Текст книги "Время зверинца"

Автор книги: Говард Джейкобсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

9. СТАРО КАК МИР

Что я и впрямь охотно украл бы у Элсли – не будь оно уже краденым, – так это название романа.

Мильтон придумал выражение «зримая тьма», когда описывал Ад – эту «юдоль печали», «где муки без конца». [40]40
  Мильтон Дж.Потерянный рай. Пер. А. Штейнберга.


[Закрыть]И я точно знаю, о каком месте идет речь, – это Чиппинг-Нортон. Свои чиппинг-нортоны были у каждого из нашей пишущей братии. Тьма вокруг нас сгущалась день ото дня.

Так чем же являлась моя теща: симптомом болезни или успокоительным средством? Была ли она доказательством того, что без приличной профессии в качестве балласта я опрокинусь и морально пойду ко дну? Или была призвана служить мне утешением вплоть до момента, когда меня окончательно поглотит тьма?

А может, тут и решать было нечего. «Не делай этого, Гай», – предупредил меня Фрэнсис и тем превратил ее саму в решение проблемы. Пусть литература шла ко всем чертям, но никто не мешал мне по-прежнему получать удовольствие от сочинительства. «Оставь эту тему», – говорил Фрэнсис. Если не в жизни, то хотя бы в искусстве. Меня за это будут ненавидеть. Но почему? «Из-за мужской точки зрения», – говорил он. Как я понял, под этим подразумевалось мужское бахвальство. Нынешнюю публику уже не проймешь байками о сексуальных эскападах. А ведь было время, когда литераторы – Генри Миллер, Фрэнк Харрис, Дж. П. Данливи [41]41
  Фрэнк Харрис(1856–1931) – ирландско-американский издатель и журналист, более всего известный мемуарами «Моя жизнь и любовь», в которых детально описываются его многочисленные сексуальные приключения. Джеймс Патрик Данливи(р. 1926) – ирландско-американский писатель, прославившийся романом «Человек с огоньком» (1955), который был запрещен в США и Ирландии как «грязный и непристойный».


[Закрыть] – повергали читателей в шок своими приапическими откровениями, облекая их в простые, увесистые фразы. «Теперь с этим покончено», – говорил Фрэнсис. Герой с могучим стояком, писавший свои истории брызгами жаркого семени, превратился в анахронизм.

Ладно-ладно, мы еще посмотрим.

Искусство предполагает самоотречение, сказал кто-то. Но существует и другая точка зрения: искусство есть потакание своим прихотям. Не мне первому это пришло в голову – достаточно вспомнить декадентов. Но сейчас были не декадентские времена. Поражение – это не декаданс; смерть – это не декаданс; даже Ричард и Джуди – не декаданс. Мы стали слишком инертными для декадентства. Литература страдала от недостатка, а не от избытка; ее бичом стала чрезмерная осторожность, а не крайняя разнузданность. Так почему бы не вернуть ей толику былого распутства? Хватит ли у меня духу расстегнуть творческую ширинку и выставить все, что имею, против несметных полчищ великого бога по имени Благопристойность?

Что до этической стороны вопроса – допустимо ли мужчине подкатывать яйца к собственной теще? – то оправданием могла послужить перспектива литературной обработки этой темы. Тут не было циничного расчета, как это могло показаться. Я вожделел Поппи не ради написания книги. Я всегдаее вожделел. Но до чего же славно было бы заполучить все вместе – и Поппи, и книгу!..

По идее, события последнего времени должны были отбить у меня всякое желание к сочинительству даже на уровне отдельных фраз, не говоря уж про целую книгу. Однако этого не случилось. Напротив, я испытывал сильнейшее – сродни голоду или похоти – желание писать, и отбить у меня это желание не смогли бы даже объединенные силы всех женских читательских кружков Чиппинг-Нортона. Вы можете это объяснить? Я не могу. И ведь я не был каким-то исключением. Согласно статистике, как только количество произведений того или иного жанра признавалось чрезмерным для культурных потребностей нации, резко возрастало число авторов, создающих именно такие произведения. Книги, которые никто не хотел читать, множились в эпидемических пропорциях. Если ты чувствовал потребность написать книгу – ты ее писал, не особо задумываясь о том, прочтет ли ее впоследствии хоть кто-нибудь. Это напоминало свечку, зажженную в темноте. Ты прекрасно понимал, что этому слабому огоньку надежды не под силу тягаться с адским «негасимым пламенем» и что тьма поглотит его в конечном счете, но, пока свеча горела, это был твойогонь.

У меня уже появилось название. Это очень важный момент творческого процесса, когда тебе в голову приходит название новой книги и ты понимаешь, что попал в самую точку. До сих пор отчетливо помню тот день, когда я придумал название «Мартышкин блуд» и сообщил об этом Ванессе. Она тогда полулежала в ванне, задрав ноги из воды, и скоблила пятки сицилийской пемзой.

– Звучит хреново, – сказала она.

Однако позднее, после выхода романа в свет, Ванесса заявила, что название пришло в голову именно ей. Она даже припомнила обстоятельства, при которых это случилось: лежа в ванной с задранными вверх ногами, она скоблила пятки сицилийской пемзой, что вызвало у нее ассоциацию с мартышками, – и вот, пожалуйста…

В этот раз, по целому ряду причин, я не спешил делиться новостью с Ванессой, а вместо этого позвонил в офис Мертона.

Трубку взяла секретарша.

– Мертона нет, – сказала она.

– А где он?

– Мертон умер.

– О боже, Маргарет, извини. Я набрал номер по старой привычке. Напрочь забыл, что его уже нет.

Я общался с Маргарет на его похоронах. Помнится, она всплакнула, уткнувшись головой мне в плечо, а я обнял ее, успокаивая. Я даже помню плащ, который тогда был на ней. Мы сопели и всхлипывали в объятиях друг друга, и меня это начало заводить – такая вот картинка из серии «Похоть и смерть». Маргарет была привлекательной женщиной и безупречной секретаршей, преданностью и отношением к работе напоминая секретарш из голливудских фильмов пятидесятых, готовых рискнуть жизнью ради босса. В тот скорбный миг мы обменялись понимающими взглядами и согласились, что второго такого, как Мертон, не будет уже никогда. Остается лишь удивляться, что эта сцена не завершилась поцелуем. А может, и был поцелуй, но мы оба отказывались это признать.

Я слышал слезы в ее голосе из телефонной трубки. Надеюсь, то были не слезы раскаяния.

– Вы в порядке, Маргарет? – спросил я.

– Да. А вы как?

– Более или менее. Не понимаю, как я мог забыть о смерти Мертона.

– Вы такой не один. Это приятно, что многие люди до сих пор не представляют его мертвым. Я и сама не представляю.

«Многие не представляют его мертвым только потому, что уже не помнят его живым», – подумал я.

По словам Маргарет, пока Мертону не нашли замену, его авторами занималась Флора Макбет. Не захочу ли я с ней повидаться? Тут она издала странный смешок, вероятно догадываясь об эффекте, который произведет на меня одно лишь упоминание о Флоре. Странной в этом смешке была легкомысленность, совершенно не свойственная столь серьезной и ответственной женщине, из-за чего это прозвучало как игривый намек – как если бы она, обычно одетая строго и чопорно, вдруг заголила передо мной свои ноги. Я еще раз пожалел, что мы с ней не поцеловались тогда, на кладбище. Или все-таки поцеловались?

Несколько секунд прошло в тягостном молчании.

– Ну и как? – спросила она.

– Вы о чем, Маргарет?

– Хотите встретиться с Флорой?

Я не хотел.

Ходили слухи, что не последней в ряду причин, вызвавших самоубийство Мертона, была как раз Флора.

Потому что он ее трахал?

Потому что он ее боялся?

Потому что он ее трахал и боялся одновременно?

Этого не знал никто. А если кое-кто и знал, то у него-штрих-нее не хватало смелости об этом сказать.

И мне почему-то думалось, что этим несмелым кое-кем была Маргарет.

Название будущего романа – «Шутка с тещей» – я по электронной почте послал Фрэнсису.

«Шутка в том, – приписал я, – что на самом деле это вовсе не шутка».

«Что не шутка?» – не понял он.

«Да шутка же!»

«Так я и думал», – был ответ.

«Моя цель, – написал я далее, – исследовать пределы допустимого нашими моральными нормами. Кто считается величайшими богохульниками современности? Не поэты и писатели, как было когда-то. Сейчас это эстрадные комедианты. И я сделаю одного из них главным героем. В самом начале романа он говорит со сцены: „Нелегко иметь тещу, но я свою только что поимел“. Возмущенная публика встает с мест и покидает зал. Что ты на это скажешь?»

Он не сказал ничего; не пришло даже автоматическое оповещение об отсутствии адресата на рабочем месте. Прошел день, затем еще один. Я начал беспокоиться. При нынешних умонастроениях среди литераторов, если ты пару дней не мог связаться с кем-то из них, в сознании невольно возникал образ бедняги, лежащего на офисном полу в обрамлении своих разбрызганных мозгов.

Но на третий день Фрэнсис объявился в Сети. Похоже, все это время он переваривал мою идею.

«Я же тебя просил! – написал он. – И вообще…»

«Что вообще?»

«И вообще, ты отстал от жизни. Нынешняя публика не покинет зал по такому поводу. Смеяться они вряд ли будут, но и не уйдут – для этого шутка недостаточно скабрезна».

«Недостаточно скабрезна?! А что ему сделать, чтобы было достаточно, – вынуть член из штанов и трясти им со сцены?»

Хорошо, что я не повторил свою последнюю фразу Ванессе; она наверняка сказала бы, что я все эти годы только тем и занимаюсь, что трясу членом перед публикой. Предсказуемо и не смешно.

Фрэнсис выдал более развернутый ответ:

«Демонстрация члена – это старо как мир. Ты выбрал неверный путь. Конечно, это твоя книга, и ты не обязан меня слушать, но, если продолжишь в том же духе, я вряд ли найду для нее издателя. Хотя, если тебе кажется, что ты должен ее написать, валяй. Как бы то ни было, вот мои советы. Во-первых, не замахивайся на „исследование“ – это годится для исследователей Антарктики, а для романиста равно самоубийству. Пусть будет просто „свежий взгляд“. Во-вторых, сделай героя не комедиантом – комические вещи плохо расходятся, – а, скажем, климатологом. Касательно секса: пропиши анальную тему, она пользуется спросом. Сейчас много болтают о том, чтобы признать анал ненастоящим сексом. Типа можно ли считать девчонку девственницей, если она занимается только анальным сексом? Обыграй это как-нибудь. Местом действия лучше сделать Афганистан, пусть герой поедет туда изучать проблемы глобального потепления. Жена подозревает его в неверности, нанимает детектива из отставных спецназовцев, который подтверждает измену мужа и, будучи депрессивным маньяком, пытается трахнуть жену, а та в исступлении (будучи клинической психопаткой) протыкает его кухонным ножом». «Протыкает детектива?» «Мужа».

«А как насчет протыкания ножом своей матери?» Переписка быстро набирала обороты.

«Хорошо, очень хорошо. Мать над ней издевалась еще в детстве. Протыкает обоих. Или троих, включая детектива, если хочешь. Но потом тебе потребуется искупление. Загробная жизнь – чистилище и все такое – сейчас катит. Попробуй, и тебе понравится. Я всегда чувствовал в тебе потенциал для по тусторонних триллеров, это будет мощный прорыв. Желаю успеха на всех фронтах, везунчик. Поппи Эйзенхауэр – смак! По-прежнему считаю, что лучше тебе этого не делать, но, если все-таки сделаешь, мои поздравления. Ф.».

«С чего ты взял, будто я ме́чу в авторы триллеров – поту– или посюсторонних? Меня от них мутит, ты же знаешь».

Следующее послание поступило с его карманного компьютера:

«Думаю, наш романист слишком привередлив».

«Брюзжание старой шлюхи», – написал я.

Ответ пришел незамедлительно:

«Я думал, старые шлюхи – это по твоей части. Не забывай про Афганистан и загробный мир. Лучше взять Афганистан девятнадцатого века, исторический уклон способствует продажам. Но пиши в настоящем времени. Ф.».

Я отверг девятнадцатый век и анальную тему. Взамен у меня появилась идея получше: я напишу книгу о любви. И плевать, что там думает Фрэнсис. Любовь к собственной теще подрывает моральные устои общества ничуть не хуже, чем анальный секс. Анальным сексом занимаются все, кому не лень. Им занимались мои герои в Честерском зоопарке, а потом в Санбаче. Этим никого не удивишь. А кто слышал о зяте, пылающем страстью к теще?

Недостаточно скабрезен, говоришь? Это я-то недостаточно скабрезен?!

Старо как мир, говоришь? Вот погоди, когда я куплю Поппи букет роз и толкну старомодную речь о том, как полюбил ее с первого взгляда и ничего не могу с этой любовью поделать…

Вот погоди, когда я стяну с нее платье… хотя нет, это свернет историю в слишком накатанную колею. Лучше так: погоди, когда я стяну с нее платье, а потом натяну его обратно со словами, что я слишком ее уважаю и так далее. Ей шестьдесят шесть, и она для меня под запретом. Погодите, будет вам выход за рамки приличий!

Я отказался также от Афганистана как места действия и от потустороннего эпилога. Австралия – вот место, где происходят вещи, которые не должны происходить. Расскажи все, как оно было, Гай. Поведай неприглядную правду.

10. ЕСТЬ ЛИ МАРТЫШКИ В МАНКИ-МИА?

Именно в Австралии я впервые попытался подкатить яйца к Поппи. Это случилось в ходе все той же поездки на Аделаидский фестиваль, который упоминался выше в связи с Филиппой и нашей пуговичной возней среди виноградных лоз. Не помню, говорил ли я, что Филиппа была новозеландкой. У себя на родине она читала лекции (отсюда ее интерес ко мне как практику) по «ыглышкой лытре». Мне стоило больших усилий понять ее речь хотя бы в общих чертах. Даже когда она вызвалась у меня «ытсысать», я до последнего момента не был уверен в том, чего она на самом деле хочет. Но именно та история с Филиппой настроила меня на аналогичную попытку в отношении Поппи. Это в целом характерно для сексуального поведения мужей, напоминая принцип домино: одна измена ломает моральный барьер, открывая дорогу для последующих. Согрешив с А, ты уже без лишних угрызений катишься вплоть до Я. А твоя теща в этом списке значится как Я++.

Поппи приняла приглашение Ванессы побывать с нами в Австралии. Однако ей не понравилось название Аделаида, по ее словам слишком занудное. Название Западная Австралия звучало для нее более привлекательно, и мы договорились встретиться с ней там. Посему сразу после фестиваля мы с Ванессой прилетели в Перт, и там – уже втроем – мы провели неделю в гостинице с видом на реку Суон, пока биоритмы Поппи приходили в норму после перемещения через несколько часовых поясов. Им обеим была по душе жаркая погода. В широкополых шляпах и полосатых блейзерах они смотрелись как сестры: парочка английских великосветских авантюристок, которые непонятно как очутились в этом далеком краю, – но им в любых краях неведомы растерянность и страх, пока какой-нибудь мужчина не ухитрится вбить меж ними клин. Они всюду ходили под руку, одинаково подставляли лица солнцу (тот же прищур, та же готовность благосклонно принять дар природы), покупали одежду одинаковых фасонов и каждый день в одно и то же время (ровно в четыре часа тринадцать минут пополудни) в один голос заявляли: «Время пить чай». В старых кварталах Перта до сих пор ощутим колониальный дух, и я, плетясь позади с кучей покупок и любуясь синхронными движениями их бедер, чувствовал себя туземным боем при двух белых госпожах.

Я любил смотреть на них с этой позиции почтительного слуги, никогда не уставая восхищаться столь красивой и гармоничной парой. Комбинация «мама – дочка» особо привлекательна для мужчин моего типа, склонных к поэтизации вожделения. Однажды, когда они стояли на набережной, глядя через реку на Южный Перт, мне вспомнился Норман Мейлер – еще один великий расточитель спермы, – который при виде своей жены и Джеки Кеннеди, оживленно беседующих на морском берегу в Хайаннис-порте, [42]42
  Местечко на полуострове Кейп-Код, где находится «родовое поместье» семейства Кеннеди.


[Закрыть]назвал их «двумя прелестными ведьмами у края воды».

Слово «ведьмы» вполне подходило и к моей парочке. Во всяком случае, меня они заколдовали, это факт.

А потом Ванесса вдруг объявила, что мы берем напрокат автофургон и отправляемся в Брум. [43]43
  Приморский городок в 2000 км к северу от Перта.


[Закрыть]Так захотелось Поппи, а с желаниями Поппи нельзя было не считаться.

Где-то ей попалась информация о Бруме – о жемчужных промыслах в море; о бескрайнем, идеально ровном пляже, по которому можно кататься на верблюдах; о мангровых болотах с парящими над ними хищными скопами; о гигантских варанах, разгуливающих по главной улице городка; о тамошней нестерпимой жаре. Мы могли бы купить билеты на утренний рейс и уже после обеда кататься на верблюдах по пляжу, но тут свои желания обнаружились и у Ванессы, а я из-за истории с Филиппой был не в том положении, чтобы ей перечить.

Ванессе захотелось увидеть бескрайнюю австралийскую пустыню, которая после дождя вдруг оживает и покрывается сплошным ковром из диких цветов. При одном лишь упоминании о диких цветах глаза Поппи возбужденно расширились. В свою очередь, когда Поппи говорила о «дикой природе», у Ванессы начинали раздуваться и трепетать ноздри. Подобными речами они пробуждали друг в друге дикие инстинкты, ничуть не задумываясь о том, какой эффект это может произвести на меня.

Лично я не имел ни малейшего желания ехать к черту на кулички в Брум. Я прибыл в Австралию с целью покрасоваться на литературном форуме, сорвать свою долю аплодисментов и похвал (не так уж важно, фальшивых или искренних) и получить удовольствие от общения с отдельными читателями (вроде Филиппы); а блуждание по бескрайней пустыне, сплошь покрытой дикими цветами, в мои планы не входило. Пугающей была и сама по себе перспектива автомобильного путешествия. В отличие от моего брата Джеффри, который гонял по чеширским дорогам как угорелый, я всегда ездил осторожно, в этакой стариковской манере, не высовываясь даже краешком бампера на встречную полосу. Теперь же мне вместо легковушки подсовывали настоящий дом на колесах, и я вовсе не был уверен, что с ним справлюсь. Однако Ванесса, в нашей семье бывшая за главного мужчину, пообещала самолично довезти нас до Брума в целости и сохранности, оставив мне лишь скромную роль штурмана – при условии, что я не буду делать записи в блокноте и говорить о литературе («пофестивалил, и хватит с тебя»). Со штурманской работой особых проблем не предвиделось: достаточно было, находясь в Перте, стать лицом к Индийскому океану, а затем повернуть направо, и через три дня езды по трассе вы неизбежно попадали в Брум.

С самого начала поездки Поппи сидела сзади, уткнувшись в книгу. Тот факт, что кто-то способен читать в движущейся машине, не страдая при этом от жутких мигреней, воспринимался мною как чудо (лично я в таких условиях не мог прочесть даже названия на карте и ради этого всякий раз просил Ванессу остановиться), но еще большим чудом для меня было видеть Поппи читающей. До той поры она всячески подчеркивала, что чтение – особенно художественной литературы – это не для нее; а тут вдруг, нате вам, читает запоем, с феноменальной скоростью, причем читает вещи, ну никак не соответствующие потребностям и интересам женщины ее возраста.

– А вы не староваты для книг в розовых обложках? – спросил я, улучив момент, когда Ванесса покинула фургон на заправочной станции.

– Старовата?!

Я был доволен тем, что вызвал ее раздражение. В любви – по крайней мере, в такой неправильной любви – раздражение является прелюдией к фривольности.

– Я в том смысле, что вы староваты по сравнению с героями этих книг.

– А откуда ты знаешь возраст людей, о которых я читаю?

– Я сужу по обложкам.

– Никогда нельзя судить о книге по обложке, уж ты бы должен это знать, – сказала она.

– Но вы-то судите именно так. Я заметил, что в магазинах вы берете только книги в розовых обложках.

Это я удачно ввернул, дав понять, что я за ней наблюдаю. Она шлепнула меня по руке своим чтивом, как светская дама веером.

– Не всем же быть Эйнштейнами, – сказала она.

Я взглянул ей прямо в глаза, прежде чем ответить:

– И Эйзенхауэром дано быть не каждому.

Интересно, что Ванесса говорила со своей мамой об этих книгах так, будто читала их сама – а она их не читала, в этом я был уверен. Тогда откуда у нее такое знание предмета? Передалось телепатически? Не этой ли телепатией объясняется стремительность, с какой распространяются по всему свету некоторые – как правило, женские – романы? В тысяче миль от ближайшей книжной лавки, вдали от радио и газет, не имея доступа ко всяческим сплетням и мнениям, Ванесса и Поппи могли с увлечением обсуждать только что вышедший из печати блокбастер. Теперь понятно, почему читательниц так привлекали персонажи-телепаты. Видимо, между женщинами возникает особая телепатическая связь, посредством коей распространяется и повсеместно прививается дурной литературный вкус. И я имел возможность наблюдать эту связь в действии.

Я ни разу не заговорил об этом в ходе нашей поездки. Пока Ванесса сидела за рулем автофургона, я придерживался установленных ею правил и молчал в тряпочку. Молчание меня ничуть не тяготило. Оно позволяло мне без помех размышлять о писателях, с которыми я общался в Аделаиде, включая нескольких тяжеловесов мирового уровня, – правда, общение с последними далеко не всегда подразумевало беседу, ибо они дорожили словами и старались не тратить их на пустую болтовню. Главной звездой фестиваля был неуклюжий толстяк-голландец, сочинитель изящных и стройных новелл, получивший Нобелевскую премию и, по слухам, ужасно разозлившийся, когда ему сказали, что дважды одному человеку эта премия не вручается. Организаторы фестиваля не пожалели средств, доставив его из Европы первым классом и поселив в лучших апартаментах, но за час до своего выступления он вдруг объявил, что принципиально не говорит на публике. И вот он уселся на сцене аделаидской ратуши, свесив брюхо между колен, а публика чинно расселась в зале, и так они просидели бы весь отведенный час, молча пялясь друг на друга, если бы кто-то не догадался запустить на большом экране слайд-шоу с мостами Амстердама. По окончании этой встречи публика устроила ему овацию.

Говорили, что ни один из посещавших Аделаиду писателей не продал больше книг, чем этот голландец. Возможно, чем меньше автор говорит о своих произведениях, тем больше находится желающих их прочесть.

– Вот урок, который тебе не мешало бы усвоить, – тогда же сказала мне Ванесса.

Примерно на полпути до Брума Поппи увидела дорожный указатель с надписью «Манки-Миа» и предложила сделать крюк.

– Ничего себе крюк, – сказал я. – Если я правильно понимаю карту, до того места от нашей трассы четыреста километров.

– Ничего ты не понимаешь правильно, – сказала Ванесса. – Наверняка держишь карту вверх ногами. В четырехстах километрах от трассы будет уже Индонезия.

– Доверься штурману, – сказал я.

Поппи где-то вычитала, что в Манки-Миа дельфины подплывают прямо к пляжу, так что ты запросто можешь погладить их по брюху.

– И наоборот: они могу погладить тебя, – предположила она.

– Чем – плавником? – спросил я.

Ванесса решила, что я подшучиваю над ее мамой. Тут она глубоко заблуждалась. На самом деле я фантазировал, воображая себя на месте дельфина.

– Хорошо, сделаем крюк, – сказала Ванесса.

– Дорога туда займет целый день, – предупредил я.

– Тогда, наверное, не стоит, – пошла на попятную Поппи.

– Нет уж, свернем, раз тебе захотелось, – настояла Ванесса. – Это твоя поездка.

И она свернула с трассы влево, взяв курс на Манки-Миа.

– Красивый пейзаж, не так ли? – сказал я после двух часов молчания. – И такой девственный. Если бы не дорога под колесами, можно было бы подумать, что мы первые люди в этих местах. Даже грязь здесь какая-то чистая. Я начинаю чувствовать себя Адамом.

– У Адама не было автофургона, – сказала Ванесса. – И не забывай, что ты обещал избавить нас от своих комментариев – особенно от описаний природы, которые тебе не удавались никогда.

Поппи пришла мне на помощь. Возможно, она хотела показать, что не сердится после той стычки из-за обложек.

– Не нападай на него, Ванесса, – сказала она. – Я понимаю, что имел в виду Гай. Эта грязь в самом деле выглядит девственно-чистой.

Что-то особенное было в том, как она произнесла мое имя, – и в ее дыхании, при этом коснувшемся моей шеи, и в слове «девственно», ею озвученном. Может, она почувствовала себя Евой?

– А в Манки-Миа есть мартышки? [44]44
  Название курорта Monkey Mia можно перевести как «мартышкин дом» (mia на языке местных аборигенов означает «дом» или «убежище»).


[Закрыть] – спросила она спустя еще час езды.

– Вряд ли, – сказал я. – Там только дельфины.

– Не упоминай при нем о мартышках, – попросила Ванесса, – не то он опять заведется.

– А он что, специалист по мартышкам?

– Он специалист по развалу собственной карьеры.

– Я и не знала, что ты разваливаешь свою карьеру, – обратилась ко мне Поппи.

– Да он только этим и занимается, – сказала Ванесса.

Еще через час в руках Поппи появилась фляга с бренди. Было шесть вечера, а в шесть вечера, где бы она ни находилась – в Уилмслоу, Чиппинг-Нортоне, Лондоне или Манки-Миа, – Поппи всегда пропускала первый стаканчик.

– Кто составит мне компанию? – спросила она.

– Нет уж, спасибо, – сказала Ванесса. – Я за рулем, если ты еще не заметила.

Ее бесило пристрастие Поппи к выпивке: в шесть вечера первый глоток, а в полседьмого уже пьяна. Это было, пожалуй, единственное пристрастие матери, не разделяемое ее дочерью. За выпивкой в шесть обычно следовал скандал в полседьмого.

С моей мамой была та же история. Хотя Поппи была гораздо моложе ее, они вращались в одних социальных кругах и имели сходные привычки – в частности, напивались в одно и то же время с одинаковой скоростью. И в тот самый день, с поправкой на разницу в часовых поясах, моя мама наверняка тоже была под градусом у себя в Уилмслоу, а мой отец, как обычно, следил за тем, чтобы она в таком состоянии не получила травму. Я никогда не питал особо теплых чувств к отцу, но его забота о маме не могла не впечатлять. Однажды я был свидетелем того, как он привязал маму своим брючным ремнем к фонарному столбу в самом центре Честера, после чего отправился за машиной.

В ту пору мне было лет семь или восемь.

– Подойди и поцелуй свою мамочку, – позвала она, а когда я подошел, свирепо прошипела мне в ухо:

– А теперь развяжи меня!

Могли ли подобные воспоминания катализировать мою страсть к Поппи? Не исключено. Я не отказался от бренди, который она – уже не очень твердой рукой, сверкнув ногтями, – подала мне в том же серебряном стаканчике (точнее, это была крышка от фляги), из которого пила сама. Так что посредством стаканчика наши губы соприкоснулись.

– В Манки-Миа есть мартышки? – снова спросила она.

Этот вопрос она повторяла все чаще и чаще по мере опустошения фляги, пока не уснула как раз в тот момент, когда впереди показались дома на морском берегу. И тот же самый вопрос прозвучал какое-то время спустя, когда она проснулась уже в кемпинге:

– Это Манки-Миа? А здесь есть мартышки?