Текст книги "Вернуться по следам"

Автор книги: Глория Му

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава 6

Я проснулась, услышав голос дяди Бори, и сразу подумала: раз он дома, значит, очень поздно и мне уже пора бежать.

С трудом выкарабкавшись из кровати, волоча за собой полотенце, как мантию, я прошлепала в соседнюю комнату.

– …Не можешь ты пацана держать на привязи, он не собака. И не вмешивайся, Галя, нехай сами разбираются, – басил дядя Боря.

– Добрый вечер, – сказала я, щурясь от яркого света. – Тетя Галя, мне домой пора, извините.

– Вот, полюбуйся, – тетя Галя подхватила меня на руки и сунула дяде Боре под самый нос, – посмотри, вся в синяках, вся, как жирафик. – Она выпутала мою руку из полотенца и вытянула во всю длину, как рыбак, хвастающийся уловом.

– Мы больше не будем, – сказала я. – Тетя Галя, мне правда надо идти, а то там Зося волнуется уже, наверное.

– Да что ты к ней прицепилась! Дай уже ребенку одеться, и я ее домой отнесу, а то темнеет, – сказал дядя Боря.

Тетя Галя посмотрела на дядю Борю, как змея перед броском, и понесла меня одеваться.

Одежда моя была сухой и чистой, я поблагодарила тетю Галю, и мы с ней вышли во двор, где меня радостно встретили Мурка и Мишенька.

– Вот, помыла твою козочку. Она ж с вами тоже с горы катилась? И собака твой, я вижу, катился? Лапу вон бережет, – насмешливо сказала тетя Галя.

Мне стало ужасно стыдно, и я сказала «Извините», а тетя Галя ничего не сказала, только смотрела со значением. А потом дядя Боря понес меня домой.

По дороге я незаметно отодрала пластырь со лба и попыталась прикрыть шишку волосами.

Дядя Боря прошел через двор, и прямо у крыльца мы наткнулись на моего папу.

– Добрый вечер, доктор, – поздоровался с ним дядя Боря, – вот, принес вашу доцю. Они с нашим Игорем дружат, поснули у нас днем, только сейчас проснулись, вы уж ее не ругайте…

– Здравствуйте, Борис Георгиевич. – Папа отличался тем, что всегда помнил, как кого зовут – от замурзанного младенца до выжившей из ума старухи. – Спасибо, что вернули мое сокровище, а то мы уже беспокоились. – Он взял меня из рук дяди Бори и добавил: – Извините, что не зову в дом. Я собирался вернуться в больницу – этот ваш Яковенко мрет там из чистого упрямства… А моя жена нездорова…

– Мама заболела? – испуганно воскликнула я.

– Ничего страшного, дружище, все как обычно. – Папа хотел поцеловать меня в лоб и заметил шишку. – Глория, черт тебя подери совсем, маленькая бестия! Ты опять подралась?

– Та ничего страшного, Генрих Васильевич, они ж дети… Мой тоже вон с фингалом ходит… Не надо, не ругайтесь, – сказал дядя Боря.

– Да уж… Бойцы невидимого фронта, – проворчал папа, а мне пригрозил: – Вот посажу тебя в замок под замóк, как принцессу, будешь знать!

– Папа, пойдем же скорее к маме, – тормошила я его.

– Ну, всего хорошего, доктор, меня там Галя моя заждалась. – Дядя Боря направился к воротам, но папа остановил его:

– Подождите, Борис Георгиевич, вас псы не выпустят. Мы вас проводим. Вы заходите к нам в гости, с женой заходите, мы будем рады, – говорил папа дяде Боре по дороге.

Они простились у ворот, и папа отнес меня в дом.

Зося хотела забрать меня у папы, но он не отдал.

– Подожди, Зофия, мне надо ее посмотреть. По-моему, у нее лоб разбит, – сказал он и посадил меня на кухонный стол. – Н-да. Придется шить. Зося, я заберу ее с собой, переночуем в больнице – мне некогда будет возвращаться.

– Так давай я за ней приду, ты только скажи – когда?

– Нет, не надо Аню одну оставлять, побудь с ней.

– А покормить? Она ж голодная целый день, – засуетилась Зося и стала собирать какую-то снедь в узелок.

– Зося, оставь, я найду, чем ее покормить, – ответил папа и шагнул за порог.

Папа шагал широко, и я, сидя у него на руках и глядя на звезды, представляла себя бедуином, едущим на верблюде по пустыне. Мне было грустно.

– Папа, – помолчав, спросила я, – а наша мама не умрет?

– Когда-нибудь – определенно, – ответил папа, – но не сейчас. Не волнуйся, дружище. Вот отвезем ее в санаторий, подлечим, и все наладится.

Я скорее почувствовала, чем увидела, что он ободряюще улыбнулся мне в темноте, и прижалась к нему покрепче.

– Папа, ты опять увезешь ее в эту Евпаторию? Надолго-надолго?

– Ну, что делать, маленький, сердечко у нее слабое, надо лечить.

Мама была серьезно больна, болезнь почему-то называлась «порок сердца», как будто оно, сердце, было в чем-то виновато. Она никогда не была особенно здоровой, а после того как родилась я, ей стало гораздо хуже. Минимум четыре месяца в году она проводила вне дома, и, когда я была маленькой, мне казалось, что Евпатория – это что-то вроде Авалона, откуда приходится подолгу ждать героев.

Конечно, маму лечили, и папа, как говорила Зося, «старался создать ей условия», но они были слишком молоды, понимаете, и очень любили свою работу.

В отличие от папы с его «военной» специализацией, мама была мирным отоларингологом (я, кстати, думала в детстве, что Отто Ларинголог – старинное немецкое имя, и папа придумал мне целую сказку о храбром ландскнехте Отто Ларингологе), но, кроме того, у нее была редкая способность ставить точный диагноз практически в любой области, и папа, да и другие врачи часто звали ее на консультации. «Блестящий диагност, – говорил папа, – ты как сквозь стену видишь!» А мама отшучивалась: «Высоко сижу, далеко гляжу! Смотри у меня…»

А еще маму очень любили больные (то есть здоровые ее тоже любили, но сейчас это к делу не относится), она была красивой, и доброй, и внимательной, поэтому часто оставалась с папиными «тяжелыми» после операций. Он сердито говорил ей: «Ты должна была стать медсестрой! Такие, как ты, – на вес золота!» А мама тогда показывала ему неприличный жест – нет, не этот принятый нынче худосочный «фак», а добротного русского «хрена» с локтя.

Но она была хорошей женой (насколько я могу судить об этом, я же не мужчина) и всегда помогала папе, если тот просил. И вот, просидев с этим самым сволочным Яковенкой двое суток, мама опять слегла.

Разумеется, мои родители не были св. Франциском со св. Терезой. Да, много времени они проводили на работе, но и развлечься тоже любили. С ними вместе в деревню приехали несколько молодых врачей, они устраивали вечеринки, и пикники, и танцы. Мама очень любила танцевать – но ей и этого было нельзя. И много смеяться тоже нельзя, но она все равно смеялась и танцевала.

Они с папой оба были насмешниками и устраивали дома настоящие словесные поединки. Мама всегда побеждала, она была язвительнее и соображала быстрее. Папе было и смешно, и обидно, и тогда, чтобы отомстить маме, он сажал ее, тоже хохочущую, на шкаф.

Не всегда все было так мило и благолепно – если папа попадался на очередной измене, поединки эти выглядели совсем иначе. Мама была гордой польской женщиной, папины измены оскорбляли ее, а словами она умела не только утешать, но и жестоко ранить. Иногда мама допекала папу до того, что он ревел, как раненый кабан, круша мебель в доме (однажды даже пробил кулаком дубовую дверь), а мама, маленькая и бесстрашная, стояла прямо посреди этого урагана и выкрикивала: «Негодяй, бесчестный негодяй!»

Они были очень смешные, оба. Очень смешные – изводили друг друга, пугали и отказывались быть благоразумными – каждый в своем.

Если маме становилось совсем плохо и папа пытался уложить ее в постель (без всякого эротического подтекста), она говорила ему: «Генрих, ты же врач! Ты же знаешь, что с таким диагнозом мне вредно все, мне вредно жить, так что же мне теперь – не жить? Пусть уж как Бог даст… Или ты хочешь, чтобы я сидела здесь, среди подушек и микстур? И прожила так до семидесяти лет?» И папа всегда отвечал: «Хочу», – и целовал ей руки. Он боялся за нее. Так же как она за него, когда он проигрывался в прах или к нему приезжала очередная проверка из района.

Они были такой классической парой – барышня и хулиган, плохо понимали друг друга, но очень любили. И всегда шутили – даже когда мама не могла подняться и лежала бледная, с темными кругами под глазами (и все равно – такая красивая), папа дразнил ее «дама с карамелиями», а она его – «звезда анатомического театра».

Но между тем мы дошли до больницы и поднялись на второй этаж.

Папенька разбудил ночную медсестру Валечку, сказав ей змеиным голосом: «Будешь спать на работе – уволю на х…», – и прошел к себе в кабинет.

Валечка семенила следом, похожая на персикового кролика – такая белая с розовым, чуть припухшая со сна, с вздернутым носиком и беззащитным взглядом.

Сразу по поводу мата. Долгое время я была уверена, что мат – это специальный медицинский язык, вроде латыни.

Мой галантный и вежливый папа в операционной и окрестностях позволял себе такие импровизации, каких я не слышала потом даже от конюхов и монтировщиков (а они, уж поверьте, признанные мастера).

Я сама не сквернословила до восьми лет – поскольку папенька мой имел привычку отвечать на любые вопросы, а не отмахиваться этими «тебе еще рано» и «я сказал, и все», он объяснил мне, что это за слова и когда их имеет смысл произносить, а когда стоит воздержаться. Ну и до восьми лет у меня просто не было хорошего повода.

Папа усадил меня на кушетку и осмотрел.

– Так. Голова, и плечо, и на ноге… Валя, обработай ей рану на лбу и подготовь все, будем шить.

Валя загремела железками, а папа пошел переодеваться и мыть руки. Вернувшись, он задумчиво сказал:

– Новокаин? Убери. Не пригодится, будем так.

(Увы, местный меня не берет, даже аппендикс выковыривали под общим.)

Все было готово, но папа почему-то мешкал, все ходил и ходил по кабинету.

Наконец он подошел к Валечке и сказал деловым голосом:

– Валя… Дай-ка мне по морде.

– Что?! – Валя вытаращила глаза.

– Ты слышала – что, копытом в голову е…ть! – заорал отец. – У меня, б… руки гуляют! Я родного ребенка шить на живую буду! Делай, что сказано, кобыла тупая, ну!!!

Валечка хныкнула, дернула носом со страху и залепила папе оплеуху – одну, потом другую.

Он помотал головой, потом встряхнулся, как пес после купания, и добродушно загудел:

– Ну-ну-ну… Вот и молодец… Вот и хорошо… Ну прости, ангел мой, ты же меня знаешь… Ты какие конфетки любишь? «Птичье молоко»? Ну, с меня конфетки… за хамство… Давай, давай, давай, не стой, работать пошли. – Он потрепал впавшую в анабиоз Валечку по щеке и подошел ко мне: – Не боишься? Готова?

– Нет, папа. Да, папа. – Я вцепилась в кушетку.

Он постоял еще рядом, потом вздохнул, велел Вале принести стул, посадил меня к себе на колени. Так и штопал – как носок.

Было не очень больно, только игла противно скрипела, прокалывая кожу, да папино успокаивающее бормотание рассыпалось звоном в ушах.

– Папа, замолчи, – попросила я, – так еще хуже.

Кончив дело, он снова посадил меня на кушетку.

– Ты как? – Папа обеспокоенно заглянул мне в лицо. – Водички хочешь?

– Полет проходит нормально, – сказала я и криво улыбнулась.

– Передохнешь или дальше?

– Давай дальше.

Папа кивнул и подозвал Валю.

– Так, колено – бесполезно, повязку наложишь, – говорил он ей, – а здесь… даже не знаю. Видишь, если тут стянуть, соседняя раскрывается…

– А если скобки, Генрих Васильевич? – робко спросила Валечка.

– А что? Хорошо! Молодец! Тащи скобки, – расцвел улыбкой папенька, а у Вали сделалось такое лицо, как будто она виляет хвостом.

Потом зашивали плечо, и это было совсем худо, мне пришлось держать в зубах салфетку. Но все хорошее когда-нибудь кончается, меня доштопали, перевязали и поставили на ноги.

Я чувствовала себя новеньким Франкенштейном – где-то тянуло, где-то ныло, но в целом было неплохо. Я так и сказала:

– В целом неплохо. Ты молодец, папа.

Папа расхохотался, откинув голову.

– Ты тоже молодец, дочь, – похвалил он меня, а потом совсем серьезно сказал: – Теперь послушай меня внимательно. Мне очень не понравилось это делать, – и он легонько постучал пальцем по моему забинтованному лбу, – и я хочу знать, что с тобой произошло…

Но в эту минуту в кабинет ворвалась нянечка и произнесла волшебное слово «Яковенко».

– Валя, дашь ей сладкого чаю, пирожок – и спать в третью, там никого. Справишься – быстро ко мне, – отрывисто приказал папа, послал мне воздушный поцелуй, погрозил кулаком и убежал к Яковенке.

Кулак относился к пирожку. Мне совсем не хотелось есть и спать, но я не должна была подавать Вале дурной пример (папа объяснил мне про свою работу, что главврач – как генерал, а остальные врачи – как солдаты и всегда должны его слушаться, поэтому не надо создавать прецеденты), и я терпеливо ждала, пока закипит маленький чайник на электроплитке.

После того как папа вышел, Валя сменила повадку. Нагло уселась в его кресло и молча наблюдала за мной с несколько неприязненной улыбкой. Я не очень-то любила, когда на меня так смотрят, поэтому сказала:

– Валя, спасибо вам большое, но вы можете просто налить мне чаю и идти к папе. Ему ведь нужна помощь, да? А я тут справлюсь, вы не беспокойтесь, я поем сама, и где третья палата, я знаю.

– Какой-то ты ненастоящий ребенок, – протянула Валя, насмешливо прищурившись, – какой-то не такой… Не плачешь, не капризничаешь, разговариваешь как взрослая…

– Мне агукнуть? – огрызнулась я. – Я самый настоящий ребенок. Не могу приготовить себе чаю – мне запрещают включать электроплиту и газ и поднимать чайник, полный кипятка. Но я – не слабоумная, поесть и найти кровать я сумею. А вам я от всей души советую поторопиться и не злить моего отца. У него дурной нрав, вы уже знаете, да?

Мы минутку смотрели друг на друга в упор, потом Валя неохотно поднялась, налила мне чаю, грохнула подстаканником об стол и выплыла из кабинета, задрав свой кроличий нос.

Вот надо же, чтобы в один день, думала я, и мама заболела, и эти уроды с камнями… И эта еще привязалась – «ненастоящий ребенок», – вот дура. И с папой еще объясняться как-то надо, а врать ему я не умела.

Я с остервенением пыталась победить гадский пирожок, подбадривая себя туманным: «Кровопотеря… надо сладкое…», – и думала о том, что бывали деньки и получше.

Глава 7

Утром я бежала – нет, лучше сказать, торопилась на встречу с Игорьком. Бежать в сопровождении козы затруднительно, поскольку у козы, в отличие от собаки, любовь к человеку – вовсе не основной интерес в жизни. Мурка все время останавливалась, чтобы перехватить какого-никакого листика, и мне пришлось велеть ей идти рядом. Я перешла с мелкой рыси на быстрый шаг, чтобы козе было комфортнее.

Игорек сидел на мостике, свесив ноги, и плевал в воду. Мы с ним жили по разные стороны реки, поэтому встречались и расставались всегда здесь – у железного моста через Пояйлу.

Увидев меня, он побежал навстречу, подхватив удочку и маленькое ведерко.

– А я уже и ждать перестал, думал, тебя опять заарестовали. Думал, вот посижу еще пять минут и пойду…

– Ага, я бежала… Ну, почти бежала… Дай я на тебя посмотрю, а то у меня – вот, вчера папа зашивал рану. Может, и тебя надо зашивать. – Я тщательно осмотрела Игорька, но его шкура оказалась крепче моей – были ссадины, но неглубокие.

– Больно было? – ужаснулся Игорек. – Как же тебя выпустили?

– Не, не очень, – ответила я. – Мама заболела, поэтому и выпустили. Чтобы я не крутилась у нее на глазах, ей волноваться нельзя. Но Зося утром мне всю голову прогрызла за драки… И папа еще… Мне пришлось пообещать, что такого больше не будет…

– Это ж с какого перепугу – «не будет»? – удивился Игорек. Он знал, что к обещаниям я отношусь серьезно – как настоящий индеец.

– Дзыга, я тут придумала одну речь, – вздохнула я, – одну правильную речь, не очень хорошую, но правильную. Мне надо ее сказать этим жабам…

– Вот же ты гусыня иногда бываешь, Глория, я прямо удивляюсь, – насмешливо фыркнул Игорек. – Ну кто будет слушать твои разговоры? Ты сколько раз пробовала? Сто?

– Пусть будет сто первый, – упрямо ответила я. – Только вот где бы их сейчас найти? Где они могут быть, ты как думаешь? Надо сказать, пока я злая еще. Такие вещи надо говорить со зла…

– Так пойдем на вчерашнее место. Они обязательно туда припрутся, вот увидишь.

– Зачем? – удивилась я.

– Не знаю, – пожал плечами Игорек, – но я бы приперся, если бы так же кому-то навалял… А они нам вчера наваляли – если бы не собака, совсем бы забили. Кстати, за собакой никто не приходил с утра?

– Нет, – ответила я, – видно, ты все правильно придумал, никто не наябедничал на Мишу.

– Вот видишь, – загордился Игорек, – и сегодня все так и будет. Пойдем рыбки половим, мне татко вон удочку подарил, я уже и червей нарыл с утра, смотри, какие жирные. – И мальчик с нежностью пошевелил пальцем влажную землю в банке.

Я полюбовалась червями и поставила банку обратно в ведерко.

– Так рыба ж водится только в пруду, тебе от мамы влетит, разве нет?

– Мамка разрешила, только купаться не велела, – сказал Игорек, – а мне вперлось это купание, раз удочка есть? Пошли уже, пока солнце не вылезло.

И мы пошли. Место, на котором состоялась вчерашняя битва, было открытое, песчаный пляж с ивой и кустами чуть подальше, сюда все приходили купаться.

– А разве здесь клюет? – усомнилась я.

– Ну, посидим здесь до полудня, подождем… Если эти не прилезут, пойдем на мостки, подальше. Хочешь первая поудить? – Игорек великодушно протянул мне удочку.

Я отказалась и, так как купаться мне тоже было нельзя из-за швов, растянулась с книжкой на песочке.

– Почитаешь мне? – спросил Игорек, но я сварливо ответила:

– Рыбаки не отвлекаются. Следи за поплавком давай.

Игорек ленился учиться читать. Сколько раз я пробовала его научить – всегда заканчивалось тем, что ему надоедало, он захлопывал книгу и говорил: «Да в школе научусь! А ты мне сама пока почитай, раз умеешь!»

Вот я и сердилась.

Так мы просидели довольно долго, Игорь даже наловил какой-то плотвы, а я читала «Похитителей бриллиантов». Я уж думала, что Игорек ошибся и никто не придет, решила дочитать главу и предложить ему убраться отсюда – мы сидели на самом солнцепеке, – но не успела я прочесть о вкусовых достоинствах маленького слона, как залаял Миша. Я посмотрела на дорогу, и мне стало смешно – все было в точности как вчера: поднимая пыль, к нам приближались мальчишки.

– Какой же ты все-таки умный, Дзыга, – сказала я скорее задумчиво, чем удивленно. – Как у тебя выходит все знать наперед? Вот у меня не получается быть такой умной…

– Это потому, что ты все время читаешь эти свои книжки. У тебя голова забита постоянно. А у меня – свободна, вот я ею и думаю! – снисходительно объяснил Игорек, а потом стал звать козу: – Мурочка! А иди ко мне, моя золотая, иди, нá яблучко. – Он скормил козе яблоко и стал чесать ей шею. – Ты ж моя умница! Вот кто молодец, как ты их вчера отделала! Так и надо, сегодня еще получат на орехи! Мой папка всегда говорит: меньше разговоров – больше дела, – с намеком добавил Игорь.

– Ладно тебе, пять минут, – сказала я, – если не получится, то и подеремся.

– Та как хочешь, мы не гордые – подождем. Да, Мурочка? Ты тогда собаку держи, мы с Муркой на них вдарим, если полезут, а ты Мишу в сторону отведешь, раз ему биться нельзя, и тоже подтягивайся. – Похоже, Игорек не очень-то верил в успех переговоров.

Мальчишки за это время подошли и сразу стали задираться.

– О-о-о, кого я вижу, – запел Богдан; он был самым старшим, в этом году должен был пойти в школу. – Вы разве не поняли, что это наше место? Еще раз объяснить? Так мы – всегда пожалуйста. – Он сделал вид, что поднимает с земли камень, Миша присел на задние лапы и злобно, истерично зарычал.

– Что, боишься, паскуда? – посмеиваясь, спросил Богдан у пса, но остальные мальчишки подались назад.

– Ничего, сейчас ты у меня забоишься. – Я положила руку собаке на загривок и обратилась к деревенским, стараясь говорить как можно более мерзким голосом: – Значит, так. Слушайте все сюда. Вы мне надоели, понятно? Если кто-нибудь сейчас бросит хоть малюсенький камушек или вы еще раз полезете бить нас всей толпой – я спущу собаку. А когда мой Мишенька всех вас как следует покусает, я пойду к отцу и все ему расскажу. И про камни, и про все, понятно вам?

– Ой, та не бреши, – махнул рукой Богдан, – та, пацаны, чего вы напугались? Когда она ябедничала? Глория, я тебя уже сколько знаю, и ни разу такого не было. Не верьте ей, она так, пугает…

– Прекрасно ты мне поверишь, дорогой Богданчик, – продолжала я, входя в роль ябеды, – когда твой папочка тебя ремнем отлупит! А он отлупит – кидаться камнями в живых людей – это очень плохо, – повторила я вчерашний аргумент Игорька (сам Игорек сидел, обнимая Мурку за шею, и, казалось, совсем меня не слушал – ждал удобного момента для атаки).

– Глория, та ты сдурела, – все еще не верил мне Богдан, – та ты шо? Если ты наябедничаешь, тебе ж никто слова больше не скажет… Никто на тебя и не посмотрит, все будут на тебя только плеваться… С ябедами ж никто не дружит…

– А была мне охота с вами дружить! С вами, вонючими угнетателями народов. – Я презрительно сплюнула.

– Чего? Какие еще угнетатели? Она чего сказала, ты понял? – ошарашенно спросил Богдан у стоявшего рядом мальчишки. Тот только развел руками.

– Фашисты – вот какие. – Я наконец могла показать всю свою злость. – Ты, Богданчик, фашист и трусливая плесень! Только фашисты бьют людей за то, что они цыгане. Или евреи, – для убедительности добавила я. – И ты, Богданчик, – первый фашист!

– Что-о-о-о? Да я тебя сейчас урою, гнида! – взвыл Богдан и кинулся было ко мне, но я сказала собаке:

– Миша, улыбнись гостям, – и пес заступил ему дорогу, молча оскалив страшные клыки. Ну, был у нас такой фокус. «Улыбнись», «скажи» и «не может быть». Почти все мои собаки знали это – публике нравится.

Богдан остановился, набычившись, глядя на меня с ненавистью. Фашист – это было самое страшное оскорбление у нас тогда.

– Давай, урой меня, гнида, – предложила я ему ехидно, – попробуй. Миша со вчера по твоей жопе скучает. Вкусная у Богданчика жопа, скажи, Мишенька?

– Гуфф! – с готовностью ответил пес, и среди мальчишек послышались сдержанные смешки. Богдан понял, что теряет аудиторию, и постарался повернуть дело:

– А без собаки ссышь, да, Глориечка?

– Богдан, – скучающим голосом заговорила я, – ты и дружки твои – вонючие фашистские морды, и руки марать я об вас больше не буду. Для вас у меня теперь только один разговор: сначала собачьи зубы, потом рассказ папе. Я все сказала. Хау. – Мне показалось, что так, по-индейски, будет солиднее.

– Ну и ладно, и тьфу на вас, – обиделся Богдан, – и мы об вас руки тоже марать не будем, об ябед. Никто дружить с вами не станет, так и знайте. А мы, между прочим, может, мириться шли, – вдруг запальчиво добавил он, – и били его не за то, что он цыган… а потому… потому, что проверить хотели… на крепость, вот! А теперь – идите в жопу, мы с вами не дружим навсегда! Пошли от них, пацаны, от этих ябедливых вонючек!

Богдан повернулся и пошел обратно к деревне, мальчишки, оглядываясь, потянулись за ним.

Я стояла и смотрела им вслед. Честно говоря, я боялась обернуться и взглянуть на Игоря, поскольку сама себе не так уж нравилась в тот момент и не считала свой поступок хорошим. Но ничего лучше я не придумала, а утренний разговор с папой был очень тяжелым. Сначала он задавал всякие неудобные вопросы, а я отмалчивалась – врать ему не хотела и правды сказать не могла. Потом папа сказал, что все понимает и уважает детский кодекс чести, но я тоже должна понять: он не может позволить каким-то подонкам меня убить. А я пообещала, что ничего подобного больше не будет. Поэтому вот – я придумала этот план, и он, похоже, сработал. Но выглядело это все, по-моему, довольно скверно, и смотреть на Игорька мне было стыдно.

– Ну ты дае-о-ошь! – Игорек сам обошел меня и теперь смотрел с улыбкой. – Ну ты и вредная… Это же надо, такая вредная, а я и не знал… Как баба, точно, самая настоящая баба, как моя мамка. – И он тихонько рассмеялся.

– Дружить не будешь? – обреченно спросила я.

– Ты что, совсем? – Игорек покрутил пальцем у виска. – Мы ж друзья навеки, куда я от тебя пойду? А ты взаправду собиралась на них наябедничать?

– Нет, – мне все еще было неловко, – это называется «блеф». Прочитала в одной книжке…

– Та «брехня» это называется, – уже откровенно заржал Игорек. – А эти дурни и поверили… Вот же каличные… А ты – самое хитрое брехло из всех, кого я знаю.

– Дружить не будешь? – снова спросила я. Его слова слабо напоминали похвалу, и я решила уточнить. Так, на всякий случай.

– Глория, – Игорек подошел и неловко обнял меня за шею, – я всегда буду с тобой дружить, бо ты – моя зирочка, и я тебя люблю. И дружить с тобою буду всегда, хоть ты что хочешь делай, хоть говно ешь – все равно буду. А когда мы вырастем, то я на тебе поженюся, от так.

– Правда? – спросила я, а Игорек кивнул. – А если я не буду говно есть – все равно поженишься?

Тут мы уже вместе заржали, и Миша тоже обрадовался, стал на нас прыгать и повалил на песок. Поборовшись с собакой, пока не надоело, мы стали по очереди бросать палку в воду, Мишенька ее приносил, а мы просто болтали.

– Ты не печалься, что их надурила, – утешал меня умница Игорек, – то ж была военная хитрость. Не зря мы ирокезы – самые бессовестные и безжалостные воины, да? И не зря нас называют «настоящие гадюки», мы – самые хитрые и самые быстрые…

– Это да, – сказала я, – только, Игорь… С нами теперь и правда никто дружить не будет. Вообще никогда. Ябед нигде не любят…

– И-и-и-и-и, – махнул рукой Игорек, прямо как тетя Галя, – увидишь, еще теперь мириться прилезут. Ты это здорово придумала – про фашистов. И как я сам не дотумкал? Кому ж охота фашистом быть? А никому… Попомни мои слова – придут…

Игорь как в воду глядел.

Уже в следующие выходные, когда мы пришли в клуб смотреть кино про Митю Гайкина[2]2
  Гойко Митич (в народе – Митя Гайкин, Гайко Болтич, etc) – югославский сербский киноактер, режиссер и каскадер, исполнитель ролей индейцев. Был очень популярен в Советском Союзе в 70–80-х годах.


[Закрыть], кто-то из детей закричал со второго ряда: «Глория, Глория! А идите к нам, мы тут место держим!»

Я опешила, но Игорек, самодовольно шепнув мне: «Видишь, я же говорил», схватил меня за руку и потащил, куда звали.

Мы втиснулись на гладкую лавку, забитую детишками, и к нам сразу потянулись руки с пакетиками семечек и лещины. Дети угощали нас и наперебой галдели: «Видите, мы не фашисты! Давайте мириться!»

Я не просто опешила, я чуть не превратилась в соляной столп, но Игорек – ничего, смеялся, пожимал руки, сунул мне чей-то кулечек с семечками и обнял за плечи. А потом начался фильм, и мы, конечно, забыли обо всем на свете.

Да, хочу сказать о культурной жизни. Деревенька наша была совсем крошечной, все радости цивилизации, как-то: почта, школа, танцы, правление колхоза – были в соседней, за восемь килóметров, а у нас из очагов культуры были только сельпо и клуб.

В сельпо сидела тетя Зоя и ничего не продавала. То есть иногда туда выбрасывали соль, сахар, хлеб, и женщины все это быстро растаскивали по домам, в остальное же время собирались там просто поболтать – как раньше у колодца, но теперь ведь колодца никакого не было, были прогресс и колонка в каждом дворе.

До появления моего папеньки и клуб почти пустовал – проводили там иногда какие-то собрания, потому что в нашей деревне были два передовика – папа Игоря, дядя Боря, и знаменитый мужчина-дояр Сергей Наливайко (ну правда, такая фамилия; кстати, все местные держали коз, а у него была единственная на деревне корова – уж не знаю, в качестве тренажера, чтобы в форме быть, что ли?).

Так вот, клуб был маленький и паршивый, похожий на крымскую беседку, только намного больше, конечно, – такие беленые колонны, знаете, и по бокам все забито фанерой. Даже статуи Ленина не было.

Папенька же, приехав, стал организовывать досуг (чтобы врачи его не передохли с тоски и не поспивались), открыл библиотеку, где заправляла теперь внучка бабы Веры – Люся, и она не сидела без дела – по книжки приходили из соседних деревень, поскольку папенька слил туда в основном приключенческую литературу (а с марксизмом-ленинизмом, сказал, сами разбирайтесь).

А еще папа «договорился», чтобы к нам возили кино, и к нам в деревню по выходным стал приезжать важный такой киномеханик, правда, поздно – в девять вечера (если что, для людей, которые просыпаются в пять утра, девять вечера – это поздно), но все равно все приходили смотреть кино, рассаживались по длинным деревянным лавкам, лузгали семечки, грызли орехи и жевали попкорн. То есть тогда он, конечно, не назывался попкорном, а просто – жареной кукурузой, и готовили его из такой маленькой кукурузки с черными зернами – с солью, или жженым сахаром, или с медом, и мы с Игорьком очень любили смотреть, как черные зернышки раскрываются на чугунной сковороде в белые хрусткие пустышки.

В кино ходили все, и «доктора» – они считались чистой публикой, за неимением других важных шишек, – и папа с мамой иногда ходили. Мама наряжалась, и папа всю дорогу от дома нес ее на руках, потому что ходить на каблуках по нашей деревне – это было безумие. Все женщины у нас носили кирзовые сапоги или туфли без каблука, треники, цветастые платья, телогрейки и платки, а мужчины – те же сапоги, пиджаки, брюки, майки (Знаете, такие майки, в которых Брюс Выллез обычно мир спасает?). И кепки, разумеется. И уродливые маленькие шляпцы с засаленными лентами.

Теперь я хочу исполнить короткую песнь славы в честь кумира нашего детства – Мити Гайкина.

Ну что вам сказать, мои юные друзья, жертвы Гарри Поттера? Как вам объяснить, кто был этот великолепный Митя? Митя Гайкин был такой же великолепный дятел, как Джеки Чан, только о-о-очень серьезный. Все свои трюки он работал сам – запрыгивал на лошадь легко, как на собаку, шарился по крышам, бросался с утесов в воду и долго стоял красавцем на фоне заходящего солнца. Был настоящим индейским вождем, бессмысленным и беспощадным.

А, да, вы же не знаете. Вы же не видели ни «Чингачгука», ни «Белых волков», ни «Апачей».

Когда я была маленькой, все дети играли в индейцев. И все дети смотрели кина про индейцев, а кина эти снимала в ГДР (ну погуглите, была такая страна) киностудия DEFA, и во всех этих кинах главным героем был он – наш незабвенный Митя, мускулистый, статный красавчик с орлиным профилем, любимец детей, и не только. Даже тетя Галя говорила о нем: «Красивый хлопец, прям как наши… Только волосья длинноваты».

Хотя Гайкин играл совершенно разных вождей и сюжеты фильмов не были связаны между собой, они воспринимались публикой как сериал про Митю. Публику не смущало, что Гайкин был индейцами разных племен, например последним из могикан или предпоследним из апачей. Ну, бывает. Человек на руководящей работе (вождь же), сегодня поднимает колхоз делаваров, завтра – арапахо. А то, что девушки к нему липнут разные, так что ж… Он – мужчина серьезный, положительный, лишнего себе не позволяет… Ну, приобнимет за плечи или запечатлеет на ком-нибудь целомудренный поцелуй – ничего такого (фильмы считались юношескими, с любовью там так себе дело обстояло). Нам же, детям, было только на руку, что дело обходилось без всяких там слюней, мы хотели подвигов и приключений.