Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Глава седьмая

Приёмные салоны в доме министерства иностранных дел в Берлине ярко освещены: у канцлера северогерманского союза вечер, на который съезжаются члены рейхстага, дипломаты и прочие сливки столичного общества, состоящие в гражданской и военной службе, в финансовом мире, в мире искусства и науки.

Многочисленное общество сновало по скромно убранным комнатам. Высокие чины оживляли своими блестящими мундирами однообразие чёрных фраков мирных граждан; дипломаты с пёстрыми лентами и блестящими звёздами частью стояли группами и шёпотом вели между собой разговоры, частью прогуливались, вступая в беседу со знакомыми депутатами и извлекая из разговора сведения о внутреннем положении, по которым иностранные дворы, в силу своей прозорливости, составляли более или менее верную картину политической жизни в Берлине.

Несмотря на многочисленное общество в залах, к парадным дверям дома подъезжали новые экипажи и подходили новые пешеходы, ибо никто из приглашённых не хотел пропустить этих вечеринок-суаре, на которых можно было без всякого стеснения и официальности общаться с политическими и парламентскими звёздами и, быть может, заглянуть в тайны великой политической машины, приводившей в движение мир.

В первом салоне стоял Бисмарк, приветствуя вновь прибывших. Он то обменивался несколькими словами с членами дипломатического корпуса, то радушно пожимал руку депутату рейхстага; на нём был кирасирский мундир, беспечная весёлость выражалась в его чертах.

Он только что раскланялся с небольшим, невзрачным на вид господином с умным, резко очерченным лицом, в живых чёрных глазах которого светился тот еврейский ум, который замечается в потомках избранного народа, когда они рассуждают о вопросах искусства и политики.

– Очень рад видеть вас, доктор Ласкер, – сказал граф с безупречной вежливостью. – Вероятно, мы найдём ещё случай обменяться несколькими словами. Я хотел бы переманить вас у оппозиции, – прибавил он, грозя пальцем.

– Это будет не совсем легко, ваше сиятельство! – отвечал с поклоном доктор Ласкер.

Показавшиеся в дверях гости расступились, и в салон вошёл, раскланиваясь направо и налево, генерал-фельдмаршал граф Врангель. Весёлостью дышало волевое, морщинистое лицо старика с закрученными вверх усами. Бодро шагал этот ветеран прусской армии, одетый в мундир своего восточнопрусского кирасирского полка, с орденом Pour le Mérite [25]25
  За заслуги (фр. ) – высшая награда Пруссии.


[Закрыть] на шее, звёздами Чёрного орла и Андрея Первозванного на шее, и с орденом Железного креста I степени.

Бисмарк быстро пошёл ему навстречу и, вытянувшись во фрунт, сказал тоном рапортующего офицера:

– Генерал-майор граф Бисмарк-Шенгаузен из Седьмого Магдебурского кирасирского полка, откомандированный к должности союзного канцлера и министра иностранных дел!

– Благодарю, благодарю, дорогой генерал! – сказал фельдмаршал, пожимая руку первому министру и с удовольствием посматривая на его воинственное, резкое лицо. – Очень, очень рад иметь вас под своим начальством и ещё более радуюсь, – прибавил он с дружеской улыбкой, – что при иностранных делах его величество имеет кирасира – палаш даёт руке твёрдость, и что он сделает хорошего, того испортить вы не позволите перьям, как поступили в былое время писаки с Блюхером.

Граф усмехнулся.

– Ваше сиятельство может за меня не опасаться, – сказал он, гордо выпрямляясь. – Девиз прусского кирасира: вперёд!

Приветливо помахав рукой, фельдмаршал двинулся дальше.

Между тем доктор Ласкер прошёл во второй зал и приблизился к группе, в которой вёлся оживлённый и серьёзный разговор.

Здесь стоял тайный советник Вагенер, известный основатель и редактор газеты «Кройццайтунг», чиновничьего вида человечек, с непрезентабельной фигурой которого вступало в контраст выбритое, бледное, черезвычайно выразительное лицо. Вагенер разговаривал с депутатом Микелем, бургомистром Оснабрюкка и прежним главой ганноверской оппозиции: худощавым мужчиной, среднего роста, с высоким умным лбом. При всей своей резкой риторике Микель умел всегда сохранять в своих политических прениях изящные формы хорошего общества.

– Удивляюсь, – сказал Микель, – что вы, господин тайный советник, так восстаёте против ответственности министров. В разумном консервативном интересе Пруссии, а также и в отношении южной Германии эта ответственность, безусловно, необходима. Вверите ли вы интересы своей партии министерству, которым управляет безответственный союзный советник? Министры могут меняться, и консервативная партия так же мало, как либеральное направление, способно обрести гарантии в министерстве, ответственность которого не определена в точности законом.

– Я потому восстаю против всякой ответственности министров, – отвечал тайный советник Вагенер, – что она разрушает, в принципе, основания монархического государства, а на практике не имеет никакого значения. Против сильной центральной власти, а, я надеюсь, центральная власть северогерманского союза будет с каждым днём крепче и сильнее, ответственное министерство бессильно. Против же слабой центральной власти, – прибавил он с саркастической усмешкой, – имеете вы совершенно другие и более действительные меры. Конституция есть компромисс между существующими политическими элементами и факторами, – конституционный шаблон не поможет нам здесь: все эти поправки, представленные различными сторонами при совещании, служат средствами не улучшения, но препятствия прогрессу.

– Тайный советник совершенно прав! – сказал депутат Зибель, молодой, сильный мужчина с белокурыми волосами и румяным лицом. – Истинная ответственность министра состоит не в уголовном преследовании, а в повторяющихся ежегодно прениях, в общественном мнении, той великой шестой державе, перед которой надобно преклоняться, хотя бы бездействовали все прочие великие державы. – Видите ли, немедленно после войны правительство поспешило примириться с общественным мнением. В этом заключается для меня истинная гарантия! А далее, право бюджета – здесь будущий рейхстаг имеет, согласно конституции, гораздо больше власти, чем имела её когда либо прусская палата депутатов.

Микель покачал головой.

– Я не могу, – сказал с живостью Вагенер, – принять мотивы фон Зибеля, хотя придерживаюсь сходного с ним мнения. Мы живём в такое время, когда фраза имеет могучую и очень опасную власть, – и самая опасная из них, по-моему, есть фраза об общественном мнении. Что такое общественное мнение? – воскликнул он, обводя взглядом группу собеседников. – Откуда она и куда идёт? Не есть ли общественное мнение, управляющее рейхстагом, дочь парламента, или, правильнее сказать, дочь полка?

Фон Зибель улыбнулся.

– Вы восстаёте против фразы, – сказал Микель спокойно, – а сами сейчас сказали фразу, пусть и прекрасную.

– Это доказывает всю её силу, так что даже противник не может избежать её влияния, – возразил Вагенер с улыбкой. – Тем сильнее надо бороться против этого опасного владыки!

– Так как тайный советник ввёл нас в область фраз, – сказал депутат Браун, подошедши к группе, – то на его дочь полка я должен отвечать ему цитатой из одного французского писателя: штыки для многих – прекрасная вещь, но не следует лезть на них.

Все засмеялись

– Да, – продолжал Браун с большим оживлением. – Загляните в историю: не война порождает общественное мнение, а последнее войну – всякая война есть только результат предшествовавшего народного развития, её результатом будет только quod erat demonstrandum[26]26
  Что и требовалось доказать (лат.).


[Закрыть] истории.

– Господа, господа! – вмешался маленький доктор Ласкер. – Вы ведёте такие оживлённые прения, как будто здесь собрался рейхстаг! Оставим депутатов за дверью, они и без того довольно шумят на трибуне. – Знаете ли, – продолжал он, – приехал саксонский кронпринц принять начальство над Двенадцатым армейским корпусом – это очень приятно, большой шаг к военному единству!

– Если бы только вместе с военным единством пришла гражданская свобода! – сказал депутат Браун. – Но…

– Тише, тише! – вскричал Ласкер. – Всё придёт в своё время, не станем омрачать одного результата, не получив ещё другого – нельзя одним скачком подняться на лестницу.

В первом салоне произошло заметное движение. Граф Бисмарк быстро подошёл к двери и с почтительным поклоном встретил прусского принца Георга, высокого стройного мужчину лет сорока, с белокурыми густыми бакенами, с лицом бледным и болезненным, но выражающим большой ум. Принц был в прусском генеральском мундире. Он долго разговаривал с первым министром, затем, отклонив намерение последнего сопровождать его, направился во второй салон. Он обвёл глазами всё собравшееся там общество, подошёл к господину в чёрном фраке со множеством орденов, который стоял один посреди зала. Заметив приближенье принца, тот пошёл к нему на встречу и глубоко поклонился.

Принц подал ему руку.

– Добрый вечер, фон Путлиц, – сказал принц, – я почти не ожидал видеть вас здесь – что делать поэту на паркете политики?

– Если поэт отрывается от почвы жизни, ваше королевское величество, – отвечал Густав Путлиц тоном завзятого светского человека, – то обрезает корни, питающие цветы его фантазии. – Впрочем, – прибавил он с улыбкой, – я мог бы предложить этот самый вопрос вашему королевскому высочеству.

Принц Георг невесело усмехнулся.

– Если в часы досуга принц напишет несколько стихов, то его ещё нельзя назвать поэтом!

– Оставим же принца, – сказал Путлиц с поклоном, – и поговорим о господине Конраде! Я читал его трагедию «Электра», которую он милостиво прислал мне, и могу уверить ваше высочество, что нашёл в этой трагедии дух и язык истинного поэта.

– В самом деле? – воскликнул принц, в глазах которого вспыхнул радостный огонёк.

– Так точно, – продолжал Путлиц, – и я желал бы просить у автора позволения приготовить эту пьесу для постановки на сцене.

– Вы действительно думаете, – спросил принц Георг, бледное лицо которого покрылось ярким румянцем, – что возможно сыграть «Электру»?

– Я убеждён в этом и советую попробовать. Господин Конрад, – продолжал он, – восстановил во всей чистоте образ Электры, которая у Еврипида утратила истинное женское достоинство, и сделал этот образ положительным, а стихи – я должен сознаться в этом – иногда напоминают мне язык Гете.

Улыбка счастья заиграла на устах принца.

– Вы доставляете мне большое удовольствие, фон Путлиц, – сказал он. – Могу я вас просить приехать завтра ко мне? Мы ещё поговорим об этой трагедии. О, – продолжал он со вздохом, – какое счастье иметь такую деятельность, при которой встречаешь иногда человеческое сердце – она даёт цель жизни, для которой слабость и болезненность закрыли поприще тяжкой работы в трудах и борьбе света.

Фон Путлиц с глубоким участием смотрел на благородное, опечалившееся лицо принца.

– Эта цель, – сказал он, – конечно, так же велика и благородна, как и всякая другая, и, быть может, ещё более приличествует для такого великого, горячего сердца, какое говорит в стихотворениях Конрада. Поэт поклонился.

– Что вы скажете о смерти Корнелиуса? – спросил принц после небольшой паузы.

– Жестокий удар для мира искусств, – отвечал фон Путлиц печально. – Старый баварский король Людвиг написал из Рима письмо к жене Корнелиуса и, говоря о солнечном затмении, сказал: солнце затмилось, когда угас тот, кто был солнцем искусства. Первое опять будет сиять, но едва ли когда-нибудь явится новый Корнелиус.

– Правда, правда! – сказал принц и с печальным выражением прибавил: – Как прекрасна должна быть его смерть после жизни, полной столь дивных созданий! Итак, до завтра! – обратился он напоследок к фон Путлицу и, дружески кивнув ему, повернулся к близ стоявшему французскому послу Бенедетти.

Войдя в салон, граф Бисмарк побеседовал несколько минут с членами дипломатического корпуса.

Потом подошёл к довольно высокому мужчине с красноватым лицом, голым до половины черепом, по которому проходил широкий шрам, и с тёмной бородой. Его можно было принять за простого сельского дворянина, если бы живые, ничего не упускающие глаза не свидетельствовали о сильной умственной деятельности.

– Добрый вечер, фон Беннигсен! – сказал первый министр черезвычайно учтивым тоном, но без всякого оттенка сердечной теплоты. – Очень рад видеть вас у себя – я почти боялся, что вы станете держаться вдали отсюда.

– Как могли вы так подумать, ваше сиятельство! – отвечал фон Беннигсен с поклоном. – Я уже много лет доказывал свою готовность посвятить все силы тому делу, которое вы ведёте с таким успехом.

– Конечно! – согласился Бисмарк. – Однако я желал бы рассчитывать на вашу поддержку в созидании этого успеха, но вместо того вижу, к своему величайшему удивлению, что при совещаниях о Конституции вы и ганноверские депутаты, принадлежащие к вашей партии, воздвигаете мне почти столько же препятствий, сколько партикуляристы и приверженцы Гвельфов. Таким образом, мы не подвигаемся к цели, которую вы также признаете своей.

– В вопросах о государственных принципах я не могу изменить своим убеждениям, – отвечал фон Беннигсен. – Что же касается дела объединения на практике, то ваше сиятельство всегда может быть уверено в моём ревностном содействии как в Германии, так и в моём родном Ганновере.

– Ганновер очень требователен! – заметил граф задумчиво. – Я надеялся, что прусское управление встретит там более ласковый приём. Кажется, сама ваша партия ошибается относительно настроения страны – агитация короля Георга находит себе плодоносную почву.

– Король Георг является для ганноверцев воплощением автономии, самостоятельности или независимого самоуправления страны, – сказал фон Беннигсен. – Агенты короля искусно пользуются этим врождённым у всех ганноверцев чувством суверенности, между тем как высшие органы нового управления часто оскорбляют это чувство без всякой необходимости. Диктатура стесняет население и представляет ему прошедшее в чудесном свете. Лучшее средство – как можно скорее организовать управление на автономическом основании; для этого следует призвать людей, пользующихся доверием страны.

– Людей, пользующихся доверием страны! – повторил граф Бисмарк. – Кто же эти люди?

Фон Беннигсен посмотрел на него с удивлением.

– Как это узнать? Должна ли выбрать их страна? Но это вызовет опасное брожение и, быть может, поведёт к более опасным результатам. – Созову ли их я? В таком случае будут ли они иметь доверие страны? Вопрос труден, – продолжал граф. – Я уже подумывал об уполномоченных, подумаю ещё и, вероятно, мы вскоре обсудим.

Фон Беннигсен поклонился.

Граф Бисмарк отошёл и встретил Виндтхорста, главного королевского прокурора апелляционного суда в Целле, прежде бывшего ганноверским министром.

Едва ли две какие-либо другие личности представляли более резкий контраст, чем граф Бисмарк и Виндтхорст.

Маленький, сгорбленный бывший ганноверский министр юстиции, теперь уполномоченный королём Георгом вести переговоры о выделе имущества, казался почти карликом перед высокой, могучей фигурой союзного канцлера. Сколько искренности, сознательной и гордой силы выражалось в крупных чертах графа Бисмарка, столько скрытой хитрости и лукавства было в выразительных чертах своеобразного некрасивого лица Виндтхорста. На широких, но подвижных и выразительных устах часто играла саркастическая улыбка; большие круглые очки, казалось, скорее имели целью скрывать глаза, чем помогать слабому зрению, потому что взор маленьких серых глаз во время разговора устремлялся поверх очков на собеседника. Широкий, круглый, очень выпуклый череп был покрыт жиденькими короткими седыми волосами; поразительно маленькие женственные руки, выглядывавшие из-под широких рукавов старомодного фрака, сопровождали речь Виндтхорста резкими жестами; подбородок часто прятался в широкий белый галстук, а пристальный взгляд неотрывно фиксировал реакцию на каждое сказанное слово.

На груди у него была звезда австрийского ордена Железной короны; на шее висел, на длинной синей ленте, командорский крест ганноверского ордена Гвельфов.

– Как идут переговоры об имении короля Георга? – спросил Бисмарк, вежливо раскланиваясь с Виндтхорстом. – Довольны ли вы?

– Ваше сиятельство, – отвечал уполномоченный с резким гортанным говором вестфальца из Оснабрюке, – они идут очень медленно. – Ваши комиссары несколько упрямы…

– Вот как? – воскликнул граф. – Это противоречит их инструкции. Я не вполне верю. Но нет ли затруднений с вашей стороны? Вы настаиваете на выдаче доменов.

– Не я, ваше сиятельство, – возразил Виндтхорст, глянув на первого министра поверх очков – такова инструкция из Гитцинга. Мы же только исполнители.

– Но почему оттуда присылают неполные или двусмысленные инструкции? – спросил граф. – При том образе действий, который раз усвоил себе король, было бы лучше следовать ясному принципу и содействовать переговорам. На что нужны королю домены в прусской области? С другой стороны: можем ли мы дать королю большое недвижимое имение в той стране, в которой он не признает первенства прусского государя?

Виндтхорст пожал плечами.

– Ваше сиятельство должно припомнить, – заметил он с лёгкой улыбкой, – что инструкции даёт нам граф Платен. Существуют различные желания: кронпринц хотел бы удержать охотничьи округи, королева не намерена уступить Мариенбурга…

– Мариенбург – частная собственность её величества, – сказал министр серьёзно, – и не обсуждается. Точно также следует предоставить королю Герренгаузен, это историческое воспоминанье гвельфского дома, но прочие домены должны остаться у Пруссии!

– Мне очень приятно получить от вашего сиятельства конкретные объяснения – это значительно упростит наше положение. До сих пор мы не имели никаких ясных указаний, потому что граф Платен, – тут коротышка стал разглаживать тонкими пальцами орденскую ленту, – это такой человек, что, заперев его в комнате с двумя стульями и возвратившись через час, вы можете быть уверены, что найдёте его на полу между обоими стульями.

Граф Бисмарк рассмеялся.

– Впрочем, – сказал он, посерьёзнев, – я должен сообщить вам, что постоянная агитация в Ганновере, нити которой отчётливо сходятся в Гитцинге, не может поддерживать нашей готовности в переговорах об имении.

– Меня огорчает эта совершенно бесполезная агитация, – отвечал Виндтхорст, – однако же я не думаю, чтобы она могла вести к чему-нибудь серьёзному, если только, – прибавил он, бросая взгляд через очки, – ошибки прусского управления не послужат ему новой пищей!

– Боже мой! – вскричал Бисмарк. – Не могу же я присматривать за всеми низшими органами! Что же сделать для избежания этих ошибок? Мне говорили о созыве уполномоченных страны, чтобы вместе с ними обсудить организацию провинции.

– Гм– гм, я ничего не имею против этого, – отозвался Виндтхорст, – быть может, оно и будет лучше, но, по моему мнению, самое лучшее – привлечь в прусское управление все серьёзные силы Ганновера – это внушит провинции доверие и сознание того, что она участвует в совещаниях государства.

С минуту министр смотрел проницательно и пристально на Виндтхорста, на губах его мелькнула своеобразная улыбка.

– Отличная мысль! – сказал он наконец, сделав вид, что поражён. – Но с какой целью? Для внутреннего управления? Это было бы затруднительно… Но, – продолжал он, будто под влиянием новой мысли, – ганноверское законодательство и юстиция были всегда образцовыми; для юстиции это послужило бы… – И граф замолчал, вроде как задумавшись.

Виндтхорст опустил глаза, невольная улыбка озарила его лицо.

– Конечно, ганноверская юстиция имела превосходные силы, – сказал он скромно.

– Могу ли я забыть об этом в вашем присутствии? – не преминул заметить граф Бисмарк.

Виндтхорст поклонился.

– Ваши особо близкие друзья, ганноверские католики, также не расположены к нам, – сказал министр.

– Не вижу причины тому, – отвечал Виндтхорст, – но, во всяком случае, с ними нужно действовать осторожно и искусно. Если я своим опытом и влиянием могу содействовать умиротворению и упрочению спокойствия, то вы всегда можете на меня рассчитывать.

– Благодарю вас, – сказал граф, – надеюсь, мы ещё найдём случай подробно переговорить об этом ганноверском вопросе; пока же постарайтесь, насколько можете, чтобы в Гитцинге признали по крайней мере практичность новых условий – здесь же вы найдёте крайнюю снисходительность в вопросе об имении.

И, дружески поклонившись, он отошёл от Виндтхорста. Затем отыскал глазами доктора Ласкера, который стоял от него в нескольких шагах, ведя разговор с тайным советником Вагенером. Первый министр подошёл, Вагенер сделал несколько шагов назад.

– Итак, мой дорогой доктор, – сказал граф Бисмарк, улыбаясь, – мне нужно серьёзно поговорить с вами. Довольны ли вы происшедшим в Германии?

– Конечно, ваше сиятельство, – отвечал Ласкер с поклоном и поднимая на графа проницательные, умные глаза. Конечно, я доволен, счастлив тем великим шагом, который так твёрдо и энергично сделала Германия к своему объединению, и всегда буду держать вашу сторону в иностранной политике. Но во внутренних вопросах…

– Я не совсем хорошо понимаю различие, которое вы делаете, – сказал Бисмарк серьёзно. – Могу уверить вас, что задачей честного правительства я всегда считал стремление к возможной свободе личности и народа, насколько это сочетается с государственным благосостоянием.

– Я ни одной минуты не сомневался в этом честном и справедливом убеждении и воззрении вашего сиятельства, – сказал Ласкер, – однако нам будет трудно найти согласие относительно меры свободы, сообразной с государственным благосостоянием, и относительно средств и способов утвердить и охранить её.

– Быть может, моя мера больше вашей, – сказал граф с задумчивым видом, – а способы?.. Неужели вы всерьёз полагаете, – продолжал он с живостью, – что свобода будет утверждена, когда правительство станет платить жалованье народным депутатам; разве Англия не свободная страна, хотя не платит жалованья депутатам? Или когда господа парламентарии оппонируют воинской повинности и утверждению военного бюджета? Чем были бы мы без сильной армии? До войны я ещё готов был смириться с этим, но теперь вы наслаждаетесь плодами победы и не хотите усилить орудие, имевшее целью завоевать эти плоды и, быть может, защитить их?

Ласкер серьёзно посмотрел на графа.

– Позвольте мне говорить откровенно! – сказал он. – Я не принадлежу к поклонникам туманных теорий, измеряющих свободу по шаблону той или другой доктрины – выше теорий стоят для меня личности. Но, – прибавил он с лукавым взглядом, – стоя пред вашим сиятельством, не могу не вспомнить басни о центавре: хотелось бы пожать протянутую руку, но боишься удара подкованным копытом.

Бисмарк рассмеялся.

– Но если бы у этого центавра не было таких копыт, то как двигался бы он по неровной почве, на которой встречает кроме естественных ещё искусственные препятствия?

– Но вы должны согласиться, – сказал Ласкер, – что я и мои политические друзья, либералы, находимся в жестоком затруднении. Несмотря на желание помогать вам, мы пугаемся окружающих вас. Вы совершили великое дело; вы – и никто более нас не сознает этого, – проложили истинной свободе путь в Германию, но здесь, в Пруссии, всё остаётся по-старому. Тут граф Линце, там Мюлер – тот самый Мюлер, – продолжал он. – Можете ли вы ожидать от нас доверия к внутреннему управлению? Мы должны быть в оппозиции с такими людьми и сами заботиться о себе. И кроме этих министров, извините за откровенность, можем ли мы питать доверие, видя около вас людей, подобных Вагенеру? Лично я Вагенера люблю и недавно ещё беседовал с ним, но он был всегда представителем крайней реакции…

Ласкер смолк.

– Неужели вы думаете, – сказал граф Бисмарк весёлым тоном, – что я хожу на помочах у моих референтов и что, – прибавил он с улыбкой, – копыто центавра в почтительном страхе склоняется перед мозолем бюрократии? Вагенер! Знаете ли, дорогой доктор, когда вы работаете, обдумываете свои остроумные речи, которым я часто восхищаюсь, вы едва ли часто заглядываете в свой словарь. Видите ли, у меня ещё меньше времени, чтобы справляться с книгой – мне нужен живой словарь.

Ласкер расхохотался.

– Теперь, – продолжал министр, – вы согласитесь, что в этом отношении Вагенер незаменим; он обладает способностью репродуцировать, ассимилировать чужие мысли, а это именно мне и нужно. Выводы же мои – мои собственные, – прибавил он, гордо подняв голову, – и я требую для себя такой же свободы, какую предоставляю всем!

– Дайте же вашему искреннему почитателю свободу оппозиции, так как иностранная политика, в которой вы всегда можете рассчитывать на меня, нечего не делает.

– Ничего не делает? – спросил граф с удивлением. – Иностранная политика ничего не делает? Мне кажется, она напряжённо работает!

Изумлённый Ласкер воззрился на графа Бисмарка.

Тот молчал.

– Дорогой доктор, – сказал граф наконец, – кажется, иностранная политика достигла такого пункта, который сильно заботит меня.

– Не знаю, – отозвался Ласкер, – не будет ли нескромностью с моей стороны спросить ваше сиятельство, что именно причиняет вам заботу среди видимого глубокого спокойствия?

– Почему же нет? Видите ли, голландский король хочет продать Люксембург императору Наполеону.

Ласкер едва не подпрыгнул.

– И вы потерпите это? – вскричал он, сверкнув взглядом. – Люксембург – немецкая область! Уступить Франции немецкую страну?!

– Я в странном положении, – сказал граф Бисмарк, пожимая плечами и пристально смотря на взволнованное лицо депутата, – Германский Союз, как вам известно, прекратил существование, вследствие чего вопрос несколько запутался, с точки зрения государственного права…

– Тут не государственное право! – возразил Ласкер, дрожа от негодования. – Это вопрос национального права, национальной чести Германии.

– Чтобы он стал таковым, – заметил граф Бисмарк, – должна высказаться нация.

– И если она выскажется, – продолжал Ласкер, – то ваше сиятельство…

– Если выскажется нация, – подхватил министр твёрдым голосом, – я буду исполнителем её вердикта, и горе тому, кто воспротивится воле Германии!

– Могу ли я воспользоваться содержанием нашей беседы? – спросил Ласкер.

– Почему же нет? – отвечал граф.

– Первого апреля – день вашего рожденья, – сказал Ласкер, поднимая руку, – и в подарок вы получите единодушное выражение национальной воли.

– Я окажусь достойным такого подарка, – промолвил граф Бисмарк.

И, дружески простившись, направился к группе дипломатов, обмениваясь с каждым несколькими словами.

Доктор Ласкер пошёл по салону, отводя в сторону то здесь, то там своего знакомого и с жаром обсуждая с ним новость.

Вскоре во всём салоне стало заметно черезвычайное волнение.

Образовавшиеся группы вели оживлённый разговор; ведущие члены партий были окружены своими товарищами; на всех лицах выражалось недоумение и беспокойство.

Вскоре волнение передалось дипломатам – они толпились около графа Биландта, который в нескольких словах подтвердил известие, обежавшее потом, как молния, весь салон. Представители крупнейших держав подошли к первому министру и он спокойно отвечал на их вопросы.

Из одной группы, образовавшейся около Ласкера, выступил фон Беннигсен и подошёл к союзному канцлеру.

Зоркий взгляд графа Бисмарка следил за каждым оттенком возникшего в салоне волнения; заметив приближенье Беннигсена, граф пошёл ему навстречу.

– Прошу извинить, ваше сиятельство, – сказал депутат слегка дрожащим голосом, – что осмеливаюсь беспокоить вас. – Но разнёсшийся здесь слух…

– О продаже Люксембурга? – заметил Бисмарк.

– Стало быть, эта позорная история имеет место быть? – спросил фон Беннигсен.

– Кажется, так, – отвечал граф спокойно, – я ещё не вполне выяснил.

– Но нация… рейхстаг не может, не должен молчать! – вскричал фон Беннигсен. – Имеет ваше сиятельство что-нибудь против запроса в рейхстаге?

– Ничего! – возразил граф Бисмарк. – Чем больше света, тем лучше. Разумеется, на такой запрос я могу ответить только то, что знаю.

– Но рейхстаг должен ясно выразить свою точку зрения, свою волю! – заявил фон Беннигсен.

– И эта воля будет моим руководителем! – отвечал граф.

Фон Беннигсен поклонился, и вскоре предводители партий оставили салон.

– Кажется, дорогой генерал, – сказал граф Врангель, подходя к первому министру, – писаки принимаются за дело…

– Кирасир на своём посту, ваше сиятельство, – отвечал граф Бисмарк твёрдо, – и в случае нужды обнажит палаш.

Спокойно и молча, с равнодушным, улыбающимся лицом следил Бенедетти за волненьем в салоне.

– Он ужасный противник! – прошептал посол и стремительно прошёл к выходной двери.

Залы пустели всё более и более.

Граф Бисмарк подошёл к фон Кейделю.

– Велите напечатать завтра во всех газетах заметку о люксембургском вопросе. Простую, только излагающую факты, без всяких рассуждений. Самую миролюбивую и нисколько не вызывающую.

Фон Кейдель поклонился.

– Обвал начался, – проговорил вполголоса первый министр. – Посмотрим, отважится ли лукавый цезарь противостоять несущейся лавине германской национальной воли?

Любезно простился он с последними своими гостями и медленным шагом направился к своим комнатам.