Текст книги "Победители недр. Изгнание владыки"

Автор книги: Григорий Адамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)

Глава 23
Вспышка эгоизма

Володя не может заснуть. Он неподвижно лежит в гамаке, устремив глаза в одну точку. Он боится этих часов, отведённых для сна, боится мыслей, овладевающих им, как только потухают все лампы и синий колпачок опускается на одну из них, дежурную.

В каюте тихо.

Мареев сидит сейчас в нижней камере за столиком и всё пишет, пишет. Кажется, у него какая-то очень важная, спешная работа. Он теперь почти не отрывается от неё.

Малевская в своей лаборатории, в верхней камере. Она добывает там кислород из остатков бертолетовой соли и производит опыты с другими химическими материалами, имеющимися в её распоряжении. Брусков спит и, тяжело дыша, что-то бормочет во сне.

Воздух в каюте чистый, но дышится с трудом. Грудь судорожно расширяется, стараясь вобрать как можно больше воздуха, но кислорода не хватает, и всё время остается мучительное ощущение удушья. После первого разговора с Цейтлиным Мареев уменьшил подачу кислорода, чтобы использовать его как можно экономнее.

Если бы не это, Володе скорее удалось бы заснуть и убежать от мыслей, которые теперь мучают его с особенной силой. В тысячный раз встаёт перед ним неотступный вопрос: зачем он это сделал? Как он не понимал, что влечёт за собой его поступок? Прав был Никита Евсеевич, когда так сурово встретил его появление в снаряде! Это он, Володя, пионер, звеньевой отряда, будет причиной гибели экспедиции! Из-за него погибнут три великих человека, герои Советской страны!…

Володя застонал, как от боли, и заворочался в гамаке…

И ничего нельзя сделать! Ничего! Шахта не успеет на помощь. Все отлично видят и знают это. Они только не говорят ничего в его, Володи, присутствии, не хотят его расстраивать. Он слышал вчера из верхней камеры, как Михаил, задыхаясь, после того как поднялся из нижней камеры в каюту, сказал, что лучше кончить эту волынку, чем так мучиться. Нина шикнула на него и потом долго и горячо что-то говорила приглушенным голосом.

Как тихо все эти дни в каюте! Не слышно обычных шуток и смеха. Все двигаются медленно, с трудом, при малейшем усилии задыхаются – не хватает кислорода. Что хотел сказать Михаил, когда говорил, что надо кончить волынку? Пустить кислород? Но этого нельзя делать! Тогда гибель, смерть! Но ведь всё равно не хватит… Неужели смерть?… И это он виноват! Он один!

Дрожа от ужаса, Володя сел в гамаке и широко раскрытыми глазами посмотрел в голубую прозрачную темноту.

Гамак тихо качнулся под ним несколько раз и остановился. Тяжело дышал Брусков. Тишина стояла немая, мёртвая, тяжёлая, как те миллионы тонн, которые придавили снаряд глубоко в подземных недрах.

Брусков забормотал что-то сквозь сон; потом ясно послышалось: «Довольно… Не хочу…», и опять неразборчивое бормотанье. Володя вздрогнул, испуганно оглянулся, опять лёг и плотно закрыл глаза.

Он слышал, как медленно и тяжело поднимался Мареев по лестнице, как он прошёл через каюту и поднялся в верхнюю камеру, к Малевской. Оттуда смутно доносились тихие голоса, они уходили всё дальше и дальше и наконец совсем растворились в нарастающем шуме улицы. Широкая, просторная улица с рядами высоких деревьев по обеим её сторонам… Весёлые голоса звучат всё громче и громче… Это – школа, высокая, светлая, с широким подъездом, охваченным полукругом колонн. Знакомая, родная школа, и в то же время какая-то холодная, чуждая… Володя должен войти в подъезд, его тянет туда. Но ноги приросли к асфальту, их невозможно оторвать… Голоса и смех за стеной звенят и зовут к себе. Володя рвётся туда, но нет сил идти… Вдруг кто-то огромный и мощный поднимает Володю и швыряет в подъезд… От страха обрывается сердце, и Володя просыпается.

Тревожно проходят «ночи», как все в снаряде называют часы, предназначенные для общего сна. Часы эти совпадают с ночными часами на поверхности, чтобы поддерживать с ней связь в дневное время. Но за последние двое суток настроение из-за недостатка кислорода, скупо отпускаемого Мареевым, так упало, что постепенно у всех пропала охота вести разговоры с поверхностью.

Да и разговоры-то все одни и те же. Говорили о кислороде, запасы которого тают на глазах, между тем как материалов для его получения почти уже нет. Сказать об этом откровенно Цейтлину, терзаемому беспокойством и страхом, сказать всем, работающим для спасения экспедиции, – значило бы лишить их последней надежды и энергии. И потому отвечали уклончиво, общими фразами, и это было мучительно. Говорили о воде, которую теперь выдавали по маленькому стакану на целый день. А Цейтлин, кроме того, постоянно и настойчиво спрашивает о самочувствии. Но какое может быть самочувствие, когда каждое движение, каждое усилие вызывает неимоверную усталость, головокружение? И опять, чтобы не огорчать своими жалобами Цейтлина и всех других на поверхности, приходится лгать или отвечать бессодержательным «ничего».

* * *

Вчера, когда Мареев отошёл от микрофона, Брусков встал с гамака и выключил радиоприёмник.

– Зачем ты это сделал, Михаил? – спросил Мареев, наблюдая за Брусковым.

– Надоело! – задыхаясь, ответил тот, медленно возвращаясь на место. – Всё равно крышка… Зачем обманывать других… и терзать себя? Я бы с удовольствием совсем разбил радиостанцию…

В каюте, кроме них, никого не было. Малевская и Володя находились в буровой камере. Мареев бросил наверх беспокойный взгляд.

– Не говори так громко, Михаил! Они могут услышать…

Он глубоко вздохнул и помолчал. Было тяжело говорить.

– Почему ты думаешь, что обязательно – крышка?… Мы не должны приходить в отчаяние до последней минуты.

– Самообман!

– Нет, надежда!

– Кому как нравится…

– К нам придут на помощь, я уверен…

– Не дотянем до этого.

– Только не раскисать!

– Не хочу изображать дурака… Повторяю: лучше кончить волынку сразу, без мучений. Дал бы ты лучше кислороду вволю напоследок…

– Мишук, дружище, не говори так! Это недостойно коммуниста!

– Знаю, знаю, Никита… – Брусков заглушил голос до шёпота, не сводя горящих глаз с Мареева. – Но нет сил. И… страшно, Никита, страшно… Не боюсь смерти, если разом. Но вижу её медленное, неотвратимое, мучительное приближение. Все жилы вытянет, прежде чем прихлопнет!

Мареев ударил кулаком по столу и вскочил со стула.

– Неправда! – крикнул он придушенным голосом. – Неправда! Будет помощь! Найдём выход! Родина всё сделает! Всё! Илья, Андрей Иванович, все наши друзья придумают!… Придумают!… Молчи. Идут!

– Молчу.

Задыхаясь, в полном изнеможении Мареев опустился на стул.

Малевская медленно спускалась по лестнице. Она бросила взгляд на возбужденное лицо Мареева, на горящие уши Брускова, глубоко, прерывисто вздохнула, прошла к своему гамаку и легла.

– О чём вы спорили?

– О шахте, – торопливо ответил Мареев.

– А-а-а… – вяло протянула Малевская и закрыла глаза.

Она была очень бледна. Черты лица обострились, щёки впали, тёмные круги, словно колодцы, втянули глаза. Яркий свет электрической лампы падал прямо на её неподвижное, почти безжизненное тело, на застывшее матово-бледное лицо. Только грудь часто и высоко поднималась, с усилием ловя глотки воздуха.

«Как в агонии», – промелькнуло в мозгу Мареева, и он чуть не застонал. Он привстал со стула, не сводя расширенных глаз с лица Малевской. «Ей худо, надо пустить кислород».

– Что с тобой, Нина? – тихо спросил он.

– Ничего особенного… – Малевская раскрыла глаза и, встретив взгляд Мареева, полный тревоги, слабо улыбнулась и сказала; – Не беспокойся, Никита. Я просто… очень устала, работать тяжело… Там остался Володя доканчивать…

– Ну, полежи… Закрой глаза, отдохни… Я позову и Володю…

– Пусть кончит… Там ещё немного…

– Хорошо, хорошо… Но больше сегодня не работайте… Много получится кислорода?

Малевская закрыла глаза и отрицательно покачала головой.

– Пустяки… Чуть больше литра…

Мареев опустил голову на ладони, оперся локтями о колени и задумался. Тишина, как чёрное безмолвное озеро, надолго заполнила каюту. Мареев не слышал, как Володя спустился из верхней камеры, как встала Малевская, как приготовлен был ужин на столе возле него.

Ужин прошёл в молчании. Мареев ел машинально; голова была тяжёлая, как чугунное ядро. Когда все улеглись спать, он спустился в нижнюю камеру и принялся за отчётный доклад о результатах экспедиции: с того дня, как снаряд потерпел последнюю аварию, Мареев необычайно торопился с этой работой…

Он поздно лёг и быстро уснул.

* * *

Володя только что забылся тяжёлым сном после страшной встречи со школой. Он увидел себя на лугу, залитом солнечными лучами, покрытом зелёным травяным ковром с цветами невиданной красоты. Володя за кем-то гнался, полный тревоги и страха. Он догонял, догонял и вдруг понял, что это Нина в своём голубом комбинезоне бежит от него. Он кричал, просил, плакал и всё бежал, но Нина не оборачивалась. Он уже почти догнал её, как вдруг перед ними раскрылась страшная чёрная пропасть, Нина сорвалась и, взмахнув руками, безмолвно исчезла в мрачной, бездонной глубине…

Володя заметался и, громко вскрикнув, проснулся. Он оглядел каюту расширившимися от ужаса глазами. Всё было спокойно. В тишине он расслышал дыхание Малевской. Володя с облегчением вздохнул. Слева висит гамак Никиты Евсеевича, а там, дальше, за ним, – Михаила.

Какое странное, свистящее дыхание доносится оттуда! Володя высунулся насколько можно из гамака и вгляделся в глубокий сумрак каюты. Почему так странно свисает чуть не до полу обнажённая белая рука? И сам Михаил лежит поперёк гамака, как-то неестественно запрокинув голову… Что это за тёмное пятно на полу под его рукой?

Что-то ударило в мозг и в сердце, и отчаянный крик пронёсся по всему снаряду:

– Кровь!… Кровь!… Нина! Кровь!…

В следующее мгновение яркий свет залил каюту.

– Михаил! Михаил! – кричал Мареев, бросаясь к Брускову.

Брусков лежал, чуть заметно дыша, запрокинув голову и свесив руку. Рукав пижамы был засучен, и по обнажённой руке извилистой полоской медленно стекала густая тёмная кровь. На полу, под белыми, как мрамор, пальцами, собралась уже небольшая лужица, и свет играл на ней весёлыми и злыми искорками. Поодаль невинно и тускло поблескивала маленькая бритвенная пластинка.

– Ничего, ничего… – шептала Малевская побелевшими губами, туго стягивая бинтом руку Брускова повыше маленькой ранки, похожей на безобидную царапину.

Поднятая кверху рука качалась из стороны в сторону; Володя не в силах был удержать её и сам с затуманенным сознанием качался вместе с ней. Он смертельно боялся лишь одного: только бы не вступить ногой в ужасную лужицу…

– Ничего, ничего… – продолжала невнятно Малевская, дрожащими руками завязывая узел. – Крови вытекло немного…

– Миша… Мишук мой… – говорил Мареев, укладывая Брускова в гамаке. – Зачем ты это сделал?… Что это? Нина, смотри!… Записка!…

Он выхватил из другой руки Брускова зажатую в ней узкую полоску бумаги с несколькими неровными карандашными строками и, запинаясь, прочёл:

«Дорогие мои, ухожу от вас. Нет ни смысла, ни сил. Зато у вас останется больше шансов. Простите меня».

Малевская молча хлопотала над неподвижно лежащим Брусковым.

Мареев замер с запиской в руках. Потом он сорвался с места, бросился в нижнюю камеру, к баллону с кислородом, и повернул вентиль на полную подачу газа.

Жизнь вливалась в каюту полной и мощной струей.

– Ну что, Нина? – со страхом спросил Мареев, выходя из люка и плотно закрывая за собой крышку. – Мы не опоздали?

– Нет, нет, Никита, – ответила Малевская, стоя над неподвижным Брусковым. – Он не успел потерять много крови… Посмотри, у него появилась уже краска на лице… дыхание глубже и ровнее. Ты хорошо сделал, что пустил кислород.

Когда Брусков наконец очнулся, он долго смотрел на склонившихся над ним Малевскую, Мареева и Володю, на их измученные, счастливые лица и ничего не отвечал на все заботливые, полные беспокойства вопросы. Потом он повернул голову, глубоко и прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Малевская всё же заставила его проглотить немного вина и снотворного лекарства и тихо увела от гамака Мареева и Володю. Они долго сидели молча и неподвижно вокруг столика, в зыбком сумраке, опять заполнившем каюту, прислушиваясь к ровному дыханию Брускова. Потом Малевская отправила Мареева и Володю спать, заявив, что останется дежурить возле больного. Они покорно исполнили её распоряжение: в эту ночь её права были неоспоримы… Впрочем, просидев в одиночестве несколько часов и убедившись в спокойном, крепком сне Брускова, Малевская тоже легла и скоро заснула.

…Именно в эту ночь Цейтлин несколько раз тщетно пытался добиться разговора со снарядом, чтобы сообщить о прибытии бригады бурильщиков из Грозного. Он успокаивал себя и других:

– Наверное, что-то там испортилось в их радиостанции… Ну, Брусков быстро исправит её… О, вы не знаете Брускова! Он на этот счёт молодец!… Подождём до завтра.

Глава 24
Законы кораблекрушения

На поверхности был уже полдень, когда Брусков открыл глаза и увидел над собой лицо Мареева. Ладонь Мареева с неловкой нежностью прошлась по давно не бритой голове Брускова, и счастливая улыбка сгладила резкие борозды морщин на его лице.

– Ну, что, Мишук? – тихо спросил он, чтобы не разбудить Малевскую и Володю. – Тебе лучше?

Со странной неподвижностью в лице и взгляде Брусков ответил:

– Да… Ты пустил кислород?

– Конечно, Мишук! Без этого нельзя было.

– Пойди закрой его, Никита!

– Я подожду с этим, пока ты совсем оправишься.

– Нет, закрой! И так уж потеряно из-за меня всё, что сэкономили.

– Пустяки! Об этом не стоит говорить… Ты лучше не волнуйся и помолчи.

У Брускова покраснели уши, сверкнули глаза.

– Закрой, Никита! Я сейчас же сорву повязку, если ты этого не сделаешь!

От неожиданности Мареев на мгновение растерялся. Он молча посмотрел на Брускова, потом, словно приняв какое-то решение, спокойно повернулся и направился к люку, ведущему в нижнюю камеру.

– Возвращайся поскорей, Никита! – голос Брускова сразу упал. – Мне нужно с тобой поговорить…

– Хорошо, хорошо… Сейчас…

Он скоро вернулся и сел на стул возле гамака Брускова.

– Может быть, отложим, Мишук? Тебе нужен покой…

– Нет, нет… Мне совсем хорошо… Слушай, Никита… Я поступил очень дурно… Прости меня… как начальник и как товарищ…

– Не надо говорить об этом, Мишук, – мягко сказал Мареев. – Успеем…

– Нет, надо, Никита… Я много думал… Я уже давно не сплю… Я понял: это было похоже на бегство… Оставить вас – значит внести деморализацию, повлиять на вашу стойкость, на ваше мужество… Это было проявлением высшей степени эгоизма, почти предательством. Как я мог так упасть?!

– Ну, не волнуйся, Мишук, дорогой мой… Это уже всё в прошлом, далёком прошлом… Забудем…

– Если бы можно было забыть, Никита!… А расход кислорода, вызванный моим поступком!

Он глухо застонал, закрыв глаза, точно испытывая непереносимую физическую боль.

– Да будет тебе, Мишук! Ну, о чём говорить! Я запрещаю тебе касаться этих вопросов. Они сданы в архив, вычеркнуты из памяти…

– Хорошо, Никита… Перейдём к другому. Я хочу тебе кое-что предложить… Нам нужно продержаться как можно дольше. Удастся ли – неизвестно, но зачем рисковать всем, если один из нас может спастись наверняка и тем самым сохранить для остальных некоторое количество кислорода?

Лицо Мареева делалось всё более серьёзным. Он кивнул головой и сказал:

– Понимаю… Торпеда?!… Я думал об этом… Но ты продолжай, продолжай…

– Ты думал о торпеде? – удивился Брусков. – Почему же ты не хочешь использовать её?

– Видишь ли, Мишук… во-первых, я хотел воспользоваться ею лишь в самом крайнем случае, когда мы дошли бы до предела. Ты ведь понимаешь, восемьсот шестьдесят четыре метра! Это не шутка! На такой риск можно идти, когда выбора уже нет… когда здесь ждёт… верный конец… Во-вторых, кто должен быть первым? Кого нужно первым спасти? Конечно, ребёнка, Володю! Не правда ли?

Брусков молча кивнул головой.

– Ну, вот, – продолжал Мареев, – его-то и страшнее всего отправлять одного.

– Зачем же одного? – оживлённо спросил Брусков, приподнимаясь на локте.

– Для двух человек на трое-четверо суток торпеда не сможет взять кислорода… Торпедный резервуар…

– Пустяки, Никита… дорогой мой! – с возрастающим оживлением прервал Мареева Брусков. – Четыре часа работы – и мы из большого пустого баллона сделаем маленький дополнительный резервуар, и вот тебе двойной запас кислорода.

– Но ты забываешь ничтожный объём торпеды. Где поместить даже маленький баллон? А двойной запас продовольствия, воды?…

– К чёрту продовольствие! – размахивал здоровой рукой Брусков. – Можно и поголодать! Эка важность! Минимальный, голодный запас пищи и воды, а впереди – жизнь!

Мареев задумался.

– Имей к тому же в виду, – продолжал доказывать Брусков, – насколько увеличатся шансы для остающихся! С остатками кислорода два человека смогут протянуть вдвое больше времени!

Становилось заметно труднее дышать. Опять знакомое удушье, недостаток воздуха, который приходится ловить судорожными глотками.

– Надо подумать, Михаил, – медленно покачал головой Мареев. – Во многом ты, кажется, прав…

– Решай скорее, Никита, – с побледневшими щеками проговорил Брусков, опуская голову на подушку. – Чем скорее, тем лучше…

Основное заключалось в том, что после неожиданного расхода, вызванного последними событиями, запасы кислорода достигли именно того предела, о котором говорил Мареев. Брусков был прав. Чем больше думал Мареев, тем сильнее склонялся к его предложению. Откладывать дальше – значило ухудшать положение и отправляющихся в торпеде и остающихся в снаряде. Особенно последних: отправлять торпеду нужно с полным запасом кислорода, иначе теряется смысл всей операции – спасти хотя бы часть экспедиции. Тогда остающиеся обречены. Нужно спешить, пока есть чем делиться. По крайней мере Володя и Михаил будут спасены…

Лицо Мареева потемнело, скулы заострились. Да, да!… Конечно, Михаил! Это ясно… Он имеет больше права на спасение, чем кто-либо другой из взрослых. Даже больше, чем женщина. Он ведь болен, слаб… Мареев сжал зубы, желваки заиграли под скулами. «Дети и женщины – первыми в шлюпку!» А больной? Он ведь не выдержит. Он не перенесёт мучительного ожидания помощи с поверхности. А Нина? Она сильна, здорова, – подумал Мареев. Он провёл рукой по лбу. Да… Володя и Михаил!… Конечно, Володя и Михаил! И никто другой… Не Володя и Нина, а Володя и Михаил… Тут уж ничего не поделаешь!

Мареев задыхался. Он несколько раз пытался пройтись по каюте, но должен был возвращаться к стулу и садиться. Давно уже проснулись Малевская и Володя и разговаривали с значительно окрепшим Брусковым. Они вяло закончили свой несложный туалет и приготовились к позднему завтраку. Завтракали медленно и апатично. Брусков хотел было пойти к столу, но его не пустили, и он остался в гамаке.

Всё тяжелее становилось на душе Мареева. Он не мог заставить себя объявить о своём решении.

Перед обедом Малевская переменила повязку на руке Брускова. Его шутливое, бодрое настроение оживило Малевскую, но заставило ещё больше сомкнуться линию бровей Мареева.

– Какой ты молодец, Михаил! – говорила Малевская, заканчивая перевязку. – До ужина полежи, а потом и встать можно.

– Я много потерял крови? – спросил Брусков.

– Пустяки! Не больше стакана.

Малевская собиралась лечь и отдохнуть после этой, ставшей чрезвычайно утомительной, работы, когда Мареев позвал её и Володю к столу. В кратких словах он объяснил им положение и сообщил о выводах, к которым пришли они с Брусковым во время утренней беседы.

– Двое должны и могут отправиться в торпеде на поверхность, – глухо говорил он, выводя карандашом замысловатые завитушки на клочке бумаги. – Это очень опасно, но облегчит положение остающихся: можно будет дольше продержаться в ожидании помощи с поверхности.

Малевская, ещё больше побледнев, растерянно смотрела то на Мареева, то на Брускова.

– Как же так? – проговорила она с усилием. – Я думала, мы все вместе…

– Это было бы неразумно, Нина, – ответил Мареев.

– Кто же? – упавшим голосом спросила Малевская. – Кто должен отправиться?

– Володя и Михаил.

Два возгласа – радости и возмущения – одновременно прозвучали из разных углов каюты.

– Правда? – с просиявшим лицом вскрикнула Малевская.

– Как? – закричал Брусков, резко поднявшись в гамаке и чуть не вывалившись из него. – Я?!

Красные пятна покрыли его лицо, большие уши вспыхнули.

Поражённый Мареев поднял глаза.

– Ты сказал – я? – дрожа и задыхаясь, говорил Брусков. – Я пойду на поверхность?! Никогда! Нина пойдёт! Пойдут женщина и ребёнок!

– Ты болен, Михаил, – с трудом приходя в себя, ответил Мареев. – Ты ослабел, тебе нельзя здесь оставаться…

– Я здоров! Я так же здоров, как вы все!… Спроси Нину… Она только что сказала, что после ужина я могу встать… Правда, Нина?

– Да… – растерянно ответила Малевская, – но выдержать здесь…

– Пустяки! В торпеде будет труднее. Я не пойду, Никита! Не пойду… Не пой-ду…

Он бессвязно хрипел, трясущимися руками то расстёгивая, то застёгивая пижаму на одну и ту же пуговицу. Внезапно он замолчал, бледность разлилась по его лицу, и с какой-то страшной догадкой он остановил расширившиеся глаза на Марееве.

– Никита… – бормотал он. – Никита… Это, может быть… наказание?… Ты… изгоняешь меня?…

– Михаил! Как ты мог это подумать?

Мареев вскочил и бросился к Брускову. Он обнял его за плечи, на мгновение прижал к себе и принялся укладывать на подушку.

– Как ты мог это подумать? Лежи… успокойся… не говори ни слова… Я прекращаю совещание…

– Отмени решение… – продолжал твердить Брусков.

– Подожди… Дай мне прийти в себя. Прости меня… я не ожидал, что это на тебя так повлияет… Полежи спокойно. Нина, дай ему чего-нибудь. Пусть заснёт. А мы с Володей примемся за баллон…

Слишком ли велика была усталость после всего пережитого в этот день Брусковым, или взволнованная Малевская отмерила ему слишком большую дозу лекарства, но он проспал и обед и ужин. За это время Мареев с помощью Володи успел разрезать пустой баллон из-под кислорода и приварить к его верхней части новое дно. Закончив эту работу, он вспомнил, что давно не разговаривал с поверхностью. За последние сутки было столько волнений и забот, что действительно можно было забыть многое, даже более важное. Но Мареева удивляло молчание Цейтлина. С некоторым беспокойством он подошёл к микрофону и сейчас же заметил, что радиоприёмник снаряда выключен. Он вспомнил вчерашний поступок Брускова и подосадовал на свою забывчивость.

Цейтлин так обрадовался установлению связи, что даже не расспрашивал, почему она была нарушена. Он спешил сообщить Марееву счастливую весть о прибытии бригады бурильщиков, которая через трое-четверо суток подаст в снаряд воздух, кислород и, по выражению Цейтлина, «всё, что угодно».

Это была очень важная новость, но Мареев сейчас же понял, что она имеет значение лишь при условии отправления торпеды и только для тех, кто останется в снаряде. Если же все останутся ждать, то скважина подойдёт слишком поздно: оставшегося кислорода даже при самом скромном расходовании хватит для четырёх человек только на трое суток. Таким образом, торпеда оставалась единственным шансом на спасение.

– Очень хорошо, Илья, – сказал Мареев, быстро придя к этим выводам. – Бурильщики увеличат наши шансы. Но всё-таки нам не обойтись без помощи торпеды…

– Торпеды? Что ты этим хочешь сказать?

Мареев подробно ознакомил Цейтлина с действительным положением вещей и со своим решением отправить в торпеде на поверхность Володю и одного из взрослых членов экспедиции. Цейтлин был чрезвычайно поражён.

– Как же так, Никита? – спросил он. – Ведь раньше ты сообщал совсем другое о запасах кислорода. У вас должна была получиться какая-то экономия?

– Она и получилась. Но сегодня её пришлось всю целиком израсходовать и сверх того много истратить из основного запаса…

И Мареев осторожно рассказал Цейтлину о внезапной болезни Брускова, которая вызвала необходимость в усиленной трате кислорода как для него, так и для остальных членов экспедиции, много работавших в эти тяжёлые часы. Что касается воды, то её так мало и так приходится уже страдать от жажды, что надеяться на электролиз нечего.

В конце концов Цейтлин, донельзя огорчённый, всё же согласился, что без отправления торпеды не обойтись. Решили, что Цейтлин немедленно начнёт готовить площадку для приёма торпеды, всячески ускоряя в то же время работу бурильщиков.

Отправление торпеды назначили на восемь часов утра следующего дня. Необходимо было проверить её механизмы, радиостанцию, зарядить аккумуляторы, обеспечить людей продовольствием и водой. Дел оставалось много, и они требовали добавочного расхода кислорода для увеличения работоспособности людей.

Окончив разговор с Цейтлиным, Мареев позвал Володю и спустился с ним в нижнюю камеру. Надо было начать снаряжение торпеды в долгий, опасный путь.

После перемены положения всего снаряда торпеда лежала почти горизонтально, днищем на трёхногом домкрате, а корпусом на трёх слегка изогнутых полозьях, протянутых до выходного люка.

– Никита Евсеевич, – сказал Володя, разворачивая длинный провод для зарядки аккумуляторов, – Никита Евсеевич, с какой скоростью сможет идти торпеда в этих породах?

– Если в габбро она могла делать по восемь метров в час, то здесь не менее десяти, – ответил Мареев, тщательно осматривая выходной люк торпеды.

– Значит, в пути придётся быть около восьмидесяти шести часов, или трое с половиной суток, – подсчитал Володя, думая о чём-то своём.

– Да, немного больше этого, – согласился Мареев. – Я тебе потом подробно объясню, как нужно будет вести торпеду, – добавил он.

Володя помолчал, сохраняя всё то же выражение сосредоточенности. Задумчивость не покидала его с тех пор, как было твёрдо решено, что он отправится в торпеде. Через некоторое время он опять обратился к Марееву:

– Никита Евсеевич, а какой запас кислорода будет в торпеде?

Мареев повернул голову и бегло посмотрел на него.

– На четверо суток, – ответил он.

– Для полного… то есть нормального дыхания? – продолжал допрашивать всё с тем же сосредоточенным видом Володя.

– Да, конечно…

После короткого молчания Володя опять спросил:

– А в снаряде сколько останется кислорода? На сколько времени?

– Чего это ты допытываешься, Володя? – спросил в свою очередь Мареев и, не дождавшись ответа, сказал: – После вашего отъезда в снаряде останется некоторая часть кислорода из того, что приходилось бы на вашу долю. Благодаря этому остающиеся смогут, экономно расходуя его, ждать около пяти суток.

– Пять суток… пять суток… – задумчиво повторял Володя. – И не больше, Никита Евсеевич?

– Может быть, немного больше.

– Но ведь и в торпеде можно экономно дышать, – быстро сказал Володя. – Зачем же давать нам полный запас? Оставьте ещё немного для себя…

Мареев усмехнулся и покачал головой.

– Спасибо, Володя… Но этого нельзя делать… Мало ли что случится с торпедой в пути! Скорость, может быть, будет не та… Какая-нибудь неожиданная задержка… Ну, иди, присоедини аккумуляторы…

Когда Володя уже скрылся в торпеде, Мареев сказал ему вслед:

– Через пять минут после того, как начнётся зарядка, пусти на малый ход буровой аппарат…

– Хорошо, Никита Евсеевич, – донёсся голос Володи.

Скоро послышалось приглушенное гудение мотора в торпеде, и её тупая вершина, покрытая чешуёй из острых пластинок, начала медленно вращаться. Мареев внимательно осматривал каждую пластинку и с помощью приборов проверял её прочность. Но мысль возвращалась к вопросам, неотступно следовавшим за Мареевым.

Сможет ли торпеда благополучно добраться до поверхности? Трое с половиной суток! А подпочвенные воды? Что, если торпеда встретит пласты, сильно насыщенные водой? Геологи с поверхности говорят, что почва насыщена умеренно. Но это общее заключение о всём геологическом разрезе местности, а точных, детальных сведений у них нет… И ещё вопрос – кого оставить в снаряде? Кто отправится с Володей в торпеде?

Отправить Нину? Это было бы правильно, и от этого радость и грусть одновременно сжимают сердце… Нина будет спасена!… И это значит, что больше он никогда не увидит её… Никогда!… Они разойдутся: она – в жизнь, светлую, радостную, а он… Успеют ли бурильщики?… Сомнительно, сомнительно… Но можно ли оставлять Михаила? После всего пережитого им сможет ли он перенести новые страдания? Кроме того, оставить Нину – значит морально убить Михаила… И ещё – радиостанция… Михаил необходим здесь на случай её аварии…

Мареев не знал, на что решиться. Глаза следили за приборами, руки привычно, почти бессознательно, но твёрдо, уверенно работали…

В шаровой каюте Малевская собирала один из киноаппаратов торпеды. Она уже давно работала над увеличением дальности его действия хотя бы ещё на несколько метров. Теперь она добилась этого, доведя максимальную дистанцию до тридцати двух метров. Надо было ускорить сборку аппарата и поставить его на место. Но работа валилась из рук. Малевская поминутно вскакивала, делала несколько шагов по каюте, но сейчас же, усталая, с трудом дыша, возвращалась на место и принималась опять за аппарат. Она часто бросала нетерпеливые взгляды на гамак у противоположной стены, где за занавеской спал Брусков.

Он недолго испытывал её терпение. Вскоре после ухода Мареева и Володи в нижнюю камеру он проснулся, окрепший и голодный.

– Ниночка, есть хочу! – были первые его слова.

Он быстро оделся и сел за стол, на котором Малевская приготовила ему ужин.

Брусков ел жадно, с волчьим аппетитом, пытаясь одновременно вести разговор. Однако Малевская отвечала скупо, нехотя, занятая какими-то своими мыслями.

– Что ты такая скучная, Нина? – нерешительно спросил её Брусков, складывая салфетку и собирая посуду со стола.

Малевская, склонившись над киноаппаратом за своим рабочим столиком, с минуту помедлила ответом. Потом энергично тряхнула головой и резко повернулась к Брускову.

– Как ты себя чувствуешь, Михаил?

– Спасибо, хорошо, – с некоторым удивлением ответил Брусков. – К чему это ты?

– Мне нужно серьёзно поговорить с тобой… Ты решительно настаиваешь на том, чтобы именно я отправилась в торпеде?

Брусков посмотрел на Малевскую и сейчас же отвёл глаза.

– Да, – проговорил он, насупившись.

– Почему? Потому что я – женщина?

– Да.

– Почему же именно теперь ты вспомнил об этом? – Малевская уже не скрывала своего волнения. – Кажется, за время нашей экспедиции я не давала повода делать различие между нами. Я работала наравне с вами, я подвергалась тем же опасностям, я физически здорова, сильна и закалена не менее, если не более, чем ты… Почему же ты теперь вытащил из сундуков прошлого это пыльное рыцарское знамя и размахиваешь им, даже не спрашивая моего мнения? Кто дал тебе право говорить за меня и диктовать Никите правила рыцарского поведения?