Текст книги "Медичи"

Автор книги: Грегор Самаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 12

Во дворце Медичи до поздней ночи шли оживленные приготовления. Слуги накрывали столы в роскошных залах, украшая их драгоценным серебром и цветами. Повара все готовили для парадного завтрака, так что на другой день работа предстояла только очагам.

В небольших приемных Лоренцо после ухода Клариссы с детьми собралось несколько друзей, с которыми Лоренцо любил отдыхать от дел. Тут были молодой Полициано и пожилой уже грек Дмитрий Калкондилас, с умным бледным лицом, а сегодня еще пришел живописец Сандро Боттичелли, желавший показать Лоренцо эскиз картины, которую он писал для церкви Санта-Мария Новелла. Лоренцо внимательно осматривал небольшой эскиз картины, стоявший перед ним на мольберте между двумя канделябрами. Боттичелли объяснял свой замысел, а Полициано и Калкондилас, слушая его, стояли в стороне. Картина изображала поклонение волхвов и была мастерски написана, даже в самых мельчайших подробностях. Старший из волхвов низко наклонился перед Мадонной и с благоговением целовал ногу младенца Христа, в доказательство того, как объяснил Боттичелли, что могущественный царь Востока признал родившегося Спасителя царем всех правителей земных. Лоренцо долго всматривался в выразительное лицо волхва, потом вопросительно посмотрел на Боттичелли и с волнением спросил:

– Этот человек так поразительно похож на моего деда Козимо, что я никогда не видел более удачного сходства. Неужели это случайность?

– Это не случайность, благородный Лоренцо, – ответил художник. – Я не мог выбрать лучшей и более достойной модели для изображения волхва, пришедшего поклониться Спасителю, как ваш дед, который с благоговейным смирением преклонился перед Сыном Божьим.

– Вы правы, – сказал Лоренцо, – мой дед был так же смиренен перед Богом, как горд и непреклонен перед людьми. А этот, стоящий на коленях перед младенцем, это Джованни, мой дядя?

– Да, по-моему, это вполне подходящее для него изображение. Джованни всегда держался вдали от шумного света, и вся его тихая жизнь соответствовала словам Священного Писания: «И дом мой будет служить Господу».

– А этот последний из волхвов, – вскричал Лоренцо, – совсем еще юноша, приносящий Спасителю драгоценные дары, – это Джулиано, мой дорогой Джулиано? Он стоит тут, как живой! Я понимаю вашу мысль: мой брат Джулиано действительно так щедро одарен природой, как только возможно человеку, и он все эти дары посвятит Богу в служении родине, данной нам самим Богом, которой мы всецело должны жертвовать собой.

Боттичелли улыбнулся, говоря:

– Я поражен, видя, как вы угадали мои мысли. Я действительно об этом думал, хотя и не так ясно отдавал себе отчет.

– О, дай Бог, чтобы эта картина превратилась в действительность! – с волнением воскликнул Лоренцо. – Благодарю вас от всего сердца за то, что вы вспомнили о моих родных и дали им в глазах потомства место почетное, но доказывающее также их смирение, которое каждый человек должен сохранять, как бы высоко ни поставила его рука Господня. Благодарю вас также, – добавил он с улыбкой, – что вы не изобразили меня на этой картине. Мое лицо не гармонировало бы с представлением красоты, к которой художник должен стремиться в своих произведениях.

– Я не написал вас, чтобы в этом не усмотрели лести, которой я вполне чужд, несмотря на мое глубокое уважение к вам, – быстро и с оттенком неудовольствия ответил Боттичелли на шутку Лоренцо.

– Вы так хорошо умеете писать, – продолжал Лоренцо, пожав руку художнику, – что мне хочется попросить вас написать портрет моей жены Клариссы, чтобы и я, и дети впоследствии имели ее портрет в молодости. Напишите также и брата моего Джулиано, не так, как он тут изображен, а как живет среди нас, с его милой улыбкой и в душу проникающим взглядом, чтобы даже те, кто его не знает, могли по портрету иметь о нем представление.

– Я с радостью исполню ваше желание, – сказал Боттичелли и прибавил с улыбкой: – Не сомневаюсь, что мой портрет стяжает благородному Джулиано любовь и восхищение, если вы захотите его послать далеким друзьям.

Лоренцо пытливо взглянул на художника, но ответил равнодушным тоном:

– К счастью, у нас много друзей за границей, с которыми, однако, нам редко приходится видеться. И мне приятно было бы дать им вполне похожий портрет моего брата.

Боттичелли поклонился с улыбкой, и разговор был прерван приходом монаха-доминиканца, которому лакей без предварительного доклада открыл дверь.

Это был еще молодой человек, стройный, с желто-бледным лицом, сильно выдающимся носом, большим красивым ртом и темными, несколько впалыми глазами. Его густые волосы были под белым покрывалом, спускавшимся на грудь и на спину. Белая сутана и черный плащ со спущенным капюшоном висели складками на его тощей фигуре.

Он мельком окинул взглядом присутствующих и слегка наклонил голову перед Лоренцо.

– Меня очень радует, почтенный брат, – сказал Лоренцо, – что вы посетили меня перед своим отъездом и предоставили мне возможность познакомить вас с моими друзьями – с ученым Калкондиласом, с оратором Полициано и с художником Сандро Боттичелли, который только что принес мне эскиз чудной картины, предназначающейся для церкви Санта-Мария Новелла. Брат Джироламо Савонарола, – продолжал он, пока присутствующие почтительно кланялись, – приехал по делам своего монастыря в Болонье и привез мне поклон от их почтенного настоятеля. Вы охотно посмотрите на эту картину, брат Джироламо, так как художественные изображения Священного Писания столь же содействуют распространению и укреплению веры, как и горячая речь, которой вы так мастерски владеете.

Монах посмотрел на картину, потом его лицо приняло суровое выражение, и он сказал, качая головой:

– Картина прекрасна, этого отрицать нельзя, и изображение поклонения волхвов Спасителю должно, конечно, наполнять сердца любовью ко Всевышнему, но я вижу по этой картине, что кистью художника руководила не одна преданность священному сюжету, а также и земное тщеславие. Я вижу тут вашего брата Джулиано и вашего деда Козимо, которого узнаю по другим картинам.

Его глаза загорелись, и низкий, грудной голос мощно и громко звучал, когда он продолжал:

– Не таким духом должна быть проникнута картина, предназначенная для служения Богу. Я надеюсь и желаю, чтобы ваш дед и ваш брат были одушевлены той же верой и смирением, которые привели волхвов к яслям в Вифлееме, но это не требует картинного представления перед глазами всего народа. Эта картина – прославление грешных людей, что противоречит смирению, которое лишь одно ведет к источнику вечной любви и милосердия. О нем возвестил ангел в ту священную ночь, и звезда привела волхвов с Востока к смиренному месту рождения Спасителя мира, где сам Бог принял земной образ, чтобы искупить грех всего человечества своими страданиями и смертью. Гордому фарисею не место там, где сам Бог милостиво подал руку кающемуся мытарю.

Монах говорил спокойно и медленно, резко отчеканивая каждое слово, но вся речь его дышала огнем.

Боттичелли не сразу нашелся что ответить на строгую критику своей картины, а Лоренцо сказал мягко и почтительно:

– Вы, может быть, слишком строго судите, почтенный брат. На этой картине нет моего изображения, и я только что говорил об этом почтенному Сандро, который не отвел мне места на картине, чтобы избежать всякого намека на лесть, так как я пользуюсь, может быть и незаслуженно, особенным доверием народа в управлении республикой. Если он отвел такое почетное место моим родственникам у места рождения Спасителя, то это, вероятно, чтобы показать потомству, что дух смирения, приведший волхвов в Вифлеем, всегда был и будет в нашей семье.

– Именно так, – поспешил сказать Боттичелли, – благородный Лоренцо совершенно верно понял и выразил мою мысль. На этой картине, уважаемый брат, выражается не только благородное признание прошлого дома Медичи, но и ручательство за его будущее…

– Которое мое потомство несомненно выполнит, если хочет быть достойным меня, так же как я стремлюсь быть достойным моих предков, – проговорил Лоренцо.

– Охотно верю, что это так, – возразил Савонарола, устремляя проницательный взгляд на Лоренцо, который опустил глаза, – и надеюсь, что для вашего дома и впредь так будет. Но зачем это открыто выставлять на картине, посвященной Богу, когда Он говорит: «Поклоняйтесь Мне в духе и истине»? В крайнем смирении тоже кроется гордость, и не все говорящие «Господи, Господи!» и преклоняющие колени принародно найдут путь в царствие небесное. Это именно то проклятие, которое человеческая гордость и честолюбие внесли в святую церковь. Дух христианства и священное богослужение выражаются в наружных обрядах и лицемерном смирении, тогда как гордость и тщеславие наполняют сердца. Притворство подтачивает и церковь, и общество. Священники, проповедующие любовь и смирение, которые должны бы воплощать это своим примером, тяготеют к земному честолюбию и с завистливостью и враждебностью преследуют всех, кто становится им поперек дороги. Представитель Христа на земле забывает, что Спаситель родился в яслях, жил в бедности и отречении и говорил, что «легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное». Он окружает себя роскошью светских правителей, а пастыри церкви, епископы и прелаты, подражают ему и стремятся к земным сокровищам и земным почестям. Народ ищет спасения в обрядах без жертв и труда, вместо того чтобы молиться и делами любви и милосердия создавать вечный храм, исполненный духа Христова, который должен соединить все человечество в братском мире и согласии. Всю церковь надо перестроить, вернуть ее к смирению и вере, которая горы сдвигает и укрепления обращает в прах.

– Ай, ай, почтенный брат, – сказал Боттичелли, – вы смело говорите… Если бы это слышали князья церкви или его святейшество в Риме, то они были бы не особенно довольны.

– А разве они могут иначе думать, если хотят служить истине, если хотят быть последователями апостолов, которые подобно Христу нищими пошли по свету, неся страждущим и обремененным радостную весть? Если бы Спаситель теперь сошел на землю, Ему многих пришлось бы изгнать из церкви, как Он изгонял торгующих из храма в Иерусалиме, и между ними немало было бы называющих себя Его слугами, которые носят Его крест на груди и проповедуют Его Евангелие. Если так действует церковь, то нечего удивляться, что везде на свете царят гордость и тщеславие и жажда власти и богатства. Что народ подавлен королями и князьями, сильными и богатыми, которые говорят, конечно, что обязаны своими коронами милости Божьей, но пользуются силой и властью для насилия, точно дьявол возложил эти короны на их головы. Веру, любовь и свободу проповедует Евангелие, и эта истина должна водвориться на земле, как она существует у престола Всевышнего. Кто хочет служить Богу, быть пастырем Его церкви, тот должен возвещать эту истину, пока она не разнесется победоносно по всему свету, не смущаясь лицемерными фарисеями и злобными властителями, которые преследовали и распяли Христа. Кто не проповедует веру и истину, кто не стремится освободить людей от ига, наложенного на него духовной и светской властью, тот не достоин быть пастырем церкви, чистый и вечный свет которой сияет из убогих яслей Вифлеема.

Савонарола простер руки, как бы заклиная, и в глазах его светился необычайный огонь.

Все были взволнованы и потрясены его словами, даже тонкая, ироническая улыбка Калкондиласа исчезла. Несколько секунд царило глубокое молчание.

– Вы говорили прекрасно и, к сожалению, справедливо, уважаемый брат, – сказал Лоренцо, поднимая свое выразительное лицо, – хотя ваше порицание, пожалуй, слишком резко. Существует же немало истинных и преданных служителей церкви, которые исполнены горячей веры и проповедуют любовь и смирение…

– А сами одеваются в пурпур, заимствованный у светских властителей, подобный тому, который стражники, издеваясь, надели на Спасителя! – прервал Савонарола.

– Ну, – с улыбкой заметил Лоренцо, – свободу, которую вы требуете для народа, а также для бедных и угнетенных, как доказательство христианской любви и братства, вы найдете, пожалуй, и у нас. У нас в республике народ свободен и граждане равны в своих правах!

– А все-таки в этой республике вы, Лоренцо Медичи, господин и повелитель, утопаете в королевской роскоши! – воскликнул Савонарола. – Разве вы не знаете, что сказал Спаситель богатому юноше? «Продай все и раздай деньги нищим, если хочешь следовать за мной».

– Если мне принадлежит власть, – возразил Лоренцо, – то она добровольно дана мне доверием народа и так же может быть отнята, но ни один бедняк не уходит от меня без помощи.

– Весьма возможно, – мрачно сказал Савонарола, – но разве подарок из милости, не требующий жертвы и не уменьшающий богатства, является доказательством братской любви? Я один не могу изменить мира, – продолжал он со вздохом, – но я всегда буду неустанно говорить, что надо изменить жизнь церкви и народа, если мы хотим удостоиться второго пришествия Христа. Анжело Полициано, я хорошо знаю вас, вы занимаетесь поэзией и мастерски владеете словом, но ваш талант служит силе и блеску, житейским радостям и удовольствиям, а моя песнь – и люди должны ее слушать – будет воспевать славу церкви, истинную славу, которая не блещет золотом и пурпуром, но сияет лучезарнее всякого земного света.

И он как в экстазе поднял глаза. Потом его руки безжизненно опустились, он сгорбился, и взгляд его опять стал холоден и спокоен.

– Благодарю вас, Лоренцо Медичи, – сказал он, – за пожертвования моему монастырю. Ваши письма я передам нашему высокочтимому настоятелю. Каждое доброе дело, если оно исходит из доброго побуждения, угодно Богу, и ваше тоже вам зачтется.

– А я благодарю вас, почтенный брат, за то, что вы откровенно говорили, и если я не вполне разделяю строгость вашего суждения, то все-таки такие слова – хорошее лекарство от болезни, заразившей, к сожалению, весь свет и даже церковь… Здесь было бы подходящее поприще для вас, – продолжал он после краткого раздумья. – Монастырь Сан-Марко был бы достойным вас приютом, а в гражданах нашей республики, и прежде всего во мне, вы нашли бы почтительных слушателей. Вы попрекнули меня властью, данной мне свободным народом. Если хотите, эта власть будет к вашим услугам и отворит вам двери Сан-Марко, откуда ваше слово дальше разнесется по свету, чем из кельи в Болонье!

– Благодарю, – отвечал Савонарола, – я уже подчинил свою волю законам ордена. Если мне потребуется убежище, я приду к вам, но не служить вашему могуществу, а возвещать славу церкви и богатым, и бедным. Мне оказали гостеприимство в вашем доме, и я прощаюсь с вами с благословением, как должно гостю, принятому вами во имя Христа, и буду молиться, чтобы дух Евангелия жил под вашим кровом, очищая вашу душу от земной гордости и тщеславия. Завтра я уйду и не буду больше мешать вам.

Он осенил крестным знамением почтительно склонившегося Лоренцо, слегка кивнул головой остальным и вышел.

– Странный господин, – медленно проговорил Полициано. – Он хотел бы заселить весь свет кающимися грешниками… Ну, меня он не обратит в свое суровое учение! Свет и блеск так прекрасны! Создатель дал нам мир на радость и счастье, так почему же не пользоваться с благодарностью таким даром?

– А все-таки он, пожалуй, прав, – сказал Лоренцо, – говоря, что свет и, главное, церковь нуждаются в улучшении. Нам с огорчением приходится чувствовать, что глава церкви стремится для себя и для своих близких к преходящему блеску и в злобе и ненависти забывает христианскую любовь. Кажется, что в словах монаха я слышу голос будущего, в котором разразятся грозы, чтобы очистить удушливый воздух, окружающий нас.

Он задумался, потом пожал руку художнику, говоря:

– Еще раз благодарю вас, Сандро Боттичелли, за вашу картину, я всегда буду смотреть на нее без гордости и высокомерия, как на выражение смирения членов моей семьи, а если вам захочется и меня написать на одной из ваших картин, тогда выберете для этого мытаря, который чувствует свою греховность, но надеется на Божие милосердие.

– А над фигурой фарисея мне затрудняться не придется, – отвечал Боттичелли, – для нее я найду достаточно моделей из высших служителей церкви.

Гости вскоре разошлись, а Лоренцо, оставшись один, проговорил серьезно и задумчиво:

– В Риме начали открыто показывать ко мне вражду… Словам Джироламо я не верю. Если мне не удастся управлять им путем его собственного тщеславия, надо быть готовым защищаться, и, пожалуй, недурно было бы для открытой борьбы с Римом иметь под рукой и нравственное оружие. Надо иметь в виду этого монаха.

Глава 13

В последнее воскресенье перед Вознесением с самого утра вся Флоренция пришла в движение, и во дворце Медичи слуги в богатых, расшитых золотом ливреях ожидали приезда многочисленных гостей. Они все рано собрались в парадных залах дворца, где Кларисса в белом парчовом платье с накидкой, какие носили по старому обычаю флорентийские аристократки, принимала гостей. На ее поясе, на голове, на руках сияли драгоценные камни, почти затмевая бриллианты маркизы Маляспини. Мать Лоренцо, Лукреция, урожденная Торнабуони, почтенная матрона, в темном бархатном платье с серебром, принимала гостей, сидя в кресле.

Из всех дам выделялась красотой и свежестью маркиза Джованна, а Лоренцо, как всегда, в простом темном костюме с многочисленными драгоценными украшениями, был окружен друзьями и родственниками, в числе которых находился и Козимо Ручеллаи, готовый немедленно выполнить любое поручение или приказание. Приехали на лошадях с великолепной сбруей, с многочисленной свитой посланник неаполитанского короля Марино Томачелли, посланники герцогов миланского и феррарского Филиппе Саграморо и Никколо Бандедеи, флорентийские рыцари Антонио Ридольфи, Бонджанни Джанфилиацци, Бернардо Бонджиролами и другие представители древних аристократических фамилий Флоренции. Лакеи встречали их под порталом дворца и провожали в залы, а лошади и слуги заполняли дворы.

Когда все приглашенные собрались, доложили о приезде кардинала Риарио.

Он въехал под портал в простой одежде. За ним следовал архиепископ Сальвиати и все Пацци со своей родней, в числе которых находился и Гульельмо со своей женой Бьянкой, сестрой Лоренцо, серьезной, горделивой женщиной, намного превосходившей характером и силой воли своего слабого, нерешительного мужа. Франческо Пацци привез с собой Бандини и Наполеоне Франчези, которые тоже были радушно приняты, хотя и не принадлежали к друзьям дома Медичи.

Монтесекко вел охрану, присланную из Имолы графом Джироламо племяннику и состоявшую из сотни лучших всадников. Он оставил стражу у дворца, а сам с мрачным видом последовал за другими в приемные залы.

При докладе о приезде кардинала Лоренцо послал Козимо встретить высокого гостя и проводить его в отведенные ему комнаты, где он хотел бы переодеться, и пешком пройти в собор. Сам Лоренцо принимал гостей с обычной своей любезностью, так же приветствовал и Бандини, даже виду не подав, что помнит их недавнее свидание.

Франческо с тревогой спросил о здоровье Джулиано и, услышав от Лоренцо, что тот по болезни не будет присутствовать на завтраке, а придет в собор засвидетельствовать свое почтение кардиналу, удалился вместе с Бандинн в соседнюю комнату, оживленно разговаривая.

Вскоре появился кардинал в пурпурной рясе, мантии и в кардинальской шапке.

Странное явление представлял этот нежный, юный служитель церкви, изо всех сил старающийся побороть свою робость и сохранить достоинство и величие сана.

Лоренцо и его жена приветствовали кардинала, и только для него донна Лукреция поднялась с кресла, сделав несколько шагов навстречу. Пока Рафаэлло почтительно разговаривал с ней, Лоренцо подошел к Монтесекко и сердечно пожал ему руку.

– У вас великолепные всадники, благородный капитан. Такое войско я хотел бы иметь, если мне придется вести войну. Я видел, когда шел к ранней обедне, как они утром ехали за его высокопреосвященством.

– Так вы уже были у обедни, ваше сиятельство? – поспешно спросил Монтесекко.

– Я имею привычку начинать день обедней.

– И вы не пойдете теперь в собор? – спросил Монтесекко, вздохнув с облегчением, точно у него камень свалился с плеч.

– Пойду, – отвечал Лоренцо. – Я обязан сопровождать его высокопреосвященство, он мой гость.

Монтесекко открыл рот, собираясь что-то сказать, но в этот момент подошел кардинал, которому хотелось поскорее окончить свою трудную роль, и спросил, не пора ли идти в собор.

Монтесекко со вздохом удалился, а Лоренцо направился к выходу с кардиналом. Мужчины последовали за ними, а дамы удалились в свои комнаты до завтрака, который должен был быть сейчас же после богослужения.

Козимо Ручеллаи, идя за кардиналом и Лоренцо, послал воздушный поцелуй Джованне, которая ответила ему, краснея и радостно улыбаясь.

Торжественное шествие в ярком блеске красочных одежд, золота, серебра и драгоценных камней направилось по улице к собору. Толпа почтительно кланялась кардиналу, он тоже кланялся направо и налево, благословляя народ, и некоторые преклоняли колени, но, в сущности, приветствовали и Лоренцо, и отовсюду слышались крики: «Палле! Палле!»

Когда шествие, к которому присоединились многочисленные слуги и конные солдаты Монтесекко, вышло из портала дворца, архиепископ остался с Браччиолини и Жакопо Пацци.

Человек двадцать молодых людей были наготове, и, когда толпа хлынула за процессией к собору, Сальвиати и Браччиолини быстро направились к дворцу синьории, а остальные в некотором отдалении последовали за ними. Франческо Пацци и Бандини тоже отстали.

– Его еще нет, – шептал Франческо. – Если мы не покончим сразу с обоими братьями, то все дело пропало. Неужели они что-нибудь узнали? Неужели это таинственное отсутствие Джулиано – какая-нибудь западня?

– Это не похоже на Джулиано, – возразил Бандини. – В таком случае скорее отстранился бы Лоренцо. Я знаю, отчего Джулиано нет и что его отвлекает. Оставь его, я ручаюсь, что он от нас не уйдет, лишь бы с тем покончить.

– Нет, нет, на случайность рассчитывать нельзя, это очень опасно. Нам Джулиано необходим, чтобы одновременно уничтожить обоих. Пойдем, я хочу узнать, в чем дело.

И они поспешили во флигель, занимаемый Джулиано.

Там, в противоположность дворцу, царила полная тишина. В передней было несколько слуг. Они свободно пропустили Франческо как приятеля их господина. Он быстро отворил дверь и вместе с Бандини вошел в знакомую комнату. Джулиано стоял у окна в богатом костюме, держа в руках шляпу, и задумчиво смотрел в сад.

– Что с тобой, Джулиано? – спросил Франческо. – Неужели ты уж так болен, что даже не можешь появиться в соборе? Ты совсем готов, все уже ушли, время терять нельзя. Идем, идем скорее!

– Я одет и обещал прийти, – со вздохом отвечал Джулиано, – но я, право, не здоров, можешь мне поверить, и только что думал, что мое присутствие ничего не значит, а мне так хорошо было бы спокойно посидеть здесь.

– Твое присутствие ничего не значит? Это уж слишком скромно. Разве ты не то же, что Лоренцо? Твое отсутствие обидит кардинала, так как ты уже отказался от завтрака, а по своему положению ты обязан оказать вежливость пастырю церкви и племяннику папы. Жалко было бы, – прибавил Франческо с улыбкой, – если бы народ не увидал тебя в этом великолепном костюме. Что за чудное шитье! Мне даже завидно.

При этом он рассматривал и трогал шитье на груди Джулиано.

– Могу тебя уверить, – отвечал Джулиано, отстраняясь, – что я не особенно старался наряжаться сегодня и совсем не знаю, откуда взялось это шитье. Если это необходимо, я пойду с вами, но обещайте не задерживать меня на завтрак, все равно это будет напрасно.

– Идем, идем, благородный Джулиано, – вмешался Бандини. – Колокола звонят, значит, кардинал уже в соборе и служба начинается.

Джулиано подошел к большому венецианскому зеркалу, а Франческо шепнул Бандини:

– Я его ощупал, на нем нет кольчуги… Все удастся, и через час мы будем хозяевами Флоренции.

Он взял Джулиано под руку, и они втроем пошли по пустынной улице к собору, окруженному народом. Солдаты Монтесекко охраняли свободный проход.

Внутри великолепный собор представлял пеструю, блестящую картину. Все места были заняты высшими флорентийскими гражданами. Кардиналу было приготовлено место против алтаря. Его окружала личная свита и все общество, собравшееся в доме Медичи. Над ними возвышался дивный купол Брунеллеско, а в окно врывался яркий солнечный свет. Лоренцо стоял за решеткой, любезно предоставив гостям место возле кардинала. Служивший обедню священник стоял у алтаря, освещенного массой свечей, остальное духовенство окружало его. Дым от ладана поднимался густыми облаками. Обедня началась, и чудное пение разносилось под высокими сводами.

Франческо тянул Джулиано через свободный проход к клиросу. Бандини шел за ними.

Монтесекко стоял у входа, чтобы не отдаляться от солдат. Он с тревогой озирался, не зная что будет, но, все еще надеясь, что заговорщики не решатся на дерзкое нападение, тем более что все казалось мирным и спокойным.

Обедня продолжалась.

Молитвенное настроение не особенно проявлялось, так как все были заняты зрелищем. Наконец раздался серебристый звон, на который ответил большой колокол собора. Священник поднял дароносицу, все опустились на колени. И вдруг громкий крик прервал торжественную тишину. Бандини вонзил кинжал в грудь Джулиано. Раненый вскочил, но тут же повалился, обливаясь кровью. Франческо бросился на него и с такой дикой яростью колол уже смертельно раненного Джулиано, что сам наткнулся на собственный кинжал и тоже упал на колени.

В ту же минуту блеснули мечи и кинжалы в руках всех заговорщиков. Кардинал в ужасе вскочил и взбежал на ступени алтаря, где его окружили священники. Антонио Маффеи, стоявший вместе со Стефано Баньоне рядом с Лоренцо, поднял кинжал, но удар, направленный в шею, скользнул по плечу Лоренцо, который, быстро окутав руку плащом, выхватил шпагу, чтобы отпарировать нападение Бандини, бросившегося на него с кинжалом, с которого еще струилась кровь Джулиано.

В одно мгновение друзья Медичи обнажили оружие. Джованни Торнабуони и другие окружили Лоренцо и втолкнули его в ризницу, железную дверь которой Полициано отворил и мгновенно захлопнул, как только Лоренцо был в безопасности. Козимо Ручеллаи бросился навстречу Бандини, только что заколовшему одного из друзей Медичи – Франческо Нори, и выбил у него из рук кинжал, а затем кинулся на Франческо Пацци, который поднялся с колен и убеждал заговорщиков пробиться в ризницу.

– А, ты вовремя подошел! – вскричал Франческо, дрожа от злобы при виде Козимо. – Ты поплатишься за то, что посмел перейти мне дорогу.

И он рванулся к Козимо, но молодой человек, впервые обнажив оружие, с холодным спокойствием защищался острием шпаги.

Франческо старался схватить за рукоятку оружие противника. Когда это ему не удалось, он бросил свой тяжелый, острый кинжал в Козимо, но сам еле держался на ногах, кинжал пролетел мимо, а Козимо направил шпагу в грудь своего обезумевшего врага. Совсем обессиленный, Франческо упал на колени, стараясь еще выхватить шпагу, но оружие Козимо уже прокололо его камзол. Видя перед собой беззащитного врага, Козимо отвел свою шпагу, говоря:

– Я не запятнаю свое оружие кровью убийцы! Тебя убьет топор палача, а не рыцарская шпага!

Франческо мертвенно побледнел. Он попробовал подняться и крикнул хриплым голосом:

– Коли, жалкий мальчишка! Франческо Пацци не принимает милости от тебя!

Ему удалось достать шпагу, но Козимо уже отошел к Джулиано, у которого Торнабуони тщетно старался вызвать признаки жизни.

Бандини, напрасно старавшийся взломать дверь в ризницу, подошел к Франческо, поднял его и, поддерживая, повел к выходу.

– Все пропало, – сказал он. – Лоренцо в безопасности, нам здесь больше делать нечего. Мы можем выйти через боковую дверь, ты спрячешься в своем доме, а я уж найду дорогу.

Никем не замеченные, они исчезли через маленькую дверь.

В соборе происходило необычайное смятение, немногие знали, в чем дело, и, пока у алтаря звенели кинжалы, раздались крики, что купол обрушился, и все с воплями отчаяния бросились к выходу. Заговорщики, друзья Пацци, поняли, что их дело пропало, и старались спастись, смешавшись с толпой, теснившейся у дверей.

Гульельмо, стоя на коленях у тела Джулиано, клялся в своей невиновности, и Торнабуони отвел его в старую ризницу, куда священники спрятали и кардинала Рафаэлло, который стоял мертвенно-бледный и хриплым голосом говорил, что он ни в чем не повинен и понятия не имел об этом ужасном происшествии.

Наконец собор стал пустеть, и скоро разнесся слух об этом событии среди народа, который с громкими проклятиями на врагов Медичи начал толпами наполнять улицы.

Монтесекко в начале схватки вышел из собора, он был в ужасе и негодовании от такого осквернения храма убийством в минуту открытия святых даров. Он вспомнил определенное приказание папы не проливать крови и решил уйти из города со своими солдатами. Он хотел ввести их в собор, чтобы любыми путями спасти кардинала, вверенного его охране, но солдат он уже не нашел. Жакопо Пацци, тоже оставшийся у входа, при первом звуке колокола вскочил на коня и приказал солдатам от имени кардинала следовать за ним. Солдаты, всегда видевшие Жакопо в свите кардинала, повиновались, и он ехал по улицам и кричал всем попадавшимся навстречу:

– Свободу народу! Смерть тиранам!

Толпа, собравшаяся у собора, не обратила внимания на скакавших всадников – шум и крики отвлекали ее. В домах открывались окна, прохожие останавливались, некоторые любопытные последовали за конным отрядом, но никто не понимал возгласов Жакопо, и они не имели другого действия, как собрать народ на улицах в ожидании новых зрелищ.

Монтесекко испугался, не видя своих солдат.

«Черт возьми! – подумал он. – Беда разразилась, теперь я уже помочь не могу. Надо хотя бы спастись самому».

И он быстро направился к предместью, в свою гостиницу.

Пока развивались события в соборе, архиепископ Сальвиати направился ко дворцу синьории в сопровождении заговорщиков, которых вел Браччиолини, чтобы по совершении дела немедленно овладеть правлением республики.

Против ожидания, в синьории оказался гонфалоньер Чезаре Петруччи и несколько чиновников, находившихся там для решения некоторых неотложных дел. Стража синьории была невелика. Служителей по случаю воскресенья также было немного. Поэтому спутники архиепископа, хорошо вооруженные, надеялись легко овладеть зданием синьории.

Когда архиепископ, объяснив свой приезд необходимостью получения какой-то деловой справки, узнал о присутствии гонфалоньера, он смутился и пошептался с Браччиолини, но потом велел доложить о себе и был немедленно почтительно введен слугами.