Текст книги "Шарманщик (СИ)"

Автор книги: Гном Сюр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Разумеется, вегетарианцами они не являлись, да и времена, знаете ли, всегда диктовали нравы, так что, судьба их ярых противников бывала незавидна: все они, так или иначе, находили себя на дне Арно – буквально или фигурально. Но наш род оказался в достаточной степени умён противостоять Медичи, не слишком назойливо при этом бросаясь в глаза. И вот вам результат: Медичи ушли в Лето, а Строцци – вот они, Строцци, перед вами, живы и даже в относительном здравии. Впрочем, и тут речь идёт о всё близящейся Лете, ведь ваш покорный слуга – последний в своём роду, на мне он и завершится, а вместе с ним навеки исчезнет ещё одна частичка старой, неповторимой Флоренции. Однако, не будем о грустном, я всё ещё здесь, а коль так – продолжим о живом.

– Наша антикварная лавка тоже дело семейное, основанное ещё моим прадедушкой в 1884 году. Тогда, смею вас уверить, она знавала куда лучшие времена. Дом, в котором она находится, – а ему лет 250, не менее, – как и несколько соседних, принадлежал нашему семейству, и лавка была для меня любимым местообитанием с раннего детства. Кого я только в ней не озображал в своих детских играх и воображаемых баталиях, разыгрывавшихся моим пытливым сознаньем, благо реквизита для представлений было предостаточно и, смею вас заверить, реквизита наилучшего качества, какого ни в одном театре не сыщешь! В ней я, можно сказать, и вырос. Мой отец обладал обширнейшими познаниями в истории, археологии, культурологии, нумизматике и в ещё дюжине дисциплин, но в ещё большей степени – даром передавать эти знания нам, рассказывать о судьбе вещей так, что они полностью оживали пред нашим пылким воображеньем, они, и стоявшие за ними люди. Я говорю «нам» потому, что нас было двое: я и мой младший брат, Антонио. Для отца было верхом мечтаний, чтобы мы оба продолжили его дело, и мечты его сбылись. Когда настало время, я вступил во владение лавкой с неописуемой радостью в сердце, а вовсе не в силу сыновьего долга. Формального образования у меня нет и по сей день, хотя кое в чём, думаю, я мог бы дать фору именитым магистрам изящных искусств. А вот Антоние его получил, и образование блестящее – Флоренция, Падуа, Рим, даже Сорбонн. Официально он считался искусствоведом со специализацией на прикладном искусстве от Ренессанса и далее, на деле же его познания были куда обширнее. В отличие от меня, дневавшего и ночевавшего в нашей лавке и, за редкими исключениями и вовсе не покидавшего Флоренцию, – Антонио пребывал в постоянных разъездах. Большинство предметов старины, включая редчайший антиквариат, обязаны именно таким его открытиям по всей Италии. Думаю, в этом непрестанном поиске и отыскивании позабытых чудес он видел своё призвание, как я видел своё в пребывании меж ними, в наслаждении от самого сознания причастности к ни с чем не сравнимому очарованию минувших эпох. Однако, поездки для Антонио были много больше, чем просто розыском редкостей и диковин – в нём жила необоримая тяга к странствиям, познанию нового, открытию для себя стран, людей, культур. Живи он и вправду, лет пятьсот ранее – несомненно взошёл бы борт некоей бригантины навстречу новым приключениям и... судьбе. Следует сказать, нашей матушке, – да, тогда ещё была жива наша матушка! как же, однако, давно это было! – очень всё это было не по нраву, ведь у неё на Антонио были совсем иные планы. Полагаю, уже с ранней юности, его, Антонио, юности, она только тем и занималась, что подыскивала ему подобающую пару: знала матушка, что на меня в этом плане рассчитывать особо не стоит: я шарахался от женщин, как от чумных – как в силу природной своей застенчивости, так и по причине интуитивного осознания их несочетаемости со всем, что было так дорого и свято мне самому. Женщина в моём сознании – женщина, как таковая, все как одна, – стремится сделать из своего мужчины этакую комнатную собачонку, выдрессированную или, как сегодня сказали бы, запрограммированную на классический, побитый молью, но освященный веками букет «благопорядочных ценностей» – привязанность к семье, жене и детям, дивану, супу и послеполуденной дрёме. С теми или иными вариациями эта картинка преследовала меня неотступно, вступая в полное противоречие со всем, во что верил и к чему стремился я сам, так что в конечном счёте я обрёл ту же самую персональную нору – с супом, диваном и дрёмой, но – без жены, детей и прочего...

– А вот Антонио! Антонио был иной. Женщины так и вились вкруг него, слетались, как мотыльки на пламя, и многие, не остановясь вовремя, обжигались. Вот от всего этого матушка и пыталась его уберечь, и чем дальше, тем настырнее. Кто знает, быть может, именно это и послужило причиной всего последующего.

А последующим было то, что Антонио исчез. Просто исчез, как испарился, не вернувшись из очередной своей поездки неведомо куда. Собственно, исчезал он частенько и ранее, без особых предупреждений и подолгу, так что мы, я и матушка, не придали тому особого значения, поначалу. Ну а потом, когда мы и вправду забеспокоились и стали наводить справки... всё оказалось куда более странным. В целом дело выглядело так, словно Антонио заранее спланировал не только собственное исчезновение, но и смерть, точнее, её мастерскую инсценировку, да не одну, а целых четыре! – землетрясение в Мессине, сход лавины в Альпах, оползень в Доломитах, да автомобиль, сорвавшийся с моста в верхнем течении Тибра, – везде, вроде бы, находились свидетельства того, что предполагаемая жертва самым удивительным образом походила на Антонио, да что там походила – именно им и была! – по крайней мере, по некоторым, якобы, неопровержимым, признакам. При этом, тело ни в одном из случаев так и не было найдено, так что не ясно было, существовало ли оно вообще, а свидетели, все как на подбор, оказывались крайне ненадёжными, путаясь в показаниях, а то и вовсе опровергая прежде сказанное. Это-то и навело меня на мысль об умело смонтированном спектакле собственной квази-смерти, чей сценарий был построен с целью не убедить зрителя в кончине главного персонажа, а напротив, как раз в обратном – в этой самой смерти подделки, что в свою очередь оставляло место надежде на внезапное изменение сюжета с триумфальным возвращением мнимого усопшего.

Излишне говорить, матушка восприняла это куда тяжелее меня, но и она до последнего по-настоящему отказывалась верить в смерть Антонио. Потому и тризну по нему не справляла, ни молебна заупокойного, ни тем более, символической плиты над пустой могилой.

Что же до меня, я ни на минуту не сомневался, что Антонио жив, жив и здравствует в новой, обретенной им жизни – под иным именем, в иных краях и даже – так мне порою казалось, – временах. Словно, сменив имя и место, мы меняем не только своё физического положение в пространстве, но как-бы, пронцаем канву времён вплоть до полной метаморфозы и обретения себя в ином и, кто знает, быть может, в истинном своём обличьи. А всё, что происходило с нами прежде – от рождения до метаморфозы, – было чужой, взятой взаймы, не нашей, а потому – тягостной, ненастоящей, ненавистной жизнью, коя воспринимается отныне не иначе, как дурной сон, да ещё не свой, а чей-то.

Да, то, что Антонио жив, было для меня очевидно. Меня мучало иное: зачем он это сделал? В силу тяги и вправду обрести себя – неведомого никому, а быть может, и ему самому? сбросить свыкшуюся, опостылевшую личину навязанного естества, как сбрасывает актёр в гримёрке по истечении всегдашней роли, – сбрасывает, умывает лицо, стирает грим, облачается во всё новое и, иной до полнейшей неузнаваемости, выходит наружу, в мир, в жизнь, в свет? Или была то всего лишь игра, – игра, зашедшая несколько дальше предыдущих, да так, что внезапное его воскрешение из мёртных грозило бы чередой иных, и вовсе никому не нужных разоблачений? А может, таким образом Антонио старался поспособствовать устроению моей собственной личной жизни, в расчёте на то, что я обрету счастье своё с той, кто прежде предлагала себя ему самому? Если так, то надеждам его не суждено было сбыться: я так и не женился на той, предназначенной ему и втайне лелеемой мною, вопреки своим собственным принципам, ни на ней, ни на ком-либо ещё, так что я искренне надеялся, что замысел Антонио заключался в ином, и вины моей, пусть и косвенной, в исчезновении его нет.

По прошествии положенных семи лет, когда пропавший без вести формально объявляется усопшим, ко мне перешла доля Антонио в семейном деле. Я снял с лавки вывеску «Антонио & Джузеппе Скоццини» и взял на себя ряд обязанностей, кои прежде исполнял мой брат. Во всём же прочем особых изменений не было.

С тех пор минуло без малого 37 лет. Спустя время умерла моя матушка и я остался один – единственный и полноправный владелец семейного дела и последний отпрыск древнего рода Строцци. – Антиквар грустно улыбнулся. – Тогда-то я и выставил в витрине эту шарманку. Она уже тогда не работала. Выставил, и терпеливо ждал. Не смогу вам с уверенностью сказать: чего именно. Но я был уверен, что некое судьбоносное событие должно быть связано именно с ней. И что оно обязательно произойдёт. Не спрашивайте меня: почему? У этой шарманки своя история, тесно связанная с нашей с Антонио молодостью. И вот, я дождался.

Вы верите в знаки Судбы? Предназначение? Провидение – пусть не Господне, но хотя б неуловимого, вездесущего Рока? Знаю, что верите, иначе вы бы не отдались со столь фатальной покорностью в руки своего собственного, кое и привело вас в тот вечер к витрине моей лавки. Остальное, так сказать, было не более, чем естественным следствием. Ну вот.

– А теперь слушайте. У вас есть два варианта или, если угодно – два сценария развития вашей дальнейшей... судьбы. Точнее, один у вас есть в любом случае, а второй предлагаю вам я. В первом случае вы уезжаете. Разумеется, после того, как получите свою законно заработанную шарманку. Более того, вы получите определенную сумму за свои самоотверженные усилия по её воскрешению, так что на первое время вам вполне хватит. И вы исчезнете, растворитесь на своём пути поисков себя. Правда, у вас не будет никаких документов и над вами будет витать опасность обнаружения, со всем вытекающим. Но, думаю, вы и так прекрасно отдаёте себе отчёт во всех возможных последствиях такого выбора.

По иному сценарию вы остаётесь. На том же месте и в том же качестве. Вы продолжите возвращать к жизни старые шарманки и других обитателей лавки древностей. А со временем возьмёте на себя большую часть управления ею. Но с одним разительным отличием: вы обретёте новое имя и станете... Антонио Строццини. Да, я предлагаю вам принять образ моего исчезнувшего брата, и тоже – со всем из того вытекающим. За десятилетия, прошедшие со времени его гипотетической смерти, образ его успел благополучно выветриться из памяти подавляющего большинства флорентийцев, его просто нет. Этот город меняется столь стремительно, хорошо или плохо, – что тут не осталось, практически, никого, кто бы знал и помнил Антонио лично. Конечно, какие-то слухи поползут, это неизбежно, но со слухами я управлюсь и, что куда важнее, я сумею выправить вам настоящие официальные бумаги на имя Антонио. По росту и общему сложению вы с ним вполне сопоставимы, ну а несопоставимое всегда можно списать на счёт прошедших лет, время, знаете ли, поразительный гримёр. Начальник городской полиции – мой давнишний приятель, он, как и я, коренной флорентиец, а это, скажу я вам, всё ещё кое-что да значит... Кроме того, вы достаточно молоды или не слишком стары – выбирайте на свой вкус, – для того, чтобы обзавестись семьёй и, кто знает, быть может, роду Строццини не суждено вконец угаснуть на мне самом. Остаётся ещё проблема вашего жуткого, ни на что не похожего акцента. Антонио никогда бы так не заговорил, даже по прошествии и ста лет отсутствия. Но тут уж ничего не поделаешь, как говорят у нас во Флоренции: чего нет, того не отнять. Я приму любой ваш ответ. Итак, друг мой, что вы решаете?

– Я согласен, – произнёс он. Произнёс почти мгновенно, словно давно уже всё обдумал и только и ждал, что предложение будет высказано вслух. Конечно, ничего такого не было, предложенное явилось ему полнейшей неожиданностью. Просто, в тот же миг, когда в воздухе ещё витало эхо последних слов антиквара, ему явился образ: он Антонио Строццини. В лавке древностей или где угодно ещё, но – Антонио Строццини, антиквар и искусствовед. Он представил себя им и мгновенно понял, нет, ощутил всем своим существом, что именно его он и искал, искал с того самого момента, когда на пыльной сельской дороге покинул своё роскошное спортивное авто, зашёл в закусочную и... исчез. Антонио Строццини. Он понял, что обрёл себя – того, коим всегда и был, предчувствовал, осознавал, тяготясь несоответствием. Обрёл себя. Оказывается, иногда для этого требуется всего лишь набрести на лавку древностей, в единственно правильноим местовременьи, предварительно стерев перед этим себя-прежнего. Вот и всё.

– Я согласен.

– Я знал, что вы согласитесь. Иначе и быть не могло, это было бы... эээ... неправильно. Понимаете? А уж что-что, а неправильности я различать умею и, думаю, вы тоже. Да, и ещё одно: с этого самого момента тебе следует называть меня не иначе, как Джузеппе или Пепе. И исключительно на «ты»! Договорились?

– Конечно, Джузеппе.

– Вот и чудесно, Антонио. За нас!

***

Как-то раз, весной, в раннее тихое утро, когда лучи солнца едва тронули туманную пелену над Арно, а голуби оглядывались спросонья, готовясь занять свои места на пияццо и статуях, случайный прохожий, объявись он ненароком в одном незаметном переулке, что между Palazzo Strozzi и Via de' Tornabuoti, смог бы заметить как два человека поставили стремянку у лавки древностей. Они осторожно сняли висевшую над ней вывеску и столь же аккуратно укрепили другую. Чёрные с позолотой буквы в античном стиле, как то и подобает такому месту, как это, гласили:

Антонио & Джузеппе Строццини

лавка древностей

с 1884

Но откуда было взяться прохожему в этот рассветный час, пусть даже и в таком волшебном городе.

Если вам когда-нибудь доведётся побывать во Флоренции, быть может вы сподобитесь его встретить, как встретил я. Он неспеша брёл вдоль набережной Арно, от Ponte alle Grazie до Ponte Vechio и обратно, то прислоняясь к фонарному столбу, то облокотясь о парапет, брёл, и столь же неторопливо вертел ручку своей шарманки. Фонари уже зажглись, и их желтоватый свет колыхался в водах Арно точь-в-точь в ритме его мелодии. Я и прежде никогда не мог пройти равнодушным мимо шарманщиков, но этот был удивительный. Он, словно бы возникнув из ниоткуда, сотворился из самого пространства, веками ткавшего над городом утонченно затейливую канву. Неопределенного возраста, в одежде, казавшейся одновременно сошедшей с полотен Ботичелли и, в то же время, как нельзя более естественной, – он скользил взглядом по окружавшим его камням и людям, столь же далёкий и неземной, как его облачение и чарующая музыка. Улыбка ни чем не замутнённого счастья играла у него на губах.

Я был не в силах оторвать от него взор и, околдованный, двинулся за ним, когда он, покинув набережную, углубился в перепетья проулков старого города. Я шёл за музыкой шарманки, дальше и дальше вглубь, а таинственная фигура то проявлялась под фонарём выцветшим дагерротипом, то исчезала в клубах невесть откуда взявшегося тумана, доколь истончилась и стихла, будто растворясь, то ли в тумане, то ли в неверном свете фонарей, а может, в самом времени пространств.

Собственно, ничего иного я и не ожидал. Это было правильно.

20. IV. 18