Текст книги "Авирон (Повесть)"

Автор книги: Гнат Хоткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Гнат Мартынович Хоткевич
АВИРОН
Повесть

Повесть печатается с незначительными сокращениями.

Рисунки В. Самойлова.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Из глубины веков дошла к нам легенда о чудотворце и пророке Моисее.

Это мифическое сказание о вожде, вознесенном библейской историей на пьедестал святости, издавна привлекает художников, писателей, композиторов, скульпторов разных времен и народов. К числу интересных, талантливых толкований библейского сюжета относится и повесть «Авирон».

Автор ее, украинский писатель Гнат Мартынович Хоткевич (1877–1938), был человеком разносторонне одаренным, полным неиссякаемой творческой энергии.

Еще учась в Харьковском технологическом институте, он создал студенческий театр и с ним во время каникул объезжал уездные городки. Одновременно юноша усиленно занимался музыкой и вскоре стал бандуристом в знаменитом хоре композитора Лысенко.

В эти же годы Хоткевич принялся за изучение украинской народной музыки как этнограф и фольклорист. Таким образом, из института он вышел одновременно инженером, режиссером, музыкантом и этнографом. В каждой из этих областей он оставил заметный след. Его дипломной работой был – в 1901 году! – проект четырехтактного двигателя для железнодорожного локомотива. Он создал самодеятельные театральные коллективы, вошедшие в историю театра, написал две монографии о сценическом искусстве. Организовал капеллу бандуристов, а затем, впервые в истории музыки, класс бандуры в высшей музыкальной школе. Известны его классические исследования о народной музыке, учебник для бандуристов.

Однако наибольшую известность принесли Гнату Хоткевичу литературные произведения. Первую книгу он успел выпустить еще до окончания института, а впоследствии приобрел широкую популярность как автор многочисленных рассказов, повестей, драм. Среди них произведения о революции 1905 года, лирико-романтическая поэма в прозе «Каменная душа», основанная на фольклоре карпатских горцев – гуцулов, драматическая тетралогия «Богдан Хмельницкий», историческая повесть о вожде крестьянского движения на Западной Украине Олексе Довбуше («Довбуш»).

В последние годы жизни Хоткевич писал четырехтомный роман-эпопею о Тарасе Шевченко. Но писатель успел подготовить к изданию только первый том.

Повесть «Авирон» в литературном наследии Гната Хоткевича занимает особое место. Она написана в конце девятисотых годов в Галиции. Сюда писатель вынужден был бежать после революции 1905 года, чтобы не попасть в руки царской охранки: ведь Хоткевич принимал непосредственное участие в революционной борьбе. Он был организатором харьковских железнодорожников, председателем стачечного комитета и одним из руководителей вооруженного восстания. Издан был «Авирон» позднее, через несколько лет после возвращения автора на родину, летом 1917 года.

Обращение Гната Хоткевича к библейскому сюжету, после того как он опубликовал цикл остро политических очерков, рассказов и пьес о революционной борьбе народа на баррикадах 1905 года, только на первый взгляд может показаться несколько странным. Все дело в том, какое толкование дал писатель мифу о Моисее.

Оттолкнувшись от древнего источника, Хоткевич, подобно другим большим художникам, дал этому библейскому мифу свое собственное толкование. «Авирон» – произведение, обращенное к сердцу и разуму современников, заставляющее их задуматься над большими и важными вопросами жизни и веры. Религия и народ, вера и искусство, догмат и разум – вот круг проблем, волновавших писателя.

В центре повести – фигура Моисея. Великий пророк, помазанник божий, держит верующих в смирении и страхе. Но в противовес легенде у Хоткевича этот жестокий вождь оказывается обыкновенным властолюбивым обманщиком, сила которого зиждется на слепой вере израильтян в то, что Моисей послан им самим богом.

Крушение легенды о Моисее показано через образ главного героя повести, юноши Авирона. В библейском сказании есть упоминание о том, что Авирон вместе с несколькими другими израильтянами восстал на Моисея. В повести Хоткевича развернут этот эпизод. Читатель узнает, как Авирон, сперва глубоко веровавший, постепенно теряет веру, разочаровывается в ней, убеждаясь, что пророчества Моисея – ложь и что держит он власть в своих руках только ради самой власти. Юношу мучают сомнения, он мечется в поисках истины и наконец наступает логическая развязка – Авирон бросает дерзновенный вызов богу: «Да живешь ли ты в небе, держишь ли вправду гром свой и меч? Или мы только должны верить, что ты есть?» Молчат небеса. Безмолвна пустыня. Авирон, потерявший веру, готов восстать против Моисея – своего вчерашнего кумира…

Интересны и другие действующие лица повести. Среди сонма верующих один лишь Корей – безбожник и смутьян – находит в себе силу обвинить Моисея в лицемерии, будит в душах соплеменников сомнение в непогрешимости пророка, в истинности веры.

Могучее дарование художника – скульптора Веселиила отдано народу, и он верен даже его заблуждениям.

Повинуясь желаниям израильтян получить видимого бога, такого же, как у других, неизраильских племен, Веселиил отливает золотого тельца, рискуя навлечь на себя беспощадный гнев пророка. Однако Моисей щадит его, понимая, что искусство – великая сила и властителям выгодно опереться на него, чтобы величием красоты увлечь за собой подданных. Веселиилу поручают украсить святилище истинного бога. Но тут его талант восстает, и он лепит смеющегося херувима, издевающегося над святыней…

Правда, это лишь минутная вспышка, художнику недостает моральной силы отстоять свое творение, и он придает умильные черты крылатому мальчику. Но автор тем временем успевает показать Авирону (и нам, читателям) еще одну грань характера пророка – его цинизм. Моисей, заставляющий Веселиила делать для народа святыню, сам вместе с художником потешается над смеющимся херувимом, а, стало быть, кощунствуя, издевается над верой, которую проповедует…

Под пером талантливого писателя библейская легенда зазвучала по-новому. Главная тема повести – крушение веры чистого сердцем и благородного душой юноши Авирона во всемогущего бога и его пророка – нашла глубокое воплощение.

В первом издании автор посвятил повесть «всем Авиронам» – всем тем, кто рвет духовные оковы, ищет пути к истине, идет навстречу царству разума, освобождаясь из-под гнета веры и суеверий. Повесть Гната Хоткевича близка нам и поныне как предостережение от слепой веры в демагогические лозунги лжепророков и авантюристов, тем более что за их безрассудные действия платят своими жизнями простые люди.

Федор Погребенник

I

Как давно ушел пророк на гору!

О, зачем, зачем он бросает нас?..

Пока он здесь, пока он с нами, все благополучно и все спокойны. Все знают, что здесь среди них божий пророк, с кем говорил сам Адонай и кто без страха смотрит в лицо господу сил. Как дитя радуется близ матери и обращается к играм своим, ощутив рядом ту, что охраняет его покой, так Израиль, видя в сонме своем Моисея, обретает уверенность, спокойствие и обращается к своим занятиям.

– А что, Моисей ничего не говорил? – встав поутру, спросит сосед соседа.

– Нет, ничего. По крайней мере, я не слыхал, – ответит тот, стряхивая с бороды остатки пищи. – А что?

– Да ничего. Я так. – И, помолчав, добавит: – Видел я вчера его на судилище. Великий муж!..

– О, да, да! – часто закивав головой, подтвердит сосед, и они разойдутся, спокойные, уверенные, что с ними ничего не случится, а если и случится, то есть кому подумать о них и спасти. Он все знает, все умеет – ведь ему помогает сам бог!

Да! Велик Моисей! Слово господне глаголет устами его, и премудростью божией препоясаны его чресла. Стопы его следуют по следам божиим, и мудрость всевышнего на нем. Глаза его видели высоту и силу творца, и ухо слышало гром небесного глагола. Божью борозду он пашет! Садит божий виноград, славнейший из виноградарей, и нам дает испить из чаши благодати господней.

Где же ты теперь? Зачем, сила, оставляешь нас и делаешь слабыми? Почто, ветер, перестаешь обвевать наши лица, сердцам даешь гореть на огне страстей? Великий пророк!.. Ужели ты не знаешь о шатаниях Израиля, ужели не слышишь подстрекательских речей Корея и ему подобных, и Айнана, и брата моего, родного брата Датана? О господи, заслони свое ухо перед хулой их и не возноси меч мести на их безумие! Дай им время опомниться, ибо, опомнясь, они познают охраняющего путь их днем и в ночи и падут ниц перед тем, кто поддерживает в них жизнь силой звука своего имени.

* * *

Так говорил в душе юный Авирон, бродя неприкаянно среди иудейских шатров, полубессознательно прислушиваясь к людскому гомону, перескакивая через кучи сора и палкою отбиваясь от собак.

Между шатрами набралось уже столько всякого мусора, что не пройти. Тут было раздолье псам и малым детям. Они, и те и другие, едва забрезжит солнце, выползали из своих укромных местечек и принимались барахтаться в этом мусоре, разыскивая гнилые остатки пищи. А найдя, дрались: дети с детьми, псы с псами либо вперемешку; и победитель съедал, сопя и поглядывая по сторонам: не хочет ли кто у него вырвать? Когда же наставало обеденное время, матери, пискливо вереща, бегали по этим свалкам, разыскивали своих детей, и часто можно было наблюдать, как какая-нибудь еврейка, призывая все небесные проклятья, волочет двух детей, как котят, за шиворот, а третьего подталкивает вперед коленом.

А его нет! Нет того, кто велит блюсти себя в чистоте, часто мыться и относить сор далеко от шатров. И вот женщины не дают себе труда отойти хоть на несколько шагов и выливают все тут же, лишь приподняв полы. А тому, кто напомнит им веления Моисея, они тычут в руки свою посуду и кричат:

– Сам неси, если ты такой умный! Пусть несет, пусть несет, не мешайте ему!

– Будь у тебя столько детей, сколько у меня, ты ночью по нужде не захотел бы выйти.

И подымался крик и гам, и обрушивалась туча укоров. «Разве мы знаем? Может, завтра же снимемся с этого места и никогда больше не разобьем здесь кущей своих».

…С тоской бродил юный Авирон меж кущами, приглядывался к беспорядку, прислушивался к людскому гомону. А гомон тот, сперва тихий и неясный, с каждым днем звучал все отчетливее и отчетливее, набирал силы и дерзости: рабы остались без господина и души их подымали бунт.

II

Главное, никто не знает, когда он вернется.

В тот день, как Израиль пришел сюда, к этой горе, из Рефидима, Моисей поднялся на гору и говорил с богом. Этого давно уже не было, верно, потому, что не попадалось горы, – все ровная да ровная пустыня. Откуда же было богу говорить? А тут высоченная гора, вот Моисей и пошел туда. И говорил с богом. А спустясь вниз, созвал всех старейшин и седых мужей Израиля и так говорил перед ними:

– Вижу я, вижу, что пошатнулась кое в ком вера божия. Слышу я, слышу, что иные уста глаголят хулу. А Израиль маловерный начинает прислушиваться к этой клевете, истекающей из уст, и гаснет исповедание воли всемогущего среди народа его. И даже меня, коего господь благословил милостью своею и призвал быть посредником между вами и собой, даже меня иные слушают без охоты, и кривятся, слыша приказ мой, и разносят неправду обо мне меж людей. И глаза мои видят будущие ваши беды от вашего маловерия. Видят глаза мои голод и болезни детей ваших, проказу и струпья на грудях ваших жен… Псы завоют меж кущей ваших, и в постель вашу заползет змея!

Но велик и многомилостив господь! Бог не хочет погибели своего народа, а хочет, чтоб он был праведен и умножился. И вот я стал перед богом там, на горе, и молил его: «Боже, – сказал я ему, – тысяча лет – миг перед тобою, и Вселенная – песчинка в деснице твоей. Не обращай гнева своего на сынов Израиля, а обрати еще раз слово милости на них. Прости им грехи и не оставь их среди этой огромной, страшной, ненасытной пустыни».

И господь, милостивый в тысячах, сказал мне: «Так оповести дому Иакова и так глаголи сынам израилевым: видели вы, что сделал я египтянам? Видели вы, как поднял я вас, словно на орлиных крыльях, и вел по пустыне до самого этого места? Почему же не переполняется сердце ваше страхом перед моею силой и почему вы не слушаете ни пророка моего, ни самого меня? Но смотри, Израиль! Велико мое долготерпение, и милости моей нет границ. Но и гнев мой без конца, и бойся накликать его на свою голову. Ныне даю вам закон! И ежели послушаетесь гласа моего и сбережете заповедь мою, как святыню, будете моими людьми, избранными из всех. И дам вам землю, текущую молоком и медом, и умножу вас, как морской песок, и повергну к ногам вашим всякого врага, ибо – моя земля, и все, что на ней, – мое. А не послушаетесь и теперь последнего моего слова – о, лучше бы вам и не родиться на свет! Разверзну землю под вашими шатрами и там истреблю вас земным огнем! Сдвину на вас гору, а небеса обращу в пламя и расплавленный металл. Кто смеет стать против меня?..»

И ужаснулись все старейшины и почтенные мужи Израиля и единодушно решили за себя и за свои семьи и роды: «Сотворим все по слову господню и послушаемся всех велений его. Так и скажи богу своему и нашему…»

И снова пошел Моисей на гору – донести господу, что сказали и что решили его люди. И снова, счастливец, видел бога и взял у него закон и сошел к сонму. А сойдя, приказал всем очиститься, чтобы люди вымыли тело и одежду и умастили волосы, а мужья чтоб три дня не входили к женам. А на третий день чтобы встал Израиль утром и, не вкушая пищи, шел бы к горе и смиренно стал бы вокруг: ибо придет господь на гору показаться людям в славе своей.

И как живо помнится Авирону трепет, охвативший его, когда он двинулся с отцом и родными, и соседями, и со всем израильским сонмом к святой и страшной горе. Стали далеко, потому что Моисей не велел не только всходить на гору, но даже касаться ее подошвы.

– Слушайте, вы, – говорил он перед отходом. – Я снова иду на гору навстречу господу. А из вас чтобы ни один не пошел за мной, даже и не коснулся горы, иначе умрет, будет побит камнями либо поражен стрелою. И будь то мужчина или женщина или скотина какая – все равно не останется в живых.

И все со страхом посматривали на гору и друг на друга: не выступит ли кто-нибудь вперед, не коснется ли хоть тенью вон тех каменьев, с которых как будто уже начинается гора?

Было утро. На голом, чистом небе поднималось солнце, предвещая страшную жару. И небо и пустыня были так просторны, пусты, что казалось – крикни, и крик твой понесется в бесконечность, – и только гору, святую гору, окутывала тайна: вершина ее скрывалась за черной-черной тучей дыма, и так дивно и страшно было смотреть на черную тучу среди ярко-алых тонов пустыни.

Тысячи глаз смотрели, и тысячи сердец бились в ожидании великих божьих слов, великих божьих дел. Весь сонм стоял на ногах; древние старики оперлись на палки и ждали, подняв лица и моргая слезящимися глазами; крепкие мужи, неподвижно уставя головы, наморщили брови, разве изредка кто-нибудь погладит черную курчавую бороду; женщины иногда вскидывали со страхом глаза на тучу, а больше следили за детьми, как бы они, заигравшись, не отбежали да, боже сохрани, не коснулись бы горы. Матери помоложе, те и совсем не отпускали от себя детей, а держали их за руки или прикрывали полами одежды. И только чья-то собачонка вдруг выскочила из толпы и, принюхиваясь, слонялась по предгорью.

– Смотрите, смотрите… Собака… – зашелестело в толпе.

– Чья это?

– А я знаю?

– Умрет.

– Нет. Он сказал про скотину и про людей, а это пес.

И все шептались и ждали чего-то, но никто не прикрикнул и не отогнал пса от горы. А тот побегал-побегал, помахал хвостиком, потом стал передними лапами на валун и, подняв голову, тоненько и неприятно завыл.

И в эту минуту неведомо откуда прилетел острый камень и ударил пса возле уха. Заскулив, собака закрутилась на одном месте, а кровь брызгала из раны и окропляла валун. Потом она упала, заскребла песок лапами, а еще немного погодя лежала уже неподвижно в красной луже, оскаля зубы. Но о ней тут же все забыли, потому что произошло кое-что гораздо более страшное.

Туча над вершиной горы росла и росла, скоро дым окутал всю гору, закрывая солнце; и вдруг раздался громовой рев труб, словно тысяча их была за тучей и трубили в них гиганты. Страх охватил всех людей, мужчины упали на колени, женщины прижимали к себе детей, а в далеком стане завыли привязанные псы.

И все увидели, что Моисей бежит с горы, и кричит что-то, и машет руками, словно зовет. Высокий, старый, он бежал стремительно, как юноша, а длинные седые волосы развевались ореолом над его головою.

– Что он кричит? Кого он зовет? – зашумели в толпе, потому что за громом и звуками труб ничего нельзя было разобрать.

– Он нас зовет! Нас! – закричали передние.

– Нас зовет пред лицо бога!

– Пойдем! Пойдем увидеть господа сил!

– Не ходите! Не ходите! – кричали другие. – Мы не хотим умирать!

– Не может человек вынести взор бога, и сияние венца ослепляет смертного!

И еще страшнее взревели трубы, и загрохотал гром. Слава всеведущего предстала перед Израилем, и сила всесильного показалась въявь. И закричал народ:

– Не пойдем! Ты, Моисей, избранник божий, и тебе глагол его. Говори ты с ним, а мы с тобою.

И затихли громы и трубы. И Моисей закричал толпе:

– Велик господь, бог Израиля! Видели, как он страшен? Слышали глас труб небесных?

Но бойтесь услышать глас самого всевышнего! Бойтесь! Бойтесь!. Бойтесь!..

И снова взревели громы и трубы. Моисей снова побежал на гору, а люди, перепуганные, ошеломленные, в страхе закрывая головы полами одежд, бежали от горы и, только отбежав подальше, останавливались из любопытства.

И все видели, как Моисей смело вошел в черную тучу на вершину горы, и все слушали и понимали, что вот как настает молчание – это, значит, говорит Моисей, и его голоса не слышно, а как загремят громы и трубы – это господь покрывает медью свой голос. И все, охваченные ужасом, возвращались к своим кущам, но вместе со страхом рождалась радость: каждому приятно было знать, что его бог так силен, так могуществен.

III

А вернувшись с горы, Моисей принес с собой закон господа. Прежде не было закона. Принес и читал его старейшинам, и были там великие и мудрые слова:

«Не делайте себе богов из серебра и богов из золота не делайте, а сложите мне алтарь из земли и на нем приносите жертвы».

«Кто побьет отца своего или мать – умрет. Кто поносит отца своего или мать – умрет».

«И если дерутся двое мужчин, и поразят беременную, и нанесут вред ее младенцу – да будет око за око и зуб за зуб, рука за руку, язва за язву, вред за вред».

«И если вора изловят ночью и убьют – нет в этом убийства. Если же над ним взойдет солнце прежде, чем он умрет, – смерть и тому, кто убил его…»

«Не озлобляйте пришельца и не обижайте его, ибо душа его вам ведома – сами были пришельцами в Египте. И вдову и сирот не озлобляйте, ибо, если вы их обидите и они, застонав, возопят ко мне, – услышу их и разгневаюсь, и в ярости побью вас мечом. И станут жены ваши вдовами и дети ваши сиротами».

«Шесть лет засевай землю свою и собирай плоды, а на седьмое лето дай ей отдых. То же сделай и с виноградом и с маслинами».

И много еще всяких мудрых и святых слов. А под конец господь возгласил устами Моисея: «Слушай, Израиль! Вот посылаю ангела моего пред лицо твое, да охранит путь твой и введет в землю, которую я тебе уготовил. Слушай его и не ослушайся, ибо имя мое на нем. И если послушаешь и сделаешь все, как повелю, – буду врагом врагов твоих и воспротивлюсь противникам твоим. И благословлю твой хлеб, и твое вино, и твою воду, и отвращу от тебя недуг, и число дней твоих умножу. И устрашу все народы, мимо которых пройдешь, и обращу всех твоих противников в бегство».

И Моисей записал все эти божьи слова в большую книгу и объявил, что торжественно и всенародно прочитает их. Люди радовались предстоящему зрелищу и новой теме для бесконечных рассказов, и все были довольны.

Моисей велел соорудить у подножия горы большой каменный алтарь, а вокруг еще двенадцать поменьше, по числу колен израилевых. Алтари предстояло сооружать молодым, которым также приказано было собрать сухой травы, хвороста, сухого навоза – вообще всего, что может гореть, на чем можно было бы жечь жертву богу.

Авирон был счастлив, что и он может приложить руки к святому делу, что в посвященных богу алтарях будет и его камень. И камень Авирона всякий раз был самый тяжелый, и охапка топлива в его руках самая большая; он ободрал кожу, собирая самый сухой хворост, дрожал от напряжения и был весь в поту.

Иные из молодых, пользуясь тем, что старшие не надзирали за их работой, разлеглись на солнце или бегали, гоняясь друг за другом, но Авирон пристыдил их.

– Что вы делаете? – сказал он. – Как вам не стыдно? Вы же служите делом своим богу! Ведь это он будет принимать жертву на этих камнях, и к его стопам подымется дым от хвороста, который мы носим. Или вы думаете, что божий алтарь можно соорудить шутками и ленью?

Юноши устыдились, ревностно взялись за дело, и двенадцать каменных алтарей словно выросли у подножия горы. По обе стороны от каждого лежали большие кучи сухого топлива. А возле главного алтаря высились его целые горы.

Еще задолго до полудня стали собираться люди, и вскоре они окружили место жертвоприношения большим полукольцом. Кто стоял, кто сидел, кто молчал, кто разглагольствовал, но все поглядывали на кущу Моисея. Она стояла на невысоком пригорке, и ее было видно со всех сторон. Ее окружали все семьдесят старейшин, они же и собирались приносить жертву.

Вот вокруг кущи Моисея зашевелились – должно быть, вышел и он. Так и есть! Он вышел, и видно, как несет в обеих руках книгу слов Еговы. Авирон от полноты душевной не устоял на месте – побежал; побежал навстречу Моисею, чтобы быть ближе к нему, чтобы отшвырнуть камень с его дороги. Он так любил его сейчас, так бесконечно любил!.. И бежал, сколько хватало сил, чтобы хоть бегом успокоить себя немного.

Степенно и размеренно шел Моисей, сомкнув уста. Старейшины пробовали заговорить с ним, но он не отвечал и был весь как каменное изваяние бога.

– Жаль, что божьи слова запечатлены на папирусе, – говорил один из семидесяти. – Почему ты не попросил бога написать заповеди на камне или на меди? Ведь папирус – это папирус, а не камень и не медь. То было бы на сотни лет…

Моисея как будто поразили эти слова, он даже задержался на миг, или, быть может, это лишь показалось, потому что не шевельнул ни единым пальцем и ни слова не произнес в ответ. Старейшины, видя, что завязать беседу не удается, замолчали и сами и дальше шли так же степенно, как и пророк. Да так и следовало – ведь на них были обращены все взгляды.

Вот и алтари. Народ широко расступился, пропуская своего пророка. Моисей подошел к главному жертвеннику и, упав на колени, стал громко молиться. Народ хотел повторять слова его молитвы, но, разумеется, не мог, и каждый молол обрывки фраз, которые доводилось расслышать у соседа справа или у соседа слева.

В то время как все опустились на колени, безбожный Корей со своей женой и детьми стоял на ногах и громко хохотал над тем бредом, в который превращались слова Моисея, пройдя через тысячи ртов. Авирону все это приходилось слушать, потому что ему не удалось протиснуться вперед: со старейшинами идти было неловко, а как только они прошли, народ так напер, что юношу совсем оттерли в сторону. И он очутился неподалеку от Корея и вот теперь слышал весь этот глум и смех. Он хотел молиться искренно, однако эти шутки и насмешки убили в нем религиозный порыв, и он, как ни старался, не смог вновь сосредоточиться.

Да это и впрямь было трудно. Солнце мучительно припекало голову, а острые каменья резали колени. Где-то там, впереди, возле Моисея, возможно, и совершалось что-то великое, святое, но здесь ничего не было ни видно, ни слышно, и пока святость доходила сюда, минуя тысячи людских тел, проходя через тысячи раскрытых от зноя ртов, от нее уже ровным счетом ничего не оставалось, и здесь она была уже только равнодушием и обязанностью, как и все это коленопреклонение.

И Авирон стал осматриваться вокруг, и в голове у него зашевелились разные посторонние мысли. Вон стоит на коленях толстый Иелиил, сложив руки на брюхе; его маленькие свиные глазки сонно прищурились, ища на земле наименее освещенный предмет, чтобы отдохнуть от слепящих лучей солнца. Хоть он и стоит в молитвенной позе, но сразу видно, что мысли его далеко, и Авирон даже знает где – в Египте. Иелиил был там десятским над своими же земляками, сам не работал, а только приказывал; к тому же он прирабатывал тем, что резал людям скот, беря себе, по обычаю, лучшие части и продавая их кому хотел – своим или египтянам. И уж так неохота было ему оставлять Египет, страх как неохота! Но что он мог сделать против воли целого народа – пришлось уходить. И он ушел, но мысленно не перестает упрекать Моисея; и потому стал ближайшим приятелем безбожника Корея. И теперь улыбается жирными губами каждой его шутке и едва заметно кивает головой, хотя остаться стоять, как Корей, у него и не хватило смелости.

А вот Малехет. Она еще молода, но у нее так много детей, что выглядит уже старухой. Ей и помолиться некогда: то надо шить на детей, то родить следующего. Но она и не боится бога. «Ну что ж, – говорит, – он дал мне столько детей, что сам видит – когда же мне молиться?» И кажется, она права: дети ее – молитва ее.

А теперь стоит она на коленях, тонкая, как побег, и просто отдыхает, потому что даже не стоит, а села, прикрыв ноги. Ей так редко доводится посидеть спокойно, что она рада и этому случаю.

А где же Асха?

Где глаза, которые милы Авирону больше всех на свете? Где она стоит на коленях и какую молитву шепчут ее губы прямо господу в уши? О, как хотел бы Авирон опуститься на колени рядом с нею, и как молился бы он тогда, глядя хоть на ее тень!..

И от этого воспоминания в груди у него потеплело, и он забыл и Корея и боль в коленях и стал про себя молиться:

«Помоги мне, боже, жениться на Асхе, потому что я люблю ее. Я буду вставать до рассвета, чтобы принести воды и вымыть ей ноги, и ложиться поздно ночью, чтобы успеть сделать ее вечернюю работу. В праздник и в будень умащу ей драгоценным елеем волосы, сам с любовью вырежу ей сандалию и повяжу ремень на ее ноге. И первенца моего посвящу тебе, о Адонай, и десятого барана из стад своих сожгу пред тобою. Дай мне Асху, боже! Волею своей смягчи сердце отца ее и рукою своей преклони его желание…»

И после этой молитвы ему захотелось увидеть Асху, и он, воспользовавшись тем, что все уже поднялись с колен, тоже встал и пошел искать. Но долго слоняться в толпе было неловко: жертвоприношение, верно, уже началось, впереди показались дымы, а люди хотя и встали, но пребывали в молитвенном смирении. К тому же вместо Асхи Авирон наткнулся на своих, и отец, сурово зашипев, велел ему стать рядом.

Авирон не мог ослушаться и стал возле брата Датана, хотя безнадежно утратил уже молитвенное рвение. Датан, сохраняя внешнюю набожность, то и дело улучал минутку, чтобы шепнуть брату что-нибудь ехидное, язвительное.

– Молчи… Прошу тебя, молчи, – тихо говорил Авирон брату.

Ему больно было слушать поношение пророка, высшего среди людей. А кроме того… это будило в душе его сомнения, а он не хотел их. Ему так уютно было в его вере, он так любил свой искренний пыл и свою молитву, что просто не хотелось выходить из этого душистого сада на полное пыли и смеха житейское торжище. Сомнение – ненасытный змей. Ему даешь руку – он хочет сердце, ему даешь день – он хочет жизнь.

Тут люди вдруг подняли крик и далеко, далеко по пустыне разнесся стоустый гомон, пугая одинокого орла на падали.

– Что? Что случилось? Чего кричат?.. – суетливо спрашивал Авирон.

– Разве я не так же знаю это, как ты? – отвечали ему.

Пока отец, заинтересованный происходящим, разинул рот и, приподнявшись на цыпочки, пытался хоть что-нибудь увидеть, Авирон потихоньку отошел и стал протискиваться вперед.

Молитва, должно быть, окончилась. Люди задвигались, они переходили с места на место, громко разговаривали. А когда Авирон добрался до первых рядов, он увидел, что там все были забрызганы кровью. Ярко-красные пятна словно ухмылялись на белой праздничной одежде и резали глаз в ослепительном сиянии солнечных лучей.

– Что здесь было? – расспрашивал Авирон.

– А где ж ты был?

– Я был здесь, только стоял далеко…

– Ну, было жертвоприношение…

– А почему на людях кровь?

Но с ним не хотели говорить, только отмахивались. Наконец нашелся охотник поболтать и рассказал в подробностях, как происходило жертвоприношение, как половину крови Моисей вылил на алтарь, а другой половиной окропил людей, говоря: «Это кровь завета, завещанная нам господом во всех словесах его…»

– А где же он сам? Где Моисей?

– Он взял с собою Аарона и Надава с Авиудом и еще семьдесят старейшин и повел их на гору, показать, где стояли ноги самого господа бога.

– Страх!.. Какой страх! – качая головой, говорила рядом женщина. – А что, думаете, нет? – спрашивала она, хотя никто не возражал. – Как знать? Полыхнет огнем из-под земли, сожжет – и все.

– Боги все сердитые, – подхватывала другая. – Я видала раз в Египте, как вырвался Апис. Так что вы думаете – мало он изувечил народа? Ого!

И женщины принялись вспоминать всякие ужасы, но Авирон их не слушал. Мысленно он был с теми семьюдесятью, которые пошли на место единения бога с землей. О, если бы Авирону довелось побывать там! Он облил бы слезами каждый камень, он день и ночь лежал бы возле того места и не мешал бы скорпионам ползать по лицу и груди, только бы смотреть и смотреть и упиваться без конца одной мыслью – он был здесь! Он, Адонай!..

И у юноши даже мелькнуло желание: завтра утром, когда весь стан еще будет спать, побежать вприпрыжку, как молодой олень, и самому найти то место. Его легко узнать: верно, оно светится, как солнце, и вокруг него расцвели неземные цветы, а все живое, что есть на горе, стоит и смотрит и говорит: «Он был здесь! Он, Адонай».

Но затем юноша вспомнил, что Моисей не велел приближаться к горе под страхом казни и что вообще это грех. Да и оставит ли еще господь это священное место открытым? Может быть, выжжет невидимым огнем и повелит вырасти там за ночь густому терновнику или положит большой камень. Нет! Нет!.. Нечего даже и думать…

И он вздохнул. Ему стало жаль себя – столько прожил, а так и не видел ничего необычайного. И почему он не протиснулся вперед раньше? Может быть, попросил бы хорошенько Моисея, и святой пророк взял бы и его вместе с теми семьюдесятью.

А вокруг гудел иудейский стан. Люди были рады, что молитва окончилась и можно свободно двигаться, говорить, размахивать руками, и вознаграждали себя за долгое стояние на коленях. Беседы были жаркие и велись на сотни тем; каждому хотелось что-то сказать. Одни судили-пересуживали соседей; другие высказывали сомнение, вернутся ли старейшины живыми, не ослепнут ли по крайней мере; третьи обменивались впечатлениями об увиденном и пережитом. Какой-то приземистый человек с рыжей бородой резко говорил: