Текст книги "Искусственный голос"

Автор книги: Григорий Тарнаруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Мимо прошествовал Худяков, небрежно помахивающий импортной папкой на «молниях». Голову он держал, откинув слегка назад, и сидящего Громова не заметил. «Сноб! – решил Громов, – смотри-ка, осчастливил!»

В коридоре стало безлюдно. Со стороны сцены доносилось ласковое сопрано Леночки Бессоновой. «Послушать – сама невинность, – почему-то опять раздраженно подумал Леонид, хотя всегда с теплотой относился к юной Леночке. – Все они отлично разыгрывают Дездемону». Заскребло сомнение: так ли уж станет жалеть Надежда о его отъезде? Может, ей как раз на руку? Ишь, ведь как быстро пристроилась в «Жигули» к Рудневу!

За углом, у гардеробной, пробили электрические часы, «Чего я, собственно, жду? – вскинулся Громов. – Все равно репетировать не придется. Пойду лучше собираться».

Дома он долго не мог найти нужные в дорогу вещи. Вместо них попадались то парфюмерия жены, то ее одежда. Рубашки Леонида были нестираны. Кармашки на майках, предназначенные для фантофона, отпоролись. Пришивать их он не стал, фантофон сунул прямо в пиджак. Белье побросал в таз с водой и засыпал порошком, но, вспомнив, что придется еще сушить да гладить, так и оставил. В поисках запонок Леонид разлил какой-то флакон, чертыхнулся, бросил все и лег ничком на тахту. Злости на жену не было, наоборот, появилась почти уверенность, что Надя вот-вот придет и принесет желанное облегчение, столь нужное ему сейчас.

Следующий день Громов провел в хлопотах. Оформлял документы, покупал билет. И думая все время о возможном Надином возвращении, то корил себя за оставленный беспорядок, то начинал беспокоиться, не проглядит ли она приготовленную записку. А когда, закончив отъездные дела, подошел к дверям своей квартиры, неожиданно заволновался и, прежде чем открыть их, долго прислушивался, не раздастся ли за ними звук, обнаруживающий присутствие жены. Но в квартире никого не было.

Наутро, кое-как уложив чемодан, Громов захлопнул дверной замок, постоял на лестничной площадке и зашагал вниз, откуда доносились призывные сигналы заждавшегося таксиста.

4

В салоне самолета, возвращаясь домой, Громов почувствовал себя совсем измученным. Не потому, что его замучили гастроли, – наоборот, работы они потребовали очень мало. Просто там, в Париже, попав в непривычную обстановку, Леонид особенно ясно почувствовал, что все последнее время с ним творится что-то неладное.

Это ощущение появилось сразу же в день приезда, еще по дороге в отель. Был уже вечер. Шел дождь, такой мелкий, что казалось, будто он впитался в воздух. На мокром асфальте дрожали разноцветные отражения реклам, и город походил на импрессионистскую картинку. Машина, везущая Громова, больше часа кружила между этими синими, красными, зелеными пятнами, а он не узнавал ни одного, правда, известных ему лишь по описаниям, прославленного бульвара или знакомого здания. Порой чудилось, будто автомобиль мчит его сквозь зыбкий красочный мираж. Изредка мелькали неясные людские фигуры. Были они безлики и похожи друг на друга, как манекены. Дождь делал их блестящими, точно упакованными в целлофан.

Громову стало зябко и захотелось домой, чтобы вокруг были понятные лица, чтобы рядом сидела Надя, прижимаясь своим доверчивым теплым плечом. Он старался себя успокоить, винил во всем дорожную усталость, которую надеялся сбросить крепким здоровым сном.

В отеле, несмотря на поздний час, оказалось людно и суетно. Получив у портье ключ, Леонид медленно поднялся по широкой лестнице. Никто почему-то не пытался подхватить его чемодан – не пришлось демонстрировать свою демократичность, отказываясь от мелкой услужливости. «Тоже мне, заграничный сервис!» – язвительно отметил Громов, отпирая дверь.

В номере он увидел старый закопченный камин, украшенный бронзовыми фигурками. Все еще испытывая нервную зябкость, Леонид обрадованно потянулся к нему, заглянул внутрь… В глубине темного каминного зева горбилась остывшая серая горка углей. Леонид представил горячее потрескивание поленьев и как они распадаются на граненые кусочки жара, – даже ощутил на лице его дыхание.

Вошла горничная. Громов жестами объяснил, что продрог и просит развести огонь. Женщина поняла, засмеялась и, выходя, щелкнула выключателем – угли вспыхнули синеватым электрическим пламенем. «Надо же так опрофаниться!» – с досадой подумал Громов. Потрогал пальцем копоть, – она оказалась искусно подкрашенной. Ему стало совсем холодно и неуютно.

Спать не хотелось, – отпугивала широкая постель. Громов неприкаянно побродил по комнатам номера, отдернул штору и глянул на улицу. Огни за окнами сплетались ожерельями: казалось, кто-то открыл огромную шкатулку, набитую драгоценностями. Но в этом сиянии совершенно не ощущалось тепла. Громов даже отодвинулся от окна, такой оттуда несло стылостью.

Конечно, если бы его сейчас стали расспрашивать о Париже, вспомнилось бы иное: город, покоривший не одну душу, взял все-таки свое. Только, странное дело, восстановленные памятью картины приносили гораздо больше удовольствия, чем непосредственное восприятие. Вот сейчас его действительно волновала и обманчивая ажурность Эйфелевой башни, оказавшейся вблизи надежно массивной, и выплывшая из прошлых веков громада Нотр-Дама, в бесконечных архитектурных складках которого ютилась даже там, далеко наверху, какая-то жизнь. А тогда… Тогда в нем будто разладилась внутренняя связь: взгляд фиксировал, но не затрагивал чувства…

Рядом зашелестели страницы. Громов оглянулся на сидящую по соседству девушку. В руках у нее был яркий лакированный журнал. Интересно, а что она вспоминает? Театры? Музеи? Наряды? Магазины?..

Вот магазины ему не понравились. Даже пугали. Сквозь их широкие окна виднелись то, словно приготовившиеся к маршу, ряды одежд, то длинные прилавки с продуктами, и почти все было в прозрачной поблескивающей упаковке, отчего костюмы и платья точно купались в сухом дожде, а идеально ровные, завернутые в целлофан кусочки мяса казались бутафорскими. Впрочем, они, возможно, и впрямь были искусственными. Там вообще встречалось много синтетики, и она постоянно попадалась под руки. То это был театральный костюм, в котором предстояло выйти на сцену, то скатерть на столике ресторана, то портьера, которую непременно нужно отдернуть или задернуть. У него немели пальцы, когда он задевал искусственные ткани. А еще пуще действовали на нервы несъедобные поделки. От яркой, словно подкрашенной эрзац-ветчины и розовых суррогатных бифштексов просто тошнило.

Почему-то дома, в Москве, если и попадались синтетические вещи, Громов их почти не замечал. Да и казались они совсем безопасными. А вот здесь появилась вдруг странная пугающая мысль, будто все эти химические соединения ловко притворяются натуральными, и черт знает, что от них можно ждать. Чем вызвано такое ощущение, Громов не знал и винил Париж…

Почти бесшумно проплыла по салону стюардесса, разнося напитки. Громов взял с подноса шипящий бокал, но не выпил, а опять задумался. Бокал напомнил об одной встрече, хотя совсем не походил на тот, который пришлось тогда держать в руках.

Они сидели в гостиной Крисана, праздновали премьеру «Тоски», где Леонид пел Каварадосси. Спектакль удался, и у всех было приподнятое настроение. Даже такой знаменитый театр, как «Корона», не видел еще подобного успеха. Разлили вино. Хозяин первым поднял бокал. Держал он его левой рукой, потому что правая была протезная, отчего одно плечо выглядело несколько крупней и выше другого. «Неужели он не стесняется выходить с этим на сцену?» – подумал Громов и тут же вспомнил, что звучал сегодня Крисан очень хорошо. Баритоном он обладал небольшим, зато владел им великолепно, и временами чудилось в нем затаенная адская страсть, которая сильно волновала. Может, потому и не заметил тогда Леонид никакого дефекта в фигуре певца.

Крисан произнес по-французски несколько фраз, все оживились и повернулись к Громову.

– Он говорит, что пьет за крупнейший алмаз, который когда-либо украшал «Корону», – перевела жена Крисана Мадлен, – за ваш необыкновенный голос.

Громову стало ужасно неловко. Подмывало сострить что-то насчет обманчивости крупных алмазов, которые на поверку могут оказаться и фальшивыми, но он вовремя сдержался, испугавшись выдать себя. Чтобы скрыть замешательство, Леонид принялся внимательно рассматривать поданный бокал и невольно залюбовался им. Тяжелый, украшенный искусной резьбой, он рождал целый фейерверк искр при малейшем движении руки.

– Это очень старинный хрусталь, – заметила Мадлен. – И знаете, какой в нем живет звук? Вот попробуйте.

Они коснулись бокалами, пробудив в них тихий мелодичный звон, такой долгий, что Громову показалось, будто он выпил его вместе с вином.

– А вы заметили, – продолжала хозяйка, – что в сложных геометрических формах звук приобретает какую-то свою жизнь? Иногда малейшее дуновение порождает целые хоры. В Нотр-Даме, например, эхо долго бродит по всем закоулкам и возвращается совсем иным.

«Может, и в фантофоне происходит нечто подобное?» – мелькнуло вдруг у Громова. Ему захотелось тут же взглянуть на него, словно именно сейчас мог раскрыться секрет этого устройства. Громов вытащил фантофон, положил на ладонь и поиграл серебряными бликами граней.

– Какая красивая вещица! – заинтересовалась Мадлен и ловко перехватила приборчик. – Для чего она? Нет, не говорите, попробую угадать сама. На зажигалку похоже. А может, там наркотики? Да не пугайтесь, шучу. Постойте, кажется, разгадала. Это талисман. У всех певцов есть какая-нибудь штуковина, которая бережет их от неприятностей на сцене. У Крисана, например, древняя римская монета из коллекции деда. Он прячет ее в туфель. Так я не ошиблась?

Громов не ответил. Он крутил перед собой хрустальный бокал, стараясь не глядеть на Мадлен. Обычно красивые лица его притягивали. Мадлен несомненно была красива, но что-то мешало ему спокойно любоваться ею.

– Вы очень хорошо говорите по-русски, – сменил Леонид тему разговора. – Наверно, знаете русский с детства?

– А что, могла бы сойти за вашу соотечественницу? – польщенно улыбнулась Мадлен, но тут же охладила: – Не тешьте себя, русских ветвей в моем геральдическом древе нет. Просто, когда училась в университете, было модно читать Достоевского, Тургенева, Толстого и Шолохова в подлинниках. Стала брать уроки и увлеклась. Между прочим, у меня большая русская библиотека. Хотите, покажу?

Они покинули гостиную. Никто, кроме Крисана, не заметил этого.

Библиотека оказалась неплохая. Громов полистал несколько изданий. Попалась и книга о его театре. Ему не раз приходилось ее видеть и давно хотелось приобрести, да не удавалось. На одной из страниц должен был быть портрет, где он снят в роли Садко, но лист кто-то выдрал. Леонид поставил книгу на место, желание смотреть пропало, но уходить просто так было неудобно.

Мадлен заметила перемену.

– Вам скучно? – спросила она. – Давайте увидимся вечером. Будет, ей-богу, веселей, уверяю вас.

Леонид знал, что Крисан занят в завтрашнем спектакле, и приглашение его покоробило. Он пробормотал что-то насчет множества всяких неотложных забот, необходимости сделать кое-какие покупки.

– Для женщины? – живо поинтересовалась Мадлен.

– Нет, нет, – торопливо возразил Громов, испугавшись, как бы она не навязалась в попутчицы. Его начинала раздражать ее настойчивость, в которой чудилась опасность. Тянуло быстрей вернуться в гостиную, чтобы рассеять у Крисана всякие сомнения.

– Ох, да ведь нас потеряли! – с заметным притворством спохватилась Мадлен и, взяв Громова под руку, повлекла туда, где продолжали шуметь гости. Она оказалась догадливой, эта красивая, немного легкомысленная женщина.

Побыл Леонид еще недолго. Сославшись на усталость от спектакля, он распрощался.

Путь до отеля был ему знаком, и Громов решил пройтись пешком. Шел неторопливо. Но в одном из мест вдруг показалось, что похожие на корабли окружавшие площадь здания, устремившие к ее центру заостренные торцы, медленно сходятся. Леонид поспешно нырнул в горловину улицы, словно она вот-вот должна была сомкнуться, и перевел дух. Теперь все стало неподвижно. Вернулся, зашагал опять по площади, – дома-корабли вновь поплыли на него со всех сторон. Чертовщина какая-то! Он замер и только тогда понял, что это всего-навсего зрительный эффект, вызванный изменяющейся при ходьбе шириной просветов скошенных улиц.

«Что со мной творится в этом городе? – возмутился он про себя. – Прямо болезнь какая-то!»

Громов почувствовал, как взмок у него лоб, и вытащил платок. Что-то упало, стукнуло о решетку дождевого колодца. Громов наклонился, но ничего не разглядел.

«Наверно, провалилось в колодец, – и тут же похолодел, от догадки: – фантофон! Он лежал именно в этом кармане».

Сунул в карман руку, – там было пусто.

Несколько раз по дороге Леонид принимался лихорадочно обшаривать свою одежду. Ему все казалось, что какое-то место в ней обследовано не совсем тщательно. В номере отеля он первым делом выложил из карманов все вещи и, стараясь действовать методично, без паники, осмотрел заново, даже ощупал каждый сантиметр подклада. Наконец устало опустился на стул и представил, какой его ожидает позор на завтрашней репетиции. Потом подумал, что не мешало бы обратиться в полицию или коммунальную службу: ведь есть же у них кто-то ведающий этими проклятыми колодцами. Но как объяснить, что за вещь обронена сквозь решетку одного из них? Не поднимут ли его на смех, не сочтут ли за, идиота, обнаружив маленькую серебристую безделушку, из-за которой раздут им сыр-бор? Проклятая штука, неужели без нее он ничего не стоит?

«Стоит, не стоит, – передразнил Громов самого себя. – Вот как мне завтра выкручиваться?» Впрочем, как, – он уже знал: любой врач подтвердит, что у него «вновь» заболело горло, отчего исчез голос. И теперь, увы, уже навсегда. Что ж, когда-нибудь вся эта мистификация должна была кончиться. Хорошо хоть не скандально и не у себя дома.

И все же сделалось горько, что звездные дни, отпущенные ему Шарыгиным, уже истекли. Стыдно признаться, но они принесли много сладостных мгновении, и жизнь после них представлялась совершенно серой, ненужной. Ладно, попользовался он этим против совести, так что пора и честь знать.

На следующий день Громов пришел в театр почти успокоенный. Он даже испытывал облегчение, какое бывает, когда происходит что-то неизбежное, хотя и неприятное, и, случившись, снимает с души тяжкую ношу тревожного ожидания.

В театральном подъезде ему встретился Крисан. Они перекинулись приветствиями и пошли рядом. Перед Крисаном Громову было особенно неловко: вот ведь тот не скрывал своего увечья, предлагал себя людям таким, какой есть, а Громов таился, обманывал, выдавал искусственные возможности за свои природные качества. Ну что ж, теперь, наконец, морочить будет нечем. Он принялся объяснять Крисану, помогая жестами, что петь больше не сможет, тыкал пальцем себя в горло, рисовал в воздухе крест, дескать, все, – конец пришел его голосу. Однако на Крисана это почему-то не производило впечатления, он даже улыбался и будто хотел возразить, мол, чепуха, да не мог без переводчика. Вероятно, Крисан и не понял, какая постигла Громова катастрофа.

Около репетиционного зала Крисан остановился, сунул здоровую руку в карман и вдруг сказал по-русски, тщательно выговаривая слога, отчего почувствовалось, что фраза заучена им наизусть:

– Вы забыли у нас одну вещицу, – и вынул фантофон…

Только что испытываемое вымученное облегчение вмиг истаяло, не оставив никакого сожаления. Не хотелось даже скрывать от Крисана охватившей радости. Они поглядели в глаза друг другу, и. Громову почудилось, что Крисан о чем-то догадывается…

Когда самолет чиркнул колесами о посадочную полосу Шереметьевского аэродрома, у Громова екнуло сердце: ему показалось, что это он сам коснулся земли, по которой так стосковался. Машина еще долго подруливала к месту, глушила двигатели, и наконец пассажиры завозились, потянувшись к выходу.

На трапе Леонид приостановился, разглядывая залитое солнцем поле. Издали ему уже приветственно махали. Громов легко сбежал вниз, а из группы ожидающих навстречу вырвалась Надежда. Их окружили и обоих вместе затискали в объятиях.

– Слыхали, читали, – гудел над ухом Петрожицкий. – Не посрамил Россиюшку.

– Рад за тебя. Завидую, но рад, – пробиваясь к Громову, растроганно повторял Теплов.

Леонид молча улыбался, думая о том, какие они все близкие люди и как он соскучился по ним. Теперь-то, слава богу, перестанет, наконец, мучить искусственность отношений и вещей, которая довела его там до изнеможения. Несколько раз Громов мельком оглядел жену, чувствуя в ней неуловимое внешнее изменение, но внимательней разглядеть не удавалось: даже по дороге домой его непрерывно тормошили, засыпали вопросами.

– Ну, а что нового в театре? – спросил наконец и он сам, когда их уютный служебный микроавтобус катил уже по центральным московским улицам.

– Ой, ты и не поверишь! – оживился Теплов. – Тавьянский написал оперу! И знаешь, какую? «Туманность Андромеды»! Да, да, на сюжет Ивана Ефремова. Ее уже приняли к постановке, но пока не репетировали. Старик и слышать не хочет, чтобы Мвена Маса пел кто-нибудь, кроме тебя.

– Тавьянский и Ефремов? Вот уж действительно фантастика! Представить не могу. Да и не писал же он сам никогда музыки. Хороша хоть опера?

– Я смотрел клавир, но, честно скажу, ничего не понял.

– Отстали мы, братцы, – густо изрек Петрожицкий. – Живем музыкой девятнадцатого века.

– Не терплю модернизма, – поморщился Теплов. – Все время кажется, что это машина сочиняет. И вместо нот – перфоленты. А как с модернизмом в Париже?

– Плохо, – ответил Громов. – Просто деваться от него некуда. Так по уши в модернизме и ходишь.

– Хм, – не понял Теплов. – Ладно, потом поподробней расскажешь.

Автобус остановился у служебного входа в театр.

– Зайдем? – предложил Петрожицкий. – Поди, соскучился?

– Дай сперва очухаться с дороги. Вечером приеду.

– Ну, как знаешь. А нам на репетицию. До встречи. Ты, Надюша, тоже приходи.

Салон машины опустел, и она тронулась дальше. Громов подвинулся ближе и обнял жену.

– Тосковала?

Надя ткнулась ему в плечо. Леонид наклонился, чтобы, как прежде, окунуть лицо в ее волосы, и вдруг отстранил от себя.

– Что это? – спросил он, глядя на Надину голову.

Надежда смущенно вспыхнула и поправила седой парик.

– Нравится?

Громов медленно протянул руку, осторожно погладил неживые жесткие завитки. Потом, сам того не ожидая, резко сдернул парик. Первое мгновение жена растерянно смотрела на него, растрепанная, смешная, затем отвернулась к окну и молча заплакала.

Леонид нервно мял седой комок и тоскливо думал: «Неужели повторяется то же, что и там? Господи, как все скверно!»

Робко притронулся к вздрагивающей Надиной спине.

– Прости! Сам не знаю, как вышло.

– Псих! – проговорила она сквозь слезы. – Псих! Сумасшедший!

Он разгладил парик и неумело натянул ей на голову. Надя, все еще всхлипывая, стала приводить себя в порядок. Промокнула глаза, аккуратно заправила выбившиеся из-под парика волосы и даже, мельком взглянув на него во время этих операций, улыбнулась. Громов понял, что наступило примирение и можно вновь обнять жену. Но обнимать не хотелось.

Дома все было по-старому. Вещи лежали в том же порядке, привычные и настоящие. Громов со вкусом трогал их, пока не наткнулся на искусно имитированные оленьи рога, которые сам купил, когда въезжали в эту квартиру. Коснувшись их, он передернулся и едва сдержался, чтобы не сорвать их со стены. «А я ведь и вправду того, – подумал Леонид. – Мне лечиться надо. И немедленно».

Мысль о собственной психической ненормальности не встревожила его. Скорей, понравилась. По крайней мере, она вносила определенность. «Завтра же пойду к врачу», – твердо решил Леонид.

– Надь! – крикнул он. – Мне пойдет смирительная рубашка?

Из другой комнаты послышался смех.

– Лён, тебе все пойдет. Только распакуй чемоданы.

– Да, ведь я тебе кое-что привез.

Леонид присел на корточки и принялся вытаскивать коробочки с парфюмерией, прозрачные пакеты с бельем. Понюхал какой-то флакон с духами и вдруг вспомнил Мадлен.

5

Известный психиатр профессор Красин внешне напоминал комментатора-международника, часто выступающего по телевидению. Такая же аккуратная мелкая кучерявость черных жестких волос, такие же крупные прямоугольные очки, придающие лицу особо современную интеллигентность. Из-под глянцевито-отглаженного белоснежного халата виднелась в меру пестрая рубашка с элегантно повязанным галстуком. В тон хозяину обставлен кабинет: на строгой темной полировке столов ничего лишнего, и каждая вещь словно выверена сдержанным дизайнерским вкусом. Не вписывались лишь большие фотопортреты на стенах, – с них смотрели обыкновенные смеющиеся или задумавшиеся дети.

Разговор получился совсем непохожим на обычное общение врача с пациентом. Не было привычного «что вас беспокоит», после которого легко разразиться потоком жалоб. Красин просто сидел и ждал, разглядывая Громова. Не изучающе, не с каким-то профессиональным интересом, – в его взгляде ощущалась только терпеливая вежливость. Начать пришлось самому.

– Я, собственно, не знаю, серьезно это или не серьезно, но с некоторых пор меня раздражают искусственные вещи. Вернее, не раздражают, а бесят. Даже не бесят, – хуже. Как бы вам это точнее сказать? Пугают, что ли. Нет…

Громов запутался и, словно ища поддержки, оглянулся на один из детских портретов. На нем ясноглазый двухлетний малыш, нахмурившись от серьезности, пристально изучал большого рогатого жука. На лице ребенка заметно проступали два разных ощущения: страх перед непонятным живым существом и непреодолимое любопытство. Жук был головастым, с сильными челюстями, черный, блестящий, будто закованный в железный панцирь. Он стоял, растопырив мохнатые цепкие ноги, уверенный в своей тевтонской неуязвимости. Малышу жук не казался уродливым – просто он видел его в первый раз.

Почему-то Громову сразу сделалось легче: исчезла мешающая объясняться скованность, он почувствовал себя почти в приятельской атмосфере, заговорил чуть-чуть шутливым тоном.

– Представляете, доктор, самым натуральным образом боюсь полимеров. Панически боюсь. Как некоторые девицы – мышей или лягушек. А всевозможные подделки вызывают у меня прямо варварские желания. Однажды очень захотелось сломать камин лишь потому, что он оказался ненастоящим. Недавно сорвал с жены парик. Модный такой, седой. Ужасно некрасиво вышло, но удержаться совершенно не мог. В общем, сам маюсь и других извожу. Скажите, можно от этого излечиться?

Красин едва заметно пожал плечами.

– Практически вы здоровы, если не считать врожденной психостении. Впрочем, ее действительно считать не стоит. Она скорее свойство натуры, а не отклонение от нормы.

– Значит, если я в какой-нибудь гостинице обломаю искусственные пальмы, это будет вполне нормально?

Красин аккуратно улыбнулся.

– Не советую. Вас оштрафуют, хотя и посочувствуют.

– Вы уверены насчет сочувствия?

– Вполне. У вас столь распространенная фобия, что трудно сказать, кто ею не страдает. Одни, правда, в меньшей, другие в большей степени. А иногда она, как в вашем случае, особенно обостряется.

– Болезнь века?

– Пожалуй, да. Может, заметили, последнее время многих людей все сильней тянет к старинным и более натуральным вещам. Всякую синтетику без разбора хают. Знаете, чем им она не угодила? Своей изменчивостью. Смотрите, как мелькают даже названия. Давно ли гонялись за плиреновыми костюмами? Теперь их полно в магазинах, но никто не берет, – безнадежно устарели. Сегодня в ходу уже новый материал – твилан. Нас окружает все меньше постоянных предметов, к которым мы успевали бы привязаться, все больше вещей-временщиков. Это рождает ощущение ненадежности, неустойчивости быта, какой-то торопливости жизни. Вот и тащут в квартиры позеленевшие самовары, ненужные подсвечники, иконы. Хочется чего-нибудь вечного.

– А парики?

– Чего вам дались парики? Они и в прошлые века то входили, то выходили из моды.

– Ладно, черт с ними, с париками. Но есть же любители псевдоокон с меняющимися пейзажами, пальм, которые надо пылесосить, а не поливать. Есть кому гоняться за твиланом.

– Есть, – согласился Красин. – Больше того, те же подсвечники люди ставят на электрокамин, фокусы диалектики. Мир сейчас особенно противоречив. Не забывайте, что он на пороге третьего тысячелетия. Ему приходится приспосабливаться к новому производству и потреблению. Значит, и укладу. Такое обязательно сопровождается различными фобиями, которые медицина, как правило, всерьез не принимает.

– Очень мило! Выходит, врачам наплевать на мое состояние, потому что оно широко распространенное? В лучшем случае о нем могут порассуждать социальные психологи, и то в общем, – разозлился было Громов, но тут снова наткнулся взглядом на малыша с жуком и совсем иным тоном добавил: – Неужели не поможете? Ведь лечите же разных там шизофреников.

– Ну, сравнили! То серьезно больные люди. А вы просто раздражены. Что-то вас здорово вышибло из колеи и продолжает будоражить. И, наверно, очень неприятное, поскольку ни словом не обмолвились об этом. Нечто подобное испытывают в первое время те, кто вынужден пользоваться протезом. У них тоже обостряются неприязни, которых они прежде не замечали.

– А потом?

– Привыкают. Одни без последствий, у других портится характер.

Громов сделал вид, что полез за платком, и нащупал фантофон. По телу пробежала брезгливая дрожь. «Проклятая штука! Все из-за нее, – решил он. – Мог бы и сам догадаться».

Говорить больше не хотелось, но и обрывать на том разговор было неловко. Леонид скользнул взглядом по фотопортретам и спросил:

– Это что, ваши пациенты?

Красин опять улыбнулся, блеснув слишком белыми, будто искусственными зубами.

– Нет, помощники!

– А, понятно. Детские лица хорошо успокаивают.

Врач совсем развеселился.

– По-вашему, они у меня вместо седуксена?

Он даже приспустил узел галстука. Очки его нацелились в один из снимков.

– Вот эту пилюлю зовут Света. Моя соседка. Я ее фотографировал, когда с помощью язычка выяснялось, что такое иней.

– Значит, хобби? – разочарованно протянул Громов.

– Зачем же. Вполне серьезное прикладное занятие. Весь этот народец неплохо помогает мне разобраться в системе психической адаптации. Преподносит наглядный урок и моим посетителям. Особенно вон тот двухлетний ассистент. Вы его тоже приметили.

За стеклами очков все еще не остывали насмешливые искорки. Леонид в который раз невольно обернулся на мальчугана с жуком. «Психоателье какое-то! – растерянно подумал он. – И разговор совсем не о том. Может, сказать о фантофоне?» Громов тут же испугался своих мыслей и поспешно переспросил:

– Помогает?

– А разве не ощущаете, насколько им проще? Дети ведь не замечают мучающих нас изменений мира, для них он просто нов.

– Советуете впасть в детство? – попробовал пошутить Громов.

– Ну, в детство не в детство, а поучиться такой адаптации надо. Кстати, ваш долг и других научить: лучше искусства с этим никто не справится. Почему бы, скажем, вам не спеть в современной опере? Новая музыка довольно точно улавливает особенности сегодняшней жизни. Говорят, она не чужда и влиянию НТР.

– Как-то не представляю себя в дуэте с компьютером.

– А вы представьте. Было бы интересно.

– Я певец – не эксцентрик. Оригинальный жанр – не моя стихия. В опере люблю именно музыку. Чайковского, Верди, Мусоргского…

– Между прочим, каждый из них в свое время был новатором. И такие же, как вы, ревнители классики освистывали самые великие произведения. Впрочем, мы отвлеклись. Вы ведь хотели…

По тому, как врач внезапно прервался, Громов ощутил, что за спиной кто-то есть.

– Что? – спросил Красин, устремляя поверх него взгляд.

– Опять Шарыгин, – сказали сзади Громова.

Вначале он даже не понял, почему внутри у него все похолодело, затем ясно всплыло в памяти худое небритое лицо Константина Михайловича. Леонид подумал, что, как ни странно, все последнее время совсем не вспоминал о нем.

– Я сейчас приду, – пообещал кому-то Красин.

Дверь за спиной едва слышно притворилась.

– Кто этот Шарыгин? – с трудом поинтересовался Громов.

– Один каскадер. Отчаянный парень. Уже третья травма головы с тяжелым психическим расстройством, а все неймется. Что, ваш знакомый?

– Нет, просто любопытство, – ответил Леонид, все еще не справляясь с волнением. Красин задумчиво посмотрел на него.

– Знаете, я тоже предпочитаю Чайковского современной музыке, а настоящие бифштексы – синтетическим. – Он поднялся. – Извините, мне надо идти. Больной ждет. Я ему действительно нужен.

От Красина Громов вышел разочарованным. Медленно побрел по улицам, не замечая, как задевают его обгоняющие прохожие. Мысли тянулись словно загустевшие. Казалось, им трудно просачиваться через мозг, отчего каждая по долгу застаивалась, нехотя уступая место новой.

Визит к психиатру был, конечно, пустым номером. Профессор прав, не стоило у него отнимать время, утаивая самое главное. Но не мог же, в конце концов, Громов выложить перед ним фантофон: вот, мол, та самая колючка, которая постоянно царапает душу… А интересно, как бы тот отреагировал? Предложил бы извлечь занозу? Или терпеть ради приносящего радость искусства? Ох уж эта лютость альтруизма! Хочешь не хочешь, а добывай людям удовольствие своими муками. И добро бы, здоровыми, творческими…

Однако что ему нужно было от доктора? Излечения, в какое он сам не верил? Успокоения?.. А почему бы и нет? Нельзя же вариться все время только в собственном соку, тем более отравленном сомнениями. Разве плохо, если кто-нибудь разбавит его сочувствием? Может, ему, профессору психиатрии, и стоило как раз рассказать всю эту историю с «восстановлением» голоса? По крайней мере, не выдаст, – обязан хранить врачебную тайну. Да, но не возвращаться же: извините, дескать, недоисповедовался, утаил главный грех… Придется искать другого духовника.

– Громов! – остановил его неожиданный оклик, с той стороны неширокой улицы махал ему Алексей Нерович.

Леонид неспешно перебрался через дорогу, и Нерович протянул руку.

– Здесь, за углом, в пивбаре, есть вобла. Зайдем? Я вижу, ты никуда не торопишься.

– Вообще-то мне нельзя, – соврал Леонид. – Пиво действует на связки хуже водки. А впрочем, пошли. Посижу просто так, за компанию.

Народу в пивбаре оказалось много, но им удалось найти отдельный столик возле окна. Глядя, как Алексей аккуратно разделывает воблу и прихлебывает из высокой кружки пиво, Громов страдал от проснувшегося аппетита, корил себя за ненужное вранье, мешающее теперь присоединиться к приятелю.

Нерович был довольно известным писателем. Правда, несмотря на давнее знакомство, читал он его произведения без интереса. Тот, вероятно, это чувствовал и никогда не заговаривал о своем творчестве. Это делало их общение непринужденным, каким-то особенно удобным. Но на сей раз Нерович изменил правилу. Причем в его жестах, в тоне ощущалось раздражение.