Текст книги "Кошмар в музее"

Автор книги: Говард Филлипс Лавкрафт

Соавторы: Хейзел Хилд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Трудно было определить, что именно скрывалось за выражением лица хозяина музея. Ясно было одно: он пытался соображать, причем быстро, и в целой веренице различных противоречивых эмоций определенно брал верх зловещий триумф. Казалось, он задыхался, когда наконец произнес:

– Совершенно справедливо! Если вы действительно вытерпите, я приму ваш совет. Давайте сейчас сходим пообедаем, а потом вернемся. Я запру вас в демонстрационном зале, а сам пойду домой. Утром приду раньше Орабоны – обычно он появляется здесь за полчаса до начала работы – и посмотрю, как вы тут. Но советую еще раз подумать, стоит ли идти на подобный шаг, если не испытываете полной уверенности в своем скептицизме. Другие, бывало, отказывались, так что и у вас есть такое право. Можно, конечно, начать колотить во входную дверь, тогда наверняка придет констебль. Кроме того, спустя некоторое время после начала эксперимента у вас может пропасть всякое желание находиться здесь – ведь вы будете сидеть в том же здании, что и Оно, пусть и не в одной и той же комнате.

По взаимному молчаливому согласию обедали они порознь, предварительно договорившись в одиннадцать часов вечера снова встретиться у дверей музея.

Джонс взял такси и с облегчением вздохнул, когда машина пересекла мост Ватерлоо и стала приближаться к расцвеченному огнями Стрэнду. Ненадолго заглянув в небольшое и тихое кафе, он затем направился домой, в Портленд-плейс, чтобы принять ванну и взять кое-какие вещи. Его посетила ленивая мысль: «Что-то сейчас делает Роджерс?» Он слышал, что тот живет в громадном мрачном, доме где-то на Вулворт-роуд, в окружении старинных книг, предметов оккультных наук и изделий из воска, которые даже по его мнению не следовало выставлять в музее. Насколько он понял, Орабона жил в том же доме, только в другом его крыле.

В одиннадцать часов Джонс увидел Роджерса, стоявшего на тротуаре рядом с музеем на Саутворк-стрит. Они обменялись несколькими фразами, но можно было заметить, что каждый испытывает сильное напряжение. Потом договорились, что местом ночного бдения Джонса станет сводчатое помещение демонстрационного зала, причем Роджерс не стал настаивать на том, что молодому человеку обязательно следует находиться в той его части, которая была отведена под наиболее страшные и омерзительные экспонаты, предназначенные «Только для взрослых». Хозяин выключил в мастерской все лампочки и запер двери склепа на ключ, висевший на широком кольце. Не удосужившись пожать Джонсу руку, он вышел через наружную дверь, также запер ее и по истертым ступеням стал подниматься на улицу. Когда шаги стихли, Джонс осознал, что его долгое и скучное дежурство началось.

Позже, сидя в кромешной темноте громадного сводчатого подвала, Джонс проклинал свою детскую наивность, из-за которой оказался здесь. Первые полчаса он время от времени зажигал карманный фонарик, прихваченный из дома, однако потом почувствовал, что это заставляет его, в одиночестве сидящего на скамье для посетителей, еще больше нервничать. Всякий раз, когда из фонарика вырывался луч света, он обязательно выхватывал какой-нибудь зловещий, уродливый предмет: гильотину, гибрид безымянного чудовища, одутловатое бородатое лицо, искаженное хитрой ухмылкой, тело, залитое кровавыми потоками, исторгаемыми из перерезанного горла. Джонс понимал, что ничего особенного и действительно страшного во всех этих экспонатах нет, однако по истечении первого получаса предпочел все же не видеть их.

Теперь он и сам не понимал, зачем ему понадобилось высмеивать этого безумца. Было бы гораздо проще вообще оставить его в покое или обратиться к специалисту-психиатру. Возможно, все дело заключалось в тех чувствах, которые один художник питает к другому. В личности Роджерса настолько отчетливо просматривалось гениальное начало, что Джонсу хотелось использовать любой шанс, лишь бы помочь ему избавиться от медленно приближающегося помешательства.

В полночь до него донесся прорвавшийся сквозь темноту бой башенных часов, и Джонс не без удовольствия воспринял это напоминание о существовавшем там, снаружи, живом и реальном мире. Сводчатая музейная палата своей ужасающей, абсолютной уединенностью чем-то напоминала гробницу. Даже самая обычная мышь могла бы сейчас составить ему приятную компанию, однако Роджерс как-то обмолвился, что «по определенным причинам» ни мыши, ни даже насекомые никогда не приближались к зданию музея. Как ни странно, это оказалось сущей правдой. Окружавшая его гнетущая тишина действительно казалась абсолютно полной, а ему так хотелось услышать хоть какой-нибудь звук! Он пошаркал ногами по полу, и в напряженной тишине заметалось расходящееся концентрическими кругами эхо. Потом кашлянул, но тут же понял, как несерьезны все эти короткие, отрывистые, отраженные стенами и потолком звуки. Он поклялся себе, что ни в коем случае не станет разговаривать сам с собой, поскольку это означало бы начало распада психики. И все же Джонсу казалось, что время течет ненормально, удручающе медленно, и что с той минуты, когда он в последний раз зажег свой фонарик, прошла целая вечность, хотя на самом деле башенные часы лишь недавно пробили полночь.

Временами Джонс улавливал незримые, почти иллюзорные шорохи, которые не вполне соответствовали ночному гулу окружавших музей убогих улиц, и ему в голову стали приходить мысли о смутных, противоречащих реальности вещах вроде музыки и неведомой, недосягаемой жизни других измерений, давящих на наше бытие. Роджерс не раз упоминал про такие явления.

Окружающее Джонса пространство было полностью закрыто, и все же в этой общей, тотальной неподвижности атмосферы он ощущал едва заметное движение воздуха. Ему показалось, что в помещении стало необычно зябко; в воздухе чувствовался соленый привкус, к которому добавлялся слабый намек на затхлый, отвратительный запдах. В дневное время он ни разу не замечал, чтобы восковые фигуры как-то пахли, и сейчас этот слабый аромат скорее наводил на мысль о музее естественной истории. Ему показалось это странным, но Роджерс действительно неоднократно упоминал, что отнюдь не все фигуры имеют искусственную природу, и, возможно, именно это утверждение вызывало теперь в его сознании подобные обонятельные образы. «Во всяком случае, – решил он, – следует поостеречься от подобных вывертов воображения, поскольку разве не подобные им фантазии сокрушили рассудок бедняги Роджерса?»

И все же бездонное одиночество помещения оставалось пугающим. Джонс вспомнил ту дьявольскую фотографию, которую показал ему Роджерс – безумная резьба по камню, загадочный трон и это чудовище, обнаруженное якобы восседавшим на нем, – что за полет больного воображения! Подобный образ попросту не мог родиться в человеческом мозгу.

С каждым боем часов, отмерявших очередные четверть часа, близость бесчисленных восковых образов все более и более действовала Джонсу на нервы. Он настолько хорошо изучил музей, что даже теперь, в полной темноте, не мог полностью избавиться от воспоминаний о них. Напротив, темнота словно усиливала, активизировала его память, добавляя к облику этих творений особенно омерзительные обертоны. Казалось, что гильотина легонько поскрипывает, а бородатое лицо Ландрю, убийцы всех своих пятидесяти жен, искажается в зловещей, чудовищной ухмылке. Из перерезанного горла мадам Демерс исторгались ужасающие булькающие звуки, а обезглавленная и лишенная ног жертва истории о «трупе в чемодане» медленно, но неуклонно приближалась к нему на своих окровавленных культях. Джонс закрыл глаза; надеясь, что это избавит его от дьявольских образов, однако вскоре понял бесполезность этой попытки. Тогда он решил изменить тактику и стал усиленно удерживать в сознании самые жуткие образы, от созерцания которых несколько секунд назад всячески старался избавиться. Он стал это делать, потому что, оставаясь в его мозгу, они попросту выталкивали иные, еще более отвратительные и омерзительные видения. Ему было ясно: сейчас он возвращается во времена кошмаров своего детства и пытается использовать рациональное мышление взрослого человека, чтобы оградить себя от наседающих фантомов. Кроме того, он несколько раз полыхнул фонариком, и это, как ему показалось, немного помогло. Освещенные им создания оказались не столь омерзительными и чудовищными, как те, которые всплывали в его сознании.

Но были в этой тактике и свои изъяны. Даже при свете фонарика он не смог избавиться от ощущения слабого, таинственного подрагивания холщевой перегородки, закрывавшей нишу «Только для взрослых». Он знал, что за ней находится, и при мысли об этом начал дрожать.

Вернувшись на прежнее место в демонстрационном зале, он сомкнул веки и почувствовал, как перед глазами залетали светлые крапинки, кружащиеся в завораживающем танце. Далеко за окном послышался одиночный удар башенных часов. «Неужели только один?» Он осветил фонариком собственные наручные часы и убедился – всего лишь час ночи. Роджерс придет к восьми, даже раньше Орабоны. Свет с улицы проникнет в основное помещение задолго до этого, но сюда не проскользнет ни единый луч – все окна в этой части подвала были заложены кирпичом, и застекленными оставались лишь три узенькие оконца-бойницы, выходящие во двор. Все указывало на то, что ожидание окажется долгим.

Сейчас его слух оказался в плену самых диких галлюцинаций – он мог поклясться в том, что слышит медленные, крадущиеся шаги за запертой дверью мастерской. Затем ему показалось, что он различает звук поворачиваемого в двери мастерской ключа. Он включил фонарик, но увидел лишь старинный шестипанельный прямоугольник двери, который ни на дюйм не сдвинулся с места. Джонс снова вернулся во тьму, закрыл глаза, но так и не смог отделаться от мучительной иллюзии какого-то скрипа – на сей раз определенно не гильотины, но медленно, тайком открываемой двери в мастерскую.

Нет, он не закричит – если это случится, то он определенно потеряет контроль над собой. Теперь Джонс отчетливо различал медленные, шаркающие шаги, которые неумолимо приближались. Он должен держать себя в руках, разве ему это не удалось, когда сознание заполнили безымянные чудища, пытавшиеся завладеть им? Шаркающие шаги приблизились, и от всей его решимости не осталось и следа. Он не закричал, а лишь натужно выдавил в темноту:

– Кто там? Кто ты? Что тебе надо?

Ответа не последовало, хотя шорох не стихал. Джонс не мог уяснить, чего боится больше – включить фонарик или оставаться в полной темноте, пока неведомое не приблизится к нему. Горло и пальцы парализовал леденящий ужас. Тишина становилась невыносимой, а кошмар полной темноты стал походить на безумную пытку. Он снова истерически прокричал неведомо куда и кому:

– Стой! Кто ты?! – и тут же послал вперед луч фонарика.

Через мгновение, парализованный тем, что предстало перед его взором, он выронил фонарик и закричал, заорал, завопил не переставая…

К нему медленно приближалась черная фигура гигантских размеров и самых омерзительных очертаний, представлявшая собой некую помесь обезьяны и насекомого. Шкура лохмотьями болталась на костях, а морщинистый рудимент головы с омертвевшими глазами мерно покачивался, как у пьяного, из стороны в сторону. Передние конечности с широко разнесенными когтями были вытянуты вперед, а все тело несло на себе отпечаток убийственного, зловещего напряжения, несмотря на то, что лицо было лишено какого-либо выражения. Когда раздались крики и все кругом снова окутала непроглядная темнота, существо прыгнуло вперед, и Джонс мгновенно оказался сокрушенным и поверженным на пол. Борьбы как таковой не было, поскольку молодой человек тут же потерял сознание.

Беспамятство Джонса длилось не более нескольких секунд, поскольку, когда безымянное создание стало по-обезьяньи волочить его по полу, он начал постепенно приходить в себя. Сознание вернулось полностью, когда он услышал издаваемые чудовищем звуки. Ему показалось, что голос принадлежит человеку и даже знаком ему.

– Йа-йа! – подвывал голос. – Я иду, Ран-Тегот, иду со своим жертвоподношением. Ты долго ждал, плохо ел, но наконец получишь обещанное. И вместо Орабоны это будет некто повыше классом, тот, кто отказывался поверить в тебя. Ты сокрушишь его, высосешь всю его кровь, лишишь его всех сомнений, и от этого станешь еще сильнее. А потом он предстанет перед людьми как монумент во славу тебе, Ран-Тегот, бесконечный и непобедимый, и мне – твоему рабу и верховному жрецу. Ты голоден, и я несу тебе пищу. Я понял твой знак и пошел за тобой. Я напою тебя кровью. Йа-йа!

В одно мгновение ужасы ночи свалились с Джонса, подобно сброшенной одежде. Он снова полностью управлял своим рассудком, ибо осознавал вполне земную и материальную сущность того зла, с которым имел сейчас дело. Это был отнюдь не мифический монстр, а всего лишь опасный безумец. Это был Роджерс, облачившийся в дикое, очевидно им же самим сотворенное, кошмарное одеяние и явно намеревавшийся совершить свое мерзкое жертвоприношение богу-дьяволу, слепленному им из воска. Совершенно ясно, что он проник в помещение мастерской через заднюю дверь, выходившую во двор, нацепил на себя этот маскарадный костюм, после чего намеревался захватить врасплох запертую в ловушку и очумевшую от страха жертву. При этом он был поразительно сильным, и если оказывать ему сопротивление, подумал Джонс, то медлить нельзя. Сейчас он наверняка считает, что его пленник без сознания, поэтому Джонс решил застать его врасплох. Ощутив спиной порог, Джонс смекнул, что его волокут в темную как смоль мастерскую.

С отчаянием приговоренного к смерти он неожиданно подпрыгнул из своей полулежачей позы, на какое-то мгновение освободился от рук изумленного маньяка и уже в следующую секунду рванулся во мраке, вцепившись обеими руками в ловко замаскированное горло своего мучителя. Однако Роджерс тут же облапил его, после чего оба без каких-либо дальнейших приготовлений сцепились в отчаянной схватке. Атлетическая подготовка Джонса оставалась, пожалуй, его единственным спасением, поскольку взбесившийся противник действовал подобно машине жестокого разрушения, напоминая своей страшной неистовостью обезумевшего зверя.

Временами ожесточенная схватка оглашалась раздававшимися во мраке гортанными выкриками. Лилась кровь, трещала одежда, но наконец Джонсу удалось добраться до шеи маньяка, лишившегося своего устрашающего маскарада. Он не проронил ни слова и отдал защите собственной жизни всю энергию. Роджерс же бил кулаками, пинался, цеплялся, – царапался, кусался и даже плевался, время от времени находя силы для того, чтобы выкрикивать целые фразы. В основном это был его ритуальный жаргон, переполненный ссылками на «Него» или «Ран-Тегота», но Джоне уже не воспринимал их всерьез. Под конец оба покатились по полу, переворачивая скамьи, ударяясь о стены и кирпичное основание плавильной печи. Сильно ткнув Роджерса коленом в грудь, молодой человек окончательно сокрушил противника и спустя некоторое время понял, что победил.

С трудом контролируя свои движения, Джонс все же встал на ноги и, шатаясь, побрел вдоль стен в поисках выключателя, поскольку лишился как своего фонаря, так и большей части одежды. При этом он не выпускал из рук обмякшее тело соперника, волоча его за собой и с опаской ожидая нового возможного нападения, когда тот очнется.

Наконец добравшись до выключателя, он нащупал нужную рукоятку. Когда помещение приведенной в полный беспорядок мастерской залил яркий свет, он принялся связывать Роджерса веревками и ремнями, которые в изобилии валялись повсюду. Гротескный наряд хозяина музея или, точнее, то, что от него осталось, был изготовлен из какой-то совершенно необычной кожи. При прикосновении к ней кожа самого Джонса покрылась мурашками, и он почувствовал незнакомый, странно-прогорклый запах. Под одеянием он нащупал прежнюю одежду Роджерса и висевшие на поясе ключи. Совершенно выбившийся из сил победитель схватил их, понимая, что сейчас именно в этом его спасение. Маленькие оконца-щелки были закрыты плотными портьерами, и он решил их пока не трогать.

Смыв в одном из чанов следы крови, Джонс подобрал себе наиболее прозаический, и хотя бы отдаленно подходивший по размеру наряд из тех, что висели на костюмерных крюках. Осмотрев выходившую во двор дверь, он обнаружил, что та запирается на пружинный замок, и для того, чтобы ее отпереть изнутри, ключ не нужен. Связку с ключами он, однако, оставил при себе на тот случай, если придется вернуться сюда позже – теперь уже с подмогой, поскольку не сомневался, что без вмешательства психиатра не обойтись. Телефона в музее не было, однако его можно было найти в одном из близлежащих и круглосуточно работающих ресторанов или в какой-нибудь аптеке. Он уже было открыл дверь, когда из-за спины полился поток омерзительной брани. Обернувшись, он увидел, что Роджерс, все видимые увечья которого ограничивались лишь одной глубокой царапиной на левой щеке, наконец пришел в себя:

– Дурак! Отродье всех священных чудовищ! Сукин сын, воющий в водовороте Азатота! Ты мог стать священным и обрести бессмертие, а вместо этого предаешь Его и Его жреца. Берегись, ибо Оно голодно! На твоем месте должен был находиться Орабона, но этот проклятый, предательский зверь готов отвернуться и от меня, и от Него. Я же решил сначала оказать эту честь тебе. Но теперь берегитесь оба! Йа-йа! Отмщение близко! Знаешь ли ты, каким образом мог обрести бессмертие? Посмотри на эту печь – в ней уже сейчас можно развести огонь, а чан наполнен воском. Я поступил бы с тобой так же, как и с остальными, некогда живыми формами. Хей! Ты, который утверждал, что все мои фигуры искусственные, должен был сам стать восковой фигурой! Печь была наготове. Когда Оно насытилось бы, а ты стал как та собака, что я показывал, я бы превратил твое иссохшее, обескровленное тело в бессмертный экспонат! Воск сделал бы его таким. Разве не ты говорил, что я великий художник? Воск в каждой поре, на каждом квадратном дюйме твоей кожи, йа-йа! А после этого весь мир взирал бы на твою изувеченную тушу и задавался вопросом, как я мог сотворить подобный образ. Хей! Следующий был бы Орабона, за ним – все остальные, и тогда бы моя восковая семья существенно пополнилась бы! Собака! Неужели ты действительно думаешь, что я создал все свои куклы? А почему бы не сказать – сохранил? Теперь ты знаешь, в каких неведомых местах я побывал и какие загадочные находки привез оттуда. Трус, ты даже, не можешь представить себе размеры того чудовища, шкуру которого я нацепил, чтобы испугать тебя. Один лишь вид этого существа или хотя бы представление его в своем сознании тут же на месте заставило бы тебя испустить дух от страха, йа-йа! Оно голодно и жаждет крови, а кровь – это жизнь.

Роджерс прислонился к стене и, опутанный веревками, стал раскачиваться из стороны в сторону:

– Послушай, Джонс, если я отпущу тебя, согласишься ты сделать то же самое – отпустить меня? О Нем должен заботиться верховный жрец. Чтобы сохранить Его жизнь, хватит и одного Орабоны, а когда с ним будет покончено, я выставлю его восковые останки на обозрение всему свету. На его месте мог бы оказаться ты, но тебе было угодно отвергнуть эту честь. Больше я не стану тебя беспокоить. Отпусти меня – и я соглашусь разделить с тобой власть, которой Оно наделит меня. Йа-йа! Великий Ран-Тегот! Отпусти меня! Отпусти меня! Оно голодает там, за дверью, и если, умрет, Старики никогда не смогут вернуться. Хей-хей! Отпусти меня!

Взгляд хозяина музея уперся в запертую дверь, и он, неотрывно глядя на нее, стал биться головой о кирпичную стену, колотить в нее связанными ногами. Джонс побоялся, что он может серьезно пораниться, и приблизился, чтобы привязать Роджерса к какому-нибудь неподвижному предмету. Но пленник, извиваясь, отполз подальше и издал серию неистовых завываний, ужасный тембр которых не имел ничего общего с человеческими звуками, а громкость была почти невыносима. Казалось невероятным, чтобы человеческое горло было способно породить звуки подобной силы и пронзительности, и Джонс подумал, что если подобное продлится еще некоторое время, то отпадет необходимость специально звать кого-то на подмогу. Вскоре сюда обязательно заявится констебль, благо в этом застроенном складами пустынном районе люди практически не жили.

Между тем из глотки безумца продолжали вылетать бессмысленные для Джонса, неведомые ему звуки и слова, среди которых можно было разобрать лишь упоминавшиеся ранее вроде «Цтулху» и «Ран-Тегот».

Туго спеленатое безумное создание начало извиваться по грязному полу, медленно подползая к запертой двери, а достигнув ее, стало, с силой биться о нее головой. Джонсу была омерзительна сама мысль о том, что пленника придется связать еще крепче, тем более что он и сам все еще никак не мог собраться с силами после недавней драки. Ожесточенное сопротивление противника стало действовать ему на нервы, и он почувствовал, что его снова захлестывает та же безымянная тревога, которую он ощущал в темноте. Все связанное с Роджерсом и его музеем было столь дьявольски ненормальным, навевающим мысли о черном, гнетущем безбрежии потусторонней жизни! Ему было отвратительно осознавать, что рядом где-то в темноте помещения за запертой деревянной дверью в этот самый момент таится восковое изображение дьявола, слепленное руками безумного гения.

И в этот самый момент произошло нечто такое, что вновь пронзило все естество Джонса ощущением леденящего ужаса, и заставило покрывающие его тело волосы – даже тоненькие волосочки, произраставшие на предплечьях, – встать дыбом от не поддающегося описанию кошмара. Роджерс внезапно перестал вопить и колотиться головой о деревянные панели двери, даже постарался принять сидячую позу. Голова его склонилась набок, словно он внимательно прислушивался к чему-то. В то же мгновение его лицо исказила дьявольская ухмылка триумфа, и он заговорил вполне нормальным голосом.

– Слушай, глупец! Внимательно слушай! Оно услышало мой призыв и идет сюда. Разве ты не слышишь, как оно выбирается из своего чана, что стоит там, в конце коридора? Мне пришлось выкопать глубокую яму, потому что ничто другое Ему не подходило. Это земноводное, ты же знаешь – сам видел на той фотографии. Оно пришло на Землю из свинцово-серого Югота – мира, города которого скрыты под водами теплого, глубокого моря. Оно не может встать там в полный рост, размеры не позволяют, а потому приходится все время сидеть на корточках, скрючившись. Отдай мне ключи, мы должны выпустить Его и встать перед Ним на колени. Потом мы выйдем отсюда и поймаем какую-нибудь собаку или хотя бы кошку, отыщем какого-нибудь пьянчугу, чтобы сделать Ему жертвоприношение.

Не столько слова сумасшедшего, сколько то, как они были произнесены, вызвали в душе Джонса сильнейшее смятение. Подчеркнутая уверенность, даже искренность, звучавшие в этом безумном шепоте, оказывали завораживающее действие. Воображение, в котором сквозила подобная сила, вселяло подлинную угрозу в дьявольскую восковую фигуру, таящуюся где-то за тяжелой дверью. Приглядевшись к ней, Джонс словно завороженный, увидел на ее поверхности несколько трещин, хотя никаких следов физического воздействия с этой стороны дверной панели видно не было. Он представил себе, какого же размера, были комната или шкаф, скрывавшиеся по другую ее сторону, и каким образом была укреплена в ней восковая фигура. Слова маньяка про чан и коридор, несомненно, являлись плодом его воображения, равно как и все остальное.

На какое-то ужасное мгновение Джонс полностью утратил способность дышать. Кожаный пояс, который он подобрал для того, чтобы дополнительно связать Роджерса, выпал из его внезапно обессилевших рук, а все тело с головы до пят сотрясла конвульсия. Он чувствовал, что это помещение способно свести его с ума, как уже случилось с Роджерсом, но лишь теперь понял, что на самом деле лишился рассудка. Он обезумел, потому что его разум заполнили галлюцинации, еще более фантастические, чем те, что он уже пережил в эту ночь. Безумный хозяин музея уверял его, что слышит, как мифический монстр плещется в своем резервуаре за дверью, и – о Боже! – он сам теперь слышал это!

Роджерс заметил, как спазм ужаса сковал лицо Джонса, превратив его в застывшую маску страха. И загоготал.

– Ну что, идиот, наконец-то поверил! Теперь и ты узнал это! Слышишь – Оно идет! Отдай ключи, дурак, мы должны принести Ему жертву!

Но Джонс был уже не в состоянии воспринимать человеческую речь, здравую или безумную. Паралич страха наполовину лишил его сознания и способности передвигаться. Ведь он действительно слышал всплески, на самом деле различал шлепающие и хлопающие шаги, словно громадные мокрые лапы ступали по твердой поверхности. Что-то действительно приближалось к ним. В ноздри ударил прорвавшийся сквозь щели в двери зловонный животный запах, похожий и одновременно несхожий с той вонью, которую ему приходилось ощущать в зоологическом саду Риджент-парка.

Теперь он почти не сознавал, говорит ли что-то Роджерс или молчит. Реальность ускользала от его разума, а сам он превратился в статую, охваченную настолько неестественными видениями и галлюцинациями, что они почти обрели натуральную плоть. Джонсу казалось, что он различает доносящееся откуда-то из бездны за дверью фырканье и пыхтение, а когда неожиданный лающий и трубный звук атаковал его уши, даже не сразу понял, что издал его связанный маньяк. В его сознании продолжала парить фотография той проклятой, неведомой ему восковой твари. Подобное создание не имело права на существование, но не могло ли оно и в самом деле свести его с ума?

Едва очнувшись, он получил новое подтверждение окружавшего его безумия. Ему почудилось, как что-то прикоснулось к запору тяжелой деревянной двери и стало царапать, скрестись, толкать массивную панель. Послышался глухой стук, который с каждой секундой становился все громче. Вонь стояла невыносимая. Вскоре удары по двери загрохотали с новой зловещей силой, словно невидимый таран пытался разрушить разделявшую их перегородку. Раздался оглушительный треск ломающегося дерева, накатила новая волна одуряющего зловония, послышался грохот вывалившейся панели – и показалось черное щупальце, увенчанное крабовидной клешней…

– Помогите! Помогите! Боже, помоги мне! А-аааааа!..

Лишь ценой значительных усилий Джонсу удалось вспомнить тот внезапный, парализующий страх, окунувший его в пучину неконтролируемого, безумного полета в никуда. То, что он сделал на самом деле, очевидно, шло на странном, параллельном курсе его сознания с диким, стремительным полетом ужасающего кошмара. Оказывается, он чуть ли не одним прыжком преодолел пространство склепа, рванул на себя наружную дверь, которая захлопнулась за его спиной, издав при этом характерный щелчок, после чего взлетел по истертой каменной лестнице, перескакивая одновременно через три ступени, и в отчаянии, не имея перед собой никакой конкретной цели, бросился бежать по влажному булыжнику двора и убогим улочкам Саутворка.

На этом его воспоминания обрывались.

Джонс не помнил, как добрался до дома, – при этом никто не видел, чтобы он брал такси. Возможно, он пробежал все это расстояние, подчиняясь лишь слепому инстинкту – через мост Ватерлоо, вдоль Стрэнда, Черринг-кросс к Хаймаркету и оттуда по Риджент-стрит. На нем все еще болтались лохмотья нелепого музейного наряда, когда он понял, что надо обратиться к врачу.

Неделю спустя невропатолог разрешил ему вставать с постели, чтобы гулять на свежем воздухе.

Врачам он рассказал немного. Все пережитое в его сознании окутывала какая-то пелена, завеса, сотканная из безумия и кошмара, и он понимал, что в подобной ситуации самым лучшим будет попридержать язык. Чуть оправившись, он просмотрел все газеты, которые вышли в Лондоне после той сумасшедшей ночи, но никаких публикаций о странном происшествии в музее восковых фигур не обнаружил. Могло ли, в конце концов, все это быть на самом деле? Где кончается реальность и начинаются болезненные грезы? Неужели его рассудок полностью распался на части в «Палате ужасов», а эта схватка с Роджерсом оказалась лишь плодом лихорадочного воображения. Он понимал, что сможет окончательно встать на ноги лишь тогда, когда полностью разберется, что с ним случилось. Ему нужно снова увидеть ту омерзительную фотографию воскового чудища, именуемого «Оно», поскольку ни один разум, кроме того, что принадлежал Роджерсу, не мог сотворить подобного проклятого Богом создания.

Однако прошло еще две недели, прежде чем он отважился снова пойти на Саутворк-стрит.

Над входом в музей висела прежняя вывеска, а когда он подошел ближе, то увидел, что заведение открыто. Билетер любезно кивнул ему как старому знакомому, когда он набрался смелости переступить порог музея, а один из смотрителей демонстрационного зала даже почтительно прикоснулся к краю фуражки.

«А может, все это действительно было лишь сном? Хватит ли ему мужества снова постучать в дверь мастерской и встретиться лицом к лицу с Роджерсом?»

Навстречу ему вышел Орабона. Его темное холеное лицо было по-прежнему украшено сардонической улыбкой, хотя Джонс не мог утверждать, что служитель показался ему неприветливым.

– Доброе утро, мистер Джонс, – проговорил он с легким акцентом. – Давненько мы вас не видели. Вы хотели повидать мистера Роджерса? Сожалею, но он уехал. У него какое-то дело в Америке, так что пришлось уехать. Да, отъезд был совершенно неожиданным. Сейчас я здесь за старшего – и здесь, и у нас в доме. Постараюсь оправдать надежды мистера Роджерса до тех пор, пока он не вернется.

Он улыбнулся, хотя нельзя было исключать, что сделал это лишь из вежливости. Джонс не знал, что ответить, но все же пролепетал несколько вопросов относительно того, что и как было в музее после той памятной ночи. Орабона был неподдельно изумлен, услышав эти вопросы, однако постарался дать гостю исчерпывающую информацию.

– О да, мистер Джонс – двадцать восьмое число. Мне оно запомнилось по нескольким причинам. Утром, еще до прихода мистера Роджерса, понимаете, я застал в мастерской страшный беспорядок. Пришлось основательно потрудиться, чтобы… убраться там. Да, поработать пришлось на совесть. Главный новый экспонат пришлось отливать заново – я сам контролировал весь процесс. Вообще-то это довольно сложная процедура, но мистер Роджерс хорошо меня подготовил. Вы же знаете, он поистине великий художник. А потом он уехал, даже не попрощавшись с другими сотрудниками. Повторяю, его вызвали так внезапно. Перед этим мы работали с химическими реактивами. Довольно шумное, знаете ли, занятие. Прохожие, когда слышали все эти взрывы и хлопки, подумали даже, что здесь, в музее, стреляют из пистолета. Надо же, подумать такое! Вот только с новым экспонатом немного не повезло. Это же подлинное произведение искусства, мистер Роджерс сам его разработал и изготовил. Когда он вернется, обязательно приведет его в полный порядок.