Текст книги "Поиск"

Автор книги: Григорий Федосеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

За долгие годы своей работы в тайге Харьков не попадал в столь тяжелое положение, никогда он не поступал столь решительно. Путей для отступления не было.

На что надеялся этот человек?…

– Пора и нам, – сказал Виктор Тимофеевич.

Он ловко забросил за спину тяжелый рюкзак, связал ремешком лямки на груди и, опираясь на посох, посмотрел на запад. Внешне был он, как всегда, спокоен. На смуглом лице, обточенном ветрами, не было морщин, их прятал загар, но когда он смеялся, морщины вдруг появлялись белыми прожилками под глазами, на лбу. В его взгляде, голосе, во всех чертах чувствовался ум и приветливая доброта.

Харьков расправил плечи, выпрямился, готовый покинуть стоянку. Его спутники уже набросили на спины рюкзаки.

Только отряд двинулся, как стал подниматься старый олень. Он все еще был жив. Широко расставив слабые ноги, олень с трудом держал на них отяжелевшее тело. Он смотрел на уходящих людей глазами, полными отчаяния. Люди, к которым он был привязан с ранних лет, которым он преданно служил всю свою жизнь, покидали его, бросали тут одного. Что было в его большой старой голове? Болели старые никогда не заживавшие раны на груди от ременных шлей, свежая боль щемила холку, стертую вьюком, больно и страшно было оставаться одному – старому, мучительно погибающему…

Олень стоял, повернув к людям голову.

Люди оглянулись.

От перелеска по их следу, еле передвигая ноги, тяжело падая и снова поднимаясь, медленно брел старый олень.

Харьков сбросил рюкзак. Взял у Бориса карабин, подошел к оленю. Резкий выстрел раздался над черной равниной. Человек сократил мучения старого оленя…

Видимости не было. Шли по компасу. Торопились. Отдохнувшие ноги легко ступали по горелым обмежкам. И, как всегда в первый день, все ярко воспринималось и запоминалось. Вот бурундук, сиротливо сидящий на сучке, со страхом поглядывающий на дымящуюся землю; вот одинокая лиственница, обгоревшая от корней до верхушки; вот провалы в торфе, только оступись – уйдешь по пояс…

Отряд в этот день легко отмахал километров двадцать пять. Ну как было не радоваться! Люди повеселели, ободрились, будущее уже не казалось им таким мрачным, как вчера.

Харьков понимал, теперь все зависит от того, насколько правильно его решение – отступать на запад, к Экимчану. Пока что у него не было оснований упрекать себя в неточности решения.

На ночевку остановились рано на берегу безымянной речки. Дежурил Борис. Будучи сильным, он быстро расчистил площадку, натаскал дров, развел костер и стал готовить ужин. Парень за этот сезон успел освоиться с кочевым образом жизни, ко многому приспособился. Характер у него был покладистый, он с готовностью воспринимал от Виктора Тимофеевича все, что могло пригодиться молодому геодезисту в будущем.

Тепло костра, густая гречневая каша, заправленная свиной тушенкой, сладкий чай и крепкий сон были достойной наградой путникам в этот первый день их долгого пути. Все были полны решимости идти только вперед, верили в то, что избранный путь под азимутом 240 градусов непременно приведет их к спасительному жилью, к людям.

Ночью над мертвой равниной тревожно пронесся ветер. Он воровски обшарил обгорелые перелески, погнал дым на восток, к берегам Охотского моря. Глухие мари осветились всплесками огня над дотлевающим колодником. Из далекой тайги прихлынул свежий лесной воздух. Стало легче дышать. Под утро, когда дымный сумрак совсем рассеялся, люди увидели впереди высокий водораздел. Где-то за ним, в таежной тиши, ютятся прииски, ставшие теперь единственной целью отряда.

На рассвете тучи сгустились, пошел долгожданный дождь. Не было предела радости. Наконец-то с пожаром будет покончено, идти станет легче. Сперва дождь шел медленно, был редок, но вскоре разошелся, полил как из ведра. Настроение у всех было боевое, решительное, никто не сомневался в успехе, даже пожалели, что много вещей нужных, необходимых оставили в лабазе. Однако Харьков помнил, как твердо проводники отказались от этого пути, зная, предчувствуя всю его трудность, потому он, поддерживая приподнятое настроение людей, сам не предавался восторгам.

Дождь решили переждать, но он затянулся, шел с перерывами весь день. Пожар погас, огонь ушел в глубины обгоревшей земли и там затаился до поры до времени. Мари еще больше почернели, сморщились, бугры облысели. Как рваные раны, стояли пласты земли, поднятой корнями упавших деревьев.

К вечеру дождь утих. Путникам открылось небо, усеянное звездами, а у горизонта – горы в туманной позолоте позднего заката. Решили выступать на рассвете. Виктор Тимофеевич впервые за все эти дни крепко уснул…

Однако ночью ветер переменил направление, подул с востока, нагнал с Охотского моря на материк тяжелый туман, смешанный с горькой гарью. Он низко расползся над печальной равниной. Опять над землею повис мелкий непрерывный дождь. Выход отложили. В сердца путников закралась тревога, все знали, что море не любит шутить, а дождь не перестанет, пока не успокоится море.

Потянулись томительные дождливые дни на берегу безымянной речки. Обгоревшая земля всклень напиталась водою, еще больше почернела. Забурлили, поднялись ключи, захлестнули мутными потоками низины. Задумались люди. Никто не ожидал, что природа нагромоздит перед ними новые препятствия.

Расстояние до жилья не сократилось, а припасы уменьшились наполовину, значит – путь вдвое усложнился. Все это понимал Виктор Тимофеевич. Он наполовину сократил и без того слишком скудный дневной паек.

Перейти вброд первую речку не удалось. Пришлось вязать салик, тратить драгоценные полдня. А дальше – широкий разлив по равнине. Из мутной воды торчали, как доисторические чудовища, упавшие после пожара деревья, местами виднелись незатопленные бугры голой земли. Путь оказался куда более трудным, чем предполагал отряд. Теперь приходилось преодолевать множество препятствий, возникших после долгих дождей. Вода предательски скрывала рытвины, кочки, валежник, люди часто уваливались в ямы, выгоревшие в торфе, насквозь вымокали с первыми же шагами. За день одолевала смертельная усталость, а к вечеру, оглядываясь на пройденный путь, с досадой и бессилием видели – как они мало прошли!

Сколько еще дней идти, сколько надо одолеть километров до жилья – никто не знал, расстояние измерялось уже не часами и километрами, а мучениями. Хватит ли силы, воли, терпения? Какие опасности еще подстерегают впереди? Одно было ясно – путь до приисков займет теперь гораздо больше времени, чем думали, продуктов скоро не будет, и надо только идти и идти, не поддаваясь сомнениям, усталости и страху.

Заночевали на бугре.

Пока сушились и ужинали, прошло полночи. Все, кроме Харькова, уснули. Виктор Тимофеевич подложил в костер дров, достал карту. Бывают у всякого человека такие минуты, когда необходимо остаться одному, все взвесить, разобраться в сомнениях, найти выход из создавшегося положения.

Харьков склонился над картой. Он видел все те же условные знаки, горизонтали, синие прожилки рек, но теперь все это потеряло прежние масштабы, а Экимчан ушел куда-то за пределы досягаемого.

«Как же все-таки не ошибиться? Где путь к спасению?» – думал Виктор Тимофеевич, просчитывая один вариант за другим, отвергая одно за другим соображение. Наконец неожиданно он понял: идти в любом направлении одинаково трудно, но добраться до жилья, до людей можно будет только в том случае, если отряд сохранит уверенность, бодрость духа, если в его товарищах не ослабеет воля и жажда жизни. Это сейчас важнее всего. Но как сохранить у Татьяны, Бориса, Абельдина хорошее настроение и уверенность в том, что они дойдут, пересилят все? Виктор Тимофеевич сложил карту, засунул ее поглубже в рюкзак, как ненужную вещь.

Он ближе придвинулся к костру, задумался. Через несколько часов начнется новый день, надо подавить сомнения, а они все копились в нем, росли, не давали покоя. Виктор Тимофеевич знал немало случаев, когда даже бывалые люди, попав в критическое, но далеко не безнадежное положение, вдруг, без каких-либо оснований, переставали сопротивляться и погибали до времени, не использовав всех возможностей для сопротивления и борьбы. Заблудившийся в тайге человек, случается, забывает, как ориентироваться, перестает доверять себе, мечется, не зная зачем, нелепо гибнет иногда даже в знакомых местах.

– Да, паника! Страх перед опасностью! – вслух сказал Харьков и сам вздрогнул от своего голоса.

Проснулась Татьяна. Увидев Виктора Тимофеевича, она поднялась, спросила с тревогой:

– Не спите? Дойдем! Честное слово, дойдем!

Девушка встала, накинула на плечи телогрейку, зябко вздрогнула и присела к огню.

– Правильно, молодость не унывает, так ей положено, – с улыбкой сказал Виктор Тимофеевич, – а я вот по-стариковски размечтался, вспомнил родную деревеньку, матушку вспомнил… Каждый раз обещаю приехать после поля, да все как-то не получается. А она ждет. Теперь обязательно поеду, повидаюсь, детство голоштанное вспомню. Схожу за деревню на яр, где мы гнезда зорили, по озерам поброжу… Вот и не спится…

– И мне тоже так домой хочется… Полетела бы. А все кажется, что мы с каждым днем дальше от дома уходим…

Татьяна вопросительно поглядела в лицо собеседника, освещенное качающимися бликами костра.

– Не думай об этом. Выйдем в тайгу, там полегче будет, – он поправился, – не то что легче, но будет ягода, мясо добудем. А теперь, Таня, айда спать. Вот-вот гагары закричат, утро разбудят…

Он подбросил в костер дров, подложил под голову рюкзак, улегся. В вышине над ним собирались в стаи легкие синеватые облака. Мягкая, прикрытая ломкой коркой земля все еще сильно пахла гарью. Виктор Тимофеевич уснул только под утро. Его суровое лицо отмякло от какой-то счастливой догадки и выражало полное спокойствие. Какая надежда осенила этого беспокойного человека?

Отряд поднялся с восходом. Легкий завтрак, краткие сборы, и снова захлюпала под ногами черная вода. Люди все время петляли, обходя всевозможные препятствия. Через полноводные ключи ложились переправы.

В этот день им не повезло с ночевкой. На бугре, где остановился отряд, не было дров. Сбившись вместе и прикрывшись пологом, люди провели тяжелую ночь. Никто до утра не сомкнул глаз.

Неласковое сырое утро расшевелило людей. Багровый восход освещал обширные разливы и черные бугры. Вспухшие от дождей болота не предвещали ничего хорошего. Это было первое утро без завтрака. Паек пришлось уменьшить еще вдвое.

Люди молча накинули на плечи рюкзаки и без сожаления ушли с неудачной стоянки.

С первых шагов вода набиралась в сапоги, проникала под одежду на весь день. Ноги вязли до колен. Трудно было двигаться. Люди падали, но все еще поднимались и продолжали двигаться на запад, веря, что там, за далекими горами – спасение.

Виктор Тимофеевич видел на лицах спутников печать непреодолимой усталости. Это было очень тревожно. Вслед за усталостью приходит губительное безразличие. Если его не рассеять, не задавить в самом зародыше, тогда – конец, им никогда не вырваться из этой западни.

Еще одна ночь прошла на сыром бугре без костра.

Снова не удалось просушить одежду. Люди совсем ослабли, а марям не было ни конца, ни края. С каждым часом километры становились все длиннее, все неодолимее…

Первые лучи солнца, пробив поредевшие облака, осветили далекие горы и зеленый край леса, казавшийся теперь не таким уж далеким.

Но Харьков знал, до этой зелени еще очень далеко.

– Тайга! – радостно крикнул он. – Там высушимся, выспимся, отогреемся у костра! Такой пир закатим, что сам черт нам позавидует!

– Я хочу поесть тут, – сказал Борис.

– А мне не надо ничего ни тут, ни там, – неожиданно для всех проговорил Абельдин.

Виктор Тимофеевич покосился на него и снова отчетливо увидел, как изменился парень – осунулся, похудел, лицо стало бледным, почти прозрачным.

– Что ты? – спросил Харьков, не скрывая беспокойство.

– Ослаб…

– Потерпи немного, тайга близко, там отдохнем и вся хвороба пройдет. А сегодня надо шагать.

Все молчали.

Харьков достал бусоль, совместил стрелку с цифрой «240°», коротким взглядом окинул местность, лежащую перед этим азимутом, и зашагал вперед.

Снова мари раскинулись перед отрядом черной гладью разлива. С первых шагов людям пришлось собраться, призвать на помощь остатки сил и терпения. Все труднее давались километры, все больше времени требовали переправы через взбунтовавшиеся ключи. Чаще отдыхали. Котомки казались все тяжелее.

Разбитые усталостью путники добрались до холма, одиноко возвышавшегося над равниной, и дальше не пошли, хотя до конца дня оставалось еще много времени. Надо было отдохнуть, надо было чем-то наполнить желудок.

Харьков еще с утра чувствовал сильную боль в ступнях, но старался не замечать ее, не придавал ей значения. Теперь он снял сапоги, повесил сушить портянки, стал осматривать больные места и был поражен – под пальцами во всю ширину ступни была сплошная рана, прикрытая выбеленной и сморщенной от постоянной сырости кожей.

Виктор Тимофеевич думал, что раны только у него, но тут же выяснилось, что беда эта у всех. Но только Харьков знал, какое несчастье свалилось на отряд. Единственное средство – недельный отдых, покой, тогда раны затянутся. Но и на день нельзя было прервать путь. Продукты кончаются, время неумолимо движется, путь не становится короче. Идти, только идти, не щадя себя, любой ценой добраться до тайги. Сейчас остановиться, сейчас ослабить волю – гибель неизбежна!

Еще четыре дня мучительного пути, невероятных усилий, и кочковатые мари, бесконечные переправы, торфяные ловушки, ночевки без костра – все останется позади. Долгожданная тайга совсем близко. Но ни у кого уже не было сил радоваться этому. Отряд шел разрозненно, с великим трудом переставляя больные ноги. Каждый бугорок, валежина, рытвина превратились в неодолимое препятствие.

Первым до тайги добрался Харьков. Наконец-то!

Он схватился худыми руками за ствол лиственницы, чтобы не упасть, глотнул свежего лесного воздуха, постоял, переводя дух. Затем он оглянулся. Сердце дрогнуло, – одного из спутников не было. Харьков прикрыл глаза, снова всмотрелся в равнину. По следу шли только Татьяна и Борис. Абельдина нигде не было видно, хотя мари открывались взгляду очень широко.

Виктор Тимофеевич сбросил рюкзак, разжег дымный костер, чтобы видно было стоянку, и заставил себя вернуться на поиски отставшего Абельдина.

Харьков видел – Татьяна, хватаясь руками за лохматые кочки, еле удерживая равновесие, медленно переставляла ноги в глубокой воде. Падая, она не могла встать и ждала, когда подойдет Борис и протянет ей руку. У Виктора Тимофеевича защемило сердце.

Он долго искал Абельдина, оглядывал мари, кричал, пока не увидел его между кочек. Парень не дотянул до леса с километр. Он упал и лежал недвижимо. Сырая истлевшая земля, наверное, казалась ему пухом. Он спал. Виктор Тимофеевич с трудом разбудил его.

– Я догоню… Только отдохну… немного, – просил Абельдин.

– Отдыхать будешь со всеми в лесу. Посмотри, там уже костер горит. Быстро вставай!

– Нет… не могу… после…

– После нас не застанешь! Вставай, говорю! – голос Харькова прозвучал повелительно.

Подошел на помощь Борис. Какими же тяжелыми показались путникам последние метры до кромки леса!

После четырнадцати дней пути они наконец-то ощутили под своими ногами сухую землю, увидели живую зелень, услышали пение птиц, вольный шум леса! Даже комариный звон был теперь для них приятной музыкой жизни!

Наступил час заката.

Солнце угасало за океаном деревьев. Широкий свет пронизывал глубины высокоствольной тайги, окрашивая деревья, кусты и травы в волшебные тона. Проклятые мари лежали в прозрачной дымке и мертвенном покое.

Суровые лица путников просветлели от мысли, что многое в этом пути, может быть, самое трудное – осталось позади.

Под сводом ветвей старых лиственниц по-праздничному трещал большой костер. Пламя, отбрасывая темноту, освещало убогую стоянку. Людей было не узнать: лица почернели, глаза ввалились, губы сковало молчаливое раздумье.

Виктор Тимофеевич подумал: «Оставь их сейчас, поддайся слабости – конец, пригреет земля, потом не подняться».

– Братцы! А ведь мы собирались устроить пир на весь мир, как только доберемся до тайги. Выворачивайте котомки, выкладывайте, что у кого осталось, – сказал он как можно бодрее.

Все зашевелились, потянулись к котомкам. Борис, еле передвигая ноги, ушел за водой.

Татьяна не отходила от Абельдина. Парень обессилел раньше всех. Лицо стало плоским, скуластым, в глазах – беспросветная тоска.

Выяснилось, что из припасов осталось пшено, горсть сахара, муки на две лепешки. И еще – банка тушенки. А до Экимчана около двухсот километров. Да каких километров! Их и с припасами да здоровыми ногами надо ломать да ломать.

Ужинали молча. Кашу съели до крупинки. До блеска вылизали ложки и плошки. Разделили душистую пшеничную лепешку и запили ее горячим сладким чаем.

– Надо бы дня на два остановиться тут, передохнуть. Абельдин совсем ослаб, да и мы не герои, – сказал Борис, вопросительно глядя на Харькова.

– Нет, – ответил тот решительно и строго, – отдыхать будем только по ночам. Надо идти. Разве что завалим сохатого, тогда можно пожить на мясе.

– Мяса бы хорошо, – послышался голос Абельдина, – да где его тут взять?…

– Добудем! – уверенно сказал Харьков.

Так и уснули, поверив, что где-то рядом бродит сохатый, обещанный Виктором Тимофеевичем.

Ночью Харьков часто вставал, поправлял костер, подолгу сидел у огня. Думы гнали сон. Как вывести, спасти людей, материалы? Ясно, что до Экимчана не дойти. Туда и здоровому человеку дней десять пути. А им?

Харьков всматривался в лица спящих товарищей, вспоминал о страшных ранах на их ногах, еще больше мрачнел.

Ну, можно еще протянуть пару дней. А дальше-то что? Продуктов – нет. На случайность рассчитывать – нечего. Где же выход? Как, чем пробудить в людях веру в спасение, зажечь искру надежды, которая поможет им вынести новые лишения и муки?

Он понимал, насколько трудно это сделать, но сделать это было необходимо. Даже ценою обмана, лжи во спасение.

У Харькова созрел план. План безумный по замыслу, но единственно возможный в их теперешнем положении. Харьков решил рискнуть, поставив на карту четыре жизни. Но шансов было немного – один из десяти, не больше. Однако в случае удачи отряд может на третьи сутки достичь «жилухи».

Он вытащил из рюкзака схему гидросети, определил свое местонахождение и карандашом вычертил предстоящий путь. Затем он измерил расстояние и написал на схеме четко и уверенно: «Азимут 170°».

Возбуждение спало, навалилась тяжесть. Вспомнилась жена, пятилетняя дочка Светочка. Казалось, они рядом, здесь. Он ощущал их близость, слышал детский голосок, видел ручонки дочки. Теперь, сделав выбор, решившись, он не отгонял мрачные мысли. Придется ли увидеться с родными? Доведется ли попроведать матушку, побывать в родной деревне? Спасет ли он своих спутников?

Виктор Тимофеевич вырвал лист из путевого журнала, решил написать родным прощальное письмо, на всякий случай. Но, написав несколько слов, скомкал бумагу и бросил в костер. Никаких случаев, никаких прощаний, пока на мне ответственность за этих людей. Так он решил. Он убедил себя, что новый план осуществим, что люди поверят ему, что спасение скоро. С этим уснул и спал крепко, как давно не спал.

Ранний рассвет разогнал голубоватый туман. Небо раскинулось безоблачное, чистое, синее. День обещал быть теплым, тихим, ясным. Тайга досматривала свои широкие сны, разметав по просторам зеленые космы. За близкой полоской осоки в круглом болотце праздновал утро табунчик беспокойных чирков.

Харьков проснулся и, превозмогая боль, встал, не чувствуя своих ног. Его товарищи уже сидели у костра.

– Слушайте меня внимательно, братцы, – сказал он, присаживаясь, – смотрите вот сюда, это схема гидросети. Мы на Экимчан не пойдем. Нам теперь туда не дойти. Думаю, все это ясно понимают. Помощи пока нам ждать не от кого. В штабе экспедиции знают, что мы заканчиваем работу к десятому-пятнадцатому сентября. Раньше никто не подумает, что с нами стряслась беда. Есть новый план. Более надежный. Вот здесь, – он указал на схему, – южнее нас, километрах в тридцати отсюда, за перевалом – речка Селиткан. Доберемся до нее, свяжем плот, доберемся до первого прииска. Речка спокойная, тут уж без ошибки.

– Дело! – обрадовался Борис. – Тридцать километров на четвереньках проползем!

– А сохатые? – спросил Абельдин.

– Будут сохатые. Именно там, – ответил Харьков.

Стали собираться. Борис и Абельдин ушли вперед.

К Виктору Тимофеевичу подошла Татьяна.

– Зачем вы обманываете себя и нас? Это же безумство – поворачивать на юг! На что вы рассчитываете, на что надеетесь?

– На удачу. Другого пути нет. До Экимчана слишком далеко, это дорога к верной смерти. А Селиткан может нас спасти. Конечно, риск велик, но велика и надежда. Надо верить, надо идти.

Солнце поднялось. Птицы давно пропели ему свои утренние песни. О, если бы кто знал, чего стоили несчастным людям их первые шаги со стоянки! Тяжело ступая больными ногами, сгорбившись под увесистыми котомками, они медленно пробирались по нехоженой глухой тайге. Впереди без конца и края – стена могучих деревьев. Столетние лиственницы перемежаются с белоствольными березами, растут вкривь и вкось, валятся друг на друга, стоят так густо, словно неведомая сила сдвинула, согнала, поставила их на пути несчастных людей. Между деревьями кучами громоздится валежник, скопившийся за много лет. Ветви, сломленные недавними бурями, свисают с деревьев, переплетаясь с живыми ветками, порослью молодого леса, буреломом, образуя непролазную чащу. Папоротник, кусты смородины и ольхи путаются под ногами. Землю покрывает толстый слой вечного, влажного мха, путники уваливаются в него по колени.

Не дай бог, если кто отстанет, чаща мигом спрячет, собьет его с дороги, направит не туда, куда нужно, тогда – конец. Эти люди могли сопротивляться, но только сообща, вместе. Поодиночке им не осилить и четверти пути до Селиткана, пути, по которому их вел теперь Харьков.

Виктор Тимофеевич не торопился, жалел силы. Когда кто-нибудь отставал, терялся из виду, он подавал голос, возвращался, чтобы помочь товарищу перебраться через колодину, выпутаться из чащобы. Харьков поднимал упавших от бессилия, находил каждому ободряющее ласковое слово.

Его спутников охватывала безнадежность – самое страшное, этого больше всего опасался Харьков. Он со страхом думал: что же еще предпринять, что сказать, что сделать, чтобы побудить, уговорить, заставить путников двигаться дальше?!

Заночевали на небольшой поляне. Костра не разжигали. Кто где присел, там и остался сидеть, припаянный к земле, лишенный каких-либо сил.

Из ложбин, низинок, далеких болот поднималась, шла ночь, смывая с верхушек деревьев следы меркнущего заката. Замирали последние дневные звуки. Густеющая синева засветилась первыми звездами. И легкий ветерок, словно вздох, вырвавшийся из груди, разнес по тайге пряную прохладу…

Харьков проснулся в полночь.

Он осмотрелся. Было больно видеть сраженных усталостью товарищей. Чтобы дальше существовать, чтобы продолжить борьбу, надо было сделать простое – принести от ручья воды, натаскать дров для костра, что-то сварить на ужин. Чтобы идти дальше, надо было не дать остыть в людях вкусу к жизни. Но как трудно теперь самое простое, самое легкое!

Проснулись и остальные, но никто не поднялся.

Виктор Тимофеевич дотянулся до котелка, глянул в сторону перебулькивающегося ручья и встал на ноги.

Товарищи видели, как этот человек безжалостно ступал больными босыми ногами по земле. Утром стало заметно, что тропа до ручья отмечена темно-красными следами, точно Харьков, проходя, подавил спелую бруснику…

Он принес воды. Татьяна, Борис и Абельдин, с трудом удерживаясь на ногах, собирали валежник.

– Что приуныли? Вспомните мари, такую хлябь преодолели, да теперь нам сам черт не брат! Матушка-тайга поможет, не пропадем! – подбадривал товарищей Харьков.

Скоро на поляне заплясало живое пламя, люди вбирали тепло, но уже и оно не могло вернуть им утраченные силы. Казалось, от света, тепла, пряного таежного воздуха еще сильнее ломит ноги, еще невыносимее становится усталость, охватывающая все тело смертельным равнодушием.

– Водораздел совсем рядом. Нам бы только подняться наверх, а там как-нибудь скатимся к реке и – домой! – громко говорил Виктор Тимофеевич.

Поели жидкой каши. Татьяна делила ее под зорким надзором голодных глаз. Ошибиться или пожалеть кого-то, проявить милосердие было нельзя. Сперва каждому по две полных ложки, потом еще по четверти ложки. И так – до крупинки. Теперь каждый ясно понимал – что такое щепотка крупы, горстка муки, кусочек сахара. Ели жадно, стыдясь друг друга.

Долго сидели у костра, отогревая израненные ноги. Ничто так не мучило путников, как эти раны.

Харьков с крайним беспокойством, почти с ужасом думал о завтрашнем дне. Он предложил еще раз посмотреть и перетряхнуть содержимое котомок, выкинуть все, без чего можно обойтись. Решили оставить брезент, полотенца, белье, все личные вещи. Но это не очень-то облегчило ношу.

Что же делать? Ясно одно, с грузом дальше идти невозможно.

Харьков молча сидел у костра. Он не замечал ни склонившихся над стоянкой зеленых крон, ни товарищей, наблюдавших за ним, ни боли в ногах. Когда его безучастный взгляд падал на желтые свертки, где хранились материалы изысканий, он мрачнел, лоб прорезала глубокая складка. Решение давно созрело в его голове, но что-то сдерживало Виктора Тимофеевича. Он смотрел на замученных голодом товарищей, на их обезображенные ноги, на лохмотья, ища во всем этом и в том, что им еще предстоит, оправдание своему последнему решению.

Резко сказал:

– Надо сжечь материал. Составим акт. Укажем причины.

Он достал лист бумаги, долго писал вступительную часть: материал уничтожен по единогласному решению, которое вызвано необходимостью спасения жизни членов отряда, не способных уже далее транспортировать материал изысканий. Затем шел подробный перечень фотоснимков, схем, журналов, подлежащих уничтожению.

Харьков понимал, какую берет на себя ответственность. Понимал и принимал эту ответственность на себя.

У него в последние дни густо побелели виски. Лицо совсем осунулось. Где, в чем он черпал силы – и духовные, и физические?

Во мраке ночи, в глубине безмолвной тайги горел большой костер. Скупо, равнодушно мигали над тайгой звезды. И только одинокий крик ночной птицы изредка тревожил тишину.

Виктор Тимофеевич подошел к сверткам. Лицо его было спокойно. Неторопливо он поднял один сверток. Внимательно осмотрел его, точно видел впервые, и вернулся к костру. Все настороженно смотрели на Харькова. Борис подбросил в костер сушняка. Пламя встало выше, отодвинув темноту за пределы поляны.

Харьков заторопился. Нервно распаковал сверток Уложил стопки материалов перед собой. Глянул на жаркий огонь. Дрогнувшими руками взял тонкую пачку фотоснимков. Готов был бросить их в костер, но заметил на верхнем снимке, обращенном к нему тыльной стороной, знакомые каждому топографу проколы, обведенные кружками, пометки, надписи, условные обозначения – следы кропотливой, трудной, долгой и упорной работы. У него невольно дрогнуло лицо, защемило сердце. Тяжело стало Харькову. Он повернул снимок обратной стороной и увидел знакомые места, прорезанные витиеватыми жилками рек, названия которым он дал сам, сам подписал, своей рукой. Увидел темные болота и зыбуны, узнал перелески, увидел полоски обмежек, по которым все лето бродил отряд. И, словно забыв обо всем, он стал перебирать снимки, жадно вглядываясь в каждый штришок. Он смотрел и опускал снимки на землю перед собой.

Татьяна молча принесла второй сверток, распаковала и подвинула к Харькову. Подошли Борис и Абельдин.

Снимки пошли по рукам, на какое-то время были забыты все горести. Перед людьми, уже свыкшимися с мыслью о надвигавшейся трагической развязке, встал, как живое видение, весь пройденный ими путь: невзгоды, удачи и надежды. Вспомнилось все, из чего и слагается цена карты в этих забытых богом пустынных местах, И какое же нужно было иметь сердце, чтобы оно не дрогнуло при одной только мысли, что весь этот материал, собранный с невероятным напряжением сил, воли, должен быть уничтожен! Они должны сжечь материал, чтобы спасти свою жизнь. А кто-то другой вновь повторит этот печальный маршрут!..

Костер догорал. Ярко светились угли. Харьков поднял пачку снимков, чтобы бросить в костер, но руки не разжались.

– Не надо! Не надо! – заговорили люди. – Как-нибудь унесем!

Материалы сложили. Распределили по трем рюкзакам. Люди уснули с тревогой за завтрашний день. Но к тревоге сегодня светлой струйкой примешались надежда и вера. Вера в спасение.

А над тайгой стояла ночь. Одна из тех ночей, когда небо опускается близко к земле, когда звезды горят ярче, когда ощущение нескончаемости жизни необычайно сильно охватывает человека. Люди очерствели от лишений. Они прижимались к земле, точно искали в ней тепло и понимание, столь им необходимые в эти дни. Но и сон не приносил им полного забвения. Тревога волнами входила в него…

Под утро костер угас. На лохмотья спящих людей упала роса. Тайга цепенела в безмолвии.

Первым, как всегда, проснулся Харьков. Огляделся. Из-за гор сочился утренний свет, наполняя лесные просторы голубоватой студеной дымкой.

Не поднимаясь, он ощупал раны на ступнях, они затянулись за ночь твердой коркой, даже легкое прикосновение вызывало нестерпимую боль. Харьков на четвереньках дополз до кострища, разгреб пепел и на тлеющие угли бросил сушняк. Потом разбудил своих несчастных товарищей.

Люди с трудом очнулись. Явь не обещала им ничего отрадного, все понимали, что с каждым днем они приближаются к роковому концу, что этих дней у них остается совсем мало.

И все-таки в них жила еще надежда, теплилась вера в то, что Харьков спасет, вызволит их, совершит чудо.

Отряд продолжал путь на хребет.

Подъем затянулся. Еще плотнее сомкнулась тайга. Сваленные бурей деревья, гнилой колодник, чащоба, заросли папоротника, все, что в другое время никто и не заметил бы, теперь стало серьезным препятствием.

Земля манила на мягкую мшистую подстилку, обещая покой. И людям, хлебнувшим так много горя, хотелось оборвать мучительный путь, прилечь на пахнущую прелью землю, прижаться к ней исстрадавшимся телом и уснуть, не тревожась больше ни о чем. Но жизнь в них еще теплилась. И они шли.

Харьков думал теперь об одном, только об одном – перебраться за водораздел. Он убедил и себя, и спутников, что за ним, за этим пологим, как спина сытого медведя, хребтом их ожидает спасение.