обратил?! И точно: три недели. Семнадцатого я стал летателем, в тот день еще пили. Сухое и "Шампанское". И с той поры ни глотка! А вот курить – страшно хочется... Трое суток. Ведь там они... и не жмутся, но курить не дают. Индивидуальный подход...

Доктор зачем-то смотрит на часы и достает из кармана пачку сигарет.

– Курите.

Потянув за крученый бинт, Василий Иванович открывает форточку.

– Везет вам: моя медсестра отпросилась на полдня. По закону я не должен вести прием больных один, без медсестры.

– Взаимоконтроль?

Выпячивается нижняя губа Александра Степановича.

– Н-ну, как вам сказать? Распоряжение Минздрава. Но вы же все видите лишь под определенным углом... Пожалуйста, спички. Положено просто. Я не задумывался над этим... Изначально установлено и все. Зато сейчас вы можете спокойно курить. И я тоже... Как говаривал Михал-Евграфыч: – "Суровость законов Российских компенсируется лишь необязательностью их исполнения!"

Доктор и его пациент смеются, доктор ставит на столешницу пациента белый пластмассовый футляр из-под личной печати врача, опускает в него горелую спичку, и то же делает Александр Степанович, который до того крутил свою спичку в пальцах, не зная, куда ее деть.

Сигареты крепкие, без фильтра.

Некоторое время мужчины курят молча, лишь поглядывая на пепельные венчики сигарет и улыбаются каждый своему. Почему-то курение кажется сейчас актом сугубо интимным, и оба испытывают некоторую неловкость оттого, что вынуждены сидеть друг против друга, лицо в лицо, и может быть, поэтому доктор встает, прохаживается по кабинету, мягко ступая с пятки на, носок, и, остановившись у двери, спиной к Александру Степановичу, говорит:

– Возможно, ваши "домыслы",

В интонации Василия Ивановича так и сквозят кавычки,

– Не лишены основания. С Валентиной Ивановной, медсестрой, я работаю третий год, и, не имея ничего принципиального друг против друга, мы с трудом друг друга переносим. Подсознательная неприязнь! Удивительно! И многие мои коллеги в подобной ситуации... Сначала я грешил на администрацию клиники, на тонкий кадровый расчет. Но недавно прочитал в одном реферате, что стоит усадить на рабочем месте двух человек лицом к лицу, и через год они будут друг друга ненавидеть. Молча, тайно. Я сделал в своем кабинете маленькую перестановку мебели. Один стол поставил в угол,

Показывает Василий Иванович.

– Другой, вот сюда... Но главврач приказал восстановить все, как было... Изначально установлено и все!

– Тяжко...

Вздыхает Александр Степанович, но его сочувствие не совсем искреннее, что раздражает доктора.

– Зря я вам это сказал. Нехорошо. Постарайтесь забыть, ладно?..

Приоткрыв дверь, доктор выглядывает в коридор и говорит кому-то, подошедшему с той стороны двери:

– ...Нет-нет, все нормально... да, надеюсь... но где же ваш старший? Где сопроводительные документы?.. Как у меня?.. Вы ошибаетесь. Разыщите, я вас прошу... Ничего страшного, одного человека хватит... Ах, так?.. Ладно, я сам позвоню...

– Изольда Тихоновна!.. Изольда Тихоновна!..

Несколько раз подряд повторяет доктор в селектор, но из динамика доносится отдаленный женский смех и за чайное щебетание.

– И-ЗОЛЬ-ДА ТИ-ХО-НОВНА!.. Наконец-таки! Вот спасибо! Где капитан с бумагами?! Дуб-ронов это, Дубронов!.. Да, у меня в кабинете. Разыщите!

Еще больше раздражаясь, выговаривает доктор.

– Вы на работе или?! Созвонитесь с дежурным КаГэБэ, у вас там под стеклом на столе... да, даже я знаю!.. Телефон четвертого отдела. Немедленно!.. Я и не думаю на вас кричать!.. Хоть папе римскому!.. Учтите, я тоже умею писать докладные записки! Все! Жду...

– Бардак советский!..

Сквозь зубы бормочет Василий Иванович.

– Прислали "позвоночницу" из горздрава, элементарные обязанности...

– Ну-у-у, доктор!

Мужчина в свитере закидывает руку за спинку стула.

– Вам надо к психиатру... И не злитесь на меня.

– Да, действительно...

Кисло улыбается Василий Иванович.

– Накапливается, громоздится одно на другое. В результате – стресс! Проклятый век.

– А я взлетел!

Восторженно говорит человек в синем свитере, взрывая руками воздух и тут же нагребая на грудь невидимые глыбы.

– Нагромоздилось, навалилось, одно, другое, третье, большое, маленькое, ожидаемое – которое давно висело, – и подлое – в спину! Когда аж дыхание перешибает! И мелочевка там, – в троллейбус без талонов сел, ни копейки, и контролер.., – и словно рубаху на себе до пупка рванул? Видели? – как в кино показывают? Но в переносном смысле, в натуре-то я ничего не рвал, наоборот: взлетел! Доктор – у вас спирт есть?

– Есть...

Машинально отвечает Василий Иванович, сбитый переходом.

– А зажевать? Кофе в зернах или еще что-нибудь, чтоб запах перебить? Не журись, я не о себе – я вольный! – я о тебе, Василий Иванович. Вижу: комкают тебя, нутром вижу!

В запале пациент переходит на "ты", и доктор этой перемены не ощущает:

– А, ладно! По сто пятьдесят для дезинфекции!

Машет рукой Василий Иванович, достает из сейфа бутылку с резиновой пробкой – зеркало спирта качается в ней на черточке 200 мл, – цедит в бутылку воду из графина.

– А! Нет этой мымры, и не будет, дежурство у меня в четыре кончается, ставь мензурки!

Доктор разливает в мензурки жидкость, из-под стола возникает беременный желтой кожи портфель, из портфеля термос и два бутерброда в промасленной газете. Движения доктора быстры, точны, – как у хирурга, зажимающего ториозными пинцетами кровеносные сосуды при ампутации, – лишь бы остановить брызжущую кровь, лишь бы не пресеклось, не испарилось крамольное желание чокнуться с этим странным типом и обжечь глотку спиртом!

– Чин-чин? – протянута мензурка.

– Чин-чин! – щелчок стеклом о стекло!

2.

– На "ты"?

Спросил Александр Степанович, отломив кусок бутерброда и соскабливая ногтем отпечатавшиеся на сыре черные буковки газетной статьи.

– На "ты".

Кивнул Василий Иванович и снял с головы крахмальный колпак.

– Теплее?

– Да вроде того...– согласился доктор, наливая еще раз.

– Александр, можно – Саша. Но "Шуриком" не зови, не люблю почему-то, поднес мензурку пациент.

– Василий. Можно – Вася, – в тон ему ответил доктор.

Чокнулись.

Выпили по второй.

Саша закурил докторскую сигарету.

– У тебя – что? С женой нелады?

Спросил Саша, стряхивая пепел в футляр из-под печати.

– С чего ты взял?.. А впрочем, не очень-то я здесь прижился. На работе еще ничего, а дома... Нет, ты скажи: с чего ты взял? Пальцем в небо?

– Нет... Бутерброды в газете – или у доктора жена неряха, чего быть не может, или – ...

– Попал. Второе "или", – насупился Василий и навалился скрещенными руками и грудью на стол, – Но...

– А ты и не рассказывай. Не надо. Потом тебе будет неприятно, что разболтался с первым встречным. За слабость сочтешь. А я могу. Я летатель... Я – свободен! Господи! Какое это счастье! Слушай! – тридцать три года, как у Христа, и все время спеленатый, как в коконе, словно я до этого и не жил, а исполнял социальную функцию. Не жизнь, а сплошное исполнение социальной функции, да что тебе говорить, сам знаешь...

– Знаю,

Тускло скривился Василий и, ослабив узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.

– Я-то хотел по детской психологии специали-зироваться. Но место было сюда... Обещали-обещали. И сейчас обещают...

– Во-во! На этом и основано; в школе – веришь, в институте – веришь, начальству, – веришь или делаешь вид, что веришь; как мул, у которого пучок травы перед мордой привязан. Понесут в ящике, лабухи на барабане и в тромбон: – "ту-ду-рум-пум-пум", – а ты уже не слышишь... Я четыре года тему разрабатывал, ночами сидел, жена ушла – первая жена; думал: защищусь, кандидат, перспектива... а начальство – хап лапкою и тему под себя: – "Ты, – говорят, – молодой, способный, еще успеешь!" Поерзал, побитый, два года. Собрал манатки, теперь в газовой котельной. Сутки на дежурстве, двое дома. Социальная функция... Налей.

– Эт-т-точно, – икнув, налил в мензурки спирт Василий.

– А что у тебя со второй женой? Ты, Саша, не думай, я не для бумаги этой, – кивнул доктор на бланк.

– Я по разговору...

– Я вижу, Вася... ну! "Ангел в чашку!" – у моего деда присловье было. И если честно, то во всем и всегда виноваты мы, мужики! Мужчины...

Александр покрутил мензурку, осматривая ее на просвет, стряхнул остатки спирта и вставил ее себе в глазницу, на манер монокля или лупы часовщика.

– "Зри в корень!" – заповедано от благого Козьмы.

– А если...

– Безо всяких "если"!

Со стуком поставил мензурку на стол мужчина в синем свитере:

– Вариантов не бывает. Стерва попалась – сам выбирал. За ложь, за снисходительность к себе сам и плати. Вот у меня: молодая – я на десять лет старше; красивая – ноги как у манекенщицы; умная, целеустремленная, да еще вроде бы влюблена. Букет достоинств. Звали красиво: Вита Витольдовна Эструс! Вита!..

– Как? Как? Эструс? – встрепенулся Василий.

– Что, фамилия знакомая? – удивился Александр.

– Нет. Латынь вспомнил. Странная фамилия... Эструс.

– У нее дед из Румынии. Польстило мне, сама ситуация польстила. Лесть и ложь – одной закваски. Я был увлечен, но вот здесь,

Александр похлопал по этикетке "Спорт" на свитере.

– Здесь-то пусто было. И видел все, сопоставлял. У нее распределение на носу, вот-вот в деревню на три года. Ссылка. Слезы, конечно. А против слез какой аргумент? "Надо помочь", – раскис я от внимания, от глаз лучиками. Черт их знает? – может, и не лгала вначале? Но, понимаешь, Вася, одно дело по-пушкински: – "Пора пришла, она влюбилась". Другое по-советски: – "При данных обстоятельствах ей стало выгодно влюбиться". Я просекал это, видел. Потому виноват вдвойне. Ей и себе врал. Здесь-то пусто было... Ты не спеши, Василий, лучше кофейку из термоса... спасибо.

– "Целеустремленная"...

Василий повторил слово из откровений пациента.

– "Целеустремленная"...

Медленно, почти по слогам, как бы прощупывая, осязая слово на вкус.

Лицо доктора, очерченное темноволосой стриженой бородкой, скуластое загорелое лицо, потемнело неровными пятнами алкогольного румянца; взгляд, направленный на двери, на секунду обострился, – проникая сквозь крашеные филенки и, представляя сидящих в коридоре кагебешников, охраняющих неожиданное застолье, – и потух, ушел в себя...

Александр застыл с чашкой кофе у рта, исподлобья кольнул задумавшегося доктора и, отвернувшись, опасаясь перебить чужую мысль, продолжил кофепитие короткими глотками. Что-то вдруг выпрямило доктора, он вскинул голову резко, по-офицерски, словно воспринимая неслышимый приказ, и, не выпуская еще взгляда из себя, одним лицом, но не глазами участвуя в разговоре, спросил:

– Ну, дальше-то что, Саня?

– Дальше?

Вздохнул Александр, ставя чашку на стол.

– Дальше – больше. Женились. Заявление еще в Загсе, и быстрей справку в комиссию по распределению. Семья у нее интеллигентная, отец умница, честный – не желал суетиться, освобождать дочь от распределения, хотя мог бы. Прожили год у меня в коммуналке. Ровно, чисто жили. Я после первого супружества малость опсел, неряшлив был – не в быту, в знакомствах. А тут, при Вите, выровнялся, что-то забрезжило, да и тут,

Пальцем в этикетку "Спорт" на свитере:

– Теплее стало. То ли смысл какой-то появился? Дом обрел, не жилище. Друзья, разговоры куда-то ушли, тем более, что друг мой три года мордовских лагерей по семидесятой-прим получил...

– Даже так? Значит, эти, в коридоре, не случайно? – поднял брови Василий Иванович.

– А что в нашем мире случайно?

Вопросом на вопрос улыбнулся Александр:

– Разве что собачки случайно случаются, да и то беспородные, все остальное – закономерно... Налей-ка, Василий, "для дезинфекции", как ты говоришь... Он сейчас в маленькой зоне, мы в зоне большой. Все одно за колючкой сидим. Хоть, два гектара колючкой опоясаны, хоть одна шестая шарика, разница в масштабе, не в сути! Или ты иначе думаешь, Вася?..

– За этим столом я лицо официальное, – засмеялся доктор.

– Понимаю! – воскликнул Александр. – Вон у тебя, какая "Заря коммунизма" в окне! Светло от нее? Тепло? Загар ровный?

– А ты не подзвяздывай! – скривился Василий. – Я с тобой по-человечески, а ты...

– Ладно, Вася, прости. Я не хотел тебя обидеть. Ты хороший человек, но не место тебе здесь. Знаешь, как Пушкин говорил: – "Во всех юдолях человек – палач, надсмотрщик или узник". Не хватает души на "узника", иди хоть в присмотрщики, все честнее. Лучше из норы присматривать, но не участвовать на стороне палача... Я сам в присмотрщиках состоял, приглядывался, козявочкой ползал, а сейчас – свободен! И эти шестерки в коридоре – смех. Забавляюсь я с ними. У них нет тюрьмы для меня, я же летатель! Я тебе сразу сказал, а ты не веришь, думаешь: шизую! Смотри!

Александр раскинул руки в стороны и, медленно покачиваясь, как резиновый шарик с теплым газом, всплыл из-за стола...

– Нет! Нет!

Криком вырвало дух у доктора, шершавым ломким хрустом забило глаза или то рукав крахмального халата? Отлетел из-под доктора стул, и сам он, чуть не падая, успел зацепиться обеими руками за столешницу и замереть в комичной полуприсядке, не поднимая на пациента взгляда.

Опомнился, – дверь тряслась от ударов кулаком из коридора:

"Что у вас там случилось?! Доктор! Помощь нужна?!" Прыжком в рост, колпак в руки, в два шага к двери и, напялив помятый колпак и выдохнув – до почек, – "собачку" замка вниз, на запор, громко и четко, почти спокойно Василий Иванович произнес:

– Все нормально, товарищи! Все нормально! Я веду прием...

– ... спирта!..– шепнул за спиной доктора Сашка.

– Пациента! – погрозил ему доктор кулаком.

– Осматриваю больного!.. Сложный случай, но опасности нет. Вы бы лучше разыскали своего капитана. Куда он пропал с бумагами?..

Из-за двери неясно пробурчали, мол, не положено, они должны охранять... Отошли...

Доктор спиной привалился к двери.

Александр, как ни в чем не бывало, сидел за столом, улыбался сытым котом, – красные пятна на лице Василия Ивановича обозначились резче, обведенные белым ободком, пальцы непроизвольно сжимались в кулаки, словно качая кисти рук, пот проступил на висках – все признаки нервного перевозбуждения.

– Я же просил вас... Просил тебя: не надо, не летай, пожалуйста...

Безобразная дрожь под коленями ослабила ноги, тело доктора поползло вниз по косяку, подмышку неожиданно уперлась дверная ручка, а тут и руки Александра подоспели, – обхватил его за грудь, довел полу волоком, – ноги не слушались, – до стула.

– Может, тебе на диване полежать?

Участливое лицо впритык, без улыбочки ехидной.

– Не надо... не надо... Только не летай, будь человеком, ладно?

Обмякший доктор взял было себя за пульс, но не нашел, не прощупал его неслушными пальцами.

– Что это? Левитация, да? Саша, скажи: левитация? Или мне чудилось?..

Александр со спины подвздернул его за подмышки, крепче усаживая на стуле, сел напротив, за стол.

– Бог его знает, Василий... Я в теории не силен. Но э т о у меня есть. По-моему, это все же не левитация... Я специально в Салтыковку ходил, часа четыре в читальном зале рылся. Левитация нечто иное: при ней боговдохновенный – это слово и вычитал – схизматик, священник способен лишь отрываться от земли на два-три вершка и парить на месте; над местом, точнее. А я летаю. Свободный полет. Без боговдохновения, но и не от дьявола, это; я тебе гарантирую... Я закурю еще?..

– Кури, о чем речь...

– У тебя тут в пачке две сигаретки осталось.

– Кури. Есть еще, в портфеле.

– Налить? Как раз по мензурке выйдет?..

Спросил Саша и после кивка доктора взялся за бутылку.

– Всякое было, когда люди видели мой полет, но я не ожидал, что тебя скрутит. Ты же молодой мужик. Психиатр, а нервишки ни к черту...

– ...ни к черту....

Повторил Василий, поднося к губам мензурку; ахнул в один глоток, задержал дыхание, чтоб не ожечься спиртом.

–... Я же по детской психиатрии специализировался. Готовил себя. А тут... Иногда в висках стучит: – "Уйди", "Уйди", "Уйди".

– И ушел бы! Кто связывает? Не место тебе тут, я тебе говорю. В тебе совесть есть. Хоть и скомканная.

– "Уйди!" – с такой неизбывной тоской воскликнул Василий, мотая головой, как врожденный дебил, что Александр не выдержал, протянулся над двумя столами и легонько ткнул Васю кончиками пальцев в крутой лоб, – мол, что ты, брат, опомнись!

3.

– Саня, может, я выйду на три минуты... тут у меня Лиза, ну, медсестра у одного... так она еще спирту даст. Добавим?

– Нет. Достаточно... Кагебэшный капитан подъедет скоро. Ты в норме должен быть.

– Э-э-э! Саня-Саня!.. Не понимаешь ты меня. Я, может, впервые за последние шесть лет разнюнился... Как мать умерла шесть лет назад, так с той поры... высох. Сухой-сухой...

– Пьяные слезы – желудевый кофе. Иди к раковине, вон у тебя в углу, ополоснись холодной водой, все легче будет...

Василий Иванович долго сморкался, фыркал, плескал на лицо воду, потом, изловчившись, держал под струёй лицо то справа, то слева, – струйки затекали за воротник и холодили спину аж до копчика, – потом так же долго, промакивая лицо полотенцем, смотрел в зеркало, в свои глаза. Зла на Саньку не было.

4.

Вернувшись к столу, Василий Иванович, стоя, отстранил стул, пробежал глазами исписанный бланк; его короткие мосластые пальцы – крестьянская наследственность – с аккуратными лунками плоских ногтей проиграли на столешнице некую мелодию – с тремя аккордами; та-да ра-рам пам-пам-пам, неприятен был вязкий, выжидающий взгляд человека в синем свитере.

– Давай я мензурки сполосну? – спросил Александр.

– Не надо, я сам, – обрадовался доктор реальному действию.

Он тщательно вымыл мензурки, наполнил бутылку водой до отметки 200 мл, убрал ее в сейф и позвонил Изольде Тихоновне, которая сообщила, что капитан куда-то пропал, но волноваться не надо, бумаги на больного подвезут не позднее пятнадцати-тридцати. Доктор взглянул на часы, – через сорок минут.

От недавнего хмельного возбуждения оставалась лишь неестественная легкость в голове, и руки двигались излишне плавно – подконтрольно. Доктор высыпал из пластмассового футляра окурки и спички в бумажку, скомкал, бросил в мусорницу.

– Курить больше нельзя?

– Нельзя.

– Писать будешь... будете?

– Надо. Время идет. И давай договоримся так: сейчас ты – Александр Степанович, я – соответственно...