Текст книги "Мои прославленные братья"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

И, как всегда, он сказал просто и мягко:

– Мне не нужен никто, у кого есть неоплаченный долг, молодая жена, только что построенный дом, вспаханное поле, новорожденный ребенок. Эти люди могут уйти, и не будет на них позора. Сражаться они будут позже. Мы – евреи среди евреев, и нам не надо стыдиться друг друга.

Некоторые люди, со слезами на глазах, начали уходить прочь. Ряды поредели, но оставшиеся сомкнулись сплоченные и стояли молча, с решимостью во взорах. Осталось восемьсот человек. Тогда Иегуда прошел по рядам, назвав каждого по имени, поцеловал, и они прикасались к нему и обращались к нему с такой любовью, какой никогда еще не удостаивался ни один человек. Он принадлежал им, он был Маккавей, и они принадлежали ему. Связь между ними и им была скреплена кровью, – и я думаю, что если бы даже они знали тогда, что их ожидает, они вели бы себя точно так же.

А затем, когда пала на землю тьма, они покрыли плащами головы, и Иегуда читал тихим, но отчетливым голосом:

"Зачем возмутились народы, и рыкают племена понапрасну? Восстают цари земли, и вельможи совещаются вместе – на Господа и на помазанника Его: Разорвем их узы, и свергнем с себя их бечевы! – Восседающий на небесах улыбается; Господь над ними смеется. Во гневе Своем Он тут заговорит, и яростию Своею приведет их в смятение".

И тесно сомкнутые ряды ответили:

– Аминь! Да будет так!

В ту же ночь мы вышли из Иерусалима и направились на запад, ибо мы знали, что грек двигается с северо-запада, и Иегуда задумал зайти ему в тыл и ударить либо сзади, либо сбоку. Нас было слишком мало, чтобы лоб в лоб встретиться с ними в какой-нибудь долине, заградить им путь и в то же время тревожить их с горных склонов. Но Иегуда уповал на то, что нам удастся отрезать часть вакхидовых сил и нанести им такой урон, чтобы все наступление приостановилось или даже повернуло вспять. Поэтому мы как можно быстрее, пока, уже за полночь преодолев около двадцати миль, не решили, что достаточно зашли Вакхиду в тыл; и тогда мы выставили дозорных, расположились на ночлег на широком пастбище в окрестностях Бет-Шемеша и уснули мертвым сном. Утром, отоспавшись и отдохнув, мы двинулись дальше.

Настроение у наших людей было приподнятое. Это объяснялось, может быть, отчасти тем, что стояло великолепное утро, над нами голубело чистое небо, со Средиземного моря тянуло свежим ветерком, и вокруг пас поднимались чарующие зеленые взгорья, покрытые террасами, – а может быть, тем, что снова нас вел Маккавей: была глубоко укоренившаяся вера, что пока мы с ним, нам ничего плохого не грозит. И двигаясь на север, к равнине, откуда мы собирались повернуть в горы и зайти в тыл грекам, наши люди затянули старую иудейскую боевую песню. Но песня резко оборвалась, когда мы вышли к равнине и неожиданно увидели, что вся она полна наемников, их были тысячи и тысячи, и от главных сил отделялось длинное, вытянувшееся на большое расстояние боевое расположение, отрезавшее нам отступление в горы.

Кажется, я понял, что это конец. Наверно, все это поняли, даже Иегуда. Но он бодрым голосом приказал нам следовать за ним и пустился бегом, ведя нас прямо на этот растянувшийся боковой отряд.

Мы думали застать греков врасплох, но получилось как раз наоборот. Каким-то образом получив сведения от лазутчиков или предателей – мы так этого и не узнали, – Вакхид сумел предвидеть наши действия, и вот впервые грек поймал в ловушку еврея.

Но мы приняли вызов. С храбростью отчаяния бросились мы вперед и ударили по вытянутому боевому расположению греков, в самое его слабое место. Незащищенные доспехами, ринулись мы на строй наведенных пик, прорвали его сначала в одном месте, а потом расширили прорыв, обратив наемников в бегство яростным, неудержимым натиском. Нам даже показалось, что это победа, и мы торжествующе закричали и уже повернули было назад, чтобы преследовать наемников с тыла.

Но тут, перекрывая шум битвы, раздался голос Иегуды, приказавшего нам остановиться; мы прекратили погоню и увидели, что оба конца растянувшегося греческого соединения перестроились и двигаются на нас, а дальше, за ними, тесными рядами следуют основные греческие силы.

Мы отступили на склон, где было много огромных валунов и узких ущелий; там греки не могли сражаться сомкнутым строем. Но Иегуда не решился приказать отступать дальше, опасаясь, что отступление может превратиться в беспорядочное бегство, и тогда греки смогут смять нас, как мы только что смяли их. Нас уже окружали, и греки устремились на нас со всех сторон. Иегуда сделал единственное, что он мог в этом положении сделать: он собрал нас всех вместе среди валунов и скал, построил круговую оборону, и так мы приняли бой.

Никогда не забуду я того дикого, звериного рева, который издали наемники, когда увидали, что наконец-то евреи попали в капкан, из которого они не могут ни отступить, ни обратиться в бегство. Ради этого они годами усеивали трупами своих воинов землю Иудеи. Они мечтали об этой минуте, они готовились к ней, и наконец-то сегодня мечта их сбылась.

И все же мы оставили по себе у греков страшную память. Мы были не овцы в загоне, мы были старые, опытнейшие, лучшие бойцы во всей Иудее, и мы не погибли бесславно. Нет, Иегуда! Ты показал себя, ты показал себя.

Сначала, пока греки приближались к нам, мы стреляли из луков. Мы стреляли не так, как мы это делали в ущельях, когда стрелы низвергались ливнем, заполняя воздух, нет, мы стреляли медленно, осторожно, тщательно целились, выбирая мишень, ибо знали, что когда мы расстреляем все сорок стрел, которые были у каждого из нас в колчане, больше их не будет. Мы целились в неприкрытые доспехами части тела: в глаз, в лоб, в руку; и дорого же они заплатили за свой первый натиск. Они уже не так громко орали, они продвигались медленнее, но в конце концов они до нас дошли.

И до самого полудня дрались мы копьями, а когда переломали все копья, то мечами, ножами, молотами. И за это время мы отражали один натиск за другим. Не знаю, сколько их было, но много, много – так много, что, даже вспоминая об этом, я ощущаю усталость и боль. А затем они отошли, чтобы передохнуть, перегруппировать свои ряды и подсчитать своих мертвецов, громоздившихся вокруг нас стеной.

Они дорого заплатили, но и мы тоже. От наших восьми сотен осталась едва ли половина. Старые раны раскрылись, и к ним добавились новые. Когда я опустил меч, то почувствовал, что поднять его снова будет просто выше моих сил. Рот у меня пересох, как высушенная кожа, и когда я пытался что-то сказать, изо рта у меня вырывались лишь хрипы, вроде карканья. Повсюду вокруг нас лежали раненые, прося воды, и мертвые, которые уже ни о чем не просили. Я оглянулся, ища глазами Иегуду и Ионатана, и сердце мое стало биться спокойнее, когда я увидел, что они живы – так же, как и Рувим и Адам бен Элиэзер. Но у Иегуды был кровоточащий шрам через всю грудь. А яростный, мстительный Адам бен Элиэзер был ранен в лицо, и вместо рта у него была сплошная кровавая рана.

Иегуда подошел ко мне, переступая через трупы, и протянул мне фляжку с водой.

– Отдай ее раненым, – прохрипел я с натугой.

– Нет, Шимъон, лучше пусть пьют здоровые – иначе вечером сегодня больше не будет раненых.

Я смочил губы – большего я сделать не мог.

Ко мне подошел Рувим – он поцеловал меня.

– Шимъон, друг мой, прощай, – сказал он.

Я покачал головой.

– Нет, прощай! – повторил он. – Да будет мир с тобою! Я счастлив. Так умереть я согласен. Так хорошо было жить рядом с вами! И вовсе не тяжело умирать, когда рядом сыновья Мататьягу.

Я не мог думать о смерти, о конце, о прошлом или о будущем. Я мог думать только о каждой благословенной минуте отдыха, и я мог только желать, чтобы этот отдых еще хоть чуть-чуть продлился, еще хоть немного, совсем немного, пока греки снова не пойдут в наступление.

И они пошли. Наш круг теперь сузился. Они шли в наступление снова и снова, и теперь мои братья были совсем рядом со мною, – а в начале сражения они были по другую сторону круга. Мы отбивали натиск греков, но они опять наступали, и вот уже мы собрались полукругом вокруг могучего валуна; здесь мы будем стоять, здесь мы погибнем.

Каждое движение причиняло мне безмерные мучения. Раны мои теперь уже не болели, я ничего не чувствовал и ничего не слышал; я ощущал только одно ужасную, невыносимую тяжесть моего меча, и все же. опять и опять подымал я свой меч, и рубил, и колол, как рубили и кололи мои братья, как рубил и колол Иегуда своим длинным, острым мечом, который когда-то, давно, достался ему от убитого им Аполлония.

А наемники все нападали и нападали – и я знал, что нападать они будут вечно, пока не погибну я, пока не погибнут все евреи. Время остановилось. Все остановилось, кроме движения наемников, которые, перелезая через горы трупов, еще и еще раз нападали на нас. Иногда бывала передышка, но неизъяснимое блаженство этой передышки всегда продолжалось слишком недолго, – а потом они снова устремлялись на нас.

А затем наступила передышка, которая не окончилась. И я неожиданно погрузился в ночь – не в сумерки, не в медленный переход от дневного света к вечернему полумраку, но в черную, черную ночь – и по лицу моему застучали капли дождя. На мгновение мне показалось, что я остался один в этом жутком обиталище смерти, и я подставил губы под дождь и закричал... Нет, то были не слова – то был дикий, захлебывающийся, хриплый вой, и я продолжал выть и выть, пока не ощутил у себя на лице чьи-то руки, и тогда я осознал, что лежу на земле и что кто-то кричит мне в ухо, и до меня дошло, что это голос моего брата Ионатана, и он спрашивает меня, спрашивает меня – сторожа брату своему:

– Шимъон, Шимъон, где Иегуда?

– Не знаю... не знаю...

Мы поползли по земле, осматривая лежащих. Кроме нас, не осталось в живых никого, никого... Мы ползли от трупа к трупу, н наконец мы нашли Иегуду. Ночь была черна, словно адская бездна, и как-то нашлись у нас силы поднять бездыханного Иегуду и унести из этого дьявольского места.

Мы двигались медленно, страшно медленно, и каждый шаг причинял нам боль. Временами мы проходили так близко от лагеря наемников, что отчетливо различали их голоса, – а потом мы отдалились от них и голоса их затихли в ночи. А мы все шли и шли. Не знаю, как долго мы шли. У той ночи не было ни начала, ни конца. Но наконец мы ухитрились отыскать какую-то узкую расселину в скалах, и здесь мы легли, положив рядом тело нашего брата, и, несмотря на дождь, мы сразу же, в крайнем изнеможении, погрузились в глубокий сон.

Не знаю, сколько было времени, когда мы проснулись на следующее утро. Дождь все еще лил, и небо было серым, и мы не видели ни наемников, ни того места, где мы вчера сражались.

У нас не было слов, не было слез. Все было кончено, и Иегуда, брат наш, Иегуда Маккавей, не имеющий равных, без страха и упрека, был мертв. Осторожно, бережно подняли мы его холодное тело. Все было кончено, все завершилось. Но мы шли и шли по направлению к Модиину, к нашему родному крову, – старому дому Мататьягу.

Нот у меня слов, чтобы поведать, что ощущал я тогда и о чем я мыслил, как не было слов в тот день ни у меня, ни у Ионатана. Иегуда был мертв.

И вот я пишу об этом, я, старик, старый еврей, который роется памятью в прошлом – в этой далекой и беспокойной юдоли воспоминаний. Я писал, но больше писать не в силах, ибо мне начинает казаться, что писать эту повесть бесцельно и лишено смысла.

Ночь – это мрачное время. И хотя царит сейчас мир на нашей земле, я, Шимъон, ничтожнейший из братьев, но знаю мира.

Часть пятая

ОТЧЕТ ЛЕГАТА ЛЕНТУЛЛА СИЛАНА

Иерусалим, Иудея

Докладываю благородному Сенату, что свою миссию я выполнил. Как мне было поручено, я отправился в страну евреев – или иегудим, как они себя именуют, и провел там три месяца, исполняя поручение Сената. В течение вышеозначенного времени я имел несколько встреч с их вождем этнархом Шимъоном или Маккавеем, как его здесь также называют. Во время этих встреч мы беседовали на самые разнообразные темы, в частности о будущих взаимоотношениях между Иудеей и Римом. Содержание этих бесед я изложу ниже в своем докладе, где осмелюсь также предложить некоторые рекомендации. Свободное от бесед с этнархом время я посвятил ознакомлению с их страной и обычаями, а также подготовке этого доклада.

Как мне было предписано, я отправился морем в Тир, где высадился на берег. Поскольку я ничего не знал о евреях и никогда не встречал и не видел ни одного из них до своего прибытия в Тир, я решил провести несколько дней в этом городе, дабы подготовиться к своему путешествию в Иудею. Тут я отправился в еврейский квартал, который в Тире довольно большой, и впервые познакомился с этим странным народом.

К счастью, у меня не было никаких трудностей с языком. Почти все народы, обитающие в этой части мира, говорят на арамейском языке, а он столь схож с диалектом, на котором изъясняются жители Карфагена – диалект же этот я освоил во время Пунических войн, – что весьма скоро я говорил по-арамейски почти так же легло, как местные жители.

Я осмелился бы посоветовать всем легатам и посланникам, направляемым в эти края, изучать арамейский язык, что будет способствовать более широкому распространению славы Рима и облегчит общение и обмен мыслями.

На арамейском языке изъясняются в повседневной жизни евреи, а также финикийцы, самаритяне, сирийцы, филистимляне и многие другие народы, населяющие эти области, – в том числе и греки.

Впрочем, евреи в определенных, особых случаях пользуются ивритом – древним языком своих, как они выражаются, "священных книг"; это язык, родственный арамейскому, но для меня едва понятный. Среди евреев обоими языками владеют, кажется, даже дети, но для повседневного общения знание арамейского языка было для меня вполне достаточно.

Что касается евреев города Тира, они доставляли мне гораздо меньше хлопот, чем местные власти. Последние сначала попытались ограничить меня в моих передвижениях. Однако я отправился к Малту, тирскому наместнику, и в недвусмысленных выражениях дал ему понять, что, каково бы ни было его ко мне отношение, все касающиеся этого подробности будут неукоснительно изложены в моем официальном отчете Сенату. После этого какое бы то ни было вмешательство в мои дела совершенно прекратилось.

У евреев, с другой стороны, имеются весьма четкие правила поведения по отношению к иностранцам, и, хотя большинство из них лишь отдаленно слышало о Риме и едва ли когда-нибудь видело римского гражданина, я был принят с величайшим гостеприимством, и никто не пытался воспрепятствовать мне посещать в пределах их небольшой общины любые места, даже помещения, где они молятся, так называемые "синагоги".

Это меня чрезвычайно поразило тем более, что в первые же часы пребывания в Тире я заметил, что другие жители города относятся к евреям с ненавистью, подозрительностью и презрением. Ненависть эта присуща отнюдь не одним лишь жителям Тира: я сталкивался с нею в продолжение всего своего путешествия в Иудею. Даже рабы, находящиеся в Сирии в неописуемо жалком состоянии, всегда находят время и повод, чтобы выразить свою ненависть к евреям.

Столь устойчивые проявления вражды сильно меня заинтересовали, и мне кажется, что я обнаружил много факторов, питающих эту вражду. Некоторые из этих факторов я перечислю и постараюсь объяснить ниже.

О евреях Тира я не буду много говорить, ибо мне представляется более полезным описать, каковы были мои первые впечатления о евреях, живущих в своей родной стране – в Иудее. Однако я должен упомянуть, что тирские евреи решительно во всем ведут себя иначе, чем другие жители города, они даже не едят ту пищу и не пьют то вино, что все другие.

И имеется еще нечто такое, что свойственно и жителям Иудеи, но особенно заметно в нееврейской земле, – это яростная и непреклонная гордость и сознание собственного превосходства, которые каким-то странным образом сочетаются с невероятным смирением – свойством, одновременно привлекающим и отталкивающим, так что с самого начала, невзирая на все радушие евреев, мне приходилось сдерживаться, чтобы не выразить своей неприязни.

Среди них я нашел и нанял себе в проводники старика, некоего Аарона бен Леви или по-нашему Аарона сына Леви.

Нужно отметить, что у этих людей нет фамилий, однако скромнейшие из них подробно и точно прослеживают свою генеалогию до пятого, или десятого, или даже пятнадцатого колена. То, что евреи – народ весьма древний, никто не может отрицать.

Очень вероятно, что они – самый древний народ в этой части мира, и они отчетливо ощущают свою связь с прошлым, что вызывает удивление и в то же время раздражает.

Этот Аарон бен Леви оказался совершенно неоценимым как в качестве проводника, так и в получении полезных сведений. Он всю свою жизнь был погонщиком верблюдов и караванщиком, за исключением нескольких лет, когда он сражался под знаменами Маккавея. И он не только досконально знал каждую дорогу и каждую тропинку в Палестине, но также был чрезвычайно полезен своими рассказами о еврейских войнах. Я приобрел лошадь и седло за семнадцать шекелей (каковую стоимость я включил в общую платежную ведомость, наряду со стоимостью осла, купленного для старика), и мы двинулись по большому прибрежному тракту на юг, в Иудею.

Я должен сказать несколько слов об этом моем погонщике верблюдов, поскольку многие его черты типичны для евреев, и знание их особенностей может оказаться важным при оценке возможностей этого народа и той несомненной угрозы, какую он может собою представлять. Аарону бен Леви было далеко за шестьдесят, но он был сухой, крепкий и весь коричневый, как орех.

У него большой тонкий нос, блестящие и надменные серые глаза, и он сохранил большую часть зубов. В отличие от большинства евреев, которые довольно высокого роста – выше других народов, обитающих в этих краях, и даже римлян, – Аарон бен Леви был невысок и сгорблен, но держался он возмутительно гордо. Несмотря на то, что до поступления ко мне на службу он более года был без работы и почти нищенствовал, живя за счет подаяний своей общины, он вел себя так, словно, принимая от меня деньги, он оказывал мне великую честь.

Хотя ни словом и ни взглядом он меня не оскорблял, в каждой его фразе и в каждом движении каким-то образом чувствовалось снисходительное презрение ко мне, достаточно ясно показывающее, что я полное ничтожество, которое он себе объясняет случайностью моего рождения и, следовательно, я в этом не совсем виноват.

Я сознаю, сколь необычно такое впечатление для гражданина Рима и легата, посланного Сенатом. Однако эти черты так характерны для этого народа – правда, разным людям в разной степени, – что я счел необходимым об этом рассказать.

Сначала я твердо намеревался указать своему проводнику его место и обращаться с ним так, как и надлежит обращаться со слугою, однако вскоре я понял. что это мне не удастся, и мне стал яснее смысл изречения, распространенного в этих краях: "Сделай еврея рабом – и вскоре он станет твоим господином".

Сенат знает, что я в таких делах имею некоторый опыт: будучи центурионом, я научился руководить людьми и добиваться к себе должного уважения, однако на евреев обычные способы не действуют. Этот Аарон бен Леви не упускал случая по любому поводу давать мне советы, и давал он эти советы покровительственным и не терпящим возражения тоном; и он постоянно философствовал, черпая эту несколько утомительную, одновременно гордую и смиренную, еврейскую философию в истории своего народа и в своей варварской, довольно отталкивающей вере, которая изложена в так называемых "священных свитках" или, на их языке, Торе.

К примеру: я спросил его однажды, зачем он, подобно всем его соплеменникам, отягощает себя длинным шерстяным плащом с черными и белыми полосами, ниспадающим с головы до пят. Он же ответил мне вопросом:

– А зачем, римлянин, ты носишь эту металлическую кирасу, которая накаляется на солнце и, наверно, обжигает тебе кожу?

– К твоему плащу это не имеет никакого отношения, – сказал я.

– Напротив, – возразил он, – к моему плащу это имеет прямое отношение.

– Какое же?

Он вздохнул и ответил:

– Излишний вес противен Господу, полезная же тяжесть радостна Ему.

– Так какое же все-таки это имеет отношение к моему вопросу?

– Прямое или никакое, как ты сам того пожелаешь, – сказал он грустно.

И больше я ничего не мог из него выжать. Я мог убить его, мог его уволить, но ни то, ни другое не способствовало бы моей цели, каковая заключалась в том, чтобы достичь Иудеи и начать переговоры с Маккавеем. Поэтому я подавил свой гнев и замкнулся в молчании, что часто приходится делать, когда общаешься с этими людьми.

А в другой раз я спросил его о Маккавее, о первом Маккавее, по имени Иегуда, сыне Мататьягу, – он был убит в первые годы их войн против греков.

– Что он был за человек? – спросил я.

И этот старый, жалкий, нищий погонщик верблюдов поглядел на меня снисходительно и сочувственно и сказал:

– Ты не поймешь, даже если бы я рассказал тебе о нем в мельчайших подробностях.

– Но все-таки попытайся.

– Жизнь коротка, а смерть вечна, – улыбнулся он. – Стоит ли пытаться делать то, что обречено на неудачу ?

Именно тогда я впервые употребил выражение, которое рано или поздно в той или иной форме срывается с губ любого, кто имеет дело с этим народом, и назвал его грязным евреем.

Однако мои слова произвели совсем не то впечатление, какого я ожидал. Старик выпрямился, в глазах его блеснули такой гнев и такая ненависть, какой я еще не видел, и он сказал очень тихо:

– Господь Бог един, римлянин, а я – старик. Но при Маккавее я руководил двадцаткой, и у меня есть нож, а у тебя есть меч, и раз уж я не могу рассказать тебе, каким был Маккавей, давай посмотрим, что за человек тот, кто сражался под его рукой.

Я уладил дело миром, ибо я не считал, что Риму послужит на пользу, если я убью старого и дряхлого погонщика верблюдов. Но это было мне уроком: я понял, что это за люди и как следует с ними обращаться.

Различие между нами и ими безгранично, и то, что мы почитаем священным, для них нечестиво, а то, что для нас приятно, для них омерзительно. Все, к чему мы стремимся, им ненавистно, и насколько мы терпимы к обычаям и богам других народов, настолько евреи яростно нетерпимы. И подобно тому, как им ненавистно то, чем мы наслаждаемся, они поносят наших богов и богов всех других народов.

Как нет у них нравственности, так нет у них и богов, ибо поклоняются они чему-то не существующему, и в их синагогах, я в их святом храме в Иерусалиме нет никаких изображений. Их Бог – если то, чему они поклоняются, можно назвать Богом, – их Бог обитает неведомо где, и даже Его написанное имя запрещено произносить вслух любому жителю этой страны. Его зовут Ягве, но ото имя не произносится даже шепотом.

Вместо того евреи называют эту таинственную личность "Адонай", что означает "Господь мой", или "Мелех Ха-олам", что означает "Царь всех земель", или еще как-нибудь в таком же роде, на добрый десяток ладов.

И в корне всех их верований лежит нечто, что они называют "брит": это можно приблизительно перевести как "договор", или "соглашение", или "союз" между ними и их Ягве. В известном смысле они поклоняются больше этому договору, чем самому Богу, и этот договор скрепляется семьюдесятью семью правилами, которые в совокупности они называют Законом, хотя ото отнюдь не судебный закон, как мы его понимаем, но скорее основа, на которой зиждется этот самый брит.

Многие из этих правил ужасны и отвратительны, как, например, закон об обязательном обрезании всех младенцев мужского пола, другие же бессмысленны такие, как запрещение работать в седьмой день, оставление полей под паром на седьмой год, или же освобождение рабов после семи лет невольничества. А есть еще правила, которые возводят в культ умывание, так что они вечно моются; им также запрещено бриться, и у всех мужчин длинные волосы и коротко стриженные бороды.

Все это узнал я не сразу – так же, как и другие подобные вещи, которых я коснусь дальше в своем отчете, но мне представляется важным упомянуть обо всем этом здесь в связи с рассказом о погонщике верблюдов и его поведении, ибо, как я уже указывал, его поведение есть не что иное, как гиперболическое отражение нравов и обычаев народа, с которым я собирался общаться. Я могу также добавить, что одет он был так, как обычно одеваются мужчины в Иудее: сандалии, белые полотняные штаны, короткая куртка, кушак, а поверх – длинный, тяжелый шерстяной плащ, которым евреи покрывают головы, когда входят в синагогу или в храм.

Нагота вызывает у евреев отвращение, хотя они достаточно хорошо сложены, их мужчины обладают большой физической силой, а женщины чрезвычайно привлекательны.

Эти женщины, в отличие от наших, принимают деятельное участие в жизни своих общин; к мужчинам они не выказывают никакого особого почтения или покорности, они еще более надменны, чем мужчины. Одежда женщин состоит из длинного платья почти до щиколотки с короткими рукавами, перехваченного ярким шнуром. Подобно мужчинам, они часто носят длинные шерстяные плащи, но не полосатые, и их длинные волосы обычно сплетены в две тугие косы.

Я вхожу в такие подробности по двум причинам: во-первых, потому что данный документ, будучи первым официальным отчетом Сенату касательно евреев, имеет особое значение как в смысле деталей, так и в обобщениях и, во-вторых, потому что я рассматриваю евреев как весьма серьезный фактор, с которым Риму, без сомнения, еще придется столкнуться. По этой самой причине я постараюсь быть как можно объективнее и преодолеть глубокую неприязнь к этим людям, которая во мне постепенно укоренилась.

Путешествие от Тира до Иудеи было спокойным, ибо вся прибрежная дорога находится в железных руках этнарха Шимъона, а он не терпит никакого разбоя или бесчинства. В Саронской равнине, напротив города Аполлонии, нас повстречал первый еврейский военный патруль. Он состоял из десяти пеших солдат – они обычно передвигаются пешком, ибо страна их очень невелика и вся покрыта горами, – и вооружение этого патруля было характерно для еврейских воинов.

Их солдаты – в отличие от всех солдат в цивилизованном мире – это не профессиональные воины и не наемники, но всего лишь добровольцы из крестьян. Доспехов они не носят и объясняют это, как и многое другое, двояко: во-первых, говорят они, было бы оскорблением для их Ягве полагаться на бездушный металл вместо того, чтобы уповать, как они выражаются в своей обычной противоречивой манере, на несказанную милость Божью, а во-вторых, по их мнению, тяжелые доспехи затрудняют передвижение в горах, а это перевешивает те преимущества, которые доспехи дают воину.

Вместо мечей у евреев длинные, тяжелые, слегка искривленные ножи, которыми они чрезвычайно умело пользуются в рукопашном бою. Командиры же носят длинные греческие мечи: эти мечи символизируют их победу над греками и в то же время являются данью памяти первого Маккавея, Иегуды бен Мататьягу, который с самого начала сражался только мечом.

Однако главное их оружие – это еврейский лук, небольшое, но грозное оружие, сделанное из бараньего рога. Они как-то размягчают этот рог – способ размягчения держится в секрете, – после чего его разрезают на тонкие полоски, которые склеивают друг с другом, чтобы получить нужную форму. Их стрелы из кедра длиной примерно в один локоть очень тонки и с острым железным наконечником. В бою они выпускают тысячи таких стрел одну за другой с такой быстротой, что стрелы падают, словно дождь; в узких теснинах Иудеи против подобного нападения нет решительно никакой защиты.

Войска евреев разделяются на десятки, двадцатки, сотни и тысячи, но не заметно никакого различия в положении командиров всех этих формирований, ибо каждый командир, сколько бы ни было людей под его началом, называется одним и тем же словом – шалиш. (Шалиш– адъютант (иврит).).

Нет у них также и военной дисциплины в римском понимании. Каждая предстоящая военная операция обсуждается всеми людьми, и они не предпринимают ни оборонительных, ни наступательных действий, не получив одобрения всех воинов. Каждый, кто не соглашается с той или иной тактикой, может покинуть армию и отправиться к себе домой, и впечатление таково, что подобный поступок особенно не порицается. Кажется невероятным, что в таких условиях можно вести какие бы то ни было военные действия, и, однако же, известно, что совсем недавно кончилась жестокая война, которую они вели двадцать семь лет.

Несмотря на то обстоятельство, что все их способы ведения войны имеют на первый взгляд столь мало связи с военным искусством и что сами евреи буквально поклоняются миру, тем не менее Сенату отнюдь не следует недооценивать этих людей, ибо, как станет ясно из дальнейшего, во всем свете нет народа столь опасного я столь обманчивого, как эти самые еврея.

Патруль остановил нас и допросил. Он не проявил ни малейшей враждебности, и, однако же, мой проводник Аарон бен Леви воспринял самый факт, что нас остановили, как личное оскорбление.

Когда солдаты задали вопрос, куда мы направляемся, он ответил:

– Или я раб, что не могу идти, куда хочу?

– Вместе с нохри? – спросили они (этим словом они называют всех неевреев).

– Хоть с десятком нохри, молокосос ты этакий! Да ты еще пешком под стол ходил, когда я уже сражался под началом Маккавея!

И так продолжалась эта перепалка, со всеми многочисленными оскорблениями, от которых евреи не могут удержаться, даже когда разговаривают друг с другом. Наконец все было улажено, и патруль сопроводил нас до границы Иудеи. И в продолжение всего пути солдаты забрасывали меня вопросами про Рим, причем вопросы были так хитроумно сформулированы, что в каждом из них подразумевалось их превосходство над римлянами.

Сама земля Иудеи выше всяких похвал. Когда из финикийских низин вступаешь в эту страну, то словно попадаешь из пустыни в цветущий сад. По склонам холмов поднимаются вверх террасы, точно волшебные висячие сады. Даже на севере – в наименее освоенной части страны – земля хорошо ухожена и вся цветет. В стране есть только один город – Иерусалим.

Большинство населения Иудеи живет в небольших деревнях, которые расположены в глубине долин или лепятся на склонах холмов, и в каждой деревне обычно бывает от двадцати до ста семей. Дома обычно располагаются в два ряда по обе стороны от единственной улицы, они строятся из глиняных кирпичей, обожженных на солнце, потом стены снаружи покрываются известкой, и в этом мягком, умеренном климате кирпич не разрушается в течение многих поколений.

Очень часто в деревне есть одно каменное здание, нечто вроде дома собраний, называемое синагогой, оно служит одновременно и школой, и местом богослужений.