Текст книги "Я... (СИ)"

Автор книги: Григорий Тисецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

4

«Все человеческие грехи, теперь, придётся нести на своём горбу самому человеку…», – неуверенно сказал Пётр печальному Андрею. И, подумав, спросил: «Только, может, так было всегда?». Но Андрей не мог ответить: глаза его наполнялись закатом и слипались – он был пьян. Тогда Пётр по примеру Павла, сидящего на другой стороне от кострища, стал перебирать разноцветные камешки. При этом он тщетно пытался подыскать человека, способного быть мулом, тянущим за собой повозку с грехами, просветлённого и доброго, общительного и одинокого, но не находил подходящей кандидатуры. И, в конце концов, придя к выводу, что каждый должен нести свои грехи, Пётр предался сну…

Кто я?

Я…

Когда пытаешься написать про себя, получается в итоге что-то неестественное, далёкое и кажется, что биография эта и вовсе не соответствует реальности. Может быть, так и есть? Может, автобиография это вымысел, придуманная судьба какого-то другого человека? А может, просто, в ней нет откровения, слишком дорогого для человека, которое, подобно солнечному удару, сплетает мысли в трезвый узел осознания того, что стоишь?.. В конце концов, любое написанное на бумаге не является действительным, а живёт лишь частью размытого отражения того, что происходит внутри… Но, чёрт побери, это попытка понять, что же всё-таки там происходит, и это путь за рамку постоянства!..

Слепая

Путь для старухи оказался непростым. Всю дорогу она кряхтела, вопрошала Бога о спокойной смерти, шла, переваливаясь из стороны в сторону. Шаг её был тяжелым, и, казалось, сейчас, непременно сейчас, почва продавится и земная кора расплющится под слоновым весом. Но земля имела силы выдержать весовой напор. И природа спрашивала… Старуха сама не раз задавалась вопросом как планета ещё не треснула от её самолюбия, победившего даже долголетие, и надутого пузыря – живота, такого, что старуха с лёгкостью сошла бы за богиню плодородия. Но точного ответа не находилось, тогда она радостно размыкала замки своей души и смело выкидывала наружу предположение, что вся причина заключается в близкородственной древности, её и природы. Вот ещё один шаг, за ним другой, третий… По бокам прорезались пшеничные поля, заиграли детьми солнца колосья и приятный сладковатый запах, просочившись через поры, замазал старческие болячки. Женщина остановилась, удивлённо огляделась. Не переставала она замечать и удивляться жизни с её красотами. Может быть, потому, что сама была уродливой?..

Та, которую звали Яна, проснулась от титанического скрипа земли, доносившегося откуда-то из далека. Не одеваясь, она выбежала во двор. Там, среди отпечатков неизвестного звёздного животного, красовались огромной величины следы, заставляющие своим видом дрогнуть сердце. Поняв, в чём дело, Яна орлицей влетела в сундучную комнату старухи – великанши. Опасения девушки оправдались: старухи в комнате не было…

– Но почему сейчас? – спросила Яна у объёмной тени, с трудом влезшей в оконную форточку.

– Не знаю, – задумчиво ответила та, тая под взглядом человека, – Я всего лишь тень…

Тогда Яна неосторожно приблизилась к этому сгустку воспоминаний и нежно поцеловала в губы – и то, что ещё оставалось от прабабки исчезло…

Старухе вспомнились одинокие слоны, которых она видела по телевизору. Под сплетение узла старости, уходили они в долину забвения, дабы испустить измучившейся дух. И так продолжалось из поколение в поколение… Но она, человеческое дитя, знала, что с ней должно будет случиться нечто подобное, задолго до появления телевизора. Знала и принимала. Ведь так поступали ещё глубокие её предки…

Путь был не простым… И вот сейчас, как и её бабка много лет назад, восседает она на золотом пшеничном троне… Природа более не злится. Ветер, теперь, обдувает её чело, как и тысячелетний камень, слёгший в речной низине, кузнец, теперь, бороздит лесок её волос, как и бесконечные гаи трав… Лето – жаворонок открыло старухе пространный секрет, что не только оно тащило на своих плечах невероятно тяжёлую женщину, но и она в свою очередь тащила его на своих.

Дождь снял со старухи очки, и женщина, разомкнув веки, увидела огромное бьющееся сердце – солнце. От сердца отходило множество сосудов, которые ветвились реками и океанами, лесами и бескрайними полями, а, обретя бурый цвет, впадали в грудины миллионов людей.

И внимая стуку сердец, старуха подумала: «Слепая я была… Слепая…».

Нежный вампир

«Говорила же старая тётка: не доводит до добра увлечение магией. Только что с того, что говорят родные тётки, дряхлые, не способные пересчитать даже свои зубы, когда ты молод, и переполнен верой в торжество мистических сил.

Однажды, когда закат с небывалой нежностью разлился по обессилившему от самолётной чесотки, небу, маленький Алексей протянул руки непознанному. Свежее малиновое варенье замазало небесное полотно, высвободив мелкие ягоды – переливающиеся облака. Всё это действие было наполнено мистикой, как наполнено ей понятие души. И Алексей уловил мистику. Он зажмурил глаза, открыл рот и вытянул язык, надеясь, что хоть капелька этой чудесной таинственности попадётся ему. Капелька попалась: виноградной улиткой скатилась она с полотна и, на несколько секунд, повиснув в воздухе, неспешно опустилась на язык. Алексей моментально почувствовал вкус, ни с чем не сравнимый, до экстаза приятный, тепло от которого растеклось по всему телу. Мальчик удивился: раньше он думал, что всё таинственное холодное и кислое, а оказалось – нет – теплое и сладкое. Но самое удивительное произошло потом: разомкнув очи, успев насладиться вкусом откровения, Алексей увидел себя, парящего в просторах непознанного. Мальчик обомлел; ретивое застучало барабаном из инвентаря военного оркестра, застонала голова, а тот, парящий, кто был как две капли воды похож на Алексея, собирал разнообразные травы и грибы, изучал таинственные письмена древних философов. Мальчик видел, как его небесный клон вырезал из куска дерева табличку для вызова духов и, когда двойник закончил работу и отложил табличку в сторону, дабы насладиться игрой звёзд, Алексей ощутил существование неразрывной нити между ними… Вот звёзды заплясали, загоготала луна и мальчик, обалдевший от всего увиденного, закрыл на защёлку дверцу балкона. Войдя в комнату, душную и неприветливую, он мимолётно взглянул на отца, тупо уставившегося в телевизор. Отец Алексея был работягой и пьяницей, конечно, не из тех, кто за водочную капельницу отдавал всё: начиная от мизинца и заканчивая душой, но из тех, кто безумно любил бутылочные вечерние посиделки и спорящие ночные компании. Мальчик, собственно, как и сам глава семьи, не раз задавался вопросом, почему отца переполняют именно такие интересы, а, например, не чтение книг, но ответа не находилось. Это уже потом, через четырнадцать лет, когда жара бытия уже успеет доконать, Алексей поймёт, что всё это: и пьянство тела, и пьянство души, и механическая жизнь, и полная безответственность, и гордыня, исходит от желания укрепления постоянства, от полного отсутствия мистики. Потому, что нам гораздо легче быть рабами скудного царства механической определённости….».

Михаил положил рукопись на стол. Напряжённо думая о чём-то он отодвинул обклеенную наклейками шуфлятку. На наклейках были изображены совершенно разные предметы и явления, так что, взглянувшие на лицевую сторону стола, могли увидеть там фотографии машин, архитектурных и скульптурных памятников, камней и ещё много чего. Достав пачку сигарет и задвинув шуфлятку, Михаил взглянул на маленький фотоснимок Якуба Коласа. На снимке Коласу было под пятьдесят. В чёрном пиджаке, с блестящей лысиной, идеально выбритый и напудренный, выражением лица он показывал, что совершенно равнодушен ко всему… Выбритое и напудренное, его лицо говорило: «Я устал! Как же я устал…». Выбритый и напудренный, он будто бы всем своим существом впечатался в камень. И камень этот и поныне хранит изображение великого, откровенного в мыслях, но не в чувствах, поэта… Рядом, скрывая кончик верхнего правого угла, прикреплённый клейкой лентой, красовался ещё один фотоснимок на Колосовскую тему – его памятник… Михаил закурил – собеседник молчаливо наблюдал за всеми его движениями. Михаил попытался представить себе, что происходит с огромным памятником в эту самую минуту. И хотя он знал: парк, в котором памятник живёт вот уже несколько десятков лет, облагорожен, вычищен и находится под присмотром милиции, в голове вырисовывались одни катастрофические картины: стаи разъярённых студентов – вандалистов, безжалостно крошащих монумент, пьяный пенсионер, обсцыкающий каменную глыбу, тысячи сварливых голубей, «высиживающих» Коласа.

– Совсем засрали!.. – сказал вслух Михаил, подумав о голубях.

– Что? – улыбаясь, спросил Алексей.

– Будем говорить откровенно? – Михаил неуклюже открыл рукопись на первой странице.

– Да…

– Если откровенно, я не в восторге от прочитанного. Хотя я ещё не всё прочёл, но уже сейчас совершенно точно могу сказать, что это не пойдёт и что тебе ещё многому нужно учиться…

– Но ты же не всё прочитал! Не до конца!..

– Слушай! – прокричал Михаил, вставая из-за стола. Крик его озёрницей выскочил в открытую форточку, пропрыгал полквартала, заставляя людей содрогнуться, и хриплой жабой – отзвуком вернулся в кабинет. Услышав и осознав собственный крик, Михаил вспомнил тот жаркий день, который даже к вечеру отдавал затопленной печью. Вспомнил, что было их тогда двое: он и его брат. Вспомнил, что весь этот день провели они на болоте. Вспомнил кваканье жаб – звездочётов и нескончаемые разговоры болтливых деревьев. И когда ощутил близость прошлого, вспомнил громовой крик мудрого брата: «Слушай! Это говорит вселенная! Она вся в тебе! Слышишь?..». И ещё были звёзды, шёпот воды… Всё это казалось слишком реальным, быть может реальнее действительности. По крайней мере, минута теперешняя слыла всего лишь частью сна… Но что такого услышал брат в той реальности, что заставило полёвок пробудиться и выползти из норок, а мальков перестать быть немыми? В той реальности, где всё естественно и девственно. Где лишь глаза брата не имеют чётких контуров и слегка расплывчаты… «Никогда мне не понять того!», – с горечью решил Михаил. Он чуть не заплакал от обиды, что даже глаза Коласа сохранились в его памяти лучше, чем глаза дорогого брата. Память об изображении фотографии, что может быть глупее? Придя в себя, Михаил повторил, только шёпотом:

– Слушай – жаба превратилась в малька – Слушай… Как твой друг, дам тебе совет…

– Не нужно мне советов! Ты лучше прочти до конца…

– А ты лучше помолчи!..

– Неужели так сложно сделать это? Неужто подохнешь? Я не знаю, о чём ещё можно откровенно говорить!..

– Вот, блин! – взорвался Михаил. Лицо его налилось помидорной краской, а глаза полезли на лоб – А вот о чём! О том, что весь этот толмут всего лишь видимость – показуха! О том, что нужна подлинность! Понимаешь, подлинность!.. Там должен быть ты!..

– Подлинность? – Алексей поднялся со стула – Хорошо, только вот где твоя подлинность? Это то, что ты сейчас продемонстрировал? Браво! А где же твоя бывшая доброта?

Алексей быстрым шагом направился к двери.

– Сядь! – с треском разлетелось по комнатному объёму, распугало тараканов и без особых усилий хлопнуло форточкой.

– Пока! Надеюсь, ты покончишь с вредной привычкой читать только первые страницы и прочтёшь всё до конца! – сказал Алексей, закрывая дверь.

Михаил, разозлившийся, тяжело дыша, ещё долго нервно стучал пальцами по поверхности стола. Он хотел отвлечься и побороть злобу. Надеясь воспоминаниями сделать это, он пытался вспомнить что-нибудь светлое. Но, как назло, ничего такого в голову не приходило. Тогда была принята ещё одна попытка – придумать светлое – сочинить, создать… Но и это не выходило. Вдруг перед глазами появился образ брата с расплывчатыми глазами… Злоба губит. А злоба на себя? В любом случае, злоба такой силы, какую почувствовал на себя Михаил от невозможности в полной мере воссоздать лицо брата, могла бы навсегда уничтожить его здравомыслие…

С опаской он взглянул на наклейки. Памятники, автомобили, велосипеды, водовороты – всё это показалось теперь настолько чужим и отдалённым, что захотелось сейчас же раскрошить стены кабинета – тюрьмы. Не в силах более быть заключённым, Михаил резким движением схватил рукопись и, раздробив мощным ударом клюва стену, вылетел на волю.

«… В первый раз тётка увезла Надежду в начале сентября. Забрала, как вещь, загадав родителям безостановочно молиться. Надежда была по-старчески уставшей, по-детски беспомощной и, наверняка, потерявшей здравый смысл. Потому ей была наплевать на то,

что происходит вокруг, и куда её увозят. Библейской страдалицей существовала она в своём замкнутом мире… Павел опешил, узнав об этом. За помощью ездил он в Москву, а, вернувшись, словно пулю в лоб, получил вот такую весть! Как маленьких отругал он Надеждиных родителей за их невежество и бездумность, за то, что позволили увезти дочь свихнувшейся тётке. Узнав адрес родственницы и, вспомнив горячий пыл своего умершего отца – работяги, отправился за беспомощной женой. Найдя необходимый дом, войдя в его неприветливые комнаты, закатил такой скандал, что потрескались бетонные стены, и пришлось заклеивать трещины разжёванным хлебом, чтобы зимой не было сквозняка. Старая тётка упорно доказывала, что Надежде будет лучше здесь, что тут она вылечится, и роды, и ребёнок её будут здоровыми. Для убедительности вспомнила про заключение врачей. Тогда Павел выбил пробки из её ушей, скорее настаивая, чем, спрашивая, неужели она, мудрая, пожилая женщина действительно верит в то, что у Надежды должен родиться какой-то бесполый вампир. Потом поднял старуху на смех, когда та сообщила, что врачи убеждены в этом. Павел сквозь смех рассказал о разных осечках медиков, об их обмане и клевете, продажничестве. Всё это время Надя нежно качала своё бесполое дитя из тряпок – и дитя отвечало нежностью… Она давно забыла, что факт рождение вампира безумен и кощунственен. Она качала малыша на руках, передавая ему через грудь всю прелесть и грусть мира. И в этом было гораздо больше материнства, чем во всех слащавых ласках.

Павел поведал об исключительно денежных интересах врачей. На что тётка спокойно ответила: «Дурак, ты! Ещё больше, чем они с их точностью…».

Ещё одну попытку старуха предприняла через месяц, когда живот беременной, подобно человеческой безответственности на планете, раздулся ещё больше. И в этот раз её не удалось оставить племянницу в деревне дольше, чем на день. И снова она действовала тогда, когда Павел был в отъезде… И снова Павел увёз жену…

После неудачной третьей попытки, тётка потеряла решительность и всякую надежду изменить грядущее. И хотя она ещё долго не могла спокойно заснуть, размышляя о своей обидной неудаче и Роке, больше старуха не рискнула предпринять что-либо.

В начале июня, когда цветы перестали удивлять своей пышностью, грядущее превратилось в настоящее. Раздались звоны наступавшего утра, торжественные, могущественные в своей восклицательности. И под эти звоны муравейником расположились под окнами родильного дома фотографы и телевизионные операторы. Репортёры, священники, политики, лодыри и бездельники – все они облепили невзрачное минское здание, желая собственными глазами увидеть чудо. Словом, весть о рождении, или как говорили священнослужители, пришествии из мира того, аномального ребёнка, заставила горожан бросить дела и болтливыми толпами притащиться к, ставшему знаменитым роддому. В течение двух недель дежурили они табунами, надеясь улицезреть чудо, но так ничего и не дождавшись, к концу шестой недели, расстроенные и разозлённые, жители вернулись в свои запыленные дома. Экономическое и политическое положение в стране, успело за это время значительно ухудшиться. Нищих стало на несколько тысяч больше, милиционеров – меньше. Страну захлестнула волна недовольства… Дошло до того, что люди обвинили во всём епархию и правительство, и даже подняли бунт, вследствие которого власть коренным образом поменялась. Всё изменилось: столицу перенесли в Гродно, помели символику, закрыли православные церкви, бывших крупных чиновников отправили в Гаагу.

Газеты запестрили вырезками из архивных материалов, бывшими ещё две недели тому назад секретными. Все, вовлечённые в свежий круговорот, позабыли об удивительном и странном существе, появившемся на свет много дней назад. Ещё в первые, сенсационные, дни ходили слухи, будто существо это не что иное, как вампир, отчего домохозяйкам делалось не по себе. Подогревало скандал и то, что мать сенсации сумасшедшая…

Павел, казавшийся мужественным и сильным, не выдержал…Ему было стыдно? Ему было противно? Ему было страшно?.. Он отказался от ребёнка ровно за четыре минуты до конца схваток. Подкупив главврача, координирующего сопротивление блокаде, Павел тайно покинул роддом… С тех пор Павла никто не видел. Ходят различные слухи о его теперешнем месте нахождения. Одни говорят, что он живёт где-то на Кубе под чужим именем, другие утверждаю, что он записался в какую-то террористическую иракскую организацию…

Так после тайного исчезновения Павла появился острый вопрос, под чью же опеку отдать новорождённого. Хотели, было, доверить матери, но, убедившись окончательно в болезни её рассудка, передумали… Тут, к счастью, объявилась сморщенная старуха, назвавшаяся бабкой ребёнка. На неё то и оформили необходимые документы…

Не имея ни малейшего представления о том, как какие имена дают бесполым существам, решили назвать чудо Мариной. Это имя записали в свидетельстве о рождении…

Небесное полотно полностью впитало остатки пролившегося варенья и, успев проголодаться, изменило свой цвет на серый. Алексей не мог не заметить небесных перемен. Отложив табличку для вызова духов, он рысью помчался на гору вопросов. Тридцать дней он медитировал, надеясь познать причину перемен. И ответ пришёл… Ощутив вселенский голод, камень плоти его содрогнулся. Ещё тридцать дней Алексею потребовалось на поиски еды для неба… «Ну вот!», – прокричал Алексей в гигантское посеревшее ухо, затащив на вершину горы всё съестное, что удалось отыскать. Небо презрительно взглянуло на дарственную кучу и, вызвав бурю, разбросало её по всей планете. Такой неожиданный отказ навёл на Алексея глубинный страх. Тридцать дней он находился в оцепенении, двадцать дней отходил от тяжёлого состояние, десять дней бежал, пять дней бродил по лесу, размышляя о поступке неба. На шестьдесят шестой день Алексей постучался в дверь дома, принадлежавшего родной тётке. Старуха безо всякой радости приняла племянника. Беззубая, почти лысая, она проводила Алексея на кухню, где, накормив и напоив, рассказала всю историю, произошедшую с его неразумным братом. Рассказ был долгим и мучительным… Алексей узнал о печальной смерти бабки-опекунши, которая вздумала покормить внучку собственной иссохшей грудью, а, почувствовав нажим собачьих клыков и испугавшись, испустила дух. Узнал о пышных похоронах, о психбольнице, о пришедшем письме идиота – брата, в котором кроме строчки «Здравствуйте! Как вы? Я в порядке. Что там у вас говорят обо мне?», ничего не было, о минском цирке, взявшим юную Марину под свою опеку… Закончив повествование, тётка расплакалась… На последок дала она Алексею буханку хлеба и, обвинив племянника во всём произошедшем, прокляв его до десятого колена, выгнала из дома…

И Алексей на своих двух поплёлся в город. С каждым пройденным метром, он всё больше понимал огромный масштаб перемен…».

Поддавшись желанию дочери, Михаил вёл Алину пыльным тротуарами прямо к серому куполу. Назойливые голуби, обсиживающие треснувшие плиты, разрывали человеческую напряжённость. Поднявшись в воздух, они впивались когтями в излишнюю скованность и решительными рывками тянули её на себя… Вот черноголовый голубь взмыл перед Михаилом, вцепился когтями во вредную напряжённость и потянул… Резиной отдалась она по мощному клюву – голубя отбросило на несколько метров… Всю оставшуюся дорогу Михаила не покидали мысли о том болотном дне, в котором сахаром в воде растворились глаза брата…

Холл цирка кишел людьми. «Вот он, муравейник! Но пусть суетятся…», подумал Михаил, отдавая билет контролеру. Взяв дочь за руку, он вошёл внутрь, как вдруг услышал знакомый голос позади себя. Михаил обернулся: протискиваясь между зеваками, к нему направлялся взъерошенный Алексей.

– Привет! Ты тоже пришёл на представление? – сказал Алексей, протягивая руку.

– Привет! – Михаил пожал красную руку, – Я прочитал до конца. Не обижайся, но мы не можем опубликовать рассказ… Ещё я хотел сказать тебе…

– Ладно, не здесь!

– Ну, ёлки палки! Долго вы ещё будете стоять на проходе? – послышался чей-то нудный голос.

– Маладые люди, праходьте унутарь! – заворчала контролёр.

…Свет потух, заиграл оркестр, заиграли нервы Михаила, заиграла цирковая мистика… Откровением явился ведущий. Сделав несколько красивых поклонов, он поднёс микрофон к губам. Поцеловал его и начал свою каждодневную речь. Михаил не слышал, что он говорил – его мысли были заняты другим… Он пытался вспомнить…

И тут, расправив чёрные крылья, на ковёр ночью опустилось нечто, что совершенно не имело волос, но чьё детское лицо было столь женственным… Это удивительное сочетание деткости и взрослости, женственности и мужественности заставило Михаила в миг пробудится. Он и представить себе не мог, что тело бывает столь совершенным, а движения столь пленяющими… Существо подняло руку – и на сцену вывели молодого жеребца, сильного, красивого. Подойдя к коню, существо погладило, подобную лесам Амазонки, мохнатую гриву, так нежно, что жеребец заржал в экстазе. Смычок прошёлся по струнам – в секунду нечто вцепилось своими острыми клыками в мускулистую шею. Зал ахнул, а жеребец даже не сдвинулся с места. Он по-прежнему находился в экстазе, полностью отдаваясь неизвестному. Движения существа манили своей аккуратностью. Ни одна капелька крови не попала на ковёр… Михаилу этот поступок показался чем-то первородным, сидящим глубоко в подсознании… Закончив трапезу, нечто повернулось к зрителям и ивовой веточкой наклонилось к полу. Такой своеобразный поклон, да и всё, что происходило до этого, не вызвало бурю оваций. Окаменевшие зрители молчали, словно бы впали в КОМУ, лишь только некоторые смогли подняться и зааплодировать. Но аплодисменты эти были хилыми, бессильными, как будто место коня занимали сами аплодирующие…

Когда часы сломались, а время утратило всякий смысл – взгляды встретились… Михаил почувствовал небывалую нежность. Зрачок расширился, пропуская человеческое дитя во владения тайны воспоминаний. Лопнули болотные пузыри, распугав жаб, запели кувшинки, басом заговорила тина, мудрый брат раздвинул руки, готовый подняться над бытовой грязью. И эти таинственные глаза предстали во всей ясности…

Свет залил пространство под куполом – и веки существа опустились театральным занавесом, спрятав мистические глаза – глаза брата…

Алексей устало ввалился в проветренную комнату с голубыми обоями. Там, скрестив ноги, сидело улыбающееся существо.

– Дядя, ты же мой дядя? – в очередной раз спросило оно.

– Да, – в очередной раз ответил Алексей.

– Ну не стой же! Иди ко мне…

Алексей упал в распростёртые объятия.

– Я дитя самого неба? – спросило оно, в очередной раз, подарив поцелуй.

– Самого неба… – монотонно сказал Алексей… Руки его жадно впились в небесную кромку. Он желал разорвать полотно, желал увидеть что находится за ним… Но ничего не выходило, и Алексей придавался плачу… И на миллионы, напряжённо думающих, голов сваливалась неясность купола… И небо всё твердило: «В том, кем ты был, в том, что ты делал, не было истины…».

* * *

Тот, кто пал жертвою не от автоматной пули,

Тот, кто стал музыкой не от водородной бомбы,

Тот, кого никогда не рубили клинками,

А били вздохами, порой недодыханием,

Как по щекам совестью

Или упрёками на папирусах,

Переписанными древними,

Но, скорее всего новыми от христового рождения

Душами.

И не на вечернем египетском,

А воробьиным чириканьем вне времени…

«…Подставь правую!», – ложится на весь гной под ногтём.

«…Ударь левою!», – во весь рост распрямляется

И зевает, не прикрывая рта.

На весь гной под, над и в ногте,

Раскрашенном тёмными красками,

Скорее всего, древними, до того,

Как прозвучало«…Подставь правую!»,

Он ложится под забором,

Не подстреленный,

Но выбитый из круга звёздного.

Тот, кто пал жертвою не от Грааля кубка,

Тот, кто спрятался в яме не от вида черепа,

На зубах которого плесенью расцвело томление,

Тот, кто спрятался от себя за листом папируса,

От того сквозит тайною через поры познания…

«…Пью за Вас!.. Кровь Моя… Прямо здесь…».

Да и между ветками красным цветом

На простыне начертано«…Пью за Вас!».

И играет стёклышком

В стоячей воде«…Пью за Вас!».

Разрывает плоть бытия«…Кровь моя!»…

Тост прорвал на египетском,

Только на утреннем…

И прочь воробьиные перья,

Летите туда, куда и камни бритые – между всех

Парикмахерских, над заборами, через ладони,

Но не пулями – памятью.

Туда и летите – меж ветками,

Где натянут сеткой совсем высохший,

Душой кричащий, тот,

Кто пульсирует в моих капиллярах.

Поэма из обрывков…

* * * 1

Шумит тысячами бумажных листов ветер.

Разрывает их тонкие лица,

Некогда твёрдые,

Хотя и столь же хрупкие,

Вовлеченные некогда в круговерть звёзд

Древесными кольцами.

Годичными кольцами, в которых года были взглядами

На попытки осязать бесконечность,

Прощупать неверием,

Вложить пальцы в дыры ладоней её,

На попытки стать шире себя.

Шумит ветер.

Право, я не знаю,

Зачем он свистит трубами,

Будто бы в последний раз – поминальный,

Так жалостливо,

Будто бы хочет пересчитать секундами

Всё, что было…

И года из древесных колец,

Что родились в руках человека чернильными,

Разлетелись…

Лишь осталась загадочность слов

В скрытой тайне значения буквы…

* * * 2

Не кораедовым терпением

Ночь раздвигает листья,

Как и не сущностью термитов.

В центре ствола

В выгрызенном объёме,

Заполненном планетами

И звёздами разных размеров и масс,

Нагая в смелости своей,

Она личинкой пряной и слепой

Плетёт пространство…

Пространство в нить.

Нить к нити в сплетение подобное узлу

На лимфатический манер…

В неверии торжества лишь ветра,

В желании раскрыть секрет,

Не кораедовым терпением

Глядеть я бегал на движение листвы.

Потягивая сок из любопытства,

Часами сидя на корню,

Следил я за мельчайшим колыханием,

Но видел лишь пьяное подергивание

Их тел

Или припадочные пляски

Под скрипку эфира.

И вот тогда, когда кора покрылась

Лунной сыпью

И не хватило мудрости в обхвате ствола,

Решился я раздвинуть листья…

Что узел-кокон пробивается

Под взглядом людей,

Нам каждый день рассказывают светлячки.

Да только мы воспринимаем их речи

Игрою света, брачной игрой,

Но не метафорой…

В стремлении бабочки взлететь

И даже ещё в личинке,

Плетущей кокон,

В биении сердца её – чёрной дыры,

Так же тянущей соки любопытства,

Только людского,

Есть что-то интимное,

Что-то пленяющее,

Что заставляет человека искать

Пробоины и щели,

Входы и выходы

И быть свидетелем просушки крыльев…

Не кораедовым терпением

Ночь раздвигает листья – руками человека

На родах космоса…

* * * 3

Однажды я был стаей ос.

Над млечной кромкой бесконечности

Собирал я нектар ручейной чистоты,

Отцеживая всю грязь в жала…

Гера наклонилась к воде посмотреть

На паучка, поймавшего в сети звезду.

Паутина колыхалась в дыхании богини

Паук крутил добычу, заматывая её в куколку…

Звезда прорвалась, превратившись в бабочку.

Вспыхнула, завязала ритм новой вселенной

И по воле большей божественной,

Воле, что делает богов богами,

Но лишает возможности познания собственного существа,

Бокал кометой вылетел из руки Геры…

И разбился, смешав вино с молоком, и забрызгав мои крылья.

Я был стаей ос.

Мои жала дрожали, надувались от злости, слепленной грязью.

Пунцовые тучи в своих видениях возвещали трагедию

Я готов был порешить галактики и системы,

Ужалив богиню и пробив иглой пространство…

Но молоко сгустилось, а вино дало сахар…

Однажды я был,

И за обёрткой, до атомов пропахшей сгущёнкой,

Я увидел ос.

Их лапки переливались мистическим нектаром,

А в жалах пульсировала молоко…

* * * 4

Однажды я был… Кем? Каковым?

И это было в сегодняшнем…

Каковым? Дневным ли?..

* * * 5

Я был…

Собой ли?..

Если нет, то кто истинный Я?

Или все-таки ОН?..

* * * 6

Я был… Другое лицо.

Должен ли я буду сделаться собой?

Да! – отвечает что-то за шторой.

Но как? – спрашиваю – Как?

Тишина – нет ответа,

Лишь луна медленно просачивается через зрачки.

Разрезает светлячок пространство не просто так – не для того ли,

Чтобы я сам дошёл до ответа?..

Но как? Как, если на мне чужое лицо?

Оглянись! – восклицает в ответе – Вокруг люди – зеркала твои…

В них истинный ты – не вымысел!..

Но ведь лицо то чужое – другой мир – а значит и глаза! – отдергиваю штору,

Надеясь найти себя.

Никого…

* * * 7

Однажды я был знаменитым.

Но тело моё поджарили на костре неверия,

А душу разгрызли, будто бы грецкий орех,

Желая докопаться до тайны.

Безумная боль вскрыла орех,

И студенты сбежались глядеть на профессорские руки,

Сканирующие отпечатками летопись моей жизни.

Замуровав в пыль всё, что можно было,

Склеив свои губы моей наивностью,

Они сожгли всё остальное…

Всё остальное – не нужное им.

А мне?

О, крах! О, начало начал! А мне?

Изрезанная память – метка пустоты?..

И пока ещё эти бурые язычки пламени

Добрались лишь до моего самолюбия,

Я задаюсь вопросом: нужно ли быть знаменитым только для того,

Чтобы растерять себя?

Чтобы прочесть собственный некролог?

Я был знаменитым, читаемым…, популярным,

И никогда – понятым…

* * * 8

Я бы мог быть чем-то большим,

Чем молчащий homo sapiens.

Например, фонтаном на площади – львом,

Из пасти которого звенящим потоком

Бьют будни.

Уносятся вверх,

Преломляясь в палящей короне безвременья,

А на самом дне свистящих божественных высот,

Среди кораллов – сгустков бытия

И дрожащих волн – желаний существовать,

Прикрытые куском плотной небесной материи,

Они зачинают галактики…

Мог бы быть вселенским чревом всепрощения,

Распоротым остроконечным витком спирали

Или колокольчиком на шее ищейки,

Под который просыпается мистика…

Но я homo sapiens.

Я разрываю нитки,

Сшившие губы – и пронзительный крик

Небывалой мощности врезается

В древнюю пыль…

Я обнажён перед Вселенной,

Вселенная обнажена во мне…

Ещё один планетарный оборот

И вот новая вспышка нового солнца

Возвещает приход чего-то большего…

* * * 9

Пока меня ещё не засудили за жизнь,

Пока я сам не сделался судьёй,

Я буду поэтом.

Пока ещё веру не принесли в жертву,