Текст книги "Сижу на нарах... "

Автор книги: Глеб Горбовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Я песней воздух разорву,

как в добродушном состоянье!

Возьму топор и – ну! – сверкать…

А на крыльце соседском баба

спросонья примется икать,

зеленоватая, как жаба.

1965, п. Вырица

«В груди – сомнения кинжал…»

В груди – сомнения кинжал.

В душе одышка. Оплошал.

В мозгу – сумятица, разброд.

Прокис в подкорке кислород.

Пишу письмо. В подтексте бред.

Им будет адресат согрет.

Кадушку ребер обруч сжал.

Тревоги обруч. Оплошал.

Безбожен мир. Уныл мой дух.

Кто оплошал? Один из двух:

извечный Он, иль тучный я,

под кем скрипит судьбы скамья.

1991

Одиножды один

Профессор кислых щей, пижон или кретин,

Аллах иль Магомет – ах, кто ни умножай, –

одиножды один получится один.

Но и одно зерно пророчит урожай.

Мы все по одному – и раб, и господин.

Всяк сущий одинок, и гроб всему итог.

Одиножды один и в Греции один.

Один – и Люцифер, и всемогущий Бог.

И ты, мой антипод, доживший до седин,

меня не обличай, учти: я – твой двойник.

Одиножды один останется один…

Но – от любви одной весь этот мир возник.

1991

«Видит Бог, надоело…»

Видит Бог, надоело –

все вокруг колбасы,

все о черном да белом.

Я хочу бирюзы!

Вылезая из норки,

растопырив усы,

я хочу на пригорке

обомлеть от красы.

От летящей березы,

от поющей козы…

Чтоб – отхлынули слезы

чтоб – отпрянули псы.

1991

«Жизнь хороша моментами…»

Б. Тайгину

Жизнь хороша моментами.

Успеть, хоть часть, но всласть!

Бог с ними, с претендентами,

клюющими на власть.

Пусть станут президентами,

пусть издадут декрет.

Жизнь хороша моментами!

А в целом – ложь и бред.

Беда с интеллигентами,

что ищут в жизни суть:

ведь и они, моментами,

не прочь словцо ввернуть.

1991

Жалобы «турка»

Возвращается «нэп».

Удаляется время безбожное.

И Россия, как склеп,

как кладбищенский склеп, потревожена.

Ни бум-бум, ни строки

не прочесть по-заморски крестьянину.

И дымят мужики, и скворчат шашлыки

из тропической обезьянины.

Происходит весна.

Потянуло чужими эфирами.

Опустела казна.

Наводнилась страна командирами.

Там, где жили друзья-кумовья,

поселились враги-неприятели.

Нефть ушла в глубину,

совесть клонит ко сну…

Не дымят предприятия.

Что же будет потом?

По прошествии нового времени?

Славный будет дурдом.

Ни России, ни роду, ни племени.

И придут комиссары опять.

И начнут заниматься ошибками.

Те же, к свету способные звать.

Только форма – с другими нашивками.

1991

«В музее монументов…»

В музее монументов,

чьи кончились часы,

утрачены «фрагменты» –

бородки, лбы, носы.

Калинин, Ленин, Троцкий,

угрюмый дядя Джо…

Отпетые уродцы.

Не крикнешь им: «Ужо!» –

как пушкинский Евгений

надменному Петру…

Их каменные тени

живут.

А я – умру.

1991

«Выцветшие мелочи…»

Выцветшие мелочи,

утлый дачный быт.

Надпись на тарелочке:

слово «Общепит».

Что-то неудачное,

шрамом на лице,

мрачное, барачное

в том сквозит словце.

Что-то тускло-мнимое,

как сухая ржа,

злое, но родимое,

с чем срослась душа.

1991

«Раздался день!..»

Раздался день!

Не вширь, а – всем подряд.

Бог любит всех, а не тебя лишь, брат.

Раздался день: всем встречным – по лучу.

И я, свое, от жизни получу.

Но – не по блату и не задарма.

Не за причуды разума-ума.

Не за кряхтенье жалкое под ношей, –

а за терпенье! За азарт хороший.

И – за любовь, что в сердце налита.

Раздался день! Как благовест Христа.

Получен от Всевышнего паек.

Трезвит сознанье поздний кофеек.

1991

На кладбище

На воротах Смоленского кладбище а свое время висели

громкоговорители.

На кладбище «Доброе утро!»

по радио диктор сказал.

И как это, а сущности, мудро.

Светлеет кладбищенский зал.

Встают мертвяки на зарядку,

стряхнув чернозем из глазниц,

сгибая скелеты вприсядку,

пугая кладбищенских птиц.

Затем они слушают бодро

последних известий обзор.

У сторожа пьяная морда

и полупокойницкий взор.

Он строго глядит на бригаду

веселых своих мертвецов:

«Опять дебоширите, гады?» –

и мочится зло под крыльцо.

По радио Леня Утесов

покойникам выдал концерт.

Безухий, а также безносый

заслушался экс-офицер.

А полугнилая старушка

без челюсти и без ребра –

сказала бестазой подружке:

«Какая Утесов мура…»

Но вот, неизбежно и точно,

по радио гимна трезвон…

«Спокойной, товарищи, ночи!» –

И вежливость, и закон.

1956

«Сначала вымерли бизоны…»

Сначала вымерли бизоны.

На островках бизоньей зоны.

Затем подохли бегемоты

от кашля жгучего и рвоты.

Косули пали от цинги.

У мух отнялись две ноги,

но мухи сразу не скончались…

И дикобразы вдруг слегли,

еще колючие вначале,

но вот – обмякли, отошли.

Оцепенела вдруг собака.

Последним умер вирус рака.

Когда скончался человек,

на землю выпал толстый снег.

Снег на экваторе искрился,

снег в океанах голубел,

но санный след – не объявился

и шинный след – не проскрипел.

Машины снегом заносило,

торчали трубы – пальцы труб.

Земля утрачивала силу.

Все превращалось в общий труп.

…И только между Марсом, правда,

да между умершей Землей

еще курили астронавты

и подкреплялись пастилой.

Сидели молча, как предметы,

с землей утрачивая связь.

И электрического света

на пульте вздрагивала вязь.

1959

Гости

Постучали люди в черном.

Их впустили, как своих.

Папа мой сидел в уборной,

сочинял для сына стих.

Мама ела торт «полено»,

я, дурак, жевал картон.

И вибрировал коленом

звездолобый пинкертон.

Он стоял в дверях, чугунный,

неподкупный, – враг врагов!

Торс гитары семиструнной

на стене – из двух подков.

И, вонзаясь в грудь комода,

пропотели вдруг в труде

представители народа,

два лица в энкаведе.

Разве можно книги мучить?

Зашатался книжный дом.

И упал из шкафа Тютчев

к сапогам двоих – ничком…

Нехорошие вы люди,

что вы роетесь в посуде,

что вы ищите, ребята?

Разве собственность не свята?

1956

Бригада

Литого Сталина в шинели

пилили ночью, как бревно.

А утром, заспанные, ели,

не находили в жизни цели,

и… грохотало домино!

1963

Поэт из коммуналки

На кухню вызвали поэта!

И подбоченились жильцы.

Соседка пепельного цвета

взяла поэта под уздцы.

Затем на спину взгромоздилась,

затем – пришпорила бока!

Отцы-самцы заходят с тыла,

как безысходная тоска.

«Вы что же, милый, в туалете

не сполоснули унитаз?

И на общественном паркете –

дежурство ваше – ваша грязь!

У вас дебоши каждодневно:

поют, стихами говорят!» –

жильцы притоптывают гневно,

кусить десною норовят.

«Па-ает! Рифмач! Наверно, контра?!

Небось похабщина? Смотр-ри!»

Поэт отрезал руку бодро –

свою… Отдал соседке: жри.

Оттяпал ногу по колено

и протянул отцу-самцу.

Затем чугунно-вдохновенно

себя ударил по лицу.

И голова тугим арбузом

упала в мерзкое ведро…

Жильцы ушли с набитым пузом.

Их богатырское нутро

не поглотило только красный,

расплавленный комок в груди…

О, как прекрасно-безобразно

маячит слава впереди!

1957

Моей соседке

Я мою соседку искалечу.

Я мою соседку изобью.

Я ее в стихах увековечу,

чуждую, и все-таки – мою!

Я соседку выдерну на кухню,

я обрежу ей электросвет.

Пусть, непросвещенная, потухнет.

Я куплю в «Березке» пистолет.

Наведу его на всю квартиру,

разнесу филенки и мозги.

Я принципиально против мира,

я – за бомбу! Не за пироги.

…Что насторожились, дураки?

1956

У своей могилы

В. Топорову

Плита чиста. Могила без названья.

Два лопуха: в ногах и в головах.

Сижу на металлическом диване,

как птица или скорбная вдова.

Я знаю, что лежу под этим камнем,

что я исчез с лица моей земли,

что я лежу с уставшими ногами,

что женщины меня не сберегли.

…Удар слезы потряс лопух дремавший.

Известно, что я умер молодым.

Что я зарыт в поношенной рубашке,

голодный и нечесанный, как дым.

По кладбищу слоняются старухи,

неслышные, как заспанные мухи.

А я лежу, считая от тоски –

слоновые старушечьи шаги.

1959

«А я живу в своем гробу…»

Р. Грачеву

А я живу в своем гробу,

табачный дым летит в трубу,

окурки по полу снуют,

соседи счастие куют.

Их наковальня так звонка,

победоносна и груба,

что грусть струится, как мука,

из трещин моего гроба.

Мой гроб оклеен изнутри

газетой «Правда», – о, нора.

Держу всеобщее пари,

что смерть наступит до утра,

до наковальни, до борьбы,

до излияния в клозет…

Ласкает каменные лбы

поветрие дневных газет.

1960

Вот моя деревня

Пыль, безлюдье. Как обычно.

Квохчет радио в дому.

На дороге – кака бычья –

потому что потому.

Клуб. Пристанище культуры.

Баба движется с мешком.

Здоровенный куль у дуры,

в коем – сено с запашком.

Дед, рожденный в прошлом веке,

дремлет в новом амплуа:

на его дубленом веке

муха делает а-а.

Парень хату молоточком

заколачивает впрок.

Точка, значит. Мало точки:

ржавый вешает замок.

…Тишина над сельской новью.

Я стою – в руке блокнот.

Новый стих веретеном вью

без прикрас и без длиннот.

И колышет слабым ветром

утро зябкий матерьял –

красный флаг над сельсоветом,

что изрядно полинял.

1974

«Лучшие люди»

На заборе, не при деле,

на осеннем ветерке

люди лучшие висели –

от плохих невдалеке.

Фотографии поникли,

пробрала их, с ветром, дрожь.

И серьезные те лики

поливал осенний дождь.

А в квартирах в это время

люди худшие, в тепле,

потребляли чай с вареньем…

Словом, жили на земле.

А меж тем и этим братством,

сам не свой, стоял поэт…

И решал: куда податься?

Середины-то ведь нет!

1970

«У меня такая боль безбожная…»

У меня такая боль безбожная

набухает в жилке – на виске.

Погостишь, как гвоздик у сапожника,

и сидишь – по шляпку в каблуке!

В нашей дымной, в нашей вздорной комнате

половицы пляшут под ногой.

Заходите, трагики и комики,

поделитесь серенькой тоской.

У меня такая жизнь протезная,

что и запрокинуться невмочь…

А вчера соседку перерезало

на две половины: День и Ночь.

1963

«На Колымском тракте – трактир…»

На Колымском тракте – трактир.

Пьет проезжий преступный мир.

Пролетают с воплем машины,

тянут бешеный свой пунктир.

А в трактире преют плешины.

Вышла девушка на крыльцо –

кровью вымазано лицо.

1963

«Какое страшное лицо!..»

Какое страшное лицо!

Глаза ночные, без просвета,

а губы вылились свинцом…

Кому-то будет он отцом?

Чье тело будет им согрето?

Он молча пьет из кружки пиво.

И жмется очередь тоскливо.

1963

«Эта песня, птичка-песня…»

Эта песня, птичка-песня

в горле мечется.

Над деревней бледный месяц

бражкой лечится.

Это сосны, тянут сосны

шеи медные.

Надо мною воздух просто –

блажь рассветная.

Скоро утро вспыхнет мудро!

Сердцу некогда!

Спи, лахудра, – в сердце тундра…

Ехать некуда.

Ах, дорога, вниз полога, –

крах предчувствую…

Вот бы Бога, хоть немного,

Хоть бы чуточку.

1961

Из цикла «Прощание с алкоголем»

I

В. Конецкому

За окнами – лежание зимы.

Стоят дымы, и мечутся машины.

И не добиться радости взаймы.

…Белым-белы палатные мужчины.

Они, ворча, прощаются с вином.

Их точит зло, им выдана обида.

А за окном, за розовым окном

зарей морозной улица облита.

А добрый врач – стерильная душа –

внушает нам, довольствуясь гипнозом:

«Вино – говно. Эпоха хороша!

Великолепна якобы глюкоза.»

…Там, за окном, где винный перегар,

стоячий дым и меховые бабы, –

из-за ларька шагнул на тротуар

последний мой мучительный декабрь!

II

Износилась нервная система,

черепушка лопнула по швам.

Я грызу незыблемые стены,

бью больных по мягким головам!

То – пою затравленные песни,

то – пишу прошение в ЦК.

Я живу, как солнце в поднебесье,

остываньем тронутый слегка.

Захочу и вылечу простуду.

Захочу и вылечу в окно.

Приходила девушка оттуда –

из вчера… Заплакала смешно.

Я ее погладил по запястью.

И… залаял. И захохотал.

И зубами, прущими из пасти,

душный воздух резал и хватал!

III

Под пологом электропроводов

дымит морозно улица ночная.

Мы дети ядовитых городов.

Мы серый день покорно начинаем.

Мы давим кнопки, валим рычаги.

Душа людей танцует и коптится, –

как будто в пене вольтовой дуги

трепещет окольцованная птица!

Клубок улыбок, висельных гримас,

потоки лжи, разряды поцелуев!

Рабочий класс. На башне вечный Час!

И вечный мат плывет, как аллилуйя!

IV

Все некогда осмыслить бег времен:

крушенье эр, эпох звездопаденье,

мерцанье душ в коробочках имен,

стремленье тел за собственною тенью.

Больничным коридором узок путь.

В конце – дыра: прощание с родными.

Так в чем же суть? В падении на грудь?

Но кто прижмет, но кто тебя приимет?

Кто не прогонит с собственной груди?

Кто по тебе прольет молитву взгляда?

И ты летишь, ржавея на пути,

под неумолчный ливень звездопада.

1963 «Бехтеревка»

«С неохотой собрался в рейс…»

Эдуарду Зеленину

С неохотой собрался в рейс.

Хоть бы лопнул под нами рельс.

Хоть бы запил в купе сосед.

Партбилет бы выпал в клозет!

Пересяду-ка в самолет.

Над тоской лесов и болот

буду плыть, как птица удод,

этот свет возвращая а тот.

А потом опять, поутру,

как в могилу, в свою нору,

как в вулкан с синевы небес –

в преисподню земных чудес!

1967

«Мне пора на природу…»

Е. Михнову-Войтвнко

Мне пора на природу,

на деревья, на конки,

на проточные воды,

дармовые цветочки!

Я залезу на елку,

пропою петушком

в молодецкой футболке,

с завитым гребешком!

Кукареку, кварталы,

парапеты – ку-ку!

Вот какой разудалый

я вишу… на суку.

1961

«Роскошь сытых обиталищ…»

Роскошь сытых обиталищ,

сундуки надежд и снов…

Я поэтам не товарищ,

я им – дядя Иванов.

Я хожу задами улиц,

я гоняю голубей.

На помойке в драном стуле

я сижу, как воробей.

Я не думаю, не маюсь

в ночь с фонариком в душе…

Кто там голову ломает?

Все поломано уже.

1964

Поединок

Мне говорят: «Бери топор,

пойдем рубить кого попало!»

А я багряных помидор

хочу, во что бы то ни стало!

Мне предлагают: «На – деньгу.

Купи жену, купи машину.»

А я кричу кукареку!

Поскольку так душа решила.

Мне шепчут: «Сочини словцо

про дядю Васю… Вот чернила.»

А я зажал в дверях яйцо

и улыбаюсь, как горилла.

Меня хватают за рукав:

«Пойдем в кабак! Попарим душу!»

А я в ответ на это: «Гав!!»

И зубы страшные – наружу.

…Зовут, скулят. Устали звать.

Молчат угрюмою гурьбою.

А я хочу поцеловать

вот это небо голубое!

1967

Теремок

Темный бор, за ним бугор.

На бугре – крестьянский двор.

В синих окнах темнота.

И подперты ворота.

«Эй, вы, сонные тетери!

Отворяйте настежь двери.

Я вернулся из похода.

Веселиться мне охота».

Тишина вокруг, покой.

Ни собачки – никакой.

Хоть бы жареный петух

потревожил духом нюх.

Обойду сторонкой двор.

Сяду я да на бугор.

Да открою пузырек.

Да надвину козырек.

Да воспомню мать свою!

И чего-нибудь спою.

1975

Шептунам

Вы говорите: я старею,

мелею, выхожу в тираж…

А почему я не зверею,

заслышав сладкий голос ваш?

Мой Бог, винить меня столь пылко

Оповещать, что я маньяк,

что стал похож я на бутылку,

в которой булькает коньяк…

Душа горит! Тому виною –

звезда, погасшая вдали.

Вам скучно, ангелы, со мною?

А вы бы к дьяволу пошли.

1970-е

«Прилетит нехорошая весть…»

Прилетит нехорошая весть,

взбаламутит течение мысли,

и расхочется хлебушек есть,

словно корочку – крысы подгрызли.

Эти слухи, парящие вне,

и сверлящие мне оболочку,

словно мухи на белой стене,

оставляют на темени точку.

Проникая прямехонько в мозг,

эти слухи меня будоражат…

И потянет сердечко под мост,

под забор… Куда демон укажет.

1970-е

«Нет, не посулам-почестям…»

Нет, не посулам-почестям,

не главам стран и каст, –

я верю Одиночеству:

уж вот кто не предаст!

Лесами, сенокосами,

дворами (мимо, прочь!)

я сам в себе, как в космосе,

блуждаю день и ночь.

Без суеты, без паники,

порой – не без нытья,

без нудного копания

в завалах бытия

тащусь к мечте утраченной

в промозглые дворы,

к заветному стаканчику –

звезде моей норы!

1970

«С очередной берлогою прощаюсь…»

С очередной берлогою прощаюсь.

В палатке жил,

в шкафу (еще вмещаюсь!),

жил на паях в гремучей коммуналке,

где по ночам происходили свалки,

где иногда и я ходил в атаку,

как на войне, в которой «съел собаку»,

те катакомбы призраки терзали,

где, как от бомбы, балки провисали,

где не о славе – о чесночном сале

мечтал я в годы юности своей…

Где я молчал, как в клетке соловей.

1960-е

«Я вечно пьяный и торжественный…»

Я вечно пьяный и торжественный,

я вечно денежки заимствую

и попадаю в происшествия

мистические и таинственные.

Я бью любовь свою по черепу,

она подрагивает крылышками.

… Когда терпение исчерпаю

Всевышнего,–

накроюсь крышкою,

как мясо в цинковой кастрюле.

Такие, в общем, хули-люли…

1960

«Последняя за окнами пурга…»

Последняя за окнами пурга.

Ушло пальто в ломбардные бега.

Зато видна береза из окна.

Пришла весна. Зато ушла жена.

Записки не оставила. Права:

плохой имела почерк. Как сова.

Пришли друзья. Зато ушли рубли.

Последние… Как сладко на мели.

1967

«Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса…»

Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса, –

и заныл! И заскучал, засомневался…

Вот он грех мой беспросветный, бессердечный, грех сомненья, раздвоенья, грех извечный.

Вот я вышел утром ранним на дорогу,

поклонился ветру с дождиком – не Богу.

Заспешил куда-то прочь, верша делишки,

позабыв про все прочитанные книжки,

А ведь я читал не только Льва Толстого,

Достоевского и Дарвина смешного, –

вот и Библию от Нового Завета

шевельнул, как вялый ветер – листья лета.

Вот я вышел, а зачем – не понимаю.

Птичкам божьим и растениям внимаю.

Вот я делаю шаги, а также – вдохи…

А зачем, коль все равно делишки плохи?

1992

«Вновь пора весенняя…»

Вновь пора весенняя,

свищет соловей.

Чаю воскресения

глаз – из-под бровей.

Было тошно, муторно,

стало – хоть куда!

Здравствуй, моя мудрая

старость-лабуда.

Отшумела ливнями

молодость взахлеб,

струйками блудливыми

затекла под гроб.

Промелькнула кофточкой

девичьей – сквозь дни!

… Чаю или кофею?

Водочки плесни.

1992

«Хутор. Безлюдно. Темно…»

Хутор. Безлюдно. Темно.

Хаты заждались мессию.

Нестор Иваныч Махно

Смотрит в окно – на Россию.

Он осторожен. Курнос.

Тлеет улыбка под спудом.

Мучает батьку вопрос:

«Гады… неужто забудут?»

Жизнь пролетит на рысях,

пьянка чревата похмельем.

В жилах хотимец иссяк,

все, что смогли – поимели.

…Скрип половицы в сенях.

Маузер прыгает в руку!

Так это было на днях:

сам пристрелил ее, суку.

«Нищенка, молишь о чем?

Красная? Белая? Чья ты?»

Все же нажал на крючок,

не убоялся расплаты.

Вот и глядит за окно

в ночь заунывно-хмельную…

Словно пальнул заодно

сослепу – в матерь родную.

1992

«Вот мы Романовых убили…»

Вот мы Романовых убили.

Вот мы крестьян свели с полей.

Как лошадь загнанная, в мыле,

хрипит Россия наших дней.

– «За что-о?! – несется крик неистов,

за что нам выпал жребий сей?»

За то, что в грязь, к ногам марксистов

упал царевич Алексей.

1991

Гибель отряда

Лунная летняя ночь, шевеление трав.

Радио взяли без шума. Затем – телеграф.

Горлинки стонут, поют отрешенно коты.

Банк опечатали. Долго мочились в цветы.

Воздух пилили цикады. Несло табачком.

Строем вошли в провонявший карболкой стачком.

Заняли кресла, вповалку легли на паркет.

Сделали дело. А в сердце веселия нет.

Скучно ребятам. И грустно. И – выпить не прочь.

Встали и молча ушли в запотевшую ночь.

В темень житейскую. Прочь от партийных забот.

Но по пути наскочили… на спиртзавод.

1992

«Пронзал и свет, и тьму…»

Пронзал и свет, и тьму,

был даже в США.

А… запил почему?

А треснула душа.

От боли за страну,

от холода невзгод.

Вот и пошел ко дну,

как старый пароход…

Теперь я, как во сне, –

в вине своей вины

сплю глубоко на дне…

Зато какие сны!

1992

«Птички до рассвета…»

Птички до рассвета

весело поют.

Скоро будет лето,

на душе – уют.

Пулемет соседа

даст осечку вдруг.

Будет больше света

и любви вокруг.

За стеной кремлевской,

как когда-то встарь, –

свой и пьяный в доску,

добрый государь.

Будет нам калачик,

на копейку – два!

А в глазах, на сдачу,

вспыхнет синева…

1992

«Ветер дует. Собаки лают…»

Ветер дует. Собаки лают.

Часы кукуют. Надежды тают.

День сменяется ночью… И вдруг –

все иначе! И – в двери стук.

Входят двое. Один румяный,

светлый, ясный. Другой – туманный.

Солнца лучик и отблеск лунный.

Нежный некто и мрак чугунный.

Вносят сумки. А в них бутылки.

Лбы сверкают. Шуршат затылки.

Предлагают. Вкусить продукта.

Вот и легче. Тоска продута.

Бес и ангел. Пришли и сели.

Вот и нету в душе метели.

Вот и ясно, откуда мраки.

Тот и этот, как две собаки, –

разной масти, но – общей сути.

Бесподобны. Как мы. Как люди.

1992

Домой

Кое-как, не по прямой,

вперевалку, утицей –

я иду к себе домой

по Офицерской улице.

Где тот дом святых обид,

благодати всяческой?

Он на улице стоит,

на Малой Подьяческой.

Там живет моя родня

и собачка с котиком.

Дома не было меня,

ох, сорок девять годиков.

Сколько я чего постиг,

сколько вчуже прожито, –

а ведь выбежал на миг,

как будто за мороженым.

Открутись назад, кино!

Где вы, годы ранние?

Вон летит мое окно

с пунцовыми геранями…

Я на кнопочку нажму, –

дверь обвиснет парусом.

Если спросят: «Вы – к кому?»

скажу: «Ошибся адресом».

1990

«Тополя набухли влагой…»

Тополя набухли влагой,

в воздухе – туман и прель.

Вот и все… Пойду и лягу,

как собака, на панель.

Пусть меня машины давят

в сумерках… И – дождь кропит.

Пусть моей Прекрасной Даме

рай приснится, а не быт.

Золотые гаснут окна,

улица, как гроб, узка.

…А Всевидящее Око

заслонили облака.

1992

Document Outline

Глеб Яковлевич Горбовский

Сижу на нарах (из непечатного)

Глеб Горбовский

СИЖУ НА НАРАХ…

(Из непечатного)

© Горбовский Г. Я., 1992 г

Из книги «Зеленая муха» (русские алкóголи)

Фонарики ночные

«Лежу на дне коньячной речки…»

«Человек уснул в метро…»

Про султана

Юность

С гонорара

«Проходя по улице вечерней…»

«Алеша, сбегай за любовью…»

На престольный

Курортное

В ресторане

Песенка про постового

Рандеву

Ах вы, груди!

На диване

Вечеринка

Бывшие люди

«Стрелочник – дедушка, хмырь…»

«Не стану рассказывать вкусные сказки…»

Объявления

«Пьет страна. Как туча – брашно…»

«Аэродром, аэропорт…»

Перегрузки

Дым

«Отпусти меня, боль, отпусти…»

Одоленцы

(зеленые бесенята)

«Зеленые лица сосудов…»

В подвальчике

Домино

Праздник

«Ведро вина, бок ó бок кружки…»

«Ночью в пьяный Институт…»

«Хожу по престижным квартирам…»

Стихи, написанные в ресторане «Корюшка»

С получки

«Русским словом – по морде…»

«И стали вещи покидать меня…»

«Чахоточная черная зима…»

Пьяная вишня

«Твои глаза коровьи…»

Песенка про шофера

Ленинградская венерическая

Следы на снегу

«Нашла милиция в снегу…»

Диссиденты

«Я содвинул железные ставни…»

«Отчизна в поисках кормильца…»

«Старые стулья – еще досоветских времен…»

«Всю ночь сухие травы…»

«Не по сытой иностранщине…»

19 августа 1991

(частушка)

Аквариум

«Разбавлю водку томатным соком…»

«Напишу роман огромный…»

«Под собой не чуя ног…»

«Иметь избу… Или – избушку…»

Из книги «Пивная пена»

«Завихряются машины…»

«Утро. Полумрак. Полурассвет…»

«Среди деревьев возле дачи…»

«По перрону ходят люди…»

«В человеке вспыхнула тревога…»

«Два бандита смиренно сидели в пивной…»

«В тишине шуршала мышь…»

«Удивительное дело…»

«Мы сидели чинно в парке…»

В общежитии

«Ребенок вымочил усы…»

«Не хороший я, не плохой…»

«Я, конечно, счастливее вас…»

«А есть еще такая версия…»

«Я двигаюсь, чужой и некрасивый…»

«Все жиже кровь моя. Все гуще…»

«Стану я, как гриб морской…»

«У человека голова и руки…»

«Я не советую бежать…»

«Говорят, я деградировал…»

«Ступа радио толчет…»

Новогоднее

«Когда я Нюшу полюбил…»

«Лежит раздавленная кошка…»

Арифметик

«Сижу, потому что стоять не могу…»

«Как это серенькое небо…»

«Рассвет сквозь иглы сосен…»

Домой

«Мать моя меня рожала туго»…

«Вот вы ругаетесь, хватив из ложки супа…»

«Не верю, что нас разлюбили…»

«Из черепа великого поэта…»

«Она на нем, прокисшем, виснет…»

Белая горячка

«А в декабре все не было зимы…»

«Стала рожа шире тела…»

«Стол из елового обрубка…»

«В электрическом поезде…»

«Я тебя увидел в ветхом шелке…»

«Домик больничный…»

«Божьих пташек непонятный лепет…»

«Пляшет пьяница на углу…»

«Конкретно я любил Любашу…»

«Вокруг избы – толпа бродячих сосен…»

«Я люблю самолеты неба…»

«Оттолкнуло ветром от вагона…»

Февральские стихи

Марина

После третьей

«По улице билетиком лететь…»

«Я помню май, надтреснутую почку…»

«И вот пришел полураспад…»

«Только бы речь не шла…»

«Веточки бронхов пухнут в зловонии…»

Жалобы диссидента

«Вновь отпылала заря…»

«Мне ваши гимны и рулады…»

Расщепитель

Французские капли

«Сегодня я один или – никто…»

«Сердце выдохнется и умрет…»

«Пробелы в памяти, провалы…»

«Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе…»

«Душа еще жива…»

Из книги «Навеселе, на дивном веселе»

«А землю трогает снежок…»

Очкарик

«Все пою и пою…»

«В час есенинский и синий…»

«Положили его на снег…»

Полюбить бы женщину… «за так»…

«На карауле не стоял…»

Земля

Нашествие

«Бродвеем – в наркоплен…»

«На лихой тачанке…»

Не пишет Шолохов

Скука

«Хочу увидеть короля…»

Тьма внешняя

«Переехало собаку колесом…»

«Что такое – деревня?..»

«Прожив свой век в недоуменье…»

Из цикла «Сутки прочь»

Час ночи

Два ночи

Три ночи

Четыре ночи

Пять утра

Шесть утра

«В груди – сомнения кинжал…»

Одиножды один

«Видит Бог, надоело…»

«Жизнь хороша моментами…»

Жалобы «турка»

«В музее монументов…»

«Выцветшие мелочи…»

«Раздался день!..»

На кладбище

«Сначала вымерли бизоны…»

Гости

Бригада

Поэт из коммуналки

Моей соседке

У своей могилы

«А я живу в своем гробу…»

Вот моя деревня

«Лучшие люди»

«У меня такая боль безбожная…»

«На Колымском тракте – трактир…»

«Какое страшное лицо!..»

«Эта песня, птичка‑песня…»

Из цикла «Прощание с алкоголем»

I

II

III

IV

«С неохотой собрался в рейс…»

«Мне пора на природу…»

«Роскошь сытых обиталищ…»

Поединок

Теремок

Шептунам

«Прилетит нехорошая весть…»

«Нет, не посулам‑почестям…»

«С очередной берлогою прощаюсь…»

«Я вечно пьяный и торжественный…»

«Последняя за окнами пурга…»

«Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса…»

«Вновь пора весенняя…»

«Хутор. Безлюдно. Темно…»

«Вот мы Романовых убили…»

Гибель отряда

«Пронзал и свет, и тьму…»

«Птички до рассвета…»

«Ветер дует. Собаки лают…»

Домой

«Тополя набухли влагой…»