Текст книги "Смерть меня подождет"
Автор книги: Григорий Федосеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
– Долго же ты шёл, Гаврюшка, ждали ещё позавчера, никак… заблудился? – встречает их искренне обрадованный Стёпа.
– Паря, спину сломал, скоро ходить не могу.
– Больно часто ты её ломаешь, поди, и живого места не осталось. Где ночевали?
– У каюров. Они медведишко убили, свежего мяса вам принёс, – сказал Гаврюшка, показывая посохом на котомку, что висела за плечами у жены.
Стёпа пригласил гостей к себе в палатку. Угощал табаком, чаем и, пользуясь их терпением, без конца что-то рассказывал. – «Хороший он парень, с душой, и что это за «болезнь» прилипла к нему…» – говорил о нём Василий Николаевич.
Позже я посоветовал Новопольцеву как-то повлиять на Гаврюшку и раскрепостить эту щупленькую безропотную женщину.
До завтрака закончили вычисление. Теперь можно и снимать лагерь. Дальнейший путь астрономов – к озеру Токо.
Прощаемся надолго. Вряд ли ещё раз сойдутся наши тропы с астрономами в этом огромном и безлюдном крае.
Стёпа идёт с нами до соседнего распадка, где живут каюры, и вернётся на голец с оленями.
Мы с Василием Николаевичем торопимся к Зее.
В результате большого похолодания уровень воды в реке упал до летнего. Присмирела Зея, оскалились мелкие перекаты, заплясали по ним беляки. Подниматься по реке при таком уровне легче, поэтому мы не стали задерживаться: как только попали на берег, загрузили своё лёгкое судёнышко, и оно, подталкиваемое шестами, поползло против течения.
Реку постепенно сжимают отроги. Долина заметно сужается, и там, где бурный Оконон сливается с Зеей, она переходит в узкое ущелье. Береговой лес здесь заметно мельчает, редеет, лепится лоскутами по склонам гор и, убегая ввысь, обрывается у границы серых курумов.
Каким титаническим трудом реке удалось пробить себе путь среди нависших над нею отрогов! Правда, ещё и сейчас в этом ущелье не всё устроено. И мечется Зея, разбивая текучие бугры о груди скал и валунов, непрерывно чередующихся то справа, то слева, и от этого весь день в ушах стоит пугающий рёв.
Наш путь однообразен, идёт сплошными шиверами. Изредка под утёсами встретится заводь, только там и отдохнёшь. В ущелье становится всё более тесно, сыро, глухо. Эта каменистая щель со скудной береговой растительностью вызывает холодное чувство отчуждения. Нигде ни признака живого существа. Звери обходят это место где-то стороною, птицы предпочитают селиться в более светлых и просторных долинах, даже кулички, чьё существование неразрывно связано с водою, и те, видимо, считают невозможным жить в этом нескончаемом рёве.
Не заходят сюда и люди. Если бы мы увидели здесь, на берегу, остатки костра или остов брошенного чума, удивились бы и вряд ли догадались, что могло привести человека в это дикое ущелье. Единственная тропа пастухов связывает окружающие нас пустыри с жилыми местами. Она идёт сюда от устья Купури правобережной стороной, далеко от Зеи, вьётся по отрогам, преодолевая крутые перевалы. Да и эта единственная тропа теперь посещается эвенками всё реже и реже. Левобережная же сторона Зеи недоступна ни для каравана, ни для пешехода.
Мы, видимо, первые рискнули на долблёнке пробраться в верховья реки. Чего только не пережили за эти дни! Сколько раз купались в холодной воде! Частые неудачи озлобили Василия Николаевича. Вылилось наружу копившееся в нём упорство, и кто бы мог поверить, что этот человек, скромный, тихий, выйдет победителем в таком неравном поединке со стихией.
Выше устья Оконона, примерно километров через пятнадцать, ущелье распахнулось, стало просторнее, светлее. Мы ещё поднялись километра три и там на низком берегу решили дождаться своих. Дальше вообще на лодке идти трудно, уж очень крутой спад у реки, много каменистых шивер. При мысли, что путь на долблёнке окончен, на душе вдруг становится легко.
Причаливаем к берегу, разгружаем лодку. Выбираем место для стоянки. Высоко в небе тянется столбом дым костра, выдавая присутствие человека. Отдыхая, мы сидим на гальке. И тогда, вспомнив до мелочи свой путь по беспокойной реке, я с сожалением подумал: «Почему наша молодёжь не увлекается состязаниями на долблёнках с шестом в руках по быстрым горным рекам? Сколько в этом соревновании с бурным потоком переживает каждый незабываемых минут. В схватке с шиверами можно воспитать в себе и волю и презрение к опасности, так необходимые каждому человеку в жизни».
Снова мы видим шустрых куличков, слышим, как воркуют в чаще дикие голуби, видим коршунов, с высоты высматривающих добычу. Собаки, должно быть, догадались, что здесь будет длительная остановка, убежали в тайгу. У Бойки и Кучума забота: надо узнать, кто поблизости живёт и нет ли тут косолапого? С ним у них давнишние счёты.
Нас первыми заметили комары и буквально через несколько минут орды этих кровопийц уже кружились над нами, липли к лицу, к рукам, заполняя воздух своим отвратительным гудением. А ведь всего несколько дней назад их было совсем мало!
Пришлось сразу надевать сетки и ставить пологи, ибо в палатке от комара не спастись.
ГДЕ ЖЕ НАЙТИ ПАУКА-КРЕСТОВИКА?
У трясогузок горе. Поиски кокона. Первый заработок Пашки. Необыкновенный груз самолёта.
На севере по вершинам заснеженных гор пылает отсвет заката, а над головою клубятся лёгкие облачка, пронизанные последними лучами солнца. Меркнет свет долгого летнего вечера. Мир кажется необыкновенно ласковым, довольным. И твои мысли спокойно плывут в тишине, как парусник, гонимый лёгким ветерком по морской бегучей зыби.
По реке мимо плывёт мелкий наносник. У скалы его встречает шумная компания куличков, наших береговых соседей. Они поодиночке или парами усаживаются на влекомый водой плавник, делают вид, будто отправляются в далёкое путешествие, и что-то выкрикивают скороговоркой, вроде:
«Тили-ти-ти, тили-ти-ти…» – вероятно – прощайте, прощайте!
Течение проносит их мимо, за поворот. Иногда на плавнике я вижу трясогузок. Ну, а эти куда, длиннохвостые домоседы? Скорее всего, они плывут в разведку – разгадать странное для них явление: сколько бы куличков ни отправлялось по реке вниз, число их на берегу не уменьшается.
А ларчик просто открывался: из-за поворота не был виден куличкам родной уголок, и у них пропадало желание к путешествию. Молча перелетев на противоположный берег, они тайком возвращались к скале и этим сбивали с толку доверчивых трясогузок.
Сегодня первый день, когда суточное колебание уровня воды в Зее незначительно. Вода заметно посветлела, открывая любопытному глазу свои тайны. Вижу, у самого берега, изгибаясь между камнями, тянется живая тёмная полоска. Даже незначительная волна, набегающая на гальку, разрывает её на несколько частей, и тогда сотни серебристых искр на мгновение вспыхивают в воде. Но не успеет волна откачнуться от берега, как тёмная полоска снова сомкнётся и непрерывной тетивой тянется вверх против течения.
Я встаю, подхожу к берегу. Это мальки – потомство тайменей, ленков, хариусов, сигов. Сколько же их, боже мой! Миллионы? Нет, гораздо больше! Вот уже много суток идут они при мне, может быть, будут идти весь июнь и июль. В их движениях заметна поспешность. Они, кажется, не кормятся, не отдыхают, какая-то скрытая сила гонит их вперёд. Но куда и зачем?
Всю эту массу мальков объединяет возраст. Позже, достигнув зрелости, они разбредутся по закоулкам речного дна и станут непримиримыми врагами. Но сейчас держатся сообща, так им легче обнаружить опасность – два глаза того не увидят, что сотни. А опасность подстерегает их всюду: за камнями, в складках песка, в мутной глубине – вот и жмутся они к самому берегу, ищут мель, там меньше врагов. И как странно устроила природа: врагами этих маленьких существ являются чаще всего сами рыбы, родившие их. Тут уж не доверяй родственному чувству!…
Мне захотелось посмотреть, как мальки будут пересекать струю безымянного притока при его слиянии с Зеей. Иду по-над берегом. Вдруг рядом всплеск, мелькнула тень, и брызги серебра рассыпались по поверхности – это мальки, спасаясь от страшной пасти ленка, выскочили из воды, а некоторые даже попали на сухой берег и запрыгали, словно на раскалённой сковороде. Я их вернул обратно в воду. Тёмная полоска, разорванная внезапным нападением хищника, снова сомкнулась и поползла вверх.
Вот и приток. Он стремительно пробегает последний перекат, сливается с Зеей. Мальки тугой полоской подходят к устью, ещё больше жмутся к мелководному берегу, как бы понимая, что здесь, под перекатом, их как раз и поджидают те, с кем опасно встречаться. Но сила инстинкта гонит их дальше.
Что я заметил? Многие мальки откалываются от общей полоски и устремляются вверх по притоку. Быстрое течение отбрасывает их назад, бьёт о камни, будто пытаясь заставить повернуть обратно, но не может. В этих крошечных существах живёт упрямое желание попасть именно в приток, а не в какую-то другую речку, пусть она будет во много раз спокойнее. Вот и бьются мальки со струёю, лезут всё выше и выше. За перекатом тиховодина, там передышка и снова перекат. И так до места…
Невольно хочется узнать: а где же их конечная цель? Они спешат к местам, где родились и откуда были снесены водою совсем крошечными, ещё не умевшими сопротивляться течению. И в этом их неудержимом движении к родным местам есть неразгаданная тайна. Непонятно, как эти маленькие существа, впервые поднимаясь вдоль однообразного берега Зеи, мимо множества притоков, безошибочно находят русла своих рек, угадывают свои места? А, скажем, с кетой происходят ещё более загадочные явления. Её малявкой сносит река в море, жизнь она проводит в далёком океане и через несколько лет возвращается к родным местам в вершины рек, проделав сложный и очень длительный путь в несколько тысяч километров. И всё-таки её ничто не может сбить с правильного пути, она безошибочно находит свою реку, мечет в ней икру и погибает там, где родилась.
Вот и эти мальки, что идут сейчас вверх по Зее, разбредутся по своим притокам и там, у родных заводей, проведут короткое лето. К зиме они спустятся в ямы и будут служить пищей взрослым рыбам, а весною уцелевшие снова повторят свой путь к родным местам.
Позже я выяснил, что такая же масса молоди поднимается и вдоль противоположного берега; это жители правобережных притоков.
Я уже собрался покинуть берег, как издалека донёсся крик филина.
– Это Улукиткан! – обрадовался Василий Николаевич.
Крик филина повторился ближе, яснее. Видим, на косу из тайги выходит караван. Там уже наши собаки.
Шумно становится на одинокой стоянке. Разгорается костёр. Людской говор повисает над уснувшей долиной. Отпущенные олени бегут в лес, туда же уплывает и мелодичный звон бубенцов.
– Орон[17]совсем дурной, постоянно торопится, бежит, будто грибы собирает, – бросает им вслед ласково Улукиткан.
Мне кажется, что только с завтрашнего дня по-настоящему начнётся наше путешествие.
– Какие вести, Геннадий? – не терпится мне.
– Неприятность. У Макаровой инструмент вышел из строя. Дело неотложное, а Хетагуров вот уже дней пять в эфире не появляется, ждут ваших указаний. И ещё есть новость. Трофим вернулся из бухты, не хочет идти в отпуск, просится в тайгу…
Взглянув на часы, Геннадий забеспокоился:
– Двадцать минут остаётся до работы!
Общими усилиями ставим палатку, натягиваем антенну. Геннадий устраивается в дальнем углу и оттуда кричит в микрофон:
– Алло, алло, даю настройку: один, два, три, четыре… Как слышите меня? Отвечайте. Приём.
Я достаю папки с перепиской и разыскиваю радиограмму Трофима!
«Прибыл в штаб. Здоров, чувствую себя хорошо. Личные дела откладываю до осени. Разрешите вернуться в тайгу. Жду указаний. Королёв».
«Почему он не поехал к Нине? – думаю я. – Неужели в их отношениях снова образовалась трещина? Мы ведь давно смирились с мыслью, что в это лето Трофима не будет с нами, и вдруг… Правильно ли он поступает?»
– Алло, алло, передаю трубку. – И, обращаясь ко мне, Геннадий добавляет: – У микрофона начальник партии Сипотенко.
– Здравствуйте, Владимир Афанасьевич! Что у вас случилось? Где находитесь?
– Позавчера приехал к Макаровой на голец восточнее озера Токо. Неприятность – видимо, от сырости в большом теодолите провисли паутиновые нити, работа стала. Запасной паутины нет. Третий день бригада охотится за пауком, всю тайгу обшарили – ни одного не нашли. Да у меня и нет уверенности, что он даст нам нужную по толщине нить, ведь мы для инструмента берём паутину только из кокона паука-крестовика.
– Попробуйте подогреть электролампочкой провисшие нити в инструменте. Если они не натянутся, тогда организуйте более энергичные поиски кокона. Используйте проводников. Сменить инструмент сейчас невозможно, вы же знаете, что в вашем районе нет посадочной площадки для самолёта.
– Беда в том, – отвечает Сипотенко, – что никто из нас не знает, где зимуют крестовики, ищем наобум. А проводники у нас молодёжь, неопытные. Сейчас попробуем подогреть нити, может быть, натянутся.
Вдруг в трубку врывается возбуждённый женский голос:
– Значит, вы отказываетесь помочь нашей бригаде? Ведь сейчас кокона не найти, да, может быть, эти пауки и вовсе не живут в таком холоде. Что же делать?
– Здравствуйте, Евдокия Ивановна! Я понимаю вашу тревогу. Но если в штабе даже и найдётся кокон, не попутным же ветром доставить его вам?
– Значит, ничего не обещаете? А мы надеялись, что выручите. Неужели обречёте нас на длительный простой?
– Всё возможное сделаю. Я сейчас соберу своих таёжников, поговорим. Не сегодня-завтра появится в эфире Хетагуров, поручу ему заняться паутиной. Но как доставить её вам, не представляю. Через час явитесь на связь.
Геннадий работает с другими нашими станциями, принимает радиограммы, а мы садимся ужинать.
– Чудно как получается: из-за паутины остановилась работа, – говорит Василий, вопросительно посматривая на меня. – Неужели без неё нельзя?
– Ты когда-нибудь смотрел в трубу обычного теодолита? Видел в нём перпендикулярно пересекающиеся нити? – спрашиваю я.
– Видел.
– Так вот, в обычном теодолите эти линии нарезаются на стекле, а в высокоточном, скажем, в двухсекунднике, как у Макаровой, с большим оптическим увеличением, нарезать линии нельзя. Их заменяют паутиной, натянутой на специальную рамку. Всего-то для инструмента её надо несколько сантиметров. Но где их сейчас возьмёшь?
– А разве шёлковая нитка не годится?
– Нет, она лохматится и не даёт чёткой линии.
Улукиткан смотрит на меня с недоумением. Он не всё понимает из наших разговоров о теодолитах, но для него ясно, что из-за какого-то паука у инженера остановилась работа.
– Какой такой паук, его спина две чёрных зарубка есть? – спрашивает он.
– Есть.
– Эко сильный паук, человека задержал, – рассуждает старик. – Бывает, бывает. Вода вон какой мягкий, а камень ломает… Это время паука надо искать в сосновом лесу, в сухом дупле старого дерева и под корой, где мокра нет. Здесь, однако, не найти.
– Если мы вызовем к микрофону проводников Макаровой, ты сможешь им рассказать, где нужно искать пауков?
– Это как, чтобы я в трубку говорил?
– Да.
– Уй, что ты, не умею, всё путаю…
– Ничего хитрого нет. Садись ко мне поближе, – говорит Геннадий.
Он надевает на голову старика наушники, посылает в эфир позывные и, установив связь, просит вызвать к микрофону проводников.
Улукиткан торжественно продувает нос, откашливается, скидывает, как перед жаркой работой, с плеч телогрейку.
– Кто там? – пищит он не своим голосом в микрофон и пугливо смотрит на нас.
– Ты не бойся, говори громче и яснее, – подбадривает его Геннадий.
– Ты кто там? – снова робко повторяет старик и замирает, испугавшись разрядов, внезапно прорвавшихся в наушники. Но вот его лицо расширяется от улыбки, становится ещё более плоским. Услышав родную речь, старик смелеет и начинает что-то рассказывать, энергично жестикулируя руками, как будто собеседник его стоит прямо перед ним. Затем он терпеливо выслушивает длинные ответы, кивает удовлетворённо головою в знак согласия. Можно подумать, что не он инструктирует проводников, где нужно искать кокон, а они.
– Кончил? – спрашиваю я Улукиткана, когда он снял наушники.
– Всё говорил. Ещё много новости есть. Нынче промысел там за хребтом хороший был, охотники белки дивно добыли, сохатых, сокжоев…
– А о пауке ты рассказал?
– У-ю-ю… Забыл! Геннадий, зови его обратно, говорить буду. Старая голова всё равно что бэвун (*Бэвун – решето), ничего не держит. Давнишний привычка остался. Человека встретишь в тайге, надо послушать, какой новости он несёт издалека, и свои ему рассказать. Так раньше эвенки узнавали друг о друге, о жизни людей, кто куда кочевал, кто умер, какое несчастье пережил народ. Человек с большими новостями – почётный гость. Ему лучшая кость за обедом и самый крепкий чай. На хорошего гостя, говорят, даже собаки не лают.
– Тебя, Улукиткан, слушают. Бери микрофон, – перебивает его Геннадий.
Старик усаживается к трубке и долго говорит на своём языке.
Полночь. Все спят. В палатке горит свеча. Я просматриваю радиограммы, накопившиеся за время моего отсутствия, пишу ответы, распоряжения. В подразделениях экспедиции обстановка за эти дни мало изменилась. Работы разворачиваются медленно, мешают дожди, половодья. Есть и неприятности. В топографической партии на южном участке одно подразделение, пробираясь по реке Удыхину, провалилось с нартами под лёд. Оленей спасли, а имущество и инструменты погибли. Нужно же было людям пройти длительный, тяжёлый путь по горам, почти добраться до места работы и попасть в ловушку!
Потерпевших подобрали геодезисты, случайно ехавшие по их следу. В первый же день лётной погоды этому подразделению сбросят с самолёта снаряжение, продовольствие и одежду.
–Сколько времени? – спрашивает, пробуждаясь, Василий Николаевич и, не дожидаясь ответа, вылезает из спального мешка. – Куда думаете направить Трофима? – вдруг задаёт он беспокоивший его даже и ночью вопрос.
– В отпуск. Здоровье у него вообще неважное, после воспаления лёгких в тайге долго ли простудиться. Да и Нина будет, наверное, обижена его отказом приехать.
– Не поедет он туда, зря хлопочете, – возражает Василий Николаевич.
– Это почему же?
– Знаю, истосковался он по тайге, а вы ему навязываете отпуск. Нина подождёт. Не к спеху!
– Не было бы, Василий, хуже – он ведь слаб, долго ли простудиться. Боюсь за него, мне всё кажется, будто он ещё мальчишка.
– Ну, уж выдумали тоже, мальчишка! Смешно даже… У Трофима голова – дай бог каждому. К тому же он ведь что наметит – жилы порвёт, не отступится. Характер имеет, – убеждённо говорит Василий Николаевич.
Я достал радиограмму, адресованную Королёву, с предложением ехать в отпуск и разорвал её, но новой не написал, отложил до утра.
Мы решили задержаться, пока не будет решён вопрос с паутиной. В подразделении Макаровой – без перемен. Старые нити и после нагрева их электрической лампочкой не натянулись. Кокона не нашли.
Неожиданно вспомнился Пашка, вёрткий, пронырливый, маленький таёжник с ястребиными глазами. Уж кому-кому, а Пашке, конечно, известны близ Зеи все сосновые боры, лесные закоулки, старые дупла. Мне живо представилось, как он бежит опрометью к зимовью, чтобы сообщить дедушке Гурьянычу, какое важное дело доверила ему экспедиция, и как они вместе тотчас займутся поисками пауков и кокона…
Вызываю по рации Плоткина. Поручаю организовать поиски кокона в городе: на чердаках, в сараях, кладовых и в случае успеха подумать вместе с лётчиками о доставке кокона Макаровой. С Пашкой же решил говорить сам. Плоткин обещал вызвать его вечером на рацию.
Сегодня, после полуторамесячного перерыва, я снова услышал голос Трофима. Мы долго беседовали с ним по радио. По тому, как раздражённо он отвечал на предложение ехать в отпуск, я понял, что уговорить его невозможно, прав был Василий. Оказывается, Трофим уже договорился с Ниной. Она приедет осенью на Зею.
– Куда ты хочешь ехать? Только не на побережье,
– Возьмите меня с собою радистом.
– На это надо согласие Геннадия.
– Мы договорились, он уступает мне своё место, переедет в партию Лемеша.
– Если так – я согласен.
Геннадий кивает мне утвердительно головою. Кажется, всё устраивается как нельзя лучше, но неясная тревога не покидала меня, когда я подписывал распоряжение об откомандировании Трофима в поле.
– Когда же ты успел договориться с Трофимом? – спрашиваю я радиста.
– Вчера.
– Надоело?
– Ему с вами будет легче, а на постройке пунктов он сразу сорвётся. Мне же к осени в институт, далеко нельзя забираться.
На этом мы и закончили свой скучный день.
Вечером в эфире появился Пашка.
– Здравствуйте, дядя Я пришёл. Вы вызывали меня насчёт арифметики? – пищит он ломким голосом, явно лукавя.
– Здравствуй, Пашка! С арифметикой ты наверняка справился! Или нет?
– Нет. Дедушку научил, он за меня решает.
– Ну, и хитрец! Беда, Пашка, случилась в эспедиции. У инженера вышел из строя инструмент, работа приостановилась. Нужна твоя помощь. Найди в тайге или в зимовье кокон паука-крестовика, в крайнем случае – самого паука в живом виде. Выручай! Здесь в тайге такой паук не живёт.
– А какой это кокон и где его искать?
– Его плетёт самка паука из тонкой паутины и откладывает в нём свои яйца. В августе паучки выводятся и разбегаются, а кокон остаётся на месте. Величиною он с воробьиное яйцо, ищи в сухих дуплах, под корою деревьев, под крышей бань, на чердаках. Расспроси дедушку, он подскажет тебе, где скорее найти. Если тебе нужно будет на день отлучиться, Плоткин договорится со школой. Понял?
– Понял. А если я паука не найду, тогда совсем приостановится работа? – вдруг спросил он.
Я догадываюсь, почему он об этом спрашивает: в случае удачи его волей-неволей признают в штабе своим человеком, он будет знать все экспедиционные новости. И тогда его авторитет среди мальчишек, конечно, поднимется.
– Да, работы остановятся, – ответил я. – Так уж ты не подведи меня, постарайся… Что тебе для этого нужно?
Но вместо Пашкиного писка в трубке послышался знакомый голос штабного радиста.
– Пашка уже удрал. Передаю радиограмму: «Если будет найден кокон, его доставит Шувалов. Лётчика смущает высота Станового, возможно, У-2 её не преодолеет. Что посоветуете?»
Я предложил обойти приподнятую часть хребта Майской седловиной, по пути сбросить нам почту, это ненамного удлинит путь.
Теперь дело за коконом и погодой.
Утром, после завтрака, каждый занялся своим делом. Я беру дневник, иду на берег притока. Против меня галечный остров, отгороженный от большой воды наносником у изголовья. Его середина занята переселенцами: берёзками да тальничком, выбросившими раньше других нежную зелень листвы. А на краю, что ближе ко мне, лежит мокрым пятном лёд – остаток зимней наледи. При моём появлении с острова поднялись две жёлтые трясогузки. Покружились в воздухе, попищали и снова уселись на колоде, рядом со льдом.
Казалось, ничего удивительного нет в том, что две трясогузки кормились на острове или проводили на нём свой досуг. Сколько птиц за день увидишь, вспугнёшь! Но тут я имел случай наблюдать интересное явление.
Часа два я сидел на берегу, склонившись над дневником. А взгляд нет-нет да и задержится на колоде, где сидели трясогузки. «Почему они так безразличны к окружающему миру?» – думал я, всё больше заинтересовываясь.
Всем птицам весна принесла массу хлопот. Кажется, и минуты у них нет свободной: надо поправить гнёзда, натаскать подстилки, разведать места кормёжки. А сколько времени отнимают любовные игры, да и песни – без них тоже нельзя.
Вот и видишь, птицы весь день в суете.
Но эта пара, сидящая на колоде, словно не замечает весны, будто не собирается обзаводиться потомством. Не перелётные ли это трясогузки? Тогда их хлопоты где-то далеко впереди. Но ведь перелёт уже закончился. Может быть, это странствующие бездомники, – тогда что их приковывает к этому островку?
Я стал присматриваться. Пролетит ли близко шмель, вспорхнёт ли бабочка, пробежит ли по колоде букашка, кажется, ничего этого они не замечают. Только изредка какая-нибудь из трясогузок качнёт своим длинным хвостом, и всё.
Вижу, к ним подсели две другие трясогузки. И сейчас же стали быстро-быстро бегать по колоде, хватали насекомых на лету, на камнях, на мелком наноснике и беспрерывно перекликались между собою тоненькими голосами. Сколько поспешности в их движениях!
Несомненно, у трясогузок, сидящих на колоде, какое-то горе. Но какое?
Я уже не мог оставаться просто наблюдателем пришлось снять сапоги, засучить штаны и перебраться на остров. Какая холодная вода! Тысячи острых иголок глубоко вонзились в тело. Не помню, как перемахнул протоку.
Вспугнутые моим появлением, трясогузки исчезли. Но стоило мне подойти к колоде, как они появились снова и, усевшись поблизости на камне, с заметным беспокойством принялись наблюдать за мною. Разгадка пришла сразу, с первого взгляда: из-подо льда, источенного солнцем, неровным контуром вытаял верхний край старенького гнёздышка, устроенного под тальниковым кустом. Вот и ждут трясогузки, когда оно вытает всё, чтобы поселиться в нём. Сколько в этом и загадочного, и трогательного!
Трясогузки как-то по-птичьему, вероятно, догадывались, что окружающий их мир уже живёт полной весенней жизнью, что у соседей уже свиты гнёзда и они серьёзно заняты будущим потомством. И, кажется, во всей округе только у этих двух птиц ещё не начиналась любовная пора. Чего они ждут? Сколько вокруг прекрасных мест и в тени, и на солнышке, под старыми пнями, куда лучше и безопаснее острова. Свили бы себе новое гнёздышко и зажили, как все. Но нет, не хотят. Они ждут терпеливо и, Может быть, мучительно, когда вытает своё, хотя и старенькое, но родное жилище.
Я разбросал ногами остаток льда и освободил из него гнездо. Оно было очень ветхое, сырое и требовало капитального ремонта Не верилось, чтобы трясогузки поселились в нём. Ну, а если они в нём родились и первый раз в жизни, открыв глаза, увидели эту крупную гальку, из которой сложен остров, тальниковый куст, наносник и голубое просторное небо над ним, – как, должно быть, дорого для них всё это!
Косые лучи солнца скользили в просветах по-весеннему потемневшего леса. Жаркий, издалека прилетевший ветерок еле шевелил кроны, и где-то внизу, по реке, за поворотом, бранились кулики.
Я возвращался на стоянку, находясь во власти воспоминаний о родном крае, о далёком Кавказе.
…Стан.Лиханов, сгорбив спину, чинит сёдла, смачивая слюной нитки из оленьих жил. Василий Николаевич, навалившись грудью на Кучума, выбирает самодельной гребёнкой из его лохматой шубы пух. Увидев меня, собака вдруг завозилась, стала вырываться, визжать, явно пытаясь изобразить дело так, будто человек издевается над ней.
– Перестань ёрзать, дурень! Тебе же лучше делаю, жара наступает, изопреешь, – говорит Василий Николаевич, посматривая на морду Кучума через плечо. – Ну и добра же на нём, посмотрите! – подаёт он мне пригоршню пепельного, совершенно невесомого пуха.
– А что ты хочешь с ним делать?
У Василия Николаевича по лицу расплывается лукавая улыбка. Прищуренными глазами он скользнул по Лиханову и, будто выдавая свою заветную тайну, шепчет:
– На шаль собираю.
– Кому?
– Нине, конечно. Осенью свадьбу справлять будем, вот мы и накроем невесту пуховым платком из тайги. Уж лучшего подарка и не придумать.
– Это здорово, Василий! По-настоящему хорошо получится.
– Беда вот, никак не уговорю этого дьявола, – и он кивнул головою на Кучума. – Силён бес, того и гляди уволочёт в чащу.
– А ты сострунь его…
– Не за что, – и лицо Василия Николаевича размякло от жалости. – Разве провинится, ну уж тогда походит по нему ремень. Как думаешь, Кучум?
Пёс прижал уши, глаза прищурил, явно готовится взять реванш. Я молча подаю ему знак, дескать, пробуй. И действительно, стоило Василию Николаевичу повернуться, как Кучум, словно налим, выскользнул из-под него, перемахнул через груз, накрытый брезентом, и поминай как звали.
Василий Николаевич вскочил, кинулся было догонять, но, споткнувшись о колоду, остановился.
– Никуда не денешься, придёшь. А шаль Нине будет на славу.
Уже полдень. Неподвижен воздух, густо настоенный хвоей. После долгой зимней стужи, после холодных туманов земля распахнула отогретую солнцем грудь, чтобы вскормить жизнь.
– Ну как с паутиной? – спрашиваю я Геннадия, забираясь к нему в палатку.
– Пока всё по-прежнему. Макарова утром натягивала нити искусственного шёлка, но они оказались толстыми.
– Из штаба есть что?
– Официально ничего. Радист говорит, не могут найти кокон. Весь город обшарили, два пионерских отряда работают, с ног сбились. Премию установили двести рублей за кокон. А Пашка как ушёл в тайгу, так до сих пор ничего о нём не известно.
– Тогда нам тут надо искать кокон и везти Макаровой. Неужто ей дожидаться лета? С ума сойдёт девка без работы, – вмешался в разговор Василий Николаевич. – Сколько километров до неё отсюда? – спросил он, обращаясь ко мне.
– Для пешехода побольше трёхсот.
– Можно рискнуть пешком с котомкой, – и он вопросительно взглянул на Улукиткана. – Так, пожалуй, надёжнее будет. Как думаешь?
– Советоваться надо. Один голова – голова, два голова – ещё лучше. Человек должен друг другу в беде помогать.
До темноты все мы были заняты поисками паука-крестовика и, конечно, безуспешно. Тем сильнее росло беспокойство за судьбу подразделения Макаровой. Да и вечером ничего утешительного не принесло радио. Так и уснули без надежды на успех.
Утром меня разбудил Геннадий.
– Пашка-то ваш отличился, дьяволёнок, читайте, – сказал он, подавая мне журнал.
– «Молния… Час назад Пашка доставил из тайги паутину. Самолёт готов. При наличии в вашем районе благоприятных условий может вылететь. Обяжите начальников северных партий давать через каждый час погоду. Разрешите отправить Королёва ваше распоряжение. Плоткин».
У всех повеселели лица. Василий Николаевич выглядывает из палатки, вертит по сторонам головой.
– Горы в облаках. Как думаешь, Улукиткан, без ветра не прояснит? – спрашивает он.
Тот тоже выглянул, пощупал тёплыми руками землю, насторожил слух.
– Однако, сам бог не знает, что будет в такой день. Может дождь упасть, может появиться солнце – примет никаких нет.
– Соедини меня со штабом по микрофону, – прошу я Геннадия.
Через пять минут я говорил с Плоткиным.
– Здравствуйте, Рафаил Маркович! Расскажите, что за паутину привёз Пашка, сколько? Хорошо бы поподробнее.
– Паутину привезли всем семейством: дед Гурьяныч, бабушка, Пашка. Всего три кокона. «Куда это вы столько? – говорю им. – Ведь нам нужно паутины всего лишь с четверть метра, а тут на тысячу инструментов хватит». – «Это ещё не всё» – и дед с Пашкой стали вытаскивать из карманов спичечные коробки с пауками. Дед показывал мне пауков, пойманных в заброшенном зимовье, в дупле старой сосны. Есть даже зимовавшие под стогом сена. Гурьяныч боялся, что не все они одинаковую паутину прядут, вот и рассадил их по коробкам. А всё это дела Пашки. Старик доволен им, прыткий, говорит, он у нас, на все руки! Ружьишком бы ему пора обзавестись, да никак деньжонок не накопим. Что же делать с пауками? Их одиннадцать, все крестовики.
