Текст книги "Вернуться по следам"

Автор книги: Глория Му

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 10

Три недели протекли вполне мирно. На следующее утро после поездки к старухе я нарочно обежала весь дом, заглянула под все одеяла – змеи пропали и страх исчез бесследно. Я даже показывала папе по Брему, какие гады мне мерещились.

Подошло время ехать к старухе снова, папа собирался нас отвезти, но мама отказалась и сама села за руль.

Ехали мы гораздо дольше, чем в первый раз, было жарко, но я не капризничала – мама очень редко водила машину и здорово нервничала.

Старуха возилась на грядке у дома и встретила нас как старых знакомых. Провела в дом, дала напиться с дороги и отдохнуть, подробно расспрашивала маму обо мне – как я ем, да как я сплю, да не кричу ли во сне.

Мама отвечала неохотно – было видно, что Захарьевну она побаивается.

Потом старуха долго водила руками у меня над головой и, помолчав, сказала маме:

– Не пойму я, что с твоим дитем. Страх из нее ушел, порчи нету, а в голове – как взрыв какой-то черный. Хворая она у тебя.

Мама с готовностью закивала и стала рассказывать, как я болею все время, и даже заплакала.

Старуха нахмурилась:

– Ну, будет, не реви. Про эти ее болячки знаю, Генрих не раз ко мне приезжал, совета просил. Тут другое…

– Что? – Мама подняла на старуху заплаканные глаза.

– Так ото ж, – Захарьевна по-мужски хлопнула себя по колену, – не пойму я. Ладно. Травок заварю сейчас. Пошепчу над ней…

– А как же… Вы же сказали – не знаете, что делать… – растерялась мама.

– Как это – не знаю? – возмутилась старуха. – А обряд закрыть с того раза надо? А после помолимся, – может, и вразумит меня Господь.

Захарьевна раздула огонь в печи, снова набросала туда сухих трав, в ушат на этот раз она тоже положила каких-то травок.

Меня опять обливали водой, старуха шептала что-то, а потом подала маме ковшик и велела умыться.

– Зачем? – удивилась мама.

– Лицо ополосни, – терпеливо повторила старуха, – и слушай сюда. Сейчас я ее водой из-под тебя обмою и буду говорить слова. Ты их крепко запомни – повторять не стану, записывать нельзя. С собой дам тебе растениев, будешь дома заваривать, узваром дите обмывать и заговаривать – чтоб переполох не вернулся и болячки ее отошли, поняла?

Мама кивнула и поплескала себе в лицо из ковшика.

Бабка стала лить мне на темя эту воду и говорить нараспев стихи. Мама напряженно смотрела ей в лицо, шевелила губами – запоминала.

Меня, как и в прошлый раз, потянуло в сон, глаза закрывались, в голове гудело, словно кто-то пел, не размыкая губ, – мммм… ммммм… мммм…

– Я сбилась, сбилась… – вдруг с отчаянием сказала мама, но старуха не остановилась, продолжала бормотать.

Закончив, она велела маме подать простыню, завернула меня и посадила на топчанчик.

– Что же теперь делать? Я сбилась, не запомнила слова… – Мама вцепилась в рукав старухе, заглядывала в лицо, но та молчала. Мама опять расплакалась, стала просить повторить слова, старуха же только хмурилась.

Маму было жалко, и я подергала старуху за другой рукав:

– Бабушка… Бабушка, а можно я буду говорить стишок?

– А ты запомнила? – удивилась Захарьевна. – Быть не может. Ну-ка, скажи!

Мне стало смешно. Я знала наизусть «Муху-Цокотуху», и «Песнь о Гайавате», и про «подожди немного, отдохнешь и ты», и еще сто Волохиных песен для папы. Прикрыв глаза, я оттараторила стих и спросила:

– Верно? Так можно, бабушка?

– Можно. – Старуха смотрела на меня внимательно, без улыбки. Повернувшись к матери, спросила: – Сколько ей?

– Пять будет осенью, – сглотнув, ответила мама.

– Ага, – кивнула старуха. – А еще что может? Читать умеет?

– И читать, и писать, и считать, – заторопилась мама, а я сказала:

– Мама, писать я не очень… Только по-печатному, и буквы кривые…

Старуха подсела ко мне:

– А в травках понимаешь?

– Нет, – вздохнула я (мне не хотелось ее огорчать), – одну книжку только читала про лекарственные растения, но картинки еще не выучила. И вообще, я больше животных люблю.

– Это она в отца, – пояснила мама, – тот дома целый зверинец развел… И эта туда же. Никого не боится – ни собак, никого. Даже крыс.

– Так-так. – Старуха надела очки, стала разглядывать мои ладони. Потом покачала головой: – Старая корова. Точно твой Генрих сказал… Чуть не проглядела. А скажи мне, милая, головную боль она руками не снимает? Или еще чего?

– Нет, – мама слабо улыбнулась, – головную боль не снимает, пока только вызывать научилась. – Тут она вдруг задумалась и добавила: – Разве что… ну, она всегда знает, если у меня мигрень или если заболел кто-то – как чувствует.

– Как знаешь? – строго спросила у меня старуха.

– Как все, – пожала я плечами, – вижу. Когда у мамы голова болит, она делает вот так. – Я наморщила лоб и приложила руку к виску. – А когда Зосе плохо, она делает вот так. – Я приложила руку к груди. – А со зверями… Ну, шерсть не блестит, и пасть бледная, и вот тут припухает. – Я провела пальцами под глазами.

– А ты не умеешь чужую боль унять? – снова спросила старуха.

– Нет. – Я печально вздохнула. – Не умею. Только вижу, и все.

– Ничо, научишься. – Старуха ласково потрепала меня по волосам, но смотрела при этом на маму. – Ты вот что, мадамка, девку мне отдай, – помолчав, сказала она.

– Как это – «отдай»? – Мама испуганно вскочила со стула.

– Та сиди, – махнула рукой старуха. – Обыкновенно – отдай. Учить буду. Я старая уже. Давно Господа молю, чтобы он мне годящую девочку послал. Видно, услышал он мои молитвы. А тебе она все равно ни к чему…

– Да как вы смеете!.. – вспылила мама, но старуха опять махнула рукой:

– Не бреши. Мне – не бреши. Девке на роду написано сиротой быть, это Генрих твой судьбу обмануть решил, тебя от смерти спас. Но тебе-то дите это ни к чему, я все вижу. А мне годится, вот и отдай.

– Да как же я отдам своего родного ребенка! – Мама все-таки встала со стула и бочком стала подбираться ко мне поближе.

Старуха тоже встала и сама отдала меня маме в руки.

– Так решим – привезешь мне ее через двадцать восемь дней. Привези – я над ней не дошептала. Та не бойся – силой не возьму, разве что добром отдашь. Толку все равно тебе от нее не будет – беглая она у тебя.

– Как это – беглая? – спросила мама, крепко прижимая меня к себе.

– А увидишь, если не отдашь, – ехидно усмехнулась старуха.

На этом разговор и закончился. Захарьевна дала маме узелок с травами, спросила еще раз, запомнила ли я стишок, и мы простились.

Мама пулей вылетела за дверь, дрожащими руками пристегнула меня и всю дорогу так крепко держалась за руль, как будто не вела машину, а толкала ее вперед.

Папа ждал нас и сам открыл ворота. Мама выбралась из машины, схватила меня и молча устремилась к дому.

– Аня, постой! – Папа догнал ее и повернул к себе.

– Нам надо уезжать. – Мама, ничего не объясняя, вырвалась и снова зашагала вперед.

– Да постой ты… Аня! Да что случилось? – Папа обогнал ее и взял за плечи.

– Она… Она сказала, что заберет Глорию, – губы у мамы задрожали, по щекам покатились слезы – в который раз за этот день, – эта твоя старуха… Ее украдут, я знаю… Нам надо уезжать… – Она снова попыталась вырваться, но отец не пустил, поднял на руки нас обеих и понес в дом.

– Да объясни ты толком, – попросил он, но мама только плакала, уткнувшись в его плечо.

– Мамочка, не плачь. – Я погладила ее по волосам и сказала отцу: – Папа, мне очень нравится Захарьевна, но мне не нравится, что мама из-за нее постоянно плачет.

– А почему мама плачет? – осторожно спросил отец, усаживаясь на кровать.

– Захарьевна сказала, что я ей подхожу и она будет меня учить. А мама испугалась, что она заберет меня насовсем. Но она же не заберет, правда? Это просто как в школу ходить, да? Ничего страшного.

– Ах, вот в чем дело, – протянул папа, снимая с мамы туфли и вытирая ей слезы своим платком. – Аня, послушай меня, детей уже давно никто не ворует. Тем более бабки. Они всегда подбирали себе сироток, или дурочек…

– Я не сиротка! И не дурочка! – Я рассерженно топнула.

– …или таких способных девочек, как наша Глория, – примирительно добавил папа, – которая сейчас пойдет и попросит Зосю сделать нам чаю. – Он замахал мне рукой поверх маминой головы, мол, иди.

Я, надувшись, ушла на кухню, а когда вернулась с Зосей, несущей чай, мама уже не плакала, а, шмыгая носом, с интересом слушала папу. Он рассказывал о Захарьевне.

Она была не местная – казачка, приехала на Украину за мужем. Во время второй войны муж и трое ее сыновей ушли на фронт, а Захарьевну угнали в Германию немцы. Эшелон их по дороге разбомбили, но Захарьевна осталась в живых. Она и еще несколько человек ушли в леса, к партизанам.

– Она – настоящий партизан, у нее даже медаль есть «За храбрость», а ты говоришь – украдет ребенка, – укоризненно качал головой папа.

Когда война закончилась, Захарьевна вернулась домой, где ее ждали четыре похоронки.

– Она как села на стульчик, так и просидела три дня, – страшным голосом рассказывал папа, – не плакала, молчала, почернела вся от горя. А потом ушла в лес, и никто не видел ее восемь лет.

Зося ахала, мама слушала молча, закусив краешек платка.

– А потом вернулась, но в своем доме жить не стала, сама подняла себе хатку на окраине – ну, ты видела, – продолжал папа, – а где-то спустя полгода стали к ней «ходить люди». Лечила она травами, и молитвой, и заговором. Местные власти пробовали ее воспитывать, но как только приходил к ней какой-нибудь активист, Захарьевна молча начинала собирать узелок. «Ты куда это собралась?» – спрашивал «воспитатель». «Как куда? В тюрьму. От веры не отступлюсь», – спокойно отвечала она. Ну, на нее и плюнули. Сталин, на ее счастье, к этому времени уже умер, и кому была охота с ней возиться. Вот такая история, – закончил папа.

– «Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня…» – тихо сказала мама. – Бедная женщина…

– Ну как – бедная, – отец пожал плечами, – она одна из лучших знахарок в округе, уж поверь мне, я их человек двенадцать знаю. Кстати, несколько – совсем нестарые еще женщины, из тех самых военных сирот – бабки их подбирали, лечили, учили. На Украине очень сильная школа женской бытовой магии. Как они сейчас обходятся – я не знаю. Ну, у многих, правда, свои дети есть… Но чужих они, разумеется, не воруют, так что успокойся.

Мама не успокоилась. То есть плакать она тогда перестала, но еще примерно неделю изводила нас с Зосей – если раньше она почти мною не интересовалась и старалась держаться от меня подальше, то теперь ей все время надо было знать, где я, а лучше, чтобы я была «на глазах». Учитывая, что дома я сидела, только если заболею, а в остальное время мы с Игорьком обычно шлялись по деревне и окрестностям, а Зося вовсе не следила за мной постоянно – ей хватало дел по хозяйству, – нам пришлось нелегко.

Мама стала больше со мной возиться, сама укладывала меня спать. Нет, я ее, конечно, любила – как все дети любят своих родителей, но я не любила, чтобы со мной возились, и я привыкла, что папа мне читает на ночь. В общем, я просто привыкла обходиться без нее.

Смешно, папа столько лет таскал маму по врачам, надеялся, что рано или поздно проснется материнский инстинкт, а он себе спал и спал. Но как только маме пригрозили, что отнимут младенца – ап! – он, скотина, проснулся (инстинкт, не младенец).

Честно – я думаю, она сделала это нарочно. Бабка. Просто припугнула. Такие чудеса народной медицины.

Кстати, к ней мы больше не ездили. Мама четыре недели маялась – везти не везти, – но все решилось само собой.

Умер мой дедушка, папин папа, в далеком Челябинске, и мы все вместе улетели на похороны.

Эту историю мы с мамой вспоминали не так давно. Она рассказывала мне подробности, которых я не помнила, и вдруг пригорюнилась.

– Знаешь, – мама задумчиво водила пальцем по старой отцовской фотографии, – я вот все думаю… А может, зря я тебя тогда не отдала?

– Спасибо, мамочка, я тебя тоже люблю.

– Да я серьезно, – мама сердито толкает меня, – ты же была… как это сейчас говорят? Индиго? Я тебя даже побаивалась – читать ты научилась сразу, будто всегда умела, ничего не боялась, никогда не плакала. И взгляд был такой… недетский. А вдруг у тебя были эти… паранормальные способности? И надо было их развить… А я испугалась… И жизнь тебе испортила.

– Конечно, испортила. – Я говорю очень серьезно, и мама начинает хихикать. – Но, мама, я ведь тоже немало крови у тебя выпила. Будем считать – квиты.

Мама смеется, но нить не теряет:

– Нет, послушай. Она же тебя вылечила тогда все-таки. Ну, будем считать – сильный гипнотизер, но я ведь тоже видела эту змею на воске, ты помнишь?

Я киваю. Из всей этой истории я помнила немного, но змейку на воске, железную мисочку, бабкины руки – большие и твердые, как буковые деревяшки, – не забыла.

– Ну, видишь, – говорит мама, – а еще ты перестала так болеть тяжело, как раньше. Были бронхиты, простуды всякие – но уж не пневмонии. Эх, если бы в третий раз поехали… И она же сказала, что ты беглая. Так и вышло – нигде ты не живешь дольше пяти лет, все дальше и дальше от дома, замуж не идешь, мужиков меняешь как перчатки… Никто тебе не нужен. Беглая, как есть.

– Ну, мам, – говорю, – ну ты чего? Так и я прорицать могу – сказать слово от балды, ничего не объяснять, и пусть потом сами придумывают. Толковый план, открываем контору? Ты будешь исцелять наложением чего-нибудь, а я – исполнять соло на магическом кристалле, идет?

Мама смеется, а мне того и надо.

Но разговор этот я вспоминаю и на бегу иногда думаю такую девочковую мысль: «А что было бы, если бы…» Ну, все же девочки делают это, да? Мечтают, что вот приедет лиловый негр в желтом «Мерседесе», то есть белый принц на белом коне, увезет в замок на Луаре и будет там ее… эгхм… осыпать лепестками роз. Всю оставшуюся жизнь, без выходных и перерывов на обед.

А я думаю о маленьком домике на берегу Днепра.

В детстве я мечтала стать лесником. И библиотекарем. И конюхом – но это позже.

Принц с конями и лепестками – это утомительно. А жить почти в лесу, среди книг, выращивать в огородике удивительные травы, разводить всевозможное зверье…

Но увы. Как сказала когда-то мама, головную боль я умею только вызывать.

Глава 11

Осенью, когда мне исполнилось шесть лет, от нас насовсем уехала Зося.

Где-то на Буковине заболела ее сестра. «Инсульт, – говорила Зося, – совсем обезножела, поеду доглядывать».

Зося долго плакала, обнимала нас с мамой, а потом папа посадил ее в свой «жигуленок» и отвез в город. Больше я ее не видела. Никогда.

Кроме того, что все мы очень любили Зосю, на ней держался весь дом – она воспитывала меня, готовила обеды, присматривала за животными. Папа и мама, конечно, не могли бы вести такое большое хозяйство, так что они решили подыскать какую-нибудь другую женщину в домоправительницы, но этому вдруг воспротивилась я. Я не желала видеть никаких других женщин на Зосиной кухне, нет, ни за что.

– Глория, не вмешивайся в разговоры взрослых, – недовольно сказала мама, – ты ничего не понимаешь.

– Подожди, Ань, – остановил ее папа и обратился ко мне: – Но послушай, дружище, тебя же выставили из детского сада, и где же ты теперь будешь обедать? Нам с мамой некогда возиться на кухне, сама знаешь…

– А я все равно ем у тети Гали, – сердито ответила я.

– О! Галя! Гениально! – Папа хлопнул себя по лбу. – А если мы Галю попросим помочь?

– Генрих, ты избалуешь ребенка, – нахмурилась мама.

– Но разве плохая мысль, Ань? Ты против?

Мама подумала и не нашла никаких возражений.

– Хорошо, я не против, – вздохнула она. – Галя – хорошая женщина и Глорию любит. Но, Генрих, ты не должен выполнять все капризы девочки, она и так растет каким-то башибузуком…

– Должен, должен, должен, – запел папа, подхватил нас с мамой на руки и закружил по комнате. – Вы – мои самые любимые женщины, и я должен выполнять все ваши капризы. Поэтому мы в воскресенье поедем в город, к портнихе, чтобы сшить тебе то голубое платье, помнишь, с крылышками, из немецкого журнала. А Глорию с Галей оставим на хозяйстве, да?

– Да, – смеялась мама, – да. Пусти, Генрих, у меня голова кружится…

Папа усадил маму в кресло, а она, сдув прядь со лба, насмешливо заметила:

– Но ведь Галя еще не согласилась.

– А вот мы прямо сейчас пойдем и уговорим ее, – весело сказал папа. – Ты с нами?

Но мама покачала головой, и мы с папой отправились вдвоем.

Тетя Галя как раз кормила своих мужчин ужином и нас с папой радушно пригласили за стол. Я из вежливости ковырялась вилкой в гуляше, папа держал речь, и его внимательно слушали ровно до того, как он сказал:

– Конечно, я понимаю, что вести два двора очень тяжело, и хорошо заплачу.

– Шо-о-о?! – взревел дядя Боря и стукнул кулаком по столу так, что запрыгали тарелки. – Наймычкою?! Та в жизни никогда этого не будет!!!

– Боря, ты все неправильно понимаешь, – начал папа, а тетя Галя молча уцепила дядю Борю за локоть и повлекла из-за стола. Отведя его подальше, она зашептала ему на ухо, время от времени поглядывая на меня:

– Боря, я пойду. Про дите подумай, хватит ей одной гадюки в доме, Глория мне как дочка, не оставлю девочку чужихе. Так что ты кричи не кричи – а я не отступлюсь.

Дядя Боря почесал затылок, потом, уже остывая, проворчал:

– Та как же ты потянешь два воза, Галя?

– Так мы с Глорией поможем, – пискнул из-за стола Игорек. – Мы ж хорошо вам помогали, правда, мамо, мы все умеем…

– Ну, не знаю, – дядя Боря нехотя сел за стол, – только разве помочь, как своим сродственникам… Но грошей не смей брать, Галина! – строго закончил он.

– А и ладно, – легко согласился папа, – не хочешь денег – не надо. Я вот Галечке на Новый год машинку подарю, да, Галя? Какую хочешь – «Жигули»? Или «Запорожец»?

Тетя Галя заулыбалась, лукаво глядя на дядю Борю, а тот покраснел. Он давно хотел свою машину, копил на нее, но денег было недостаточно, да еще надо было долго стоять в какой-то очереди, а мой папа – он, конечно, мог все.

– Ох ты и хитрован, Гена, – смущенно покачал головой дядя Боря, – ох и хитрый… Вот кто змеище хитрое, Галина, а ты говоришь…

– Да брось, Борь, – папа махнул рукой, – ты же знаешь, я люблю, чтобы всем было хорошо.

На том и порешили. Дядя Боря, все еще смущаясь, сказал, что какой-то Павло из соседней деревни продает «Победу». Папа очень удивился и обозвал эту «Победу» ведром с гайками, а дядя Боря сказал, что это ничего, он ее сам переберет в лучшем виде и другой машины ему не надо.

Так мы с Игорьком стали тимуровцами. То есть это тетя Галя стала нас так называть. Мы и раньше, как все деревенские дети, помогали своим по хозяйству, но теперь это сделалось для нас игрой и спортом – мы превратились в настоящих сельскохозяйственных маньяков.

Я ужасно боялась, что, если мы не будем помогать тете Гале, она откажется у нас работать. Все просто – если вы когда-нибудь были домохозяйкой, то знаете, что даже в городской квартире работа не кончается никогда: приготовить обед – помыть полы – подшить занавески – сходить в магазин… А пыль ложится каждые два часа, кто не в курсе. Что уж говорить о деревне? Все то же самое плюс куры-утки-козы-кабанчик.

Так что я очень старалась – это я так, по-своему, хранила память о Зосе. А Игорь… Ну, Игорь был хорошим другом, поэтому помогал мне. А еще ему ужасно нравилось, что мы теперь «как взрослые». «Представляешь, – радостно говорил он, – мы все будем делать сами – как взрослые». Он очень любил делать все «сам».

Так что теперь мы просыпались в пять утра, Игорь сломя голову несся к нам на двор, где уже ползал с фонарем конюх Петро – включал свет в конюшне и амбаре, открывал ящики с комбикормом и зерном. «А, вот и мои деточки», – добродушно приветствовал он нас, и мы принимались за работу.

Мы научились доить коз, вдвоем могли поднять ведро с комбикормом, а еще Петро доверял нам иногда погонять на корде смирную гнедую кобылу или проехать пару кругов на битюге – чтобы скотина размялась. Мы были очень горды собой.

В шесть просыпался папа и в маленькой летней кухоньке готовил еду для собак. Псы встречали его многоголосым лаем (папа называл это: «Мой грузинский хор»). Он звонко кукарекал с крыльца, а мы каждый раз смеялись.

Потом папа заходил за нами и нетерпеливо говорил: «Бросайте все, бросайте, пойдем…»

И мы, пока еще было сухо и не очень холодно, шли с ним и собаками в лес – побегать.

Вставало солнце, лес манил нас голыми черными лапами, в холодном утреннем воздухе далеко разносился лай собак, а мы с Игорьком кидали друг в друга охапки ломких золотых листьев.

– Жалко, что люди не могут летать так, без всего, просто руками, – сказал как-то Игорек и показал, как это – руками.

– Ну, всегда можно полетать, если хочется, – ответил папа и неожиданно рухнул в листву, прямо на спину, раскинув руки.

Мы с недоумением уставились на него, а он похлопал ладонью рядом – мол, присоединяйтесь. Мы, смеясь, шлепнулись на землю и раскинулись двумя морскими звездочками.

– Что, папа, что? – спрашивала я, а он приложил палец к губам, а потом указал вверх. И мы уставились вверх, и небо потянуло нас к себе, мы падали и падали, все выше, за самые тучи, так, что кружилась голова.

Потом папа сел и спросил:

– Ну как? Здорово?

А Игорь сказал:

– Да-а-а… Как на парашюте…

– Нет, на парашюте все наоборот, – улыбнулся папа, – земля летит на тебя, как большой камень, понимаешь?

Потом мы возвращались, и папа кормил нас всех омлетом с помидорами – пышным, как пирог, щедро посыпанным зеленью, и Петро, восхищенно причмокивая, говорил:

– Уж такая знатная у вас яешня, Генрих Васильевич, что просто – ах. Даже моя жена-покойница ничего такого не умела изобрести…

А папа говорил «на здоровье» и подмигивал нам с Игорьком.

Потом папа с мамой уходили на работу, а мы подметали двор и бегом бежали к тете Гале, где запыхавшийся Игорь гордо отчитывался:

– Мамо, скотину мы упорали, двор подмели, так что вам только в доме работа осталась. Но мы и там поможем, если хотите…

– Ах вы, деточки мои золотые, – умилялась тетя Галя, – та нет, ничего не надо, идите уже поиграйте, – и насыпала нам полные карманы орехов и сушеных яблок.

– Какое «поиграйте», мамо, – укоризненно говорил Игорь, – мы теперь вам пришли помочь. Говорите, что делать.

И тетя Галя выдавала нам для чистки большие латунные тазы, в которых варила всяческие варенья, а после этого почти силком спроваживала со двора.

– Где вас носит? – напускались на нас другие дети. – Мы же собирались играть в войну двух великих племен, а без вас совсем не та игра…

– Нам не до глупостев всяких, – солидно отвечал Игорь, – мы делом занимаемся.

Мы тем не менее охотно включались в игру, а потом катались на шине и всячески колобродили до самого вечера, а вечером вся карусель начиналась заново – загнать скотину, покормить, подмести двор…

Говорят, что если человек сильно устает, то спит без сновидений. Но я помню, что в тот год мне снились замечательные цветные сны – про пиратов, Африку и полеты на Луну (я прочитала Сирано тогда), такие яркие и интересные, что я пересказывала их Игорю как сказки.

Не знаю, была ли реальная польза от всей этой нашей возни, но Петро и тетя Галя очень нас хвалили.

Когда возле сельпо женщины жаловались на своих детей, тетя Галя, небрежно поводя круглым плечом, сообщала:

– А у меня детки ну прямо золотые. И послушные, и работящие, так уже мне помогают, я на них не нарадуюсь.

– Та не хвались так, Галю, – говорила ей какая-нибудь из теток, – не бывает золотых детей, если только они у тебя не ангелы с крылышками.

– Ну, не знаю, – заносчиво отвечала тетя Галя, – нарочно придраться, и то не к чему. Разве что… – Тут она как бы задумывалась. – Ой, вот Глориечка так плохо ест, так плохо… Ничего не впихнешь. И дите вроде небалованное…

– А с чего ж оно будет хорошо есть? – вмешивалась в разговор баба Вера, мой давний недоброжелатель. Это она разносила обо мне нелепые, «мистические» слухи. – Оно и не будет есть, бисова дытына, оно ж и жить не должно было.

– Та типун тебе на язык, старая кочерыжка! – возмущалась тетя Галя. – Шо ты мелешь?

– И не мелю, а чистисиньку правду говорю, – начинала свою излюбленную песню баба Вера. – И родилось оно синее и страшное, под самую ту ночь, когда ведьмы на Лысую гору слетаются на свое дьявольское веселье, и матерь свою чуть не убило, и я не удивлюсь, если доктор тот с чертом побратался, шобы жизню своему вылупку сохранить…

– Ой, и как же тебе не совестно! – Тетя Галя подперла крепкими кулачками тугие бока и сунула грудью на бабу Веру. – Советская женщина, а такое суеверие городишь… Та за такое и поп бы тебя не похвалил, старая ты бессовестная ворона…

Папеньку моего можно считать хорошим бароном еще и потому, что он всегда был в курсе всех сплетен и слухов, которыми жила деревенька.

– Глория, – говорил он мне, – ты знаешь, что эта старая ведьма тебя не любит. Будь осторожна, детка, не подставляйся.

– Но, папа, я же ничего плохого не делаю!

– А и не надо, – грустно улыбался он и цитировал: – «Будь ты чиста, как снег, нетронута, как лед, но клеветы тебе не избежать», понимаешь?

– Нет, – удивлялась я.

– Ну как тебе объяснить… – Папа по своей привычке начинал мерить шагами комнату. – Вот если я начну всем рассказывать, что ты никакая не маленькая девочка, а большой зеленый крокодил…

Тут я начинала смеяться, а папа продолжал:

– Вот-вот, на первый раз меня поднимут на смех. На второй задумаются, а на третий начнут к тебе присматриваться и говорить, что да, какая-то ты зеленоватая, и слишком много времени проводишь на болоте, и наверняка ешь других детей.

– Неужели люди такие глупые? – не могла поверить я.

– Люди всякие, – вздыхал папа, – и, к сожалению, довольно часто позволяют себе не думать, а только повторять чужие мысли – пусть и дурацкие.

– И что же делать?

– Ничего тут не поделаешь, – папа разводил руками, – против клеветы и мелочных придирок оружия еще не придумали.

– А если я всем скажу, что никакой я не зеленый крокодил?

– Сама подумай, как выглядит человек, который ходит и бормочет, что никакой он не крокодил?

– Как дурак? – поразмыслив, говорила я.

– Ну да.

– А если я надаю ей по носу или накричу на нее?

– Отлично, прослывешь истеричкой и драчуньей.

– Папа, так нечестно. – Я хмурила брови и фыркала. – Ну скажи же, что делать.

– Держаться подальше от этой грымзы, вот и все. – И папа ласково трепал меня по макушке. – Берегись ее, дружище.

Но конечно же я не убереглась.

Однажды мы с Игорьком нашли на тропинке мертвого черного цыпленка. Какой-то мужичина, видимо не заметив маленького покойника, еще и наступил на него сапожищем, так что трупик был плоским, как блин. Само собой, мы не могли пройти мимо – опустившись на корточки и отпихивая собаку, стали палочками переворачивать птичку. Пес вдруг зарычал, я сказала автоматически: «Миша, нельзя», – и тут нас с Игорем больно ухватили за уши.

– Ах вы, ироды! – орала баба Вера (а это была она). – Курчатко мое замордували!

– Пустите, баба Вера, то не мы, оно уже было дохлое! – заголосил Игорь, пытаясь вырваться, но она не унималась, выкручивая нам уши:

– Я тебе дам – дохлое, байстрюк бессовестный! Отведу к матери сейчас, неповадно ей будет похваляться таким покыдьком! Ишь, взяла моду…

Я, честно сказать, совсем не привыкла к подобному обращению, поэтому не стала дожидаться, пока нас за уши протащат через всю деревню, и сильно укусила бабу Веру за жирную ляжку, а потом еще и пнула в голень.

– Ой, лышенько, убивают! – завопила та еще громче и разжала руку.

Я треснула ее и по другой руке, схватила Игорька за шиворот, и мы пустились бежать.

– Ой, людоньки, та шо ж цэ робыться! – неслись нам вслед вопли бабы Веры. – Убивцы! Изверги! Та шоб вы перевернулись, та шоб вас пидняло та гэпнуло! Уже я найду на вас управу, слезами кровавыми у меня умоетесь, чортивня проклятуща!

Миша мчался впереди нас огромными скачками, глупому псу казалось, что это такая веселая игра. Мы с Игорем со страху забежали на другой конец деревни и нырнули в лопухи.

– Ох и влетит нам, – пыхтел Игорь, пытаясь втиснуться поглубже в заросли, – ох и влетит…

– Да за что? Мы же не трогали этого цыпленка! – возмутилась я.

– Не за цыпленка. За то, что стукнули бабу Веру. – Игорек благородно решил разделить со мной вину. – Взрослых нельзя бить, или ты не знаешь?

– Не знаю! – заносчиво ответила я. – Папа меня учил всегда защищаться! Еще не хватало – будет мне всякая дура уши выкручивать ни за что! – Тут я прикусила язык, вспомнив папины слова про клевету. – Ой, Дзыга, нам надо срочно бежать к моему папе… Черт! Черт!

Мы выбрались из лопухов и помчались к больнице, но уже на подходах стало понятно – опоздали.

– …мое курчатко! Эта цыганва черномазая и ваша хваленая дочечка, – доносился с больничного двора противный визг бабы Веры, – и меня чуть до смерти не закусали, прививки надо делать от бешенства!

Мы тихонько подползли за кустами поближе и осторожно выглянули на двор.

Баба Вера стояла, окруженная кучкой зевак, и потрясала перед папой цыплячьим трупом. Папа, большой и спокойный, в своем белом халате был похож на айсберг.

– Да что вы, Вера Павловна, дети не ядовитые, – с добродушной насмешкой отвечал он.

– А! Не веришь! – Баба Вера задрала платье и бесстыдно продемонстрировала восхищенной публике покусанную ляжку.

– Успокойтесь, Вера Павловна, не вводите в соблазн мужчин своей красотой. – Папа аккуратно одернул ее платье и приобнял старуху за плечи. – Пойдемте в мой кабинет и спокойно во всем разберемся.

– Никуда я не пойду от людей, пусть свидетелями будут! – Баба Вера воинственно стряхнула папину руку, а он, оглядев зевак с демонстративным изумлением, спросил:

– Люди? А при чем тут люди? Или есть еще смертельно укушенные моей дочерью? – По толпе пробежали смешки. – А может быть, она еще кого-нибудь убила? Корову? Собаку? Младенца?

– Та ни в жизнь девка докторская не тронула бы ни щеня, ни курча, – послышался чей-то голос, – то все наветы, люди, от же с толку сбила эта кликуша заполошная.

Все закивали, послышалось одобрительное бормотание, и люди стали потихоньку расходиться.

– Та как же… Та вот же… – вскинулась баба Вера, но папа снова обнял ее за плечи, развернул и повел к себе в кабинет.

– Разумеется, я заплачу за цыпленка. И обработаю рану, которую нанесла моя дочь. И разумеется, дети будут строго наказаны, – говорил он старухе.

– Слыхала? Дети будут строго наказаны, – испуганно шепнул мне Игорь.

– Не бойся, это он нарочно. Мой папа не такой. Не будет наказывать, не разобравшись, – уверенно ответила я.

– Хорошо бы, если так.

Угнездившись в кустах, мы стали дожидаться, пока уйдет вредная старуха.

Через некоторое время мы увидели, как папа, уважительно поддерживая под локоть бабу Веру, провожает ее до ворот. Когда он шел назад, мы к нему подбежали.

– Ну что? Влипли, шкеты-карапеты? – посмеиваясь, спросил он, а Игорек зачастил: