Текст книги "Можете вы одолжить нам своего мужа"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Я жаждал выговориться и в конце концов действительно заговорил, но случилось так, что не с ней. Я направлялся в свою комнату, а дверь одной из их комнат была открыта, и я снова услышал смех Стивена – такой смех иногда иронически называют заразительным; это меня взбесило. Я постучал и вошел. Тони возлежал на двуспальной кровати, а Стивен, держа по щетке в каждой руке, старательно укладывал свои седые локоны. На туалетном столике перед ним, как у женщины, стояло множество флакончиков.

– Ты имеешь в виду, что он сказал тебе это? – спрашивал Тони. – О, как поживаете, Вильям? Входите. Наш молодой друг исповедался Стиву. Такие захватывающие подробности.

– Который из ваших молодых друзей? – спросил я.

– Ну, Питер, конечно. Кто же еще? Секреты супружеской жизни.

– А я решил, что, может быть, это ваш морячок.

– Да что вы! – сказал Тони. – Но он тоже touche, конечно.

– Я бы хотел, чтобы вы оставили Питера в покое.

– Не думаю, что ему этого хотелось бы, – сказал Стивен. – Вы же видите, у него нет особой склонности к такого рода медовому месяцу.

– Вам, я вижу, нравятся женщины, Вильям, – сказал Тони. – Почему бы не приударить за девушкой? Это очень удобный случай. Я думаю, что она уж не такая, как вульгарно говорят, "зелененькая". – Из них двоих он был более грубым. Я хотел ударить его, но сейчас времена, не подходящие для таких романтических жестов, да к тому же он лежал. Я сказал довольно глупо (мне следовало бы понимать, что бесполезно вступать в дебаты с этими двумя): Дело в том, что она любит его.

– Вильям, дорогой, я считаю, Тони прав, и она могла бы найти больше удовлетворения с вами, – сказал Стивен, проводя последний раз по волосам над правым ухом (синяк теперь уже совсем не был виден). – Думаю, вы принесли бы им обоим большое облегчение, если судить по словам Питера.

– Расскажи ему, Стив, что тебе сказал Питер.

– Он сказал, что с самого начала у нее было что-то вроде голодной женской агрессивности, что напугало и оттолкнуло его. Бедный мальчик – он действительно попал в ловушку с этой женитьбой. Его отец хотел наследников он ведь разводит также и лошадей, и потом ее мать – в общем здесь большая выгода. Я думаю, он не имел ни малейшего понятия о том...о том, Что Ему Предстоит. – Стивен посмотрелся в зеркало и остался доволен собой.

Даже сегодня мне для собственного спокойствия приходится уверять себя, что молодой человек не говорил в действительности этих ужасных вещей. Я верю и надеюсь, что эти слова были вложены в его уста коварным инсценировщиком, но это слабое утешение, поскольку фантазии Стивена всегда соответствовали персонажу. Он даже видел насквозь мое кажущееся безразличие к девушке и понимал, что они с Тони зашли слишком далеко; их бы вполне устроило, если бы я был втянут в непорядочную историю или если бы я, по их грубой логике, потерял всякий интерес к Пупи.

– Конечно, – сказал Стивен, – я преувеличиваю. Несомненно, он чувствовал некоторую влюбленность до самого последнего момента. Его отец описал бы ее, я полагаю, как прекрасную молодую кобылку.

– Что вы собираетесь с ним делать? – спросил я. – Вы что, будете бросать монетку или один из вас возьмет голову, а другой хвост?

Тони засмеялся: – О, старина Вильям. Какое у вас извращенное мышление.

– Предположим, – сказал я, – я приду к ней и передам содержание нашей приятной беседы.

– Дорогой мой, она даже не поймет вас. Она неправдоподобно невинна.

– А он?

– Я сомневаюсь в этом, зная нашего друга Колина Уинстенли. Но тут еще не все ясно. Он еще никак не проявил себя.

– Мы планируем вскоре испытать его, – сказал Стивен.

– Поездка за город, – сказал Тони. – Напряжение сказывается на нем, вы это сами можете видеть. Он даже боится прилечь отдохнуть днем, опасаясь нежелательного внимания.

– Есть ли у вас хоть капля милосердия? – Нелепо было использовать это старомодное слово в разговоре с двумя такими изощренными субъектами. Я почувствовал себя еще более чем когда-либо неловким. – А не приходило ли вам в голову, что вы можете ради вашей маленькой игры разрушить ее жизнь?

– Мы полагаем, это в ваших силах, – сказал Тони, – утешить ее.

– Это не игра, – сказал Стивен. – Вы должны понять, что мы спасаем его. Подумайте, что за жизнь он бы вел – со всеми этими мягкими контурами, обволакивающими его со всех сторон. – Он добавил: – Женщины всегда напоминают мне влажный салат – знаете, те увядшие кусочки зелени, совершенно мокрые...

– У каждого свой вкус, – заметил Тони. – Но Питер не создан для такого рода жизни. Он очень чувствителен, – сказал он, используя собственные слова девушки. Я ничего не смог придумать в ответ.

5

Вы видите, я играю отнюдь не героическую роль в этой комедии. Я мог бы, предположим, пойти прямо к девушке и прочесть ей небольшую лекцию о жизни, начав осторожно с режима в английских закрытых средних учебных заведениях для мальчиков (Питер носил цветной галстук выпускника школы до тех пор, пока Тони не сказал ему однажды за завтраком, что, по его мнению, эта красновато-коричневая полоска – дурной вкус). Или, возможно, я мог бы обратиться к самому парню, но, если Стивен говорит правду и Питер испытывает серьезное нервное напряжение, мое вмешательство едва ли помогло бы уменьшить его. Я не мог ничего предпринять. Мне оставалось только сидеть здесь и наблюдать, как они осторожно и ловко движутся к развязке.

Это произошло три дня спустя за завтраком, когда она, как обычно, сидела одна с ними, пока ее муж был наверху со своими лосьонами. Эти двое никогда не были более очаровательными и занимательными. Когда я сел за свой стол, они действительно забавно описывали ей дом в Кенсингтоне, который они декорировали для вдовствующей герцогини, страстно увлеченной эпохой наполеоновских войн. Там была, я помню, пепельница, сделанная из лошадиного копыта, принадлежавшего (по утверждению дилера от Торгового дома Эпсли) серой кобыле Веллингтона в битве при Ватерлоо; была там стойка для зонтиков, изготовленная из ящика для снарядов, найденного на поле Аустерлица; пожарная лестница, построенная на основе осадной из Бадажоза. Слушая их, она немного расслабилась. Она забыла о своих булочках и кофе; Стивен полностью завладел ее вниманием. Мне хотелось сказать ей: "Вы – маленькая совушка". Но я не встревожил бы ее – она скорее сделала бы большие глаза.

А затем Стивен осуществил главный план. Можно сказать, это было сделано как бы вскользь: он держал чашечку кофе, а Тони, опустив глаза, казалось, молился над своим croissant.

– Послушайте, Пупи, можете вы одолжить нам своего мужа? – Я никогда не слышал ничего, сказанного с более обыденной интонацией.

Она засмеялась. Она ничего не заметила. – Одолжить моего мужа?

– В горах за Монте-Карло находится маленькая деревушка – называется Пейль – говорят, там есть сногсшибательное старинное бюро – не для продажи, конечно, но мы с Тони умеем находить подходы.

– О, это я и сама заметила, – сказала она.

Стивен на мгновенье смешался, но она ничего не имела в виду, разве что комплимент.

– Мы думали пообедать в Пейли и провести весь день в дороге, чтобы осмотреть окрестности. Беда в том, что в "спрайте" места не больше, чем на троих, но Питер говорил на днях, что вы хотели привести в порядок прическу, так что мы думали...

У меня создалось впечатление, что он, стараясь убедить ее, говорит слишком много, но ему не было никакой нужды беспокоиться: она совершенно ничего не заметила. – Я думаю, это превосходная идея, – сказала она. Знаете, ему нужно немного отдохнуть от меня. Он не был ни минуты наедине с самим собой с тех пор, как я появилась в церкви. – Она была потрясающе рассудительна и, может быть, даже почувствовала облегчение. Бедняжка. Ей самой нужен был небольшой отдых.

– Правда, это будет весьма некомфортабельно. Ему придется сидеть у Тони на коленях.

– Я думаю, что он не будет возражать.

– И, конечно, мы не можем гарантировать качество пищи в дороге.

Впервые я увидел, как Стивен сморозил глупость. Не появилась ли в этом тень надежды?

Вообще говоря, из них двоих у Тони, если отбросить его грубость, голова работала лучше. Прежде чем Стивен собрался сказать еще что-нибудь, Тони, подняв глаза от croissant, решительно заявил: – Прекрасно. Договорились. Мы возвратим его в целости и сохранности к обеду.

Он посмотрел на меня с вызовом: – Конечно, нам очень неприятно оставлять вас на ланч одну, но я уверен, что Вильям присмотрит за вами.

– Вильям? – спросила она, и мне очень не понравилось, как она взглянула на меня – будто я не существовал. – О, вы имеете в виду мистера Гарриса?

Я пригласил ее на ланч в ресторан "Лу-Лу" в старом порту – мне больше ничего не оставалось делать, – и в этот момент пресловутый Питер появился на террасе. Она сказала быстро: – Мне не хотелось бы прерывать вашу работу...

– Я не верю в пользу голода, – сказал я. – Мне все равно нужно прерываться для еды.

Питер опять порезался во время бритья, и у него на подбородке был большой ватный тампон; это напомнило мне о синяке Стивена. Пока он стоял, ожидая, чтобы с ним заговорили, у меня создалось впечатление, что он знал все об этой беседе; она была тщательно продумана этой троицей, все партии расписаны, беззаботная манера заранее отрепетирована, даже пустячок по поводу пищи... Теперь же у них образовалась пауза, поэтому заговорил я.

– Я пригласил вашу жену на ланч в "Лу-Лу", – сказал я. – Я надеюсь, вы не возражаете.

Я удивился бы выражению мгновенного облегчения на всех трех лицах, если бы только мог вообще удивляться чему бы то ни было в этой ситуации.

6

– И вы не женились снова после того, как она ушла?

– К тому времени я уже стал слишком стар, чтобы жениться.

– А Пикассо женился.

– О, но я еще не так стар, как Пикассо.

Глупая болтовня продолжалась на фоне рыбацких сетей, драпировавших обои с изображением винных бутылок, – и здесь декорация интерьера. Иногда я мечтал о комнате, которая просто изменялась бы так же, как стареет с возрастом человеческое лицо. Рыбный суп с запахом чеснока дымился между нами. Кроме нас посетителей не было. Возможно, подействовала эта уединенность или направленность ее вопросов, а может быть, всего лишь rose, но неожиданно меня охватило приятное чувство, что мы близкие друзья. Всегда остается работа, – сказал я, – и вино, и хороший сыр.

– Я не смогла бы быть такой рассудительной, если бы потеряла Питера.

– Но ведь этого не может произойти, правда?

– Мне кажется, я бы умерла, – сказала она, – как кто-то у Кристины Россетти.

– А я думал, ваше поколение не читает ее.

Если бы я был двадцатью годами старше, я бы, может быть, сумел объяснить ей, в чем заключается самое плохое. Хуже всего то, что в конце так называемой "сексуальной жизни" единственная любовь, которая остается, – это любовь, принимающая все: разочарование, ошибку, измену; принимающая даже тот печальный факт, что в конце жизни не существует желания более глубокого, чем простое желание человеческого общения.

Она не поверила бы мне. Она сказала: – Я всегда ужасно плакала над стихотворением "Смерть". Вы пишете грустные вещи?

– Биография, которую я сейчас пишу, достаточно печальна. Два человека связаны друг с другом любовью, и однако один из них не способен хранить верность. Человек, умерший в расцвете сил, сгоревший дотла – а ему еще не было сорока, – и фешенебельный священник, притаившийся у постели, чтобы схватить его душу. Никакой уединенности даже для умирающего человека: епископ написал об этом книгу.

Англичанин, державший свечную лавку в старом порту, разговаривал у стойки, две старые женщины из хозяйской семьи вязали в конце комнаты. Вбежала собака, посмотрела на нас и снова убежала, свернув хвост колечком.

– Когда все это случилось?

– Почти триста лет назад.

– А прозвучало очень современно. Только теперь это был бы человек из "Миррор", а не епископ.

– Именно поэтому мне и захотелось написать об этом. На самом деле меня не интересует прошлое. Я не люблю исторические вещи.

Завоевание чьего-либо доверия – это примерно то же самое, что делают некоторые мужчины, соблазняя женщину: долго кружат вокруг истинной цели, пытаются заинтересовать и развлечь, пока наконец не наступит момент нанесения удара. Этот момент, как я ошибочно подумал, наступил, когда я просматривал счет. Она сказала: – Интересно, где сейчас Питер, – и я быстро спросил: – Какая кошка между вами пробежала?

Она сказала: – Пойдемте.

– Мне нужно получить сдачу.

В "Лу-Лу" всегда было проще пообедать, чем заплатить по счету. В нужный момент все имели привычку исчезать: старая женщина (ее вязанье осталось на столе), тетушка, помогавшая обслуживать, сама Лу-Лу, ее муж в своем синем свитере. Если бы собака до этого не убежала, она бы обязательно теперь исчезла.

Я сказал: – Вы забыли, вы говорили мне, что он несчастлив.

– Пожалуйста, пожалуйста, найдите кого-нибудь и давайте уйдем.

Итак, я вызвал тетушку из кухни и расплатился. Когда мы выходили, все вернулись на свои места, даже собака.

На улице я спросил ее, не хочет ли она вернуться в отель.

– Не сейчас – но я отрываю вас от работы.

– Я никогда не работаю после выпивки. Именно поэтому я предпочитаю браться за работу пораньше. Это приближает первый глоток.

Она сказала, что ничего не видела в Антибе, кроме крепостных рвов, пляжа и маяка, так что я повел ее по маленьким, узким улочкам, где из окон свешивалось белье, как в Неаполе, и где мелькали комнатки, переполненные детьми и внуками; над старинными дверными проемами, которые прежде вели в дома знати, были высечены украшения из камня; тротуары были заняты винными бочками, а проезжая часть – детьми, играющими в мяч. В низкой комнате на земляном полу сидел человек и расписывал ужасные изделия из керамики: пятнистых розовых лягушек, чудовищных рыб и свиней с щелью для монет. Позже эти изделия отправятся в Валлорис и будут проданы туристам в старинном месте, где часто бывал Пикассо.

Она попросила: – Вернемся к морю. – Итак, мы вернулись к пятну горячего солнца на бастионе, и опять я испытывал искушение рассказать ей, чего я опасаюсь, но останавливала мысль, что она может взглянуть на меня с пустотой неведения. Она присела на стену, ее длинные ноги в узких черных брюках повисли, как чулки, которые вывешивают на Рождество. Она сказала: – Я не жалею, что вышла замуж за Питера, – и я вспомнил песню Эдит Пиаф "Je ne regrette rien". Обычно такую фразу поют или произносят, ожидая возражений.

Я опять только смог повторить: – Вы должны увезти его домой. – Но интересно, что случилось бы, если бы я сказал: "Вы вышли замуж за человека, которому нравятся только мужчины, и сейчас он на пикнике со своими любовниками. Я на тридцать лет старше вас, но я, по крайней мере, всегда предпочитал женщин, и я полюбил вас, и мы еще могли бы провести несколько хороших лет вместе, прежде чем настанет время, когда вы захотите покинуть меня ради молодого человека". Но я сказал всего лишь: – Он, наверное, скучает по сельской местности и верховой езде.

– Хотелось бы, чтобы вы были правы, но на самом деле все гораздо хуже.

Поняла ли она в конце концов природу своей проблемы? Я ждал, что она объяснит смысл своих слов. Это немного напоминало роман, который колеблется на грани между комедией и трагедией. Если бы она поняла ситуацию, это была бы трагедия; если бы она пребывала в неведении, это была бы комедия, даже фарс – юная девушка, слишком невинная, чтобы понять, и мужчина, слишком старый, чтобы иметь смелость объяснить. Я полагаю, у меня вкус к трагедии. Я надеялся на это.

Она сказала: – Мы в самом деле мало что знали друг о друге, пока не приехали сюда. Знаете, вечеринки в конце недели, изредка театр – и верховая езда, конечно.

Мне было неясно, к чему она клонит. Я сказал: – Такие обстоятельства почти всегда приводят к напряжению. Вас вытащили из привычной жизни и столкнули вместе после традиционной церемонии – будто заперли в одной клетке двух зверьков, никогда прежде не видевших друг друга.

– А теперь он видит меня, и я ему не нравлюсь.

– Вы преувеличиваете.

– Нет. – Она добавила волнуясь: – Я не шокирую вас, не правда ли, если скажу вам одну вещь. Здесь никого нет кроме вас, кому я могла бы открыться.

– После пятидесяти лет я устойчив к любому шоку.

– Мы не занимались любовью должным образом ни разу с тех пор, как приехали сюда.

– Что вы имеете в виду – должным образом?

– Он начинает, но не заканчивает, ничего не происходит.

Я сказал, испытывая неловкость: – Рочестер писал об этом. Стихотворение называлось "Неполное наслаждение". – Не знаю, зачем я привел ей этот сомнительный литературный пример; может быть, как психоаналитик, я хотел, чтобы она не чувствовала себя одинокой со своей проблемой. – Это может случиться с каждым.

– Но это не его вина, – сказала она. – Вина моя. Я знаю это. Ему просто не нравится мое тело.

– Это, безусловно, несколько запоздалое открытие.

– Он не видел меня обнаженной до того, как мы приехали сюда, – сказала она с откровенностью девушки перед своим врачом – вот, что я значил для нее, я это точно почувствовал.

– В первую ночь почти всегда присутствует нервозность. И тогда, если мужчина тревожится (вы должны понимать, как это задевает его самолюбие), эта ситуация может затянуться на несколько дней или даже недель. – Я начал рассказывать ей о своей бывшей любовнице – мы были вместе очень долгое время, и тем не менее в течение двух недель в самом начале я ничего не мог с этим поделать. Я слишком волновался, поэтому ничего не получалось.

– Это совсем другое. Вам же не был ненавистен сам ее вид.

– Ну вы делаете что-то большое из такого незначительного...

– Да это он пытается делать, – сказала она с внезапной грубоватостью школьницы и хихикнула с несчастным видом.

– Мы уехали на неделю и сменили обстановку, а после этого все было в порядке. Десять дней было сплошное "увы", а после этого десять лет мы были счастливы. Очень счастливы. Нервозность может создаваться комнатой, цветом занавесок – она может висеть в платяном шкафу; вы можете обнаружить ее, курящейся в пепельнице марки "Перно", а когда вы смотрите на постель, она высовывает свою голову из-под кровати, как носы туфель. – Я снова повторил единственное заклинание, о котором мог думать: – Увезите его домой.

– Это ничего не изменит. Он разочарован, вот в чем дело. Она взглянула на свои длинные черные ноги; я проследил направление ее взора, потому что обнаружил, что я действительно хочу ее, а она сказала с искренней убежденностью: – Я недостаточно хороша, когда раздета.

– Вы говорите абсолютную чепуху. Вы даже не представляете, какую чепуху вы говорите.

– Нет. Это не так. Понимаете – все началось хорошо, но потом он дотронулся до меня, – она положила руки на груди, – и все испортилось. Я всегда знала, что они недостаточно хороши. В школе мы обычно рассматривали друг друга в спальне – это было ужасно. У всех они росли, кроме меня. Я не Джейн Мансфилд, могу вам точно сказать. – Она опять несчастно хихикнула. – Я помню, одна девочка посоветовала мне спать с подушкой на груди – говорят, что им нужно упражнение, они будут бороться с препятствием. Но, конечно, это ничего не дало. Я сомневаюсь, чтобы эта идея была очень научной. – Она добавила: – Помню, что ночью от этого было ужасно жарко.

– Питер не производит впечатления человека, – осторожно сказал я, который захотел бы такую, как Джейн Мансфилд.

– Но вы же понимаете, если он считает меня безобразной – все безнадежно.

Я хотел согласиться с ней – эта причина, которую она выдумала, была бы, возможно, менее прискорбной, чем правда, и достаточно скоро нашелся бы кто-то, кто излечил бы ее от неуверенности в себе. Я еще раньше замечал, что именно привлекательные женщины часто совершенно не имеют представления о своей внешности, но все равно я не смог бы притвориться, что я с ней согласен. Я сказал: – Вы должны верить мне. У вас все в порядке, и поэтому я говорю с вами именно таким образом.

– Вы очень милый, – сказала она, и ее глаза скользнули поверх меня, как луч маяка, который по ночам проходил мимо музея Гримальди и через некоторое время возвращался и безразлично освещал все наши окна на фасаде отеля. Она добавила: – Он сказал, что они вернутся к коктейлю.

– Если вы хотите до этого отдохнуть, – на некоторое время между нами возникла близость, но теперь опять мы расходились все дальше и дальше. Если бы я продолжал настаивать сейчас, она, может быть, в конце концов и стала бы счастлива – разве общепринятая мораль требует, чтобы девушка оставалась связанной, как была связана она? Они обвенчались в церкви; она была, возможно, доброй христианкой, а я знал церковные правила: в данный момент своей жизни она могла бы освободиться от него, брак мог бы быть аннулирован, но через день или два те же правила сказали бы: "Он справляется достаточно хорошо, вы женаты на всю жизнь."

И тем не менее я не мог настаивать. Не брал ли я на себя слишком много? Возможно, это был только вопрос нервозности первой ночи; возможно, через некоторое время эти трое вернутся, тихие, смущенные, и теперь у Тони будет синяк под глазом. Мне бы очень хотелось увидеть это; эгоизм слабеет, когда его подавляет любовь, и я был бы рад, мне кажется, видеть ее счастливой.

Итак, мы вернулись в отель, почти не разговаривая, и она пошла в свой номер, а я к себе. В конце концов это оказалась не трагедия, а комедия, и даже фарс, вот почему я дал всему этому каскаду воспоминаний фарсовый заголовок.

7

Моя возрастная сиеста была неожиданно прервана телефонным звонком. В течение некоторого времени, обескураженный темнотой, я не мог найти выключатель. Нащупывая его, я сшиб свой ночник – телефон продолжал звонить, я пытался поднять аппарат и опрокинул стакан для полоскания зубов, из которого я пил виски. Светящийся циферблат моих часов показывал, что сейчас 8.30. Телефон продолжал трезвонить. Я снял трубку, но в этот момент свалилась пепельница. Я не смог растянуть шнур до уха и поэтому крикнул в направлении телефона:

– Алло!

С пола донесся слабый звук, который я интерпретировал, как: – Это Вильям?

Я крикнул: – Погодите, – и теперь, когда я наконец окончательно проснулся, я сообразил, что выключатель находится у меня над головой (в Лондоне он был над столиком у кровати). Пока я зажигал свет, с пола доносился слабый назойливый звук, похожий на скрип сверчка.

– Кто это? – спросил я довольно сердито, а затем я узнал голос Тони.

– Вильям, что там случилось?

– Ничего не случилось. Где вы?

– Но только что был ужасный шум. У меня чуть не лопнула перепонка.

– Это пепельница, – сказал я.

– Вы обычно кидаетесь пепельницами?

– Я спал.

– В 8.30? Вильям! Вильям!

Я спросил: – Где вы?

– В маленьком баре в местечке, которое миссис Кларенти назвала бы Монти.

– Вы обещали вернуться к обеду, – сказал я.

– Поэтому я и звоню вам. Я человек обязательный, Вильям. Не могли бы вы передать Пупи, что мы немного задержимся? Пообедайте с ней. Поговорите с ней так, как только вы можете. Мы будем к десяти.

– Произошла авария?

Я услышал, как он радостно хмыкнул: – Я не назвал бы это аварией.

– Почему Питер сам ей не позвонит?

– Он говорит, что он не в настроении.

– Но что я скажу ей? – Телефон замолчал.

Я вылез из постели, оделся и набрал номер ее телефона. Она ответила очень быстро; думаю, что она, должно быть, сидела у аппарата. Я передал сообщение, попросил ее встретиться со мной в баре и повесил трубку, прежде чем она успела что-нибудь спросить.

Но я обнаружил, что скрывать все оказалось не так уж и трудно: она испытывала огромное облегчение от того, что хоть кто-то позвонил. Она сидела в своей комнате с половины восьмого, непрерывно думая об опасных поворотах и ущельях на Большом Карнизе, и, когда я позвонил, она была почти уверена, что это из полиции или больницы. Только выпив два бокала сухого мартини и посмеявшись вдоволь над своими страхами, она наконец-то спросила: Интересно, почему Тони позвонил вам, а не Питер мне?

Я сказал (я уже заранее подготовил ответ): – Думаю, что он почувствовал срочную необходимость удалиться – в туалет.

Получилось так, будто я сказал что-то чрезвычайно остроумное.

– Вы думаете, что они слегка пьяны? – спросила она.

– Я бы не удивился.

– Милый Питер, – сказала она, – он заслужил день отдыха. А я никак не могла представить себе, какие же у него склонности.

– Хотите еще мартини?

– Пожалуй, нет, – ответила она, – а то вы меня тоже напоите.

Мне несколько надоел легкий холодный rose, так что мы взяли к обеду бутылку настоящего вина, и она выпила достаточно много и болтала о литературе. Она, похоже, испытывала ностальгию по Дорнфорду Уэйтсу, которого проходила в шестом классе, так же, как Хью Уолпола, а теперь она с уважением говорила о сэре Чарльзе Сноу, который, как она, очевидно, полагала, был возведен в рыцарское звание, как сэр Хью, за служение литературе. По-видимому, я достаточно сильно увлекся ею, в противном случае ее невинность в этих вопросах была бы почти невыносимой – а, может быть, я был просто слегка пьян. Тем не менее, чтобы прервать поток ее критических суждений, я спросил, как ее зовут на самом деле, и она ответила: – Все зовут меня Пупи. – Я вспомнил инициалы ПТ на ее сумках, но единственные подходящие имена, которые в этот момент я смог придумать, были Патриция или Прунелла. Тогда я буду просто называть вас Вы, – сказал я.

После обеда я выпил брэнди, а она – кюммель. Было уже больше 10.30, а эта троица еще не вернулась, но казалось, она уже не беспокоится о них. Она сидела возле меня на полу, а официант время от времени заглядывал к нам, проверяя, можно ли выключить свет. Она прислонилась ко мне, положив руку на мое колено, и сказала примерно следующее: – Это, должно быть, прекрасно быть писателем,– и в парах брэнди и нежности я не возразил. Я даже принялся снова рассказывать ей о графе Рочестере. Что мне за дело, в конце концов, до Дорнфорда Уэйтса, Хью Уолпола или сэра Чарльза Сноу? Я был даже в настроении прочесть ей стихи, безнадежно не подходившие к ситуации, хотя строки были такие:

О, Лживые Сердца, не говорите

Ни об изменах, ни о нарушенных клятвах,

Если все, что дарует нам Небо,

Это чудом быть верным тебе

В течение этой вечной минуты,

когда шум – но какой! – приближающегося "спрайта" поднял нас обоих на ноги. Верным было единственно то, что Небо даровало нам лишь время в баре в Антибе.

Тони пел; мы слышали его голос на протяжении всего пути от бульвара Генерала Леклерка; Стивен вел машину с величайшей осторожностью, почти все время на второй передаче, а Питер, как мы увидели, когда вышли на террасу, сидел на коленях у Тони (угнездившись, было бы наилучшим определением) и подхватывал припев. Все, что я смог уловить, было:

Круглый и белый

В зимнюю ночь,

Надежда Королевы Морей.

Если бы они не увидели нас на ступеньках, думаю, они проехали бы мимо отеля, ничего не заметив.

– Вы пьяны, – сказала девушка с удовольствием. Тони обнял ее за плечи и взбежал с ней по лестнице. – Осторожно, – сказала она, – Вильям меня тоже напоил.

– Добрый старина Вильям.

Стивен осторожно вылез из автомобиля и опустился в ближайшее кресло.

– Все хорошо? – спросил я, не зная точно, что я имею в виду.

– Дети были очень счастливы, – сказал он, – и очень, очень раскрепощены.

– Хочу в туалет, – сказал Питер (реплика оказалась не на месте) и двинулся к лестнице. Девушка протянула руку, чтобы помочь ему, и я слышал, как он повторял: – Замечательный день. Замечательный пейзаж. Замечательный... – Она обернулась на верху лестницы и одарила нас своей улыбкой, веселой, уверенной, счастливой. Как и в первый вечер, когда они сомневались насчет коктейля, они не спустились вниз. Было долгое молчание, затем Тони довольно ухмыльнулся.

– Кажется, у вас был прекрасный день, – сказал я.

– Дорогой Вильям, мы сделали очень доброе дело. Вы никогда не видели его таким detendu.

Стивен сидел и ничего не говорил; у меня создалось впечатление, что сегодняшний день был для него не так хорош. Могут ли люди, образующие пару, охотиться на равных условиях, или кто-нибудь из них всегда теряет? Слишком седые волны волос были как всегда безукоризненны, не было синяка под глазом, но мне показалось, что страх за будущее уже отбросил свою длинную тень.

– Я полагаю, вы имеете в виду, что вы его напоили?

– Не алкоголем, – сказал Тони. – Мы не какие-нибудь вульгарные соблазнители, не так ли, Стив? – Но Стивен не ответил.

– В таком случае, в чем же заключалось ваше доброе дело?

– Le pauvre petit Pierre. Он был в таком состоянии. Он совершенно убедил себя – или, быть может, она его убедила, – что он impuissant.

– Вы, кажется, делаете большие успехи в французском.

– По-французски это звучит более деликатно.

– И с вашей помощью он обнаружил, что это не так?

– После некоторой девственной робости. Или почти девственной. Школа не оставила его полностью не затронутым. Бедная Пупи. Она совершенно не знала правильного подхода в этих вещах. Бог мой, у него великолепная половая зрелость. Ты куда, Стив?

– Я иду спать, – уныло ответил Стивен и пошел один вверх по лестнице. Тони посмотрел ему вслед, как мне показалось, с выражением нежного сожаления и очень легкой, неглубокой печали. – Его ревматизм снова разыгрался сегодня, – сказал он. – Бедный Стив.

Я решил, что лучше пойти спать, прежде чем я тоже стану "бедным Вильямом". Благодушие Тони нынешним вечером не имело границ.

8

Впервые за долгое время я оказался на террасе один за завтраком. Женщины в твидовых юбках уехали несколько дней назад, и "молодые люди" – мои новые знакомые – также отсутствовали. Было довольно легко, пока я ждал кофе, рассуждать о возможных причинах их отсутствия. Ну, например, ревматизм... хотя я совершенно не мог представить себе Тони в роли сиделки. Была даже слабая надежда на то, что они почувствовали некоторый стыд и не захотели встречаться со своей жертвой. Что касается жертвы, то я думал с грустью, какое болезненное открытие скорее всего принесла эта ночь. Я сильнее, чем когда-либо, винил себя за то, что не поговорил с ней вовремя. Конечно, она узнала бы правду от меня в более мягкой форме, чем из пьяных бесконтрольных откровений собственного мужа. Все равно – уж такие мы эгоисты в наших страстях – я рад был находиться здесь...осушить слезы... нежно обнять ее, утешить ... о, меня посетили фантастические мечты... Но когда она спустилась по ступенькам, я увидел, что она менее чем когда-либо нуждается в утешителе.

Она была совершенно такой, какой я увидел ее в первый раз: застенчивая, возбужденная, веселая, с долгим и счастливым будущим, сиявшим в глазах. Вильям, – сказала она, – можно мне сесть за ваш столик? Вы не возражаете?