Текст книги "Святое дело — артель"

Автор книги: Григорий Салтуп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Григорий Салтуп
Святое дело – артель

Охота пуще неволи

В среду папа пришел с работы и с порога сказал Генке:

– Надо перекрасить лодочки у «катюши» в серебряный цвет. В субботу едем. Вот тебе краска, вот тебе кисть.

– С дядей Вавилкиным? – обрадовался Генка.

– Да. Всей артелью. На Култозеро.

Мама слушала этот разговор сначала молча. Сдерживалась. Расставила на столе тарелки, разложила вилки, ложки. Водрузила кастрюлю с борщом. – и как шваркнет крышку в угол!

– Уж лучше бы ты картежником был! Ей-богу! Лучше бы я за пьяницу вышла! Сам мотаешься и его туда же! И зачем я, дура, только верила…

– Мама! Ты нелогично рассуждаешь! – заерзал на стуле Генка.

– Да, Надя, ты нелогично рассуждаешь, – папа сказал эти слова медленно, с растяжкой. Наклонился, поднял крышку.

– Вот видишь! Этого ты хотел?! – мама ткнула в Генку пальцем. – Он во всем тебя копирует! Всё словечки твои! Нет! Не поедет! Не пущу! Ни за что!

– Успокойся, – папа посмурнел. – Вечером поговорим…

Обедали молча, в напряженной тишине. От обиды и разочарования Генке трудно было ложкой шевелить. Через силу вталкивал в себя борщ, но вталкивал, боясь лишний раз раззадорить маму.

– Ты подсоли немного, – предложил папа. – Солью, солью, а не слезой. – И тайком подмигнул Генке. Ничего, мол, держись! Генка воспрял духом и в ответ замигал глазами попеременно…

– Хорош борщец! Спасибо, Надюша, – сказал папа.

– Мама! А я добавки хочу! – вдруг осенило Генку.

– С чего это? Говорил – сытый? – недоверчиво нахмурила брови мама.

– Честное слово – хочу! – на круглом Генкином лице только радость здорового аппетита, ничего больше.

– Кушай и беги за Машенькой в ясли, – мама плавным движением подколола сбившуюся прядку, ее голос стал мягче, спокойней. – И Ричарда из садика забери. Один он два часа добираться будет.

О поездке на Култозеро не вспоминали, словно разговора не было.

Вечером, когда Ричард и Машенька уснули, Генка натянул носке и тренировочные брюки и крадущимся шагом выскользнул из детской.

В большой комнате, в кресле, перед телевизором с выключенным звуком сидела бабушка и, поблескивая вязальными спицами, смотрела кино про войну. Генка на секунду задержался – киноактер в красноармейской форме яростно разевал в немом крике рот, а глаза его были сухи и вежливы, – сразу видно, актер, а не красноармеец. Был бы включен звук, так, может быть, и поверилось, а без звука сразу видно – кто и что.

– Бегають и стреляють… две изнаночных. Стреляють а бегають… одна извороточная. Стреляють, касатики, все угомониться никак не могут, – услышал Генка бабушкино бормотанье. Она была туга на ухо и потому всегда выключала у телевизора звук: все равно не слышно, а так даже интереснее – смотреть и догадываться, о чем они руками машут. – Чего не поделили, касатики? Бегають и стреляють…

Дверь на кухне была притворена плотно, Генка приложился ухом, слов не разобрал и только по интонации родительских голосов догадался о конечном решении семейного совета. Мамин голос, жалующийся и побежденный, изредка прерывался короткими и веселыми папиными словами. Генка успокоился и пошел спать.

Ричард успел во сне развалиться поперек дивана фон-бароном, и Генка откантовал его к стенке.

Лег, задумался.

Сон не шел.

Тикали ходики за стенкой. В окнах стояла белая ночь. Тихая, недвижная, как экран испорченного телевизора.

Генка размечтался и стал подсчитывать – сколько ему до двенадцати осталось? Это еще целый год в четвертом, потом каникулы отгулять, и в пятом классе целую четверть отучиться – только тогда отец возьмет его на подледный лов, на зимнюю рыбалку…

Семья – это семь «я»

«Катюша» – хитрая штуковина, состоит из двух лодочек, как катамаран, и скользит по воде, как воздушный змей по воздуху. На бечеве – поводки с «мухами» из перышек. «Мушки» прыгают по поверхности воды, хариус увидит, подумает, что стрекоза или водомерка, схватит и попадется на крючок.

Два дня Генка готовил и проверял снаряжение. Покрасил лодочки у «катюши» в серебряный цвет, который почему-то называется «алюминиевая пудра». Свил из тонкой проволоки два поводка для спиннинга, как папа показал, Начистил пастой блесны так, что при солнце на них больно глядеть, накопал литровую банку червей и смастерил для себя подводное ружье: на одном конце палки старая вилка примотана, на другом – резинка кольцом прибита. Если продеть руку в резиновое кольцо, натянуть его, ухватиться за конец палки у самой вилки, а потом как отпустить! – палка летит на два метра.

Отец осмотрел Генкино ружье и сказал, что «ерунда», но Генка не согласился. Жаль вот, акваланга нет.

Папа научил Генку сращивать порванные лески морским узлом и привязывать крючки «восьмерками», и Генка так навострился, что потом пришлось у Ричарда на ботинке один шнурок резать, – узел никак не развязывался.

Два дня мама не давала Генке покоя. То строгим голосом перечислит все «нельзя», то вдруг привлечет Генку к себе, вихры разгладит, коснется виска губами и жалостно и молча смотрит в глаза, словно Генка не рыбачить собрался, а на двадцать пять лет в солдаты к царю-батюшке забрит. От ее взгляда Генке самого себя жалко.

Утром, днем и вечером она повторяла и повторяла: «Мой чаще руки!», «В машине не прыгай – голову проломишь», «Купаться не смей – простынешь», «В лес один не ходи – заблудишься», «Мой чаще руки!», «Дурных слов от мужиков не слушай – хулиганом вырастешь», «Сырую воду не пей – дизентерия будет», «На голой земле не спи – радикулит схватишь», «Бойся клещей – энцефалитом заболеешь», «Сырую рыбу не ешь – глисты заведутся», «Чужих собак не гладь – лишай подхватишь», «И мой, мой почаще руки!».

– Дай мне честное слово, что будешь руки мыть!

– Даю.

– Что «даю»? – присела, проникновенно глянула в глаза.

– Даю-честное-слово-что-буду-мыть-чаще-руки! – внятной солдатской скороговоркой отбарабанил Генка основную мамину заповедь.

– Возьми себе два яблочка, в карманчик убери, мужикам не давай. На базаре купила, свежих-то нет. Вот и конфетки тебе. Там, небось, мужики выпьют, покормить тебя забудут, сядешь ты… – мама всхлипнула, – сядешь ты в стороночке, маленький, голодненький, погрызешь яблочко… Нет, не могу!.. Руки вымоешь и погрызешь яблочко, и маму свою… Нет, не могу…

Генка и хотел с мамой за компанию пригорюниться, но как услышал «руки вымоешь», так сразу вспомнил, что Ричард не знает, как его подводное ружье стреляет, и у него от нетерпения ноги чуть не заплясали. «Спасибо», – буркнул и убежал.

С бабушкой проще. Генка ей долго в ухо кричал, объяснял, что с мужиками на машине на рыбалку едет. Она согласно кивала головой, поддакивала, а потом переспросила:

– Где, говоришь, его переехало?

– Кого переехало? – удивился Генка.

– Сам сказал, мужика грузовиком задавило! – удивилась в свою очередь бабушка.

– Нет, ты не так поняла! – и показал руками, как он удочку забрасывает и во-от такую громадную рыбицу вытаскивает, бабушке подносит, уху варит, – помотал рукой, словно что перемешивает, а потом себя по животу погладил, – и бабушка сразу все поняла.

Обрадовалась, нараспев принялась Генку нахваливать:

– Ой, внучек, ой, молодец! Собрался внучек на рыбалочку, на рыбалочку, да за красной рыбонькой! Привезет внучек рыбку бабушке. Рыбку свеженьку, рыбку вкусненьку. Будет бабушка ту рыбку варить, рыбку варить – внучка благодарить! Ой, молодец! Ой, пионер растет – сизый голубок!..

В пятницу вечером бабушка отманила Генку в свой закуток под киот с Николой Мирликийским, апельсин вручила, показала пальцем, чтоб молчал и отцу не передавал, оглянулась, перекрестилась и зашептала:

– С казенным королем в лодку не садись. Удачи не будет. Нет удачи у казенного короля. Все пустые трефовые разговоры.

Генка пионер, ни в какие карты он, конечно, не верит, но бабушка только гадала по картам. Судила-то она по людям. Он заморщил лоб, соображая, кто бы мог быть «казенным королем»? Неужели Барабашин, дядя Саша? Хотел у бабушки уточнить, но громко говорить нельзя, папа услышит. Помахал руками, мол, кто такой? Бабушка только вздохнула.

– Я откуль ведаю – кто? Сам, свет-акселератушка, смотри. Карты так легли. По им и баю. Мне не веришь – картам верь.

И опять вздохнула…

Младший браг Ричард – вспыльчивый и мохнатоглазый, весь в маму, у нее тоже длинные и пушистые ресницы – узнал, что Генка на рыбалку едет, и взбеленился: «И я хочу!», «Иначе в садик не пойду!», «И в школу не пойду!», «И кушать не буду!», «И спать не буду!», «Ничего не буду!», «Все не буду, сам не буду!».

– Правильно, «не будь»! – неожиданно поддержал его папа. – Так и надо! Правильно!

Ричард застыл с криво перекошенным ртом.

– Не кушай, не спи, в садик не ходи. Еще лучше – заплачь. Заплачь! Ну? О-очень помогает. Чуть что – и в слезы. Самая мужская работа – плакать. А на рыбалку тебе еще рано…

Ричард покраснел, как красный воздушный шарик, заморгал часто длинными ресницами и отошел от папы и Генки, которые сворачивали резиновую лодку, – отошел, оглядываясь исподлобья, через плечо бросая взгляды. Но не заплакал.

Пропадал где-то целый вечер, а в постели попросил:

– Генчик, Генечка, привези мне, пожалуйста, рыбку живую. Обязательно живую, в банке! А я тебе лупу дам выжигательную, на целый день дам.

– Привезу, конечно, привезу…

– А помнишь, у нас в корыте два рака жили? Ходят такие по дну, усами – шших! Клешнями ух-тух-тух! Как космонавты в скафандрах! И зеленые! Куда они потом делись? Я забыл…

– Варнак слопал. Они выбрались из корыта, он и слопал. Глупая собака… Рич, ты не расстраивайся, у тебя все еще впереди. И на рыбалку будешь ездить. Вот окончишь первый класс, и мы тебя обязательно возьмем.

Рича отвернулся к стенке, зашмыгал носом.

– Рича, что ты, Рич? Хочешь апельсина?

– Хочу… – сел, подвернул ноги. Подержал апельсин, покрутил. – Нет. Тебе его с собой дали. На рыбалку… Не надо. Ты мне рыбку живую привези. В банке.

И Ричард снова отвернулся к стенке…

Машенька не меньше других высказывалась по поводу отъезда на рыбалку старших в семье мужчин. В пятнадцатимесячной голове было свое мнение.

Она ходила вокруг Генки на пока еще полусогнутых ножках. Без слез падала, без слез вставала. Пыталась засунуть в рот то коробку с крючками, то обрывок изоленты. Один раз укусила плоскогубцы. Показывала пухлым пальчиком на Генку: «Зезя!», и на его подводное ружье: «Лап-па!», и на берестяной кошель: «Лап-па!», и на Варнака: «Лап-па!».

Машенька называла Генку «Зезей» за то, что он ее в ясли и из яслей таскал. Слово «лап-па» она знала уже девять дней, называла им всех остальных членов семьи, лампочку, соску, кроватку и даже свой горшок, на котором толком не умела сидеть, и судя по тому, как часто она это слово употребляла, обещала вырасти очень болтливой девчонкой.

Тезки

Вышли из дома – моросило. Не дождь, не туман, а висячий кисель из мелких капелек. Мзга.

Отец даже закуривать не стал.

А Варнак ошалел после тесного помещения, рвал поводок из Генкиных рук, прыгал, скалил молодые зубы и, словно на прицепе, тащил Генку от угла к углу – зигзагами через дорогу.

Аромат некоторых углов и фонарных столбов нравился Варнаку чрезвычайно: он внюхивался еще и еще раз и, когда ставил свою метку, не скалился попусту, как щенок, а сдвинутыми бровями подчеркивал серьезность момента. Запах других углов раздражал Варнака, он фыркал, скреб лапами и словно перечеркивал написанное ошибочно другими псами. Но большинство углов, как заметил Генка, не слишком вдохновляли Варнака. А он по-своему, по-собачьи деловито расписывался, мол, так и так, здесь побывал Варнак, нечистокровный гончак, чего и вам желаю. Вроде туриста, который ставит свою фамилию-метку на стене замшелой церквухи и думает: «Недельку не соскоблят, и то хорошо. На неделю, но память о родном ГПТУ».

В автобусе папа, Генка и Варнак были единственными пассажирами – выходной день; рано.

– Во-первых, – вполголоса, словно нехотя, начал папа, – во-первых, веди себя как подобает. Сусоли-мусоли не разводи. Не липни ко мне. Будь как все, а не маменькиным сыночком. Сам знаешь, мужики этого не любят.

Генка кивнул.

– Во-вторых, не лезь в разговор старших. Спросят – отвечай, а без спроса не высовывайся. Всяк сверчок… Чтобы мне за тебя стыдно не было.

Генка поджал губы.

Папа уселся удобнее, протянул ноги вдоль прохода и уже другим голосом добавил:

– Если что надо, обращайся ко мне. Я всегда буду рядом.

На место сбора у газетного киоска папа, Генка и Варнак прибыли первыми, и почти вслед за ними подошел дядя Рейно. Рейно Арвидович. Лысый, маленький фрезеровщик из папиного цеха. У него было сложное имя-отчество, и потому Генка его хорошо запомнил. Всегда хорошо запоминается то, что слышишь редко, например – Кампанелла.

Дядя Рейно протянул папе руку – пожал, протянул Генке руку – пожал, протянул и к Варнаку руку, и Варнак в ответ приподнял было лапу, но Рейно Арвидович не стал наклоняться, а просто потрепал пса за ухо.

– Нда-а-а… – недовольно сказал дядя Рейно.

Рейно Арвидович говорит очень редко. Однажды у костра Генка специально засек: сколько слов скажет дядя Рейно? Но так и не дождался. Рейно Арвидович кивал и поддакивал, когда к нему обращались или того требовал разговор, но сам не сказал ни слова. Главное, с дядей Рейно интересно было молчать, сидеть в одной лодке, ловить рыбу и молчать. Не скучно.

По одному «нда-а-а…» было понятно, что Рейно Арвидович недоволен погодой и сомневается в уловистой рыбалке.

– Не ахти, не ахти погодка, ты прав, – поддержал его папа.

– Ничего! – бодро заявил Генка. – Помните, как в дождь на Тохтозере клевало? В мае месяце?

– Юу-у-у-у! – улыбнулся Рейно Арвидович.

– Другое дело. Посмотрим, что Култозеро покажет, – не разделил Генкиного оптимизма папа, – у каждого озера свой характер…

– Мужики-и-и!!! – заорал издалека громадный мужчина и, грохоча шарабаном, побежал к ним через площадь.

– Здорово! Мужики! Вы тоже опоздали?! Нет? Сбор в семь? Ну, здорово! Я перепугался – думал в шесть. Думал – проспал! Ну, здорово! Привет-привет! Геннадию Николаевичу! Тезке! Персональное! – протянул Генке руку, а сам схватил, перекинул его вверх ногами, захохотал.

– Отпусти! Отпусти! – завопил Генка. – У меня компас выпадет! Дядька Генка! За бакенбарды ухвачу! – верещал напрасно Генка, дрыгая ногами, а Варнак разъярился, не понимая шуток, и чуть в ногу мужчине не вцепился, защищая младшего хозяина.

– Ух-ух! Наш петух! – поставил Мериканов Генку на ноги. – Чем тебе мои баки не нравятся? – присел перед Генкой на корточках, лицом к лицу. Под крупным носом у дяди Гены щеточка черных усов, громадный подбородок иссиня-черен до порезов, и все длинное лицо в густых бакенбардах, как в черной раме.

– Знаете, мужики, – на полном серьезе обратился он к Генкиному отцу и Рейно Арвидовичу, – сколько мук я за эти бакенбарды принял? По порядку рассказывать – на семь серий хватит! Чего смеетесь? Здорово, Кузьминична, – сказал подошедшему Ивану Кузьмичу, тоже рыбаку-артельщику, из механосборочного. – В школе из девятого класса выгнали – раз! – загнул палец, поросший черными волосинками.

– Как же! Будут из школы за бакенбарды гнать! За кое-что другое… – протянул Иван Кузьмич.

– И другое-то из-за бакенбардов произошло! От родителей с детского садика за бакенбарды страдал – два! – еще один мохнатый палец загнул. – В армии старшина полгода увольнительных не давал – три! С одной женой из-за баков развелся, другая сама меня женила – четыре! Исключительно из-за баков! На улицу страшно выйти – за жулика принимают – пять! В прошлом году дважды по полтора часа в кепезе сидел. На Свердлова, в подвале. «У тебя, – говорят, – алиби, а у нас третью квартиру какой-то тип в черных бакенбардах грабит!» Говорю я майору: «Не граблю я квартиры, я зарабатываю хорошо». А майор мне: «Напрасно отпираешься. Чистосердечное признание полтора года стоит…» Потом позвонил куда-то, проверили: «Жаль, Вот если бы ты грабил, а мы вот тебя поймали!.,» – «Не поймали вы меня, я по улице шел. В баню». Майор не сдается: «Да. Доставили и выясняем личность. У нас свидетельские показания и фоторобот жулика с твоими бакенбардами…» Отпустили. Через три дня снова встретились. Майор с порога: «Вы бы сбрили свои бакенбарды, следствию мешают». А я: «Нет, пусть ваш жулик сбреет. Так ему и передайте!»

Пока дядя Гена жаловался, рыбаки подходили и подходили. Генка их всех знал в лицо, многих помнил по именам и фамилиям – они работали с его папой. Подходили, здоровались, улыбаясь, слушали «жалобы» Мериканова.

– Взял бы и сбрил! Чего жалеть?

– Ну да?!! – Мериканов состроил такую физиономию, словно впервые услышал этот совет. – Как? Взять и сбрить?! – даже рот от удивления открылся; комик, ему бы в цирке выступать, – Бритвой?! По бакенбардам?!! – он исступленно рванул себя за грудки так, что молния на куртке – вжик! – распахнулась. – У меня в баках, может, вся жизнь заключена! Как у Кощея Бессмертного! У того смерть в яичке на конце иголочки, а у меня в баках! Сбрею, и не будет в этом мире Мериканова Геннадия Сергеевича!

Рисунки М. Субботиной

– Машина! Машина! – еще смеясь, закричали, замахали руками, кепками.

Грузовик с крытым кузовом тормознул с заносом по влажному асфальту. Рыбаки полезли через борт, передавая шарабаны, свертки, рюкзаки, Варнака, смущенно поджавшего хвост, подсаживая Генку и друг друга. Погрузились, уселись, заговорили разом, оглядывая соседей: «Все?» – «Все!», «Кого нет, признавайтесь!», «Дерябин, где ты?» – «Он у танка», «Куриков тут?» – «Заболел, велел передать, что не едет», «Знамо дело, заболел – жена его из отпуска вернулась», «Поехали!» – «Нет! Стой! Александр Семенович где?» – «У танка ждет», «Поехали!», «Трогай!» – стукнул кто-то в кабину.

Поехали.

«Поехали! Поехали! Поехали!» – одна радостная мысль прыгала у Генки. Кузов трясло, под лавками покачивалась голубая фанерная лодчонка, рыбаки закуривали, перебрасывались словами и словечками. Генка вертел во все стороны головой, ловя дружеские взгляды и возгласы: «Ну-у-у! Гена с нами – кошели полны!», «Быть рыбе!», «Не подкачаешь, Геннадий Николаевич?», «Рыбак растет! Добытчик!», «Как учишься, Генка?», «Каникулы, какая учеба!», «Ха-ха-га-га!» – фразы сливались в общее одобрительное гоготание. Так, вероятно, ватага взрослых птиц встречает молодого гусенка, с пером еще не отвердевшим, но с явным желанием скорее научиться летать.

На чьих санях едешь – того и песни пой

Короткую остановку сделали на окраине города, где на слиянии двух улиц в загородное шоссе стоял старый Т-34 и заклепанным дулом целился в никуда.

Когда-то он, или его железный брат-близнец, первым вкатил в разрушенный фашистами город. Шоссе тогда не было – просто грунтовая дорога, щербатая от воронок и в волдырях битого кирпича. После войны – Генка слышал это от отца – дорогу замостили красной брусчаткой, поставили здесь танк и назвали улицу «Красноармейской».

У танка грузовик поджидали несколько рыбаков-артельщиков, спаниель Кеша со своим хозяином Барабашиным и незнакомый мужчина с загорелым мальчиком. На мальчике блистали красные заграничные сапоги с загнутыми рифлеными носами.

Артельщики – Дерябин, Подкользин и дядя Вавилкин – полезли в кузов, Кеша по-приятельски обнюхался с Варнаком, а Барабашки представил рыбакам новичков:

– Здорово, мужики! Это Виктор Павлович, мой однокашник по институту. Рыбак не рыбак, а захотелось на рыбалке побывать… Что скажете?

– Места в машине много. Чего говорить! А пацана как звать? Садитесь, садитесь! – отозвалось несколько голосов разом.

– Меня зовут Сережа, – мальчик был года на два старше Генки.

– Сережа, ты садись рядом с нашим Генкой. Он тебя быстро рыбачить изучит. А тебе, Генка, подарок, – дядя Вавилкин открыл свой кошель. – Помнишь, что заказывал?

– Да! Ножик! Уже готов? – просиял Генка.

– На, держи. Мое слово – закон. Что обещал – сделано.

– Уй, спасибо! Уй, спасибочко, дядя Вавилкин! – нож был настоящий, рыбацкий. Рукоятка из карельской березы, широкое лезвие не длинно и не коротко, в самый раз, кожаные ножны на заклепках и с лоскутом камуса, чтоб лезвие при случае вытирать.

– Хм-м, подумаешь! Он даже не складной, – скривив губы, хмыкнул Сережа. – Вот у меня гэдээровский ножик! С вилкой, ложкой и штопором. Шесть лезвий.

– Сергей, пожалуйста, веди себя скромнее, – осадил сына Виктор Павлович и потрепал Генку за плечо. – Хороший мальчик.

– Ладно, – шепнул Генка Сереже, – Чего там. Давай ножами меряться – чей сильнее? Полезли в лодку. Ехать далеко, а там удобней.

Мальчишки пробрались между лавками, бросили на дно лодки чьи-то фуфайки, улеглись.

– Разумеется, твой нож длиннее, – протянул Сережа.

– Нет, не длиной, а силой надо меряться. Вот смотри, – Генка открыл самое большое лезвие у Сережиного ножа и ударил своим. – Так-то! На твоем зазубрина, а на моем нет!

– Дай я попробую, – Сережа приметился и секанул по Генкиному ножу своим ножом. У Генкиного лезвие не затупилось, а на Сережином ноже появилась вторая зазубрина. Совсем глубокая. Сережа обиженно покрутил свой ножик. – Подумаешь, зато у меня с ложкой!

– Железная ложка – ерунда. Много ей не нахлебаешь, – парировал Генка.

– Почему это?

– Деревянной лучше. Рот не жжет. Уха, знаешь, какая горячая? Горячей кипятка.

– Это я по физике знаю: там соли разные, и потому уха кипит при ста пяти градусах.

Генка этого в школе еще не проходил, на практике знал.

– А я три педели в Пицунде отдыхал, – Похвастал Сережа. – Купался мощно. О-о, какой загарчик! Из воды не вылезал. А ты был на юге?

– Нет. Ни разу, – Генке до слез обидно. Ему хотелось придавить чем-нибудь этого задаваку, но ничего подходящее не вспоминалось. Генка лег на спину, зажмурился и снисходительно изрек. – Я по югам не ездю. Некогда. Все, понимаешь, по рыбалкам. С детства приучен. Столько рыбы переловил – тебе за десять лет не съесть!

– Подумаешь, – не сдавался Серега. – Зато у нас дача. И «Жигули». Пока в ремонте. И если хочешь знать, – тут Сережа сделал победительную паузу, – у меня папа не простой человек. Начальник в книготорге, вот. Дома книг дефицитных куча и еще полкучки! И все с ним дружатся. В магазине-то книжечек таких – шиш! – Он для наглядности сложил кукиш, Генка и без этого знал, что шиш.

– А у нас Варнак есть! – нашелся Генка. – Варнак, ко мне, Варнак! – позвал он. Варнак пробрался в лодку, встал над мальчишками, – Ложись! Сюда ложись! – Генка похлопал по фуфайке. Пес покрутился в тесноте, лег калачиком, а Генка оперся головой на его спину, как на подушку. – Видишь, какой умный. Понимает с полуслова. А друзей и у моего отца много – вся артель на одном заводе работает. Там бригада – здесь артель. Мужики – что надо! Столько наслушаешься – уши пухнут! Вот хотя бы дядя Вавилкин – столько историй знает, пи в одной книжке не прочитать!.. Тихо. Это он что-то рассказывает. Слышишь?

Мальчишки примолкли, прислушались к неспешному говору.

– …зимой, замой было. После войны. Тут как раз мы это место и проезжаем. Слева – Кончезеро, справа Укшезеро. И жил в Укшезере прохиндей. Хитрый! Крал, ну что говорят, – с колес ободья на ходу крал. Ловили-били, дело житейское. Оно вроде и попятно: побьют – отлежится. А в органы не стучали – у мужика семеро по лавкам. Решил, значит, прохиндей семейству коровку добыть. Увести. Не у соседей, в деревушке за тридцать верст по кондопожской дороге. А как? Зима, следы останутся. На себе не попрешь? В санях не повезешь? Но придумал. Забрался ополночь в хлев, умыкнул коровенку, за ночь почти всю дорогу прошел, а под утро – незадача. Милиционер-участковый его нагоняет. Едет санный и видит: идет наш прохиндей, корову ведет, а корова-то в валенках! О всех четырех копытах в обувке – ровно баба по воду! Смекнул милиционер, что дело не чистое. Остановил прохиндея, спрашивает:

– Куда это ты, гражданин, коровку ведешь?

– Известно куда – домой! – даже не мигнет.

– Почему это, гражданин, коровка у тебя в валенках?

– Морозно. А я страсть как животных люблю. Боюсь, как бы копыта не застудила. Радикулит для коровы – смерть!

– Тэк-тэк… Поворачивай-ка, друг животных, коровку назад. Чтоб сегодня же доставил! Сам проверю! – хороший милиционер попался. Не стал протокола писать. А по тому времени могли за коровку десятку всучить – и не ахнешь. Сами знаете. Вернул прохиндей корову, но так за ним кличка и прицепилась: «Вася – друг животных».

Генка фыркнул, хотел Сережу в бок ткнуть, моя, что я говорил. Здорово Вавилкин плетет! А Сережа спал… Спал, открыв рот, посапывая, и верхняя губа топорщилась над двумя крупными, как у кролика, зубами. Укачало. Видно, так рано он не привык вставать, не выспался.

– Не смеяться надо, а возмущаться! – спокойные слова Виктора Павловича разрезали смешливое настроение. В машине стало тихо. Виктор Павлович протер стекла очков о подкладку шляпы и убрал их в футляр. Лишь фырчал мотор и в днище кузова щелкала из-под колес галька. – Воровство должно быть наказано. Закон обязателен для всех. Невзирая на ранги и должности! Милиционер в данном случае нарушил свой…

– Сказано – семеро по лавкам! – перебил кто-то.

– Ведь не с жиру, с голых ребер, – добавил Вавилкин.

– Эти обстоятельства в компетенции судебных органов. Важен сам факт воровства. И поведение милиционера. Суд…

– Клось-ка! – из глубины фургона донеслось непонятное слово. – Виктор Палыч, ты ведь в торговле работаешь?

– Да. Я заместитель управляющего торгом. Но при чем…

– Усь-кузь-мись, – тот же торопливый голос забрызгал скользкими сливающимися словами, – А по диплому кто? Инженер! Как наш Барабашин. Инженерить тебе не вкусно? За сто с хвостиком в две смены? В торговле тебе теплее? Приварку больше?

Виктор Павлович привстал, оборачиваясь и вглядываясь в глубину фургона, ища сощуренными глазами обидчика:

– Меня выдвинули… Но позвольте, собственно, почему вы ко мне на «ты» обращаетесь? Я, кажется, повода не давал!

– Ах-мась-кась! Ваше Сиятельство! Простите великодушно! – рыбаки раздвинулись, и теперь Генка видел говорившего. Это был Крошелев-младший, такой же ехидный и шепелявый, как Крошелев-старший. – Усь-кузь-мись, Ваше Сиятельство! Усь-кузь-мись! У нас артель. Здесь все на «ты»! Начальников нет, как в бане. Вот и Барабашин не даст соврать – это на работе я к нему в кабинет на цыпочках вхожу и, тая дыхание, на «вы» обращаюсь… – Крошелев-младший кивнул на начальника цеха.

Барабашин недовольно буркнул:

– Как же! Ты и – на цыпочках!

– А здесь, мась-кась, я при надобности его пошлю кой-куда, и он ничего, переживет. У артели свои законы, так что и ты, Сиятельство Торговое, – еще больше распаляясь, выкрикивал Крошелев-младший, – катись…

– Но-но! Одержи назад. Дети тут, – перебил Крошелева Генкин отец.

Виктор Павлович сидел с открытым ртом, выпятив крупные кроличьи зубы. Кое-кто из мужиков ухмыльнулся на одинокий хохот Крошелева-младшего, очень довольного самим собой.

– Не дергайся, Крошелев, – вмешался дядя Вавилкин, – человек, может, первый раз на артельную рыбалку, а тебе лишь бы подначить. А вам, Виктор Палыч, я то скажу: «На чьей телеге едешь, того песни и пой». Пословица. То бишь мудрость народная.

Прочихался от дорожной пыли и притявкнул спаниель Кеша. Шуршали колеса по асфальту, щелкала в днище галька. Рыбаки молчали, Генка оглянулся на Сережу – тот еще спал. И хорошо, что спал, не слышал, как его отца тут осадили. «Вот о каком казенном короле говорила бабушка», – подумал Генка.

Молчание давило. Обычно рыбаки ехали весело, с шуточками и россказнями. Один выговорится – другой подхватит. А тут словно кто лягушку раздавил – так неприятно было.

– Дяденьки! Рыбаки-мужики! У кого лимонад есть? Пить хочется! – воскликнул Генка. (Пить ему не хотелось, просто так попросил.)

Рыбаки заоглядывались, кое-кто полез в шарабаны, но лимонада ни у кого не нашлось.

– Эх, вы! – с деланным огорчением упрек-пул Генка. – А признайтесь по совести: кто из вас бутылку для себя забыл? У каждого припасена? А?

– Гена, может, пива?

– Еще чего! Оно горькое!

– Генка, а кофейку? Из термоса?

– Нет, дядя Костя. Оно у тебя с коньяком. Сам вечно хвастаешь.

Засмеялись. Точно подметил. Этому Дерябину кто-то посоветовал коньяком от низкого давления лечиться. Вот он и лечится.

– Потерпи, Гена. Скоро родник должен быть. По левую сторону, сразу после Шанхая.

«Шанхаем» называли дачный поселок «Лучевой» за то, что выросли три тысячи дач за два года беспорядочно, как грибы после дождя.

У родника остановились, попили холоднющей водицы, от которой сводило скулы и болели зубы.

Потом ехали и обсуждали: хорошо или нет дачу иметь. С одной стороны, получалось, что хорошо: свои овощи-фрукты, домишко, и все ж не брюхом на диване у телевизора. С другой, – плохо: к одному озеру привязан, рыбачить скучно. И все согласились с мнением Семякина – семейство отправить на дачу, а самому махнуть артельно на рыбалку. «И овцы сыты и волки целы», – переделал пословицу Вавилкин.

Дорогой пришлось еще два раза останавливать машину, – Ивану Кузьмичу все не терпелось. Живот подводил. Мужики ерничали, советовали всякую чепуху. Один Виктор Павлович молчал угрюмо, смотрел внимательно на убегавшее шоссе…