355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Глеб Сташков » Записки купчинского гопника » Текст книги (страница 5)
Записки купчинского гопника
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 16:33

Текст книги "Записки купчинского гопника"


Автор книги: Глеб Сташков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Олигофрены разместят наш баннер, – объясняла начальница. – Это прекрасная реклама. Знаешь, сколько у нас олигофренов?

– Думаю, что полгорода.

Олигофрены размещали баннер, но, увлеченные шахматными этюдами, газету не покупали. А обычные читатели прекращали ее покупать, потому что не хотели читать про олигофренов.

Я понимал, что своими руками гублю проект. И от этого пил. Я и до этого пил, но от этого – гораздо сильнее.

Вообще-то во всем виноват закон, запрещающий продавать бухло после одиннадцати[1]1
  В те времена спиртное не продавалось после 23.00.


[Закрыть]
.

Раньше люди пили спокойно и уверенно. Возьмут бутылку. Возьмут другую. А потом, бывало, разойдутся.

Закон посеял страх и беспокойство. Мы в спортивной редакции начинали пить вечером. Я нередко и с утра начинал, а остальные обычно вечером. Работать-то приходилось допоздна, часов до двенадцати. Пока там разные матчи по европейскому времени закончатся, пока про них напишут – глядишь, и полночь на дворе.

Нельзя же встречать полночь всухую. Без пятнадцати одиннадцать мы посылали гонца.

– Одну брать или две? – неизменно спрашивал гонец.

И ему с завидным постоянством говорили:

– Бери три. На всякий случай. Вдруг не хватит, а после одиннадцати не продадут. В крайнем случае, не допьем – на завтра останется.

Такого, конечно, ни разу не бывало, чтобы не допили.

В общем, мне надоело бухать, править чужие тексты и сочинять статьи про безногих спринтеров. В третий раз я уволился окончательно и бесповоротно. Хотя редакцию вспоминаю с теплотой. Правда, моих дружков-алкашей оттуда уже выгнали. Они с пьяных глаз затеяли переворот, но дозу не рассчитали. Решили сместить главного редактора, договорившись с гендиректоршей, но забыли, что гендиректоршу они тоже решили сместить. Путч подавили, а путчистов турнули взашей.

– Зря вы уволились, – покраснев, сказала Аня. – Надо было добиваться другой должности.

– Начальственной? – уточнил я.

– Начальственной.

– Начальственные должности тоже не по мне.

– Я вам не верю, – неожиданно твердо заявила Аня. – Вас просто выгнали с работы за пьянство.

– Неправда. За пьянство меня выгнали с другой должности. И, между прочим, с начальственной.

Работал я три месяца главным редактором «Новой газеты в Петербурге». Редактировал пару-тройку местных полос, которые мы вставляли заместо московских.

Скука, скажу вам, смертная. Тексты усыпляли унылой оппозиционностью. Поначалу я читал письма читателей. А потом увидел, что мой редакторский стол прислонен к стене. На стене я провел черту. Сантиметров на десять выше стола. Читательские письма и материалы я складывал под черту. Когда они достигали черты, я выкидывал их в мусорную корзину.

Как-то я пришел на работу с похмелья. В полной, так сказать, недееспособности. И решил почитать газету, которую редактирую. Обычно я читал только питерские полосы, а тут решил почитать всю.

Настроение, и без того паршивое, испортилось окончательно и постепенно приближалось к критическому. Воровство, убийства, злоупотребления властью в такой консистенции, как в «Новой газете», и здорового человека доведут до суицида, чего уж говорить о похмельном неврастенике.

Я дошел до последней полосы. Текст про выпускной вечер.

«Наконец-то, – подумал я, – прочитаю про что-то светлое и радостное. И пусть этот материал плеснет живительный бальзам в мою израненную душу, поскольку в израненное тело я уже плеснул живительного джин-тоника».

Я вспомнил свой выпускной. Ощущение счастья, которое вдыхаешь полной грудью. Искренние благодарности учителям. Клятвы никогда не забывать друг друга. В общем, я вспомнил все. До того момента, как под утро начал блевать с балкона.

Автор материала тоже вспоминала свой выпускной. «Какие надежды роились тогда в наших душах, – восхищалась автор материала. Судя по датам, моя ровесница. – И что вышло? Людка стала проституткой, Серега спился, Сашка четвертый год зону топчет. Вспомнишь выпускной и заплачешь».

– Тьфу, блядь, – сказал я и тоже заплакал, хотя никто из моих одноклассников не спился, не стал проституткой и даже не имеет судимостей.

И я плакал, и пил джин-тоник, и снова плакал, и снова пил, но уже водку. Через неделю мне сообщили, что я уволен. В это время я почему-то находился на даче. Нет, работа в оппозиционном издании не для моей ранимой души.

Глава шестая
Лахденпохья

– Зря, – сказал оператор. – Хорошо быть начальником.

– Я вот в армии сержантом был, – встрял шофер.

– Кто только тебя назначил? – сплюнул Жора.

– Мало ли, – говорю, – кого кем назначают.

Рассказ о том, как трудно быть Наполеоном

Армия – вот место, где сбываются мечты.

Гай Юлий Цезарь мечтал быть первым в Галлии, а не вторым в Риме. А стал первым в Галлии, а потом в Риме. А Наполеон стал первым во Франции, а потом в Европе. А Александр Невский стал первым на Неве, а потом на озере.

Только в армии делаются настоящие карьеры. Сравните Цезаря и Берлускони, Наполеона и Саркози, маршала Гречко и министра Сердюкова.

Но тяжело, скажу вам, даются эти карьеры. И нередко Тулон тут же оборачивается Ватерлоо.

Я в армии не служил. Я был на сборах в Лахденпохью. Готовился стать лейтенантом, а генералом стать вовсе не мечтал.

Хотя я, как и Наполеон, был артиллеристом. Только должность моя звучала несколько иначе – заместитель командира батареи по работе с личным составом. Вроде политрука, только по-современному, по-демократически. Да и на эту должность мне еще выучиться надо было.

На военной кафедре я учился плохо. Экзамены сдавал с восьмого раза. А как их сдашь?

Помнится, был у нас экзамен по устройству пушки. Ну и разных там аксессуаров, к пушке прилагаемых.

– Где, – спрашивает меня подполковник Стружанов, – у снаряда очко?

Я, конечно, удивился. Не думал я, что у снаряда очко имеется. Зачем ему, собственно, очко? Что он через него делает? Но тыркнул указкой вниз. Примерно в то место, где у снаряда было бы очко, будь он человеком.

– Правильно, – говорит подполковник Стружанов.

– Конечно, – говорю, – правильно, я же учил.

Это я, естественно, приврал. Не хватало мне еще анатомию снаряда изучать.

– А где, – не унимается подполковник, – у снаряда сосок?

Тут я совсем скис. Ну очко – это еще куда ни шло, но зачем снаряду сосок-то понадобился?

Я представил снаряд в виде девушки и ткнул куда-то в район груди.

Не попал. Оказывается, сосок у снаряда – это часть очка. Кто бы мог подумать?

Но до сборов я кое-как дотянул. Правда, большим уважением у начальства не пользовался.

Ехали мы на сборы и пили, как водится, водку. Выпил я водки и вышел в тамбур покурить. А там другой подполковник, который Артюхин, курит. Он тоже водки выпил и тоже решил покурить.

– Я, – говорит, – тебя на стрельбы не возьму. Будешь, – говорит, – на кухне картошку чистить.

И взыграла во мне, знаете ли, обида.

– Довольно обидные, – говорю, – ваши слова, товарищ подполковник. Очень обидные. Я, между прочим, физматшколу закончил и могу разлюбую, понимаешь, траекторию снаряда в два счета вычислить.

– Ладно, – говорит подполковник Артюхин, – не пзди. А физматшколу я учту.

И учел. Назначил меня журналистом. Я обрадовался. Думал, буду военным корреспондентом. Как Аркадий Гайдар. А еще лучше – как Константин Симонов. Потому что Симонов не погиб и вообще по большей части по штабам ошивался.

Выяснилось, что журналист на их жаргоне – это человек, который отвечает за классный журнал. То есть не за классный, а за взводный. И полагается за эту должность звание ефрейтора. А от ефрейтора, глядишь, и до генерала недалеко. Лиха беда начало.

И уже собрался я себе на курсантские погоны ефрейторскую лычку нашить, как потерял этот самый журнал. Ходили мы в лес топографию местности изучать, я журнал под задницу и подложил, чтобы униформу не зазеленить. Подложить-то подложил, а забрать забыл.

Из ефрейторов меня разжаловали. Хотели под трибунал отдать, да обошлось.

Вообще-то мы на сборах неплохо жили. Нам с командиром взвода повезло.

Когда мы учились на военной кафедре, командиром нашего взвода был Максим Резник, который нынче в Законодательном собрании депутатствует. А под конец обучения у нас сменился куратор. Подполковника Артюхина заменил майор, фамилию которого я забыл.

Майор был интеллигентным, что, впрочем, не добавляло ему ума. Он над кандидатской диссертацией по психологии трудился. Доказывал, что любое ничтожество можно – при желании – сделать уважаемым человеком. Это было задолго до того, как Медведев стал президентом, так что идея выглядела не бесспорной.

Майор-психолог снял Резника и назначил командиром студента по имени Дима. Дима имел рыжие волосы, носил усы и считался придурком. Его даже на пьянки не приглашали. С этим командиром мы и приехали на военные сборы.

На сборах нашей компании жилось очень хорошо. Дима почему-то нас боялся. Назначал в наряды только с нашего согласия. Никогда не спорил и лишь слегка раздражал постоянным заискиванием.

Каждый вечер мы ходили в увольнительную. Увольнительные подписывал старший лейтенант Шиман, выпускник биологического факультета. Он тоже нас боялся. Не так сильно, как прапорщика Соковича, но побаивался.

– А что по поводу вашей увольнительной думает командир взвода? – робко спрашивал Шиман.

– Он согласен, – отвечали мы и шли в Лахденпохью пить пиво.

Но однажды подполковник, наш бывший куратор, учинил разнос. И приказал разжаловать Диму, а командиром временно назначить Резника.

Первым делом Резник велел убрать с видного места банку с чаем, которая и послужила поводом для отставки Димы. Мы нехотя убрали.

– Сегодня мы в увольнительную не пойдем, – сказал Резник.

– Почему?

– На несколько дней мы должны стать образцовым взводом. Тогда меня назначат не временным, а постоянным командиром.

Мы покривили рожи, но от увольнительной отказались.

После отбоя Резник заявил:

– Сегодня мы водку пить не будем. И песен петь не будем. Вот когда меня утвердят командиром, тогда мы заживем вольготно.

А мы и так жили вольготно. До того как Резника назначили временным командиром. Нас вполне устраивало житье при Диме. А житье при Резнике как-то не радовало.

– Резник – друг, но вольности дороже, – рассудили мы.

На следующий день мы с приятелем маршировали, слушая плеер. Один наушник в его ухе, а другой – в моем.

Подполковник, как и предполагалось, пришел в бешенство. Резника разжаловали. Он полез в драку. Со мной. Потому что приятель был гораздо здоровее Резника. Драка прошла без последствий, зато командиром снова стал Дима. И мы снова каждый день ходили в Лахденпохью, а в наряды не ходили.

Резник, правда, тосковал по былому величию. Жалел, что не удержался на взятой высоте.

Вместе с ним горевал еще один товарищ по имени Антон. У него, правда, никакого величия в прошлом не было, да и в будущем не просматривалось.

Антоха был уникальный экспонат. Из той категории людей, которым всё – божья роса. Которые ощущают себя великими, даже когда им походя плюют в харю. Стоят, так сказать, на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.

Антоха считал себя плейбоем.

– Захочу – любая баба моя будет, – говорил нам Антоха.

Бабы шарахались от него, как от прокаженного. Заклеить он смог лишь чучело, которое ходило в очках и шерстяных колготках.

Антоха считал себя крутым.

– Какие проблемы – обращайтесь, – говорил он нам.

Единственная проблема возникла у самого Антохи, когда зачуханный студент-философ вышвырнул его из очереди в буфете и грозился набить морду.

Антоха считал себя деловым человеком.

– У меня только баксы, – говорил он нам, когда мы просили в долг.

И неизменно показывал 10 баксов. К третьему курсу 10 баксов изрядно замусолились.

Уж он-то мечтал стать генералом. А для начала – хотя бы сержантом.

Но начальство упорно его игнорировало. Тогда он отпросился со сборов в город. Сказал, что у него жена рожает. Жена не могла рожать, потому что жены у него не было. Но начальство проверять не стало. Решило, что человек не может так нагло врать.

Нам тоже хотелось в город. Мы бесились, но закладывать его начальству, разумеется, не стали. Мы придумали более изощренную месть.

– Тебя произвели в сержанты, – сказали мы Антохе, когда он вернулся.

Антоха подпрыгнул, хлопнул в ладоши и вскинул руки в победном приветствии.

– С меня простава, – закричал он.

– Естественно, – сказали мы.

Антоха тут же помчался в военторг, купил сержантские лычки и принялся их пришивать.

Он расхаживал по части в лычках и сиял. Радость распирала его. Как говорил поэт, лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен.

– Кто произвел меня в сержанты? – спросил он.

– Подполковник Стружанов, – назвали мы самого грозного подполковника.

Антоха пошел к подполковнику Стружанову.

– Спасибо, Александр Иванович.

Подполковник Стружанов остолбенел. Никто и никогда не называл его Александром Ивановичем. К нему положено было обращаться товарищ подполковник. Но Антоха, видимо, решил, что между подполковником и сержантом разница уже не слишком велика, так что можно и сфамильярничать.

– За что спасибо? – осторожно спросил Стружанов.

Антоха засмеялся:

– Будто вы не знаете.

Он уже полез обниматься с подполковником, когда тот рассмотрел лычки.

– Ты почему сержант? – поинтересовался подполковник Стружанов, отталкивая самозванца.

– Да ладно вам, – махнул рукой Антоха. – Будто я не знаю, что вы меня и произвели.

Подполковник Стружанов сообразил, что к чему.

– Хуевейшую шутку сыграл с тобой коллектив, – сказал он. – Хуевейшую шутку.

Казалось бы, Антоха мог догадаться. Но это только казалось.

Он продолжал ходить в лычках и сиять.

Нашелся один предатель, который рассказал ему правду. Как говорится, лучше горькая, но правда, чем приятная, но ложь. Однако не для всех.

Одурманенный славой, снедаемый честолюбием, Антоха уже не мог взглянуть правде в глаза. Не мог поверить, что его неожиданное возвышение всего лишь глупая и не очень добрая шутка. Мозг отказал Антохе.

– Будем считать, что меня произвели в сержанты юристы, – решил он и остался при лычках.

Юристы действительно проходили сборы вместе с нами. Но они слыхом не слыхивали ни о каком производстве в сержанты. Да и не имели они права присваивать внеочередные воинские звания, хоть факультет у них и блатной.

Мы недоумевали. Шутка неуместно затянулась. Мы подумали, что за самовольное присвоение себе воинского звания Антоху могут отдать под суд военного трибунала. Парня надо было спасать.

Мы приказали нашему командиру Диме перед отбоем скомандовать построение.

– Взвод, смирно! – закричал Дима, когда все собирались отойти ко сну.

Мы вытянулись по струнке.

– Почему во взводе лишний сержант? – наигранно строго спросил Дима.

– Не могу знать, – ответил Резник, скроив тупую и искательную физиономию.

– Исправить недоразумение, – скомандовал Дима.

Мы с Резником взяли заранее припасенные ножницы и торжественно срезали Антохе лычки. Я, впрочем, давился от смеха, чем изрядно подпортил фарс.

Сначала Антоха имел вид ошарашенный, а затем отрешенный. Словно Наполеон, ссылаемый на остров Святой Елены, он стал спокоен и невозмутим. Не метал бисера перед свиньями и не вступал в препирательства с чернью. Дождался конца экзекуции и ушел к юристам.

– Жестоко получилось, – сказал кто-то из нас.

– Очень жестоко, – согласились остальные и решили по этому поводу выпить. Не пропадать же проставе, которую закупил Антоха по случаю своего сержантства.

«Вы подлецы и негодяи», – скажет рассерженный читатель и будет неправ.

Просто в армии – даже на сборах – человек за полдня превращается в заурядное быдло.

В армии можно жить только за счет другого. Если я, скажем, иду в Лахденпохью пить пиво, значит, кто-то за меня трубит в наряде.

«Не каждый человек превращается в быдло, – возразит изрядно надоевший мне читатель. – Если есть нравственный стержень…»

Не буду спорить. Может, у кого-то он и есть, этот нравственный стержень, а у меня не было. У нас в Купчино даже слов таких нет – нравственный стержень. Так что не мешайте мне рассказывать.

Не знаю, чего случилось в других взводах, но в эту ночь все решили выпить. И хорошо выпили. Уверенно.

Мы играли на гитаре и пели песню группы «Чайф» «Ой-йо». Мы, когда выпивали, всегда пели песню группы «Чайф» «Ой-йо». Но тихо. Потому что выпивали мы обычно немного. А в этот раз выпили побольше и пели погромче. А потом и другие взвода подхватили. И пели «Ой-йо». И даже юристы с Антохой пели «Ой-йо», потому что часть проставы Антоха все-таки забрал с собой.

– Ой-йо, никто не услы-ышит, – горланили мы.

Мы ошибались. Нас услышал подполковник Стружанов. Черт дернул его прогуляться перед сном.

Подполковник Стружанов ворвался в казарму и построил всех в коридоре.

Все построились, а Петров с философского не построился. Философ Петров спал пьяненький.

По приказу Стружанова его – прямо на кровати – вынесли в коридор. Он не проснулся.

Подполковник Стружанов гордился своим поставленным командирским голосом. Хвалился, что он мертвого разбудит.

Мертвых он, может, и будил, а бухого философа Петрова не разбудил. Философ Петров безмятежно спал, вгоняя подполковника Стружанова в бешенство.

– Дневального под арест! – скомандовал подполковник. – На гауптвахту! На пять суток!

Дневальным был сержант Миша, друг нашего командира Димы.

– Суши сухари, – сказали мы ему.

– Ребята, – взмолился Миша, – скажите, что я не виноват.

– А кто виноват?

– Вы виноваты, – робко сказал Миша. – Вы же пили.

– Мы пили, а ты не пресек. На то ты и сержант, чтобы пресекать безобразия.

– Как же я мог вам помешать? – резонно спросил Миша.

– Мы с арестантами не разговариваем.

На гауптвахту Миша не попал. В нашей части не было гауптвахты. Гауптвахта была в соседней части. Но в нашей части не было бензина, чтобы доехать до соседней части. Военно-российское разгильдяйство спасло Мишу от арестантской доли.

Но из сержантов его разжаловали.

Так – за одну ночь – мы лишились двух сержантов: одного настоящего и одного самодельного. А меня разжаловали из журналистов. А вы говорите – Наполеон.

Звезда пленительного счастья сияет высоко в небе, а на земле – плац с окурками, портянки и папиросы «Прима».

Не знаю, как уж там Наполеон обставлял свою карьеру, а у нас – куда ни кинь, всюду крах. Честолюбивые помыслы рушатся, и начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия. Но тише.

Я в командиры не лез. Мне больше нравилось класть кафель в офицерской столовой. Работенка пыльная, но не трудная. И пожрать нормально дают.

Один-единственный раз я изменил своим убеждениям. Честолюбие в одном месте взыграло. И, разумеется, ничего хорошего из этого не вышло.

Назначили меня и еще одного товарища дежурить на КПП. На контрольно-пропускном пункте, если кто не знает.

– Я буду командиром, а ты моим помощником, – сказал я товарищу.

Товарищ был безответный, он безропотно согласился и нацепил замусоленную повязку с надписью помощник дежурного. А я, соответственно, дежурный.

Пришли на КПП. Мне дали каску и деревянную палку.

– Зачем, – говорю, – мне палка?

– Это дубинка, – отвечает лейтенант.

– Я, – говорю, – не хочу дубинку, дайте мне автомат.

– Ты пьян?

– К сожалению, нет.

– Только попробуй, сука.

Лейтенант вручил нам список с номерами машин. Машины из списка нужно было пускать, а по поводу остальных звонить лейтенанту и выяснять.

Я оглядел конуру:

– У вас тут, смотрю, и телефон есть.

– А то как же, – гордо сказал лейтенант.

– А межгород работает?

– Ты у меня, сука, дошутишься.

– Я просто домой хотел позвонить.

– Тебе, я вижу, заняться нечем?

– В принципе, я собирался почитать.

– Что? – Глаза лейтенанта загорелись. Из восьми лейтенантов в нашей части только один закончил военное училище. Все остальные – университет. Этот был университетский, хоть и ругался сукой.

Я показал ему «Этногенез и биосферу земли» Льва Николаевича Гумилева. Книжку он немедленно конфисковал.

– Я тебе получше занятие найду, – пообещал лейтенант.

И нашел. Сука.

Вручил мне лопату и велел выковыривать траву из щелей в асфальте.

– К вечеру, – говорит, – командир части приезжает. Надо, чтобы асфальт был в порядке.

– И часто он приезжает?

– Раз в неделю.

Не повезло. Именно на нашу смену выпало. Впрочем, командир части так и не приехал.

Ковыряться совковой лопатой в асфальте мне быстро надоело. Да и вообще – не командирское это дело. Я передал лопату помощнику, а сам взялся за пропуск машин. Как-никак, дело более серьезное и ответственное.

Хотя следить за машинами мне тоже вскоре надоело. Они сновали туда-сюда постоянно. Все номера соответствовали нашему списку.

Да и кому придет в голову обманным путем проникнуть на территорию нашей части? Да еще на машине и через КПП. Шпиону? Чего шпиону делать в нашей части? Вынюхивать секрет гаубиц, из которых мы стреляем? Так они же образца 1944 года. Единственный их секрет заключается в том, что они вообще умудряются стрелять.

Такие фривольные мысли гуляли в моей несознательной голове. И как жестоко я ошибался!

Мат послышался шагов за пятьдесят. Шагов за десять он перерос в рев.

Мы с помощником выскочили из будки. Прямо на нас несся обезумевший прапор.

– Кто из вас главный? – всхрипел он.

– Я, товарищ прапорщик, – сказал я и немедленно получил апперкот в челюсть.

Зубы затрещали. Язык почувствовал кровь на разбитой губе.

– Ты, гнида, синюю «пятерку» пропустил?

– Я.

Последовал новый удар, от которого я, наученный горьким опытом, увернулся.

– Беги, блядь, догоняй! – заорал прапор.

– Да в чем дело?

– Я тебе покажу, в чем дело, свинья тупорылая!

Догонять так догонять. Начальству виднее, а наша солдатская доля – исполнять приказы.

Синяя «пятерка», как угорелая, носилась по части. Я бегал за ней и кричал:

– Стой!

Довольно глупое, скажу вам, зрелище. Бегать в кирзачах вообще трудно. В них ходить-то трудно, не то что бегать. И пилотка все время с головы падает. Приходится ее рукой придерживать. И очки по носу скачут. Их приходится другой рукой держать.

«Пятерка» увернулась от меня и помчалась к КПП. Смотрю: мой помощник, дурень, ворота открывает.

– Закрой ворота! – кричу я. – Не выпускай гада!

Помощник попытался закрыть ворота, но из «пятерки» выскочил мужик в камуфляже и довольно бесцеремонно оттолкнул помощника. Тот решил не ложиться костьми за Родину-мать и посторонился. «Пятерка» умчалась.

– Ушла? – спросил прибежавший лейтенант.

– Ушла, – мрачно констатировал я.

– Дать бы тебе в морду.

– Поздно, – говорю, – уже дали.

Лейтенант сел на стул отдышаться и передохнуть.

– Что это было? – поинтересовался я. – Разбойное нападение?

– Типа того.

– И кто же посмел напасть на военную часть?

– Как кто? – удивился лейтенант. – Прапорщики из соседней части.

Тут уж пришла моя очередь удивляться. Вообще-то я уже три недели пробыл на сборах и удивляться чему бы то ни было разучился. Но все равно удивился.

– Они у нас матрасы спиздили, – сказал лейтенант.

– Какие матрасы?

– Обыкновенные.

– Зачем им матрасы?

– Спать. Свои, наверное, пропили, вот наши и спиздили.

– И что теперь будет?

Слегка успокоившийся лейтенант снова рассвирепел:

– Под суд пойдешь, сука.

– Слышишь? – обратился я к помощнику. – Под суд пойдем.

– Он не пойдет, – злорадно произнес лейтенант. – Он же помощник, какой с него спрос? Ты командир поста – ты и пойдешь. В одиночестве. – В этом месте лейтенант задумался и вынужден был признать: – Вернее, вместе со мной.

Забегая в будущее, скажу, что суда не было. Может, наши офицеры тоже, сколотив банду, напали на соседнюю часть, перебили охрану и вернули спижженные матрасы. А может, отняли у совсем посторонней части, где не знали, какие матрасные битвы идут в Ленинградском военном округе, и утратили бдительность. А может, эти матрасы вообще никто не считает. Скорее всего, так оно и есть.

Лейтенант ушел, строго-настрого приказав докладывать ему по телефону о любой посторонней машине. В любое время дня и ночи.

Собственно, время дня закончилось. Наступила ночь.

– Кто первым пойдет спать? – спросил помощник.

Нам полагалось спать несколько часов, но по очереди.

– Иди, спи, – сказал я. – Мне все равно не уснуть.

Я сидел и читал письмо своей девушки, которое пришло утром. Вечеринки, экзамены, танцы, какая-то Светка. Где все это? В каком мире? Где-то бесконечно далеко. На другом конце земли.

Попытался настрочить ответ. Сегодня, мол, грудью встал на защиту родной части от вооруженных грабителей. Чуть не погиб.

Нет, не то. Не поймет. Как объяснить семнадцатилетней девушке, что здесь происходит?

Надо б чего-нибудь романтического подпустить. Про звездное небо над головой и любовь в сердце.

Сердце вроде щемит. Нет, это в желудке урчит. Мы с этой кутерьмой ужин пропустили. А в казарме сейчас хорошо. Друзья жрут мясные консервы и запивают водкой. А я один. На всем белом свете один, только за стенкой помощник дрыхнет на грязном диване.

И тишина. Слышно, как комарик…

Ни хрена не слышно, как комарик. Слышно, как кто-то истошно клаксонит.

Я вышел на воздух. Этого мне только не хватало!

Перед воротами стоял БМВ. Внутри – четыре подполковника и один полковник.

Я и забыл, что к нашим офицерам, которые с военной кафедры, сегодня гости приехали. Тоже с военной кафедры. Во главе с полковником. Вот они на озеро бухать и поехали. А теперь, значит, вернулись.

– Отворяй! – орал подполковник Стружанов, едва держась на ногах.

Надо бы отворить, но их БМВ в списке не значится.

Надо согласовывать с лейтенантом. Или не надо?

Я стоял и думал.

– Чего варежку раззявил? – крикнул Стружанов. – Отворяй ворота, дурак.

Отворять или нет? Эти, пожалуй, матраса не спиздят. Зачем им матрас? Они люди городские, культурные, вместе с нашей профессурой на Первой линии коньяк пьют. Побрезгают они матрас свинтить.

С другой стороны, пока лейтенант разберется, что они не за матрасом, мне опять какой-нибудь прапор челюсть своротит. А челюсть у меня не казенная.

И тогда я, вытянувшись в струнку, говорю:

– Не могу открыть, товарищ подполковник. Мне лейтенант не велел.

Сам понимаю, что речь моя звучит не больно-то убедительно. Какой-то лейтенант не велит открывать подполковнику.

Подполковнику Стружанову тоже так показалось.

– Ты совсем охренел, курсант?! – то ли вопросительно, то ли утвердительно завопил он. – Отворяй, гаденыш, или пришибу!

На мое счастье, из машины вывалился полковник. Старший, так сказать, по званию во всей их бухой компании. И, по-моему, самый бухой.

– Саша, курсант прав, – сказал он подполковнику Стружанову. – Курсант на посту.

– На каком, на хрен, посту?

– На контрольном, – запинаясь, выговорил полковник, – и пропускном.

– Развели тут, понимаешь, – сплюнул подполковник Стружанов, хотя развели мы как раз ту дисциплину, за которую он безрезультатно боролся три недели.

– Товарищ подполковник, можно я лейтенанту позвоню? – робко спросил я.

– Можно Дуньку под забором, – изрек Стружанов свое любимое выражение.

Значит, можно. Значит, обошлось. Если речь пошла про Дуньку – значит, товарищ подполковник изволят менять гнев на милость.

С подполковником-то обошлось, но нужно было еще объясняться с лейтенантом.

– Товарищ лейтенант, – говорю, – тут БМВ с пьяными полковниками. Пропускать?

Черт меня дернуть назвать их полковниками. Надо было сказать: с пьяными подполковниками. Смягчило бы удар в ухо и мозг лейтенанта.

Полковник у нас в части был один. Тот самый командир части, который приезжает раз в неделю и к приезду которого лопатами траву косят. Для лейтенанта полковник – заоблачная величина. Как для меня, предположим, губернатор. С тем же успехом я мог сообщить ему, что к нам в часть пьяные маршалы ломятся.

– Я смотрю, ты все-таки напился, – сказал лейтенант, и металл скрежетал в его голосе.

– Это не я напился. Это полковники с подполковниками напились.

– Какие, на хрен, подполковники? – завопил лейтенант так же истошно, как минуту назад подполковник Стружанов вопил, на каком, на хрен, посту я стою.

– Обычные полковники. С военной кафедры.

– Подожди, – сказал лейтенант, – сейчас приду – разберусь.

И что мне делать? Вышел из будки и говорю:

– Лейтенант велел ждать.

Тут, конечно, снова понеслось, что я охренел. И даже либеральный полковник признал, что я охренел. И какой-то хмырь с заднего сиденья, который вроде блевать намылился, тоже признал, что я охренел.

Хорошо хоть лейтенант пришел довольно быстро. Явился и принял на себя обвинения в охренении. Я ушел в будку и слышал только обрывки фраз, а точнее – раздающиеся на разные голоса слова лейтенант и охренел.

БМВ с комсоставом уехал в глубь части.

– Уф, – вздохнул лейтенант и ушел.

Я сидел и думал о суетности мира. О ничтожности помыслов и вреде гордыни. Не назначь я себя командиром, спал бы себе спокойно, как мой помощник. И харю бы сберег от удара, и нервы от потрясений.

Нет ведь – выпендрился. Захотел покомандовать, а в итоге каждая шваль помыкает мною, как ей вздумается. Вот так. И станут первые последними, и возвысятся тупорылые, дабы посрамить мудрых.

За воротами части послышалось пение. Смутное, далекое, оно приближалось, становилось отчетливее, и вот я уже явственно расслышал:

– Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Понятно. «Марш артиллеристов». Музыка Тихона Хренникова, слова – не знаю кого.

– Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь, огонь!

«Чисто выводит, – подумал я. – Кто бы это мог быть?»

Это был майор Брагин. В компании полковника и подполковников он оказался младшим по званию. Наверное, поэтому в машину его не взяли. Отправили пешком. А может, он сам по дороге отбился.

Майора Брагина шатало и, вероятно, мутило.

Пройти в часть нужно было через вертушку. Машины проезжали через ворота, а пешие воины шли через вертушку.

Майор Брагин попал, так сказать, в объятия вертушки, а вырваться не смог. Он наматывал круги и уже не пел, а беспомощно бормотал:

– В честь нашего вождя, в честь нашего народа…

«Надо бы ему помочь», – подумал я.

Точнее – подумала моя интеллигентская ипостась. Военная ипостась с ней не согласилась:

«Ты ему поможешь, а он тебя запомнит. Проспится – ему стыдно станет. Перед тобой стыдно. И будет он тебя гнобить, как последнюю салагу».

Точка зрения военной ипостаси показалась мне более основательной. Я сидел и смотрел, как майор Брагин барахтается в вертушке.

«И тихо барахтается в тине сердца глупая вобла воображения», – вспомнилось мне.

Через некоторое время – минут через пятнадцать – майор Брагин выпутался и пошел по дороге. Но он недолго шел по дороге. Он свалился в канаву.

«Может, он убился при падении?» – спросила интеллигентская ипостась.

«Вряд ли, – усомнилась военная. – Он человек бывалый. Как-никак, русский офицер».

«Может, ему надо помочь?»

«Чем ему поможешь, если он убился?» – вопросом на вопрос ответила военная ипостась.

«Нельзя быть таким циником».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю