Текст книги "Святое дело — артель"

Автор книги: Григорий Салтуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Полно горе горевать – надо зорю зоревать

Генка проснулся от холода и свербящей боли в ладони. Долго лежал, сжимаясь в калачик, кутаясь в фуфайку, но холодный сырой воздух находил лазейки, пробирался до тела, как мокрым языком, лизал щиколотки, спину под выбившейся рубашкой… Пришлось вставать.

Варнак, от которого Генка грелся одним боком всю ночь, заворочался, потянулся лежа.

– Спи, Варнака, – разрешил Генка, по пес уже был на ногах, помахивая хвостом. Генка протянул ему забинтованную руку, чтоб пожалел, понюхал. Варнак понюхал и зевнул – глупый, не понимает, как хозяину больно.

У тлеющего костра, ссутулившись, сидел дядя Вавилкин. Веточкой подгребал угольки в одну кучу – угольки курились белесыми дымками.

Седые волосы Вавилкина растрепались, пожелтели, и лицом он был серый, как тлеющий костер.

– Холодно, дядь Вавилкин, Замерз. Доброе утро.

– Это хорошо… – Вавилкин, наверное, не расслышал Генкиных слов. Пробурчал, не подымая головы. – Хорошо…

– А вы чего не спите? – Генка поежился, протянул руки над костром. Угольки почти не грели.

– Я чего не сплю? Я-то?.. – эхом отозвался Вавилкин и медленно отцепил взгляд от костра и так посмотрел сквозь Генку невидящими глазами, что Генка даже отшатнулся, переступил назад два шага…

Обычно лукавые и прозрачные, сейчас глаза Вавилкина тускло и тяжело, не видя мира, открывали что-то страшное…

– Родина… Родился я тут, брат Гена…

– Как? – не понял Генка.

– Как? – на долю секунды в глазах Вавилкина мелькнула живая искорка и вновь погасла, припорошенная пеплом, – Как люди рождаются? Кого в капусте найдут, кого в магазине купят или аист принесет… У нас, в Карелии, жаль, аисты не водятся, холодно… А я в Култозере родился…

– По где – тут?! – Генка обвел рукой озеро, пустоши по берегам, каменные гряды и среди сенокосных трав редкие проплешины, проросшие кустами малины и иван-чая. Тут негде было родиться! Сарай не в счет. Сарай хоть и косой, но не старый, лет двадцати… Вавилкин что-то путал…

– Вишь, береза на берегу? – Вавилкин выхватил уголек, прикурил от него сигарету. Свинцовая боль в его глазах чуть потухла, – Она у нашего дома росла. Отец посадил. От дома и фундамента не осталось… А на горушке ельник? Там часовенка стояла, кладбище в десяток крестов., А на березе качели были, я делал. Сестренка качалась…

– А где сейчас?

– Качели?

– Нет. Ваша сестра.

– Померла, брат Гена. Такое дело…

– От старости? – У Генки защемило в висках. Он еще надеялся, пусть не на счастливый, но хоть на естественный ход событий.

– Какая там старость. Десять лет ей было. В Петрозаводске померла, в концлагере, в сорок четвертом…

– В душегубке? – Генке вспомнились страшные рассказы о немецких лагерях уничтожения.

– Нег. Душегубок в том концлагере не было. Все проще. Во время оккупации белофинны сгоняли туда жителей из деревень, чтоб партизанам не помогали. А там болезни, голодно… Вот и померла. Десяти лет…

– А вы?..

– Я живой, как видишь, живой. Я в партизанах был.

Помолчали.

Генке, конечно, хотелось услышать подробней о партизанах, об отряде, о том, как дядя Вавилкин воевал, но он стеснялся своих вопросов.

Вавилкин встал, принес кучу валежника.

– Сбегай, брат Гена, за водой. Пора мужикам чай варить.

Генка принес воду, вдвоем продели жердину под дужку ведра, укрепили в развилках над костром.

– Что за тряпка у тебя на руке?

– Так. Поранился маленько, – Генка сплюнул и подумал, что хорошо, отец и Рейно Арвидович не рассказали мужикам о его раненой руке.

Вавилкин и Генка сидели бок о бок на бревнышке и, как завороженные, следили за пляшущими язычками пламени. Костер разшустрился, защелкала осина, съеживаясь, пламенела береста, жар становился нестерпимым. Вавилкин встал, прошелся кругом, согбенным пальцем расправил свои пышные усы, подкрутил копчики кверху, по-боевому.

– А вот это место, – од с силой топнул ногой, – называется «Дом предателя». Здесь Лопаткин жил. Это по его доносу всю нашу семью и Леттиевых, соседей, в концлагерь отправили. Подглядел, сволочь, следы от леса до нашего дома, на барахло наше позарился. Я-то ушел, к партизанам ушел, а семью… Встречаю его изредка.

– Кого? – удивился Генка.

– Предателя. Лопаткина. Он на Кукковке банщиком работает, за мужиками пустые бутылки собирает. Такой же жадный остался. И дочка его, хоть и образованная, а стерва стервой. Он-то отсидел свои пятнадцать лет после войны, не без этого… А моя сестра… Морду ему бить – старый, хлипкий, и еще хулиганство влепят. Приходится в другую баню ходить, на Ключевую… Так наша деревня и канула в никуда… Култозеро. Два дома сожгли, третий сам сгнил! – Вавилкин снова притопнул ногой. – Хватит! Полно горе горевать – надо зорю зоревать! Чай, вишь, почти вскипел. Буди мужиков.

Вавилкин приосанился, стряхнул с себя ночные мысли.

– Подъем! Подъем, «золотая рота»! Разоспались, кошкодавы, разнежились!

Рыбаки закопошились, вставали, хмуро зевали, кашлем прочищали глотки, приглаживали прически и лысины, шли на берег умываться. Возвращались к костру посвежевшие, на скорую руку закусывали холодной рыбой, ухой, застывшей, как холодец, согревались чаем, куревом, шутками.

Артель расходчиков кормит

На утренней зорьке Генка рыбачил седьмым в большой лодке. От папы и Рейно Арвидовича его переманил Дерябин.

– Давай с нами, Генушко! У тебя, говорят, удача за пазухой.

Генка оглянулся на отца, – тот молча кивнул, разрешил.

Длинными тяжелыми веслами на пару гребли Подкользин и Виктор Павлович, Серегин отец. Широкая лодка шла грузно, мелкие волны с причмокиванием шлепались о борт. Дядя Вавилкин обмочил в воде указательный палец и выставил его в небо, определяя направление ветра. Озеро еще не проснулось, и казалось, что над рыбаками и над Култозером что-то большое дышит в предутренней дреме…

Небо изменялось на глазах, за доли секунды. Совсем недавно оно было все одинаково бесцветное, грязно-серое, как линялые джинсы на коленях. И тут голубизна на западе стала отдаляться, набухать прозрачной синевой, а на востоке и чуть левее, севернее, голубизна таяла, светлела, и росла, росла над далеким берегом нежно-розовая ленточка зари.

– Красиво ка-ак… – нараспев шепнул Сережа.

– Это еще что! Еще в тыщу раз красивей бывает! – так же тихо похвастал в ответ Генка, словно он сам руководил восходом солнца.

– Гена, у тебя червей много? Поделись, – шепотом попросил с кормы дядя Дерябин. Генка отсыпал горсть червей в мозолистую ладонь.

Лодка остановилась на середине озера, Вавилкин осторожно опустил за борт якорь, поддернул веревкой, проверяя глубину, – все в молчаливом ожидании смотрели на него.

– Тут. Прибыли. Готовь снасти.

Рыбаки ожили, несуетливо, но спешно принялись разматывать донки и удочки, насаживали червей, закидывали снасти в воду. Генка показал Сереже «лучший в мире» способ насадки червяка, так, чтоб самый копчик крючка проклевывался наружу, потом посоветовал уменьшить глубину на леске, чтобы наживка над дном висела. Сережа согласно кивал головой.

Прошло пять минут молчания недвижных поплавков, десять. Уже золотился сосновый лес на западном берегу. Томительное ожидание словно висело над лодкой, наконец Подкользин вытянул махонького окушка, снял с крючка, разглядел близорукими глазами и выбросил в воду.

– Ступай, отца позови или деда!

И моментально клюнуло у Виктора Павловича. Его окушок был чуть крупнее. Виктор Павлович далеко отбросил его в озеро.

– Деда надо было звать, а не брата!

II началась зорька: рыба проснулась, подошла к луде. Окуней сменяла плотва, плотву окушки. Топорща жабры, выдергивались из воды наглые ерши, Виктор Павлович вытянул небольшую щучку. Рыба клевала не беспрестанно, а волнами: поклюет-поклюет – передышка. И опять заклюет-заклюет. Словно были у нее свои часы «пик».

Генке везло не больше, а даже меньше других рыбаков, хотя он надеялся показать Сереге, что значит настоящий рыбак, а не новичок. Показывать, к сожалению, было нечего. А Серега Исправно вытягивал ровных черноспинных окуней.

– Дядя Вавилкин, – обратился Сережа во время затишья, – А как вы эту луду нашли?

– Я ее давно знаю. Еще от отца своего…

– Нет, я не то спрашиваю. Как сегодня вы луду нашли? Ведь на воде не написано, что здесь луда? И вешек нет. Озеро и озеро. Примет нет, сквозь воду не видно…

– Приметы есть! Вот примечай: видишь, из-за острова на том берегу проплешина показалась? А по другому берегу смотреть – мы чуток не дошли до той сосны. На пересечении примет луда находится. Луда – каменистая гряда.

– Ага! – воскликнул Сережа, – Понял! Как по системе координат! Икс-игрек.

– Во-во. Широта – долгота.

У Генки, как назло, в третий раз подряд сорвалась с крючка плотичка и раненая рука разболелась. Он не стал свежего червя насаживать, спрятал забинтованную ладонь под мышку, насупился, сделал вид, что ему все равно – не клюет толком и не надо, – пусть Серега больше поймает. Стоило Генке прикрыть глаза, как на него неудержимо навалился сон. Оно и понятно – не выспался, белая ночь коротка, заря заре на пятки наступает…

– Рыбнадзор! – громко сказал кто-то, и от этого возгласа Генка проснулся. Из загубины стучал лодочный мотор. Серебристая «казанка» быстро приближалась к рыбачьей лодке, по за триста метров «казанка» развернулась, сделала крутой вираж, и один из инспекторов приглушил мотор. Второй инспектор, помоложе, в большой бинокль долго разглядывал спокойных рыбаков. Первый инспектор сначала на малых оборотах, а потом на веслах подвел «казанку» к лодке.

– Здорово, рыбаки! – приветствовал артельщиков бородатый мужчина в рыбнадзоровской фуражке с синим околышком. Второй инспектор оказался мальчишкой лет пятнадцати, тоже в фуражке, но малиновой, пожарницкой.

– Доброго здоровья, Игнат Степанович, – поздоровался от всех рыбаков дядя Вавилкин.

– О-о-о! Иван Васильевич! Сколько лет! Свои, значит… Рыбку ловите?

– А вы рыбаков? – ухмыльнулся Дерябин.

– Рыбаков мы не ловим, у нас лицензия на браконьеров! – Игнат Степанович похлопал по своей кобуре и серьезно спросил: – Сеток в норме?

– Восемь штук на четыре лодки, считая резиновые.

– Это хорошо. А то какие-то гады перегораживают сетями речку. Две ночи караулили их с сыном, но так и не дождались. Сетки вот реквизировали, – инспектор лягнул лежавшую на дне «казанки» бурую груду сеток, забитых водорослями. – Рыбы испорчено полтонны. Пришлось выкинуть.

– У нас Генка отличился, – дядя Вавилкин похлопал Генку по плечу. – Кумжу на спиннинг вытянул!

– Да ну?! В каком месте?

– На протоке, – буркнул Генка, испугавшись, что инспектор может кумжу отобрать, а его, Генку, арестовать.

– Повезло тебе, парень, кумжа к нам редко заглядывает. Она сверху приходит, с Пихтозера, – инспектор улыбнулся Генке, как бы поощряя, мол, на спиннинг можно, закурил, поскреб свою жилистую шею под широкой скандинавской бородой и сообщил: – Да, мужики, скоро мы Култозеро закрываем. Любая рыбалка будет запрещена. Совсем.

– Это почему же?

– Будем Култозеро пелядью зарыблять, маточное стадо разводить. Осенью мальков запускаем. Четыреста тысяч штук, по плану. Сей год ловите, а на будущий не приезжайте.

– Что ж, дело государственное. Будет ли прок? Не уйдет ли пелядь из Култозера?

– Плотину будем строить, с металлической сеткой. Все предусмотрено, так что ищите на будущий год другое озеро.

– Ничего, найдем, – ответил Вавилкин, – Игнат Степанович, не боишься сына с собой тягать? Вон Женьку Ипатова на Кускутярви браконьеры застрелили! Хороший был мужик…

Сын Игната Степановича, услышав, что в разговоре упомянули о нем, оторвал от глаз бинокль, через который разглядывал остальные артельные лодки.

– Хо-ро-ший! Спору нет, – Игнат Степанович аж раскатал слово «хороший», подчеркивая, какой замечательный человек был Женька Ипатов. – Наше дело такое. У меня самого из ляжки половина заряда не выковыряна. К дождю чешется. За этот выстрел один придурок пятый год сидит. Скоро выйдет, побеседуем… Сын пускай привыкает. Кому-то надо.

Рыбаки еще побеседовали с инспектором о том, что щука в Култозере рано зубы меняет, повспоминали Женьку Ипатова, хорошего человека, которого все, кроме Виктора Павловича и Сережи, знали в лицо и в деле, и распрощались… Игнат Степанович на веслах отвел «казанку» от рыбачьей лодки и поодаль врубил мотор. Его сын напоследок осмотрел всех рыбаков в бинокль, запоминая лица…

– Генушко, пока ты спал, мы твоих червей поделили. У всех кончились, – сообщил с кормы Дерябин.

– Неужели я долго спал? – удивился Генка.

– Часа два верных.

– Гена, смотри!!! – Сережа достал из своего рюкзака громадного шестисотграммового окуня. – Этого я на твоего червя поймал.

– На моего червя… – голос у Генки сорвался, от обиды защемило в висках…

– Да ты никак червя пожалел? – срезал Генку дядя Вавилкин.

– Нет-нет. Я говорю, что такие окуни только на моих червей клюют! – выправился Генка.

– А-а-а. Другое дело.

– Я этого окуня маме привезу! Вот обрадуется! Она таких громадных даже в магазине «Живая рыба» не видела.

Сережа не мог налюбоваться на свою добычу.

– Это каким боком смотреть… – ехидно сощурился дядя Дерябин, – Может, этого окуня я своей благоверной преподнесу!

– Как так? Его же я поймал, – очень удивился Сережа. – Окунь мой.

– Поймал ты, а окунь не твой! Вот мы у костра соберемся и весь улов по числу едоков поделим. Что ты думаешь? Климкин на всю артель уху варил, так ему домой рыбы не надо? Он не рыбачил, но с рыбой будет. Такой закон, Сережа. Уж как повезет на дележе: тебе ли выпадет этот окунь, а может, мне.

Сережа недоверчиво выслушал Дерябина и вопросительно посмотрел на своего отца. Виктор Павлович весь подобрался, но промолчал. Серега повернулся к Вавилкину – что он скажет? Неужели Дерябин прав, и окуня придется отдать?

– Верно сказано. Артель расходчика кормит, – подтвердил дядя Вавилкин. – Но делить улов мы будем не по едокам, а по рыбакам! Варнак и Кеша тоже едоки, у костра питались, но без доли останутся! Хо-хо!

Ушица вместе, а рыба в дележ

Мужики очистили брезент от остатков пищи и мятых газет. Вся горящая ерунда была брошена в костер и нещадно дымила вонючим дымом. Пустые консервные банки Барабашин закопал в землю, чтобы вид не портили. На длинной жердине Генкин отец и Рейно Арвидович перебирали мокрые сети. Дел для каждого нашлось много: кто пил остывший чай, кто ковырялся в ломтях вареной рыбы, кто складывал резиновую лодку и бамбуковые удилища, а Генка вспомнил об обещанном Ричарду живом окушонке.

Сережа оказался своим парнем и согласился помочь Генке. Мальчишки с берега выловили полдесятка окушков, выбрали из них двух самых бодрых и посадили в банку с чистой водой. Кеша сел напротив банки и, задумчиво склонив длинное черное ухо почти до самой земли, не мигая смотрел на вьющихся окушков.

Надо было отвлечь Кешу, и Генка придумал: дал ему понюхать гладкую палку и отбросил ее.

Интеллигентный спаниель, волоча ушами по траве, бросился вдогонку за палкой, но Варнак в три больших маха обогнал его и первым вцепился в палку. К игре подключился Сережа. Собаки с удовольствием заиграли, бегая за палкой от Сергея к Генке и обратно…

Рыбаки тем временем открывали свои шарабаны и рюкзаки и вываливали в общую кучу личный двухдневный улов. Генкину добычу вывалил отец. Гора рыбы на брезенте получилась впечатляющая – по полведра на артельщика. Дерябин, Подкользин и Мериканов не спеша сортировали рыбу: щуки к щукам, крупные окуни к крупным окуням (среди них чемпионом оказался Серегин окунь), мелочь разноперую отдельно, благородную рыбу – сигов, форель, хариусов – отдельно; и в сторонке величественно лежала большая озерная кумжа. Уже не Генкина, артельная.

– Кумжу на всех резать, или кому взамен хариуса? – обратился к рыбакам Мериканов. Мужики недоуменно пожимали плечами, мол, как сказать? Может, кто недоволен будет?

– Режь на семнадцать долей, на всех, – высказался Генкин отец.

– Дак по малому кусочку выйдет! Зачем мелочиться?

– Зато каждому, – поддержал Генкиного отца Виктор Павлович.

Крупную рыбу делили долго, скучно, перекладывали хвосты из одной доли в другую…

– Самый прогрессивный метод! – возвел руки дядя Саша Барабашин. – Уравниловка по коэффициенту трудового участия. Без премиальных!

– А че ты смеешься мась-кась? Наши предки не дурнее нас были. Ты бригадный подряд кузь-мись третий год внедряешь, а они его тыщу лет назад выдумали, только назвали – артель!

– Во-во! Именно!

– Генка, хватит тебе собак гонять, – позвал дядя Вавилкин. – Не малый уже. Тебе кормщиком быть, доли делить.

– Что это такое? – спросил Сережа.

– Сейчас увидишь, – Генка сосредоточился, стал загибать пальцы на обеих руках, вспоминая имена, фамилии и прозвища рыбаков. «Кормщик» должен каждого долей наделить, за глаза, но каждого. И чтоб весело было!

Незаметно небо потемнело, как в сумерки. Стал накрапывать дождик. Одна дождина шлепнула Генку по щеке, поползла слезою. Вторая, третья. Забарабанили по брезенту, по рыбе, по рыбакам нечастые увесистые капли. Дождь собрался серьезный, надолго.

– Накройся, Гена, – протянул Коростылев кусок полиэтиленовой пленки. – Промокнешь.

Рыбью мелочь рассыпали по долям горстями. Рыбаки не уходили из-под дождя, обсуждали скорое закрытие Култозера, трагическую смерть инспектора рыбнадзора Евгения Ипатова, прикидывали, какие сроки грозят преступникам, уже пойманным – нашли их на второй день, легко; у Ипатова в блокноте прочитали номер автомашины и взяли браконьеров еще тепленькими. Не забывали рыбаки следить за дележом: «Окушков сюда добавь», «Тут одни ерши, себе готовишь?», «Плотвы подбрось».

Сережа ежился под дождем в одном свитере. Генка спросил:

– Где твоя куртка? Промокнешь.

– Папе зачем-то куртка понадобилась…

– Лезь ко мне под пленку. Уместимся.

Их разговором почему-то заинтересовался Крошелев-младший. Он нехорошо улыбнулся гнилозубым ртом и встал лицом к лицу Виктора Павловича, явно вызывая его на ссору. Виктор Павлович спокойно отошел в сторону, Крошелев-младший не отставал, вновь выпялился на заместителя начальника книготорга.

– Вы желаете мне что-нибудь сказать? – вежливо отстранился Виктор Павлович.

– Да-с, Ваше Сиятельство, имею-с кузь-мись…

Наконец рыбу поделили, пришел Генкин черед. Вавилкин отвел Генку в сторону, повернул спиной к артели, чтоб не видел семнадцати долей, лежащих по кругу. В центре круга встал Дерябин.

– Кому? – начал обряд Дерябин, указывая на одну долю.

– Клось-ка! Дележ нечестный! – встрял Крошелев-младший.

– Проспись, халда, на глазах делено! – обозлился Мериканов.

Толпа рыбаков недовольно зашевелилась: «Все поровну!», «Да ну его!», «Нашли кого слушать!». Крошелева-младшего в артели недолюбливали: уж слишком занозистый, вечно чем-то недоволен, все у него «зажрались», «пригрелись», «заворовались».

– Ах, мась-кась! Все, да не у всех! – Крошелев кошкой запрыгнул в кузов и вытащил какой-то сверток.

– Чья одежда? – спросил он у Виктора Павловича. Куртка была с капюшоном, Серегина. Что-то в ней было завернуто. Крошелев размотал – на землю выпали две щучки. Маленькие, почти шурята, грамм по четыреста. – Ах, мась-кась! Сиятельство Торговое, проворовался? Забыл, что не на работе?

Артель угрюмо, в пятнадцать пар глаз, глядела на заместителя начальника книготорга. Чем оправдается? Может, просто забыл о щуках? Такое бывает…

– Дяденьки, это моя куртка, но не я, честное слово, не я, – заплакал Сережа. – Папа, папа, скажи им. Я не прятал щук. Честное слово… честное пионерское… Папа?

– Сережа, пожалуйста, помолчи. Успокойся… – Виктор Павлович раздраженно отстранил сына. – Какая ерунда! Ну подумаешь! И тем более… этих щук я сам поймал. Ни у кого… Лично поймал. Александр Павлович видел. Так что нет причины… – и повернувшись к Крошелеву-младшему, – на хамство отвечать не намерен!

– Ах-ты-гад-ползучий! – неожиданно для всех рванул с места Мериканов, и его волосатый кулак едва успел перехватить Генкин отец, – ах ты, пыр-дыр-быр! – из перекошенного злобой рта сыпались такие слова, такие слова…

Засуетились, Мериканов чуть не сбил Генкиного отца с ног, если бы ему на помощь не подоспели, черт знает, что могло бы случиться! Подкользин, держа Мериканова за шиворот, закатил ему крепкого леща по шее, хорошо закатил. Дерябин ткнул его по ребрам. Мериканов опомнился, обмяк, вывернулся из рук приятелей и отошел в сторону, чертыхаясь и размахивая руками.

Генка в жизни своей не видел, чтоб человек так психовал. До безумия, до глаз квадратиками… Страшно… Недавно Генка читал исландские саги про берсерков, как они перед дракой свой щит кусали, волосы на себе рвали… Мериканов точно им родня.

…Виктор Павлович догнал Сережу у берега, что-то ему объяснял, поглаживал по плечам, Серега отворачивался, пряча лицо.

– Что вы, ребята, – выступил вперед Барабашин. – Что вы из-за двух щучек взъелись! Подумаешь. Человек он новый, мог не знать…

– Ттут пприпц-ип, – вздрагивая от заикания, выдавил Крошелев-старший.

– Александр Палыч, ты собери это в его рюкзак, – дядя Вавилкин сапогом сдвинул с брезентового стола одну из семнадцати долей. – Рыбы нам не жалко, рыбы на наш век хватит и внукам останется, но не наш он человек. Передай ему помягче, чтоб не ездил с нами. Сынок его душевный, а он не наш.

Рыбаки вздыхали, соглашаясь с Вавилкиным. Барабашин сгреб кучку рыбы в рюкзак Виктора Павловича, только две злополучные щучки оставил лежать на трава. К ним подошел Варнак, понюхал и фыркнул. Настроение у всех было поганое. Рыбалка казалась окончательно испорченной. Улов был хороший, а рыбалка – испорченной. Такое редко бывало, чаще наоборот. Чаще улов неважнецкий, а рыбалка что надо. «Теперь если кто и будет вспоминать эту поездку на Култозеро, то не о моей знаменитой кумже вспомнит, а о другом…» – с огорчением думал Генка. Жалко было Серегу. Но что он мог сказать ему? Что?

– Задремал, Генушко? Становись, все готово, – позвал Дерябин.

– Не все!!! – звонким, срывающимся голосом «пустил петуха» Генка. – Вы учтите, что я две рыбины от дележа заначил! Вон те, в банке! И на части их резать не дам, мне они живые нужны! И тезку моего, Мериканова, придерживайте, а то прибьет меня и сам не заметит!

Пружина ослабла – мужики осклабились.

– Ты, тезка, на меня не греши. Я только на гадов злой, – вернулся к артельному кругу Мериканов.

– И рыбок прощаем, нехай живут.

– Ладно, к делу. Полдень скоро. Домой пора.

Вернулись на свои места: Дерябин в центре круга из шестнадцати долей, Генка-кормщик в стороне, отвернувшись.

– Кому?

– Подкользину, самому тощему, пусть поправляется!

– Кому?

– Вавилкину – Деду Морозу!

– Кому?

– Сереге, Сергею Викторовичу, главному ершелову!

(«Правильно!», «Молодец, Сережа!», «Твоя доля, Сергей, честная».)

– Кому?

– Тебе, дядя Дерябин! Иа здоровье!

– Кому?

– «Врагу гигиены», Коростылеву! Чтоб руки мыл!

(«Хо-хо-хо!», «Так его, Генка!»)

– Кому?

– Рейно Арвидовичу! Желаю вам кудрей, как чешуе на вашей рыбе!

(«Давай, Рейно, обрастай!»)

– Кому?

– Тезке моему. И пусть не ругается, а то я его в следующий раз не назову. Без рыбы будет.

– Кому?

– Папе моему!

– Кому?

– Ивану Кузьмичу! Чтоб по дороге машину не останавливал!

(«Кузьминична, забирай!», «Эхе-хе!»)

– Кому?

– Музаряну, дяде Вартану. Лучшему шоферу!

– Кому?

– Крошелеву-старшему! Танкисту!

– Кому?

– Усь-кузь-мись-ах-мась-кась-Крошелеву!

(«Ловко!», «Я-тебе-Генка-мась-кась!», «Ехе-хе!»)

– Кому?

– Александру Палычу, дяде Барабашину!

– Кому?

– Сколько там долей осталось? Я уже сбился.

– Три рыбака – три доли…

…Собирая свою рыбу в отцовский кошель, Генка увидел, что Дерябин выменял у Ивана Кузьмича окуня-великана, пойманного Серегой, на хариуса из своей доли. Генка сначала не понял, зачем это Дерябину понадобилось. Дерябин подошел к хмурому, выплакавшемуся Сереге и отдал окуня ему. Серега отмахивался, передергивал плечами, но Дерябин настоял на своем. Только двух щучек упорно никто не замечал. Так и уехали…