Текст книги "Самая прекрасная земля на свете"

Автор книги: Грейс Макклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Журнал дочитали, потом папа поднялся на кафедру и сказал:

– А теперь, братья, по причине непредвиденных обстоятельств…

Я видела, как дядя Стэн собирает в кучу бумажки и утирает шею платком. А потом по залу прошелестел ветерок и мы услышали, как хлопнула входная дверь.

Я обернулась. Во внутреннюю дверь входил человек. Можно подумать, ее открыл ветер, она распахнулась сама собой, а когда он вошел, сама собой и закрылась. Кожа у него была как ириска, а волосы – как перья у дрозда. Он был похож на одного из Старейшин, вот только вместо тоги на нем был темно-синий костюм, и там, где на него падал свет, костюм переливался, как бензин в луже. Человек подошел к нашему ряду и сел с краю, и от него пахло чем-то вроде фруктового пирога и чем-то вроде вина.

Альф тут же бросился к нему. Что-то шепнул, потом кивнул папе.

Папа улыбнулся. И сказал:

– Мы счастливы приветствовать…

– Брата Майклса, – подсказал человек.

Очень странный у него оказался голос. Как темный шоколад.

Папа сказал:

– Наш гость, лектор из…

Но этого брат Майклс, похоже, не услышал. Папа повторил вопрос, но брат Майклс только улыбнулся.

– Ну, в любом случае, мы тебе очень рады, брат, – сказал папа и спустился вниз.

Все громко захлопали, брат Майклс поднялся на кафедру. Никаких заметок у него с собой не было. Он достал что-то из портфеля, положил перед собой. Потом поднял глаза. Посмотрел на нас в упор, и тут я поняла, какая у него темная кожа. Волосы тоже были темные, а глаза странные, бледные. А потом он сказал:

– Какие у вас тут прекрасные горы, братья!

Я прямо почувствовала, как все удивились. Никто еще никогда не называл нашу долину «прекрасной». А брат Майклс продолжал:

– Вы разве не согласны? Я вот сегодня ехал через них на машине и думал о том, как вам повезло, что вы здесь живете. Вы знаете, мне показалось, что с верхней точки можно заглянуть за облака!

Я выглянула в окно. Либо брат Майклс повредился мозгами, либо ему пора купить очки. Облака опустились ниже прежнего, видимость была меньше метра.

А он улыбнулся:

– Тема нашей сегодняшней беседы – «Сдвинуть горы». Как вам кажется, братья, что нужно, чтобы сдвинуть вон ту гору?

– Динамит, – предположил Альф.

– Не получится, – сказал дядя Стэн.

– Экскаватор помощнее, – сказал Гордон, и все рассмеялись.

Брат Майклс взял что-то большим и указательным пальцем и поднял повыше.

– Знаете, что у меня здесь?

– Ничего там нет, – прошептала я, а папа улыбнулся.

– Кто из вас верит в то, что у меня в руке что-то есть? – спросил брат Майклс.

Некоторые подняли руки, большинство – нет. Папа продолжал улыбаться и поднял руку, тогда и я подняла тоже.

Брат Майклс положил листок бумаги к самому микрофону. Потом разъединил пальцы, и мы услышали, как что-то упало.

– Те из вас, кто решил, что у меня в руке что-то есть, могут погладить себя по головке, – сказал он. – Вы смотрели Глазами Веры.

– Что это? – спросила я, но папа прижал палец к губам.

– Это, братья, горчичное зернышко, – сказал брат Майклс. Он поднял повыше картинку с увеличенным изображением горчичного зернышка. Оно было похоже на желтый шарик. – Это крошечное зернышко, но из него рано или поздно вырастет дерево, и в кроне его станут петь райские птицы.

И после этого он заговорил об устройстве мира. О том, сколько тягот ждет Детей Божьих до того, как системе настанет конец. Сказал, что Дьявол явился в мир и ищет, кого бы пожрать. Мы все читали, как сыны Израиля разуверились в том, что когда-то узрят Красу Земель, как они насмехались над чудесами и над теми, кто эти чудеса творил.

– Да не уподобимся им, – сказал он. – Вера не есть достояние всех. Мир насмехается над верой. Иные и не помышляют о том, чтобы приказать этой горе сдвинуться. Но обратимся все вместе к Библии, братья, посмотрим, что говорит Иисус.

И он начал читать, и сердце у меня забилось сильнее, и на меня будто пролился свет.

– «Ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: „перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Разумеется, – сказал брат Майклс, – Иисус говорит иносказаниями. На самом деле мы не можем двигать горы. Но если нам дана вера, мы в состоянии совершать то, что нам кажется невозможным. Вера состоит в том, чтобы видеть, что гора уже сдвинулась, братья. Недостаточно представлять, каков будет новый мир, нужно побывать там; мы думаем, каково будет там, но мы по-прежнему здесь. Однако вера дарует крылья. С верой можно улететь куда угодно.

А потом он заговорил, будто рассказывал потрясающую историю, и я знала эту историю, но раньше вроде как не слышала, или ее рассказывали по-другому.

В начале, говорил брат Майклс, жизнь была чудом. Люди жили вечно и никогда не болели. Все плоды, все животные, всё на земле было безупречным воплощением Божественного замысла, и отношения между людьми тоже были безупречными. Но Адам и Ева утратили нечто важное. Они утратили веру в Бога. И тогда люди начали умирать, клетки их тел начали разлагаться, и тогда их изгнали из рая.

– И с тех пор остались лишь отзвуки прежнего миропорядка: закат, ураган, молния, ударяющая в куст. А вера превратилась в нечто, о чем молятся в полночь в своей комнате, или на поле битвы, или в чреве у кита, или в геенне огненной. Вера – это прыжок через зазор между тем, какова жизнь сейчас, и какой она была раньше. И в этом-то пространстве и происходили чудеса… Возможно всё: в любом месте, в любое время, для кого угодно. Если вам кажется, что это не так, то лишь потому, что вы не видите, как близко вы к чуду, что вам нужно сделать самую малость – и все будет у вас в руках. Чудеса не обязательно грандиозны, чудо может случиться в самом неожиданном месте; самые удивительные чудеса происходят в самой обыденной обстановке. Апостол Павел говорил: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом»: если у нас есть хоть самая малость, братья, остальное приложится. Приложится даже больше, чем мы чаяли.

Лекция завершилась, но в первую секунду никто не захлопал; а потом грянули оглушительные аплодисменты. Я же как будто проснулась. Только спала я гораздо дольше, чем продолжалась лекция; мне показалось – всю жизнь.

Мне ужасно хотелось, чтобы песнопения и молитва завершились как можно скорее. Я подумала: брат Майклс – как раз тот человек, с которым можно поговорить про Нила Льюиса.

А потом я стояла рядом с братом Майклсом и ждала, когда дядя Стэн закончит с ним разговаривать. Но только дядя Стэн отошел, явились Элси и Мэй. Потом Альф. Брат Майклс пожимал им всем руки, слушал, кивал, улыбался снова и снова. Никто из них не хотел отходить.

Я уже подумала, что так и не смогу с ним поговорить, но тут наконец ему дали передышку, он обернулся, чтобы положить бумаги в портфель, и заметил меня.

– Привет, – сказал он. – А ты кто такая?

– Джудит, – ответила я.

– Это ты так замечательно ответила на вопрос?

– Не знаю.

– По-моему, ты. – Брат Майклс протянул мне руку. – Очень рад знакомству.

Я сказала:

– Мне очень понравилась ваша лекция. – Только голос звучал как-то не так. – Мне еще никогда ни одна лекция так не нравилась.

– Спасибо.

– А вы не могли бы показать мне горчичное зернышко?

Брат Майклс рассмеялся.

– Конечно, – сказал он. – Правда, оно не обязательно будет то же самое.

Он вытащил из портфеля пузырек – в нем было полно зернышек.

Я сказала:

– А я раньше никогда не видела такой горчицы!

– Она такая до того, как ее размелют.

Я сказала:

– Вот бы и мне таких.

Брат Майклс вытряхнул мне в ладонь несколько зернышек.

– На, держи.

Я уставилась на зернышки. Я так обрадовалась, что почти забыла, о чем собиралась спросить.

– Брат Майклс, – сказала я наконец, – я пришла с вами поговорить, потому что у меня есть одна проблема.

– Я уже понял, – сказал он.

– Правда?

Он кивнул.

– И что за проблема?

– Один человек… я боюсь… – Я вздохнула. Потом поняла: ему надо сказать всё как есть. – Мне кажется, меня скоро больше не будет.

Брат Майклс поднял брови.

– В смысле, я перестану существовать.

Брат Майклс опустил брови.

– Ты чем-то больна?

– Нет.

Он нахмурился.

– Тебе это кто-то сказал или тебе просто так кажется?

Я подумала.

– Нет, мне никто не говорил, – ответила я. – Но я в этом почти уверена.

– А ты кому-нибудь про это говорила?

– Нет. Они же ничем не могут помочь.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, – сказала я.

Взрослые почему-то считают, что учителям можно рассказать все, что угодно. Они понятия не имеют, что от этого будет только хуже.

Брат Майклс молчал целую минуту. А потом спросил:

– А ты пробовала молиться?

– Да.

– На молитвы не всегда отвечают сразу.

– У меня времени только до завтра.

Брат Майклс втянул воздух. Потом сказал:

– Джудит, полагаю, что я могу сказать с полной ответственностью: до завтра с тобой ничего не случится.

– Откуда вы знаете?

– Тебя просто одолевает страх, – сказал он. – Я не хочу сказать, что со страхом так уж просто бороться; страх – самый коварный наш враг. Но если прямо взглянуть ему в лицо, из этого может выйти много чего хорошего.

Я ответила:

– Я не понимаю, как из этого может выйти что-то хорошее.

– А ты просто взгляни на вещи по-другому. Стоит взглянуть на вещи под другим углом, проблемы, которые раньше казались неразрешимыми, исчезают сами собой. Это просто удивительно.

Сердце у меня заколотилось.

– Вот было бы здорово, – сказала я.

Браг Майклс улыбнулся.

– Мне пора, Джудит.

– Ага, – сказала я. Мне вдруг опять сделалось страшно. – А вы к нам еще приедете?

– Когда-нибудь наверняка приеду.

А потом он сделал очень странную вещь. Он положил ладони мне на плечи, заглянул мне в глаза, и по моим рукам поползло тепло – до самых пальцев, и еще назад, по спине.

– Главное – верить, Джудит, – сказал он.

Я подняла глаза. Меня звал папа.

– Сейчас! – сказала я, но папа постучал по наручным часам. – Ладно! – сказала я.

Повернулась обратно – у кафедры было пусто. Я побежала по проходу.

– Куда ушел брат Майклс? – спросила я.

Альф пожал плечами. Я выскочила в вестибюль.

– Дядя Стэн, – спросила я, – вы не видели брата Майклса?

– Нет, – сказал Стэн. – Я и сам его ищу. Мы с Маргарет хотели пригласить его к себе пообедать.

Я побежала на парковку. Гордон показывал другим братьям свой новый спойлер.

– Куда пошел брат Майклс? – спросила я и почувствовала, как защипало в глазах.

Стало еще холоднее, но по-прежнему – ни ветерка. Туман рассеялся, зато небо обложили тучи.

Кто-то тронул меня за локоть, я обернулась. Папа протягивал мне пальто и сумку. Он сказал:

– От окорока одни уголья останутся. – А потом сказал: – Что это у тебя там?

А я и забыла.

– Зернышки, – сказала я. Раскрыла ладонь, показала ему.

Почему вера похожа на воображение

В вере я разбираюсь. Мир в моей комнате из нее и сотворен. Из веры я сшила облака. Из веры вырезала месяц и звезды. С верой склеила все вместе, и оно ожило. Потому что вера очень похожа на воображение. Она помогает увидеть нечто там, где на деле ничего нет, она как скачок: раз – и летишь.

Бумажные кружки из дырокола, если надавить на них стержнем от ручки, превращаются в блюдца для чаепитий. Затвердевший пузырьками клей превращается в ванну с мыльной пеной для натруженных ног. Шляпка от желудя становится миской, колпачки от тюбиков с зубной пастой – трубами океанских лайнеров, сучки – ногами страуса, одежный крючок – крошечными ножницами. Спички становятся поленьями, поджарки со сковородки – оладушками, зубчики чеснока – апельсинами, апельсиновая корка – катальной горкой, апельсиновые хвостики – садовыми деревьями, сетка из-под апельсинов – сеткой теннисного корта, штрих-код – «зеброй» пешеходного перехода.

Все указывает на что-то, и если вглядеться подольше и повнимательнее, можно понять, на что именно. Настоящая Краса Земель указывала, каким мир вновь станет когда-нибудь, после Армагеддона. Это называется Прообраз. Папа говорит: Прообраз – это показ в малом чего-то большого, как будто ты взлетаешь над миром и видишь все сразу. Только видеть обязательно надо Глазами Веры. Некоторые сыны Израиля перестали видеть Глазами Веры и погибли в пустыне. Утратить веру – худший из всех грехов.

Однажды ко мне пришла одна девочка и сказала: «Зачем тебе этот хлам?» Так вот она это увидела. Но вера позволяет замечать другие вещи, которые проглядывают в трещинки, силятся, чтобы их увидели. А трещины в этом мире с каждым днем становятся шире. И каждый день появляются новые.

Снег

Днем я посадила горчичные зернышки в горшок и поставила его на подоконник в кухне. Спросила папу, вырастут ли они, папа сказал – не знаю. Потом он отключил электричество в целях экономии и пошел в промежуточную комнату посидеть в Мире и Покое. Мир и Покой – это еще одна Необходимая Вещь. Я пошла наверх и села на пол. На часах было 2:33. Нил утопит меня меньше чем через девятнадцать часов.

Я представила, как мое тело найдут на полу в школьной раздевалке, что волосы у меня будут раскинуты, как у русалки, глаза выпучены, а губы посинеют, будто после смородинового мороженого. Нил тоже будет смотреть; это он поднял тревогу; никто ничего не узнает. Я увидела похороны. Элси и Мэй будут плакать. Стэн будет молиться. Альф будет повторять, что я, по крайней мере, избежала Великой Скорби. Гордон глубже обычного спрячет шею в воротник костюма. Что будет делать папа, я не смогла представить.

Я знала: брат Майклс сказал, мол, нужно верить в то, что Бог мне поможет, что с Божьей помощью можно совершать то, что нам кажется невозможным. Только я не понимала, что тут можно совершить, разве что наколдовать, чтобы школа или Нил Льюис исчезли с лица земли. Будь я Богом, я наслала бы ураган, или чуму, или цунами, которое разрушит наш городок вместе со школой. Я устроила бы Армагеддон, или послала бы астероид, чтобы он сделал дырку прямо на месте школы, или, если астероид окажется маловат, я бы просто прицелилась получше и попала прямо в Нила Льюиса. Только я знала, что ничего такого не бывает.

Меня опять, как и накануне, будто бы поглотило облако. Я подошла к окну и прижалась носом к стеклу, оно туманилось от дыхания, а я снова и снова его протирала. Снаружи рядом стояли дома. Один ряд над другим, а дальше еще один. А над домами высилась гора. Над горой – небо. Дома были бурыми. Гора – черной. Небо – белым.

Я посмотрела на небо. Оно было таким белым, будто его и вовсе не было. Будто бумага, будто перышки. Будто снег.

– А вдруг снег пойдет, – сказала я вслух.

Однажды уже выпало много снега, и школу закрыли. Я посмотрела на небо. А может, там уже скопилась куча снега, он только и ждет, чтобы полететь вниз? Вдруг пойдет снег? На улице ведь довольно холодно. Брат Майклс сказал: если есть вера – остальное приложится, причем даже больше, чем мы чаяли, а у меня, я уверена, есть вера, может, даже и немаленькая.

Я стала думать про снег, думать изо всех сил: о том, как он хрустит, как пахнет свежестью, как он скрывает все вокруг – мир делается как новый. Как воздух оживает, пока земля спит, как все вокруг вслушивается, затаив дыхание. Я увидела наш городок под снежным одеялом, спящие домики, занесенный завод, Дом Собраний и гору, накрытые белым – гора уходит в белое небо, а с неба так и падает белизна. И чем дольше я думала, тем ниже нависало небо, тем холоднее делалась рама под моими пальцами.

Я снова повернулась к комнате. Мне пришла в голову одна мысль, почему – я не могла объяснить. Я даже не понимала, откуда она пришла, но выглядела она так: будто бы гигантская рука написала слово «Снег» на чистом листе бумаги. Я даже видела, как она выводит букву «С», та почти замкнулась в круг и стала похожа на нолик. А потом рука стала писать всякое другое, а я помчалась все это выполнять, пока не сотрут написанное.

Я открыла сундучок, стоявший в углу комнаты, – раньше он был маминым. Там лежали ее лоскутки, бусины, нитки, а еще всякие вещи, которые я нашла. Я порылась там, достала белую хлопковую тряпочку. Разрезала ее, накрыла поля и холмы Красы Земель.

«Хорошо! – произнес голос. – Продолжай!»

Спину обдало горячим. Голову защекотало.

– Кто это? – спросила я; мне не ответили.

Руки у меня задрожали. Сердце забилось в горле. Я взяла сахара и муки, обсыпала кроны деревьев, сделанные из губки, бумажную траву и изгороди из вереска.

«Быстрее!» – проговорил голос.

И хотя я так и не поняла, откуда он доносится, мне стало ясно, что он – настоящий и говорит со мной, а кто это или что, мне было все равно.

Я побежала в ванную. Примчалась обратно. Выдавила на подоконник и на карниз пену для бритья. Накапала клея на карниз, на ветки, на эстраду, на фонарные столбы и дала застыть капельками.

«Продолжай!» – приказал голос.

В мозгу будто забил барабан. Комната пульсировала. В тюбике от леденцов я развела огонь с помощью золотой фольги и положила его на берегу озера, где росли высокие ели. Из кусочков пластилина сделала шашлыки и сахарную вату, нанизала их на шампуры, сделала из полистирола снеговика, из белой бумаги – гусиную стаю. Повесила ее на ниточке под луной. Вытащила из дырявого одеяла немного ваты, растрясла, и она стала падать на города, моря, холмы и озера.

Я сыпала снег на дома, магазины, почтовые отделения, школы. Я заковывала в лед дороги, перекрывала мосты, вешала белые чистилки для трубки рядом с телеграфными проводами. Поставила картонных конькобежцев на фольгу озера и шерстяных детишек с санками на склон холма.

Оцарапала руку, но даже не почувствовала.

Нога затекла.

Я немного потопала и снова присела на корточки.

Когда я открыла глаза, свет померк и Краса Земель мерцала во тьме белизной, вытянувшиеся клином гуси казались крошечными стрелами. Я лежала, свернувшись, на самом берегу моря. Щека болела, потому что я долго прижимала ее к краю зеркала. Я села. Потом услышала, что меня зовет папа. Задержала дыхание. Он подошел снизу к лестнице.

Сердце билось так сильно, что почему-то даже стало больно. Он позвал снова, я плотно закрыла глаза. Наконец папа ушел обратно на кухню и закрыл дверь. Видимо, решил, что я уже легла.

Меня трясло. Я поднялась, подошла к окну. Гору теперь было не видно, небо потемнело. В комнате за спиной стояла тишина. Я чувствовала – тишина стоит вокруг, будто вода. Я набрала побольше воздуха, обернулась к комнате и сказала:

– Снег.

Посмотрела на небо и сказала:

– Снег.

Блеснув, проехала машина. Осветила меня, потом свернула в темноту. Шум мотора потянул меня за собой. Я думала, он стих, но он вернулся снова. Я вслушивалась, пока звук не смолк, потом задернула шторы и забралась в кровать.

Я слышала, как в прихожей часы пробили девять. Слышала, как миссис Пью зовет Оскара ужинать. Слышала, как мистер Нисдон вернулся из Клуба Трудящихся, как залаяла собака из двадцать девятого дома. Слышала, как на заводе прозвонили к началу ночной смены, а папа поднялся наверх, шаги его гулко отдавались на лестничной площадке.

Камень и книга

В ту ночь мне приснился удивительный сон. Мне снилось, что я гуляю по Красе Земель. Я проходила мимо мятного ледяного дворца, мимо фонтанов из мишуры, по карамельным тротуарам и под фетровыми деревьями, где висели драгоценные фрукты и пели птицы с длинными хвостами. Хотелось остановиться и все это рассмотреть, но меня звал голос. Голос привел меня в поле.

Было тепло, в воздухе пахло летом. Я пошла вперед, оставляя след в траве. Шла то туда, то сюда. Солнце светило то в лицо, то в спину. Изгороди были оплетены купырем из салфеток. Под носом пролетали бумажные птицы. Порхали ситцевые бабочки. Были тут муравьи из фольги и одуванчики из фантиков, пролетали стрекозы из шляпных булавок, замирали в воздухе.

А в середине поля стояло дерево. Под деревом сидел бородатый старик. Кожа у него была как ириска, а волосы совсем черные. Одет он был в белую тогу, а руки держал за спиной. И он сказал: «Здравствуй, дитя. Сегодня великий день. Тебя избрали, чтобы ниспослать тебе неоценимый дар». Голос у него был как темный шоколад.

«Спасибо, – сказала я. А потом спросила: – А что значит „неоценимый"?»

«Тот, который невозможно оценить, – сказал старик. – В одной руке я держу камень, наделенный мощью, какою никто еще не обладал, и плоды его сладки, но во рту остается горечь. А в другой руке я держу книгу, прочесть которую желали бы мудрейшие, и плоды ее отвратительны, зато прочитавшему даются крылья».

Я сказала: «А почему вы держите их за спиной?»

«Потому что если бы ты их увидела, это бы на тебя повлияло, – ответил старик. – А теперь выбирай. И выбирай с толком, потому что от этого зависит очень многое».

Это оказалось непросто. Потому что мне хотелось получить мощь, которой никто еще не обладал, и изничтожить Нила Льюиса и никогда больше не ходить в школу. Но, конечно, очень хотелось узнать секрет, который не знали даже мудрейшие. И уж конечно, мне ужасно хотелось обрести крылья. В какой-то момент я даже подумала: лучше я уж совсем не буду выбирать, просто уйду по высокой траве, не оглядываясь.

Но я не ушла. Я сказала:

«Мне камень, пожалуйста».

И тогда старик вынул из-за спины правую руку и протянул его мне, и он заблистал у меня на ладони всеми цветами, и я вдруг раздулась и потяжелела, а когда заговорила, голос мой зазвучал как гром.

И прошло много времени, а может, и совсем не много, не могу сказать, но знаю, что произошло. Я сказала:

«А можно посмотреть на книгу?»

Старик поджал губы. Я подумала – не разрешит. Но в конце концов он сказал:

«Ладно. Только не трогай».

И он вытащил из-за спины коричневую книжечку. Обложка почти отвалилась, страницы размахрились, а когда он ее открыл, оказалось, что внутри буквы, которых я отродясь не видела.

Я спросила: «А почему страницы помяты?»

И старик ответил: «Они намокли от слез тех, кто пытался ее прочесть, но не смог».

Мне вдруг сделалось холодно.

«А я смогла бы?» – спросила я.

Он улыбнулся: «Мы теперь этого никогда не узнаем».

И тут я проснулась. Но утро еще не настало. Было темно, я дрожала. А воздух двигался и был полон шороха машущих крыльев.

Я натянула одеяло, съежилась. Закрыла глаза, попыталась отыскать старика. Хотелось спросить, какая будет горечь от камня. Только муравьи и одуванчики куда-то исчезли. Вместо них были перья, будто у меня над головой встряхнули гигантскую подушку; я смотрела на них, и перья валили все гуще.

Поди рассмотри, когда вокруг такая круговерть. Я спряталась под деревом посреди поля; воздух становился все холоднее. Камень в кармане сделался горячим, я грела об него ладони, но вскоре он так раскалился – не удержишь, пришлось положить его на землю, он светился все ярче и ярче, а мир вокруг становился белым.

Когда я проснулась, было утро. Воздух был неподвижен и тяжел. Он прижимался ко мне, будто одеяло, и одеяло это было холодным. Я вылезла из кровати. Отдернула занавеску. И мир снаружи оказался белым.

Первое чудо

Я смотрела на снег и гадала, снится мне он или нет. Только эти дома были не из картона, а эти люди – не из глины: мистер Нисдон пытался завести машину, миссис Эндрюс высовывалась из-за занавески, малышня лепила снежную бабу, пес из двадцать девятого дома задирал лапу у одного сугроба и бежал к следующему. Я моргнула, но картинка никуда не делась. Я ущипнула себя – вышло больно. Я села на кровати, посмотрела на коленки. Потом встала, еще раз посмотрела в окно. Потом оделась, побежала вниз и открыла входную дверь.

Снег был не из хлопковых тряпочек, не из чистилок и не из салфеток. Он был настоящим. Я повернула лицо к небу. Белизна залепила глаза и губы. Холод обхватил меня точно молчание. Я вернулась в дом.

Грохнула задняя дверь, в кухню вошел папа. Щеки у него были красными, усы топорщились. Он поставил на пол ведро с углем и налил себе чаю.

– Оденься потеплее, – сказал он. – Будет холодно, пока дом не прогреется.

– Ты не пойдешь на работу? – спросила я.

– Какая работа? – ответил он. – На заводе вырубили электричество. А ты не пойдешь в школу. Дороги закрыли; даже грейдер и тот застрял.

И тогда я села за стол и сидела совсем тихо, потому что внутри что-то жужжало. А папа говорил:

– В жизни такого не видел. Уж всяко не в октябре.

А мне казалось, что он где-то далеко, а все вокруг новое и незнакомое – позвякивание печной заглушки, бряканье кочерги, шипение и бульканье каши. Я стояла на каком-то высоком месте, и спускаться мне не хотелось. Хотелось подняться еще выше. Я сказала:

– Может, снег – это знак конца! Вот было бы изумительно.

Папа сказал:

– Если тут что и есть изумительного, так то, что у нас завтрак стынет.

Он поставил на стол две тарелки с кашей, сел и склонил голову. И сказал:

– Благодарим Тебя за эту пищу, что дает нам силы, благодарим за новый день нашей жизни, и да употребим мы его на разумные дела.

– А еще благодарим за снег, – сказала я про себя, вытянула руку и положила поверх папиной.

А он сказал:

– Именем Иисуса Христа, аминь. – Убрал руку и сказал: – Во время молитвы нужно сосредоточиваться.

– А я и сосредоточилась, – сказала я и спрятала руку в рукав.

– Ешь, – сказал папа. – Хочу успеть в магазин, пока не раскупили весь хлеб.

Мы надели теплые пальто и резиновые сапоги. Пошли по дороге, по розовому следу, оставленному грейдером. Снег больше не падал; небо сделалось ослепительным, во всех окнах блестело солнце. Все, что обычно попадалось на пути, – собачьи какашки, окурки, жвачка, плевки – исчезло. Машины накрылись снежными одеялами. Вокруг ничего не было – только люди несли мешки с продуктами, или разгребали снег, или дули на ладони.

С вершины холма перед нами раскинулся город. Я знала, что он никуда не делся, но сегодня, чтобы в этом убедиться, приходилось вглядываться вовсю. Мы прошли мимо многоэтажной парковки, мимо автобусной станции, по главной улице – и там все было под снегом.

Я сказала:

– По-моему, здорово. Почаще бы так.

Папа ответил:

– Так больше не будет.

– Откуда ты знаешь?

– Слышал прогноз.

– Но ведь снега в прогнозе не было, верно?

Он не слушал.

В кооперативном было полно народу. Дуло горячим воздухом, все толкались.

«Вы когда-нибудь такое видели? – говорили вокруг. – А в прогнозе ничего такого не было!» И еще: «Надо же, в октябре!» Газет у касс не оказалось, хлеб почти весь разобрали. Мы заплатили за покупки, папа взял четыре пакета, я взяла один, и мы зашагали к дому.

На полдороге вверх я спросила:

– Папа, а как можно понять, что произошло чудо?

– Чудо?

– Да.

– Ты это о чем?

– Я думаю, что, может быть, этот снег – чудо.

– Это обыкновенный снег, Джудит.

– Оттуда ты знаешь?

Папа сказал:

– Так, я не собираюсь обсуждать это весь день. Ясно?

– Но откуда ты знаешь про разные вещи, что они – не чудеса? – спросила я.

Чтобы не отставать, приходилось бежать бегом. Я сказала:

– Мне кажется, люди не поверят в чудо, даже если оно произойдет у них прямо на глазах, даже если им скажут, что это чудо. Они все будут думать, что это самая обычная вещь.

Папа сказал:

– Джудит, к чему ты клонишь?

Я открыла рот, потом снова закрыла.

– Я пока не могу объяснить, – ответила я. – Мне нужны еще свидетельства.

– Свидетельства?

– Да.

Папа остановился.

– Что я только что сказал?

– Но…

Папа нахмурился. И сказал:

– Прекрати, Джудит. Прекрати, ясно?

Свидетельства

Между кухней и передней комнатой находится промежуточная комната. Промежуточная комната – папина. Там темно, пахнет овчиной и кожей. На стене – побитый молью коврик со змеями и лианами и часы без маятника, рядом кресло без пружин. Там есть протертый шерстяной ковер, картинка с ангелами и вешалка, сделанная из дерева. Там есть большой черный камин, украшенный плитками с райскими птицами. С обеих сторон от камина стоят шкафы.

В одном шкафу лежат фотографии папы и мамы, сделанные до моего рождения, груды писем и открыток, куча фотографий всяких незнакомых мне людей – родня, которая была у папы с мамой до того, как они ушли в религию. Теперь родные с нами не разговаривают – все, кроме тети Джо, папиной сестры, которая каждый год на Рождество присылает нам самодельную открытку с приглашением приехать к ней в Австралию. Папу это злит – она же знает, что мы не празднуем Рождество, – но выбросить открытки у него рука не поднимается.

В другом шкафу стоят книги, много. Там есть книги про нашу планету и про Вселенную, с картинками галактик, и черных дыр, и туманностей, и всякого такого, папа иногда их достает, но в основном там стоят книжки, написанные братьями, названия у них вроде «И тогда они прозреют», «Судный день и ты» и «Никому его час не ведом». Я знала, что в какой-нибудь из них обязательно говорится про чудо.

Проблема заключалась в том, что шкафы – папины и, прежде чем туда лезть, нужно было спросить разрешения.

Я все ждала, что он куда-нибудь уйдет, но он не уходил. Затопил печку, приготовил омлет. Почитал газету. Приготовил ужин. Вымыл посуду. Потом у него на лице появилось выражение, которое появляется, когда он решает что-то смастерить, и он ушел в гараж. Оттуда скоро донеслось шурканье пилы, я пошла в промежуточную комнату и закрыла дверь.

Открыла стеклянную дверцу – сердце так и стучало. То был грех, но грех во имя большого доброго дела, так что мне должно было проститься.

Первой я вынула книгу, которая называлась «Время неправедных прошло». Там было множество диаграмм и чисел, я отложила ее в сторону. Вторая называлась: «Гог и магог: великий обманщик». Там тоже ничего не было про чудеса. Я взяла еще одну книгу. На ковре начала вырастать стопка. Папа продолжал пилить – я слышала. Время от времени на пол падали куски дерева. Сердце билось так громко, что комната содрогалась.

Я уже решила, что не найду ничего про чудеса, и тут мне попалась книга в темно-зеленой обложке, на которой был выдавлен светло-зеленый горящий куст. Называлась книга «Дар свыше». Внутри были изображения людей, идущих по воде, оживших мертвецов. Какой-то человек молился в чреве у кита. Другой – в геенне огненной. Еще один – в логове льва. В книге говорилось о «дарах», «знаках», «посланниках» и «призвании». Получалось, что чудеса – это такая визитная карточка Бога, его послужной список, знак божественного присутствия. Там говорилось: «Где совершаются чудеса, там и Бог». Я села, скрестив ноги, на пол.

«То, что подвластно Богу, неподвластно человеку, – говорилось в книге. – Праведники знали это со стародавних времен. Для Бога нет неосуществимого. Нет пределов Его возможностям помогать тем, кто в Него верует. Годы – не препятствие для свершения Господнего промысла. Вспомните Мадианитянку, что вдали от дома излечила Наамана от проказы, вспомните младенца Самуила, что ночь за ночью слышал в храме голос Господа, предрекавший падение дома Илии. Никогда нельзя сказать заранее, кого Бог сочтет достойным проводником Своей силы, а также как Он даст этой силе проявиться».